Осколки

Осколки

Дик Френсис

Глава первая

На скачки в Челтнем мы ехали вчетвером, ехали в тот самый день, когда Мартин на них и погиб, упав вместе с лошадью на стипль-чезе.

Было 31 декабря, канун двухтысячного года, холодное зимнее утро. Мир стоял на пороге нового тысячелетия.

Сам Мартин, сев за руль своего БМВ, не терзался никакими предчувствиями. Он выехал еще утром и по пути забрал нас троих из наших берлог в Котсуолдских холмах. В свои тридцать четыре года уже известный жокей, он был уверен в себе и тверд духом.

К тому времени как Мартин подъехал к моему дому, прилепившемуся на склоне над популярной у туристов деревни Бродвей, в машине было не продохнуть от дыма его любимой сигары, которая заменяла ему еду. С каждым днем Мартин все больше просиживал в сауне, но все равно проигрывал бой с обменом веществ и лишним весом.

Он беспрестанно ругался с богатой пухлой болтливой женой Бон-Бон и откровенно игнорировал их четверых малышей. Глядя на отпрысков, он частенько хмурил брови, как бы пытаясь вспомнить, кто они такие. Однако благодаря мастерству, мужеству и знанию лошадей он часто выходил победителем. По пути в Челтнем он обсуждал с нами шансы своих лошадок на предстоявших в тот день двух коротких скачках с препятствиями и одной подлиннее. Пять километров препятствий давали ему возможность проявить свою сдержанную лихость, которая и делала его великим жокеем.

Утром в ту роковую пятницу Мартин забрал меня последним — я жил ближе всех к ипподрому. Рядом с водителем сидел тренер Прайем Джоунз — Мартин часто скакал на его лошадях. Прайем умел себя подать, а вот в том, когда лошадь достигает пика формы, разбирался неважно. Мартин сказал мне по телефону, что в нынешнем стипль-чезе жеребец Таллахасси просто обязан взять золотой приз. Но Прайем Джоунз, приглаживая редеющие — ему было под пятьдесят — светлые волосы, менторским тоном заметил владельцу жеребца, что Таллахасси пока лучше выступать на скачках полегче. Откинувшийся рядом со мной на заднем сиденье владелец — Ллойд Бакстер — слушал его без удовольствия, и я подумал, что лучше бы Прайем Джоунз оставил про запас свои преждевременные извинения.

Мартин обычно не сажал в машину владельца Таллахасси и тренера. Как правило, он подвозил других жокеев или меня одного, но Прайем Джоунз недавно разбил свою машину. Прайем, сердито сказал мне Мартин, воспринял как должное, что он, Мартин, его подвезет. К тому же ему пришлось захватить и владельца лошади, который прилетел на скачки с севера Англии и ночевал у Прайема.

Ллойд Бакстер не нравился мне так же сильно, как и я ему. Мартин заранее попросил меня очаровать сварливого, унылого миллионера, чтобы смягчить удар, если лошадь потерпит неудачу. Я видел лицо Мартина в зеркале заднего обзора — он ухмылялся, слушая, как я разливаюсь соловьем. Он с лихвой расплатился со мной за все свои долги, предоставляя себя, когда мог, в мое распоряжение вместе с машиной. Меня на год лишили водительских прав за то, что я выжал сто пятьдесят километров в час (четвертый прокол за превышение скорости), чтобы успеть доставить его со сломанной ногой к смертному ложу его бывшего садовника. Садовник после этого с грехом пополам протянул еще шесть недель — очередная маленькая ирония судьбы. Права мне должны были вернуть через три месяца.

Маловероятная на первый взгляд настоящая дружба между мной и Мартином завязалась больше четырех лет назад. Нас обоих выбрали в присяжные местного уголовного суда на слушание довольно простого дела о бытовом убийстве. В комнате для присяжных я узнал о тирании веса, подчиняющей себе жизнь жокея. Мартин в свою очередь вежливо поинтересовался:

— А вы чем зарабатываете на жизнь?

— Выдуваю стекло.

— Что-что?

— Делаю из стекла разные вещи. Вазы, украшения. И прочее в том же духе. — Я улыбнулся его изумленному виду. — Обычное занятие. Вещи из стекла делают не одну тысячу лет.

— Да, но… — он замешкался, — вы не похожи на человека, делающего украшения. Вы такой… мужественный.

Я был на четыре года моложе Мартина, сантиметров на восемь повыше и примерно такой же мускулистый.

— А еще я делаю лошадей, — спокойно заметил я. — Целые табуны.

— Кубок Хрустального жеребца? — спросил он, называя один из самых изысканных призов. — Ваша работа?

— Нет, не моя.

— Ну а имя у вас есть? Как, скажем, у Баккара?

Я криво улыбнулся:

— Не такое громкое. Джерард Логан.

— «Художественное стекло Логана», — кивнул он, больше не удивляясь. — Рядом с антикварными магазинчиками на Главной улице в Бродвее. Я видел.

— Магазин и мастерская, — подтвердил я.

Он тогда вроде бы не выказал особого интереса, но через неделю явился в мою галерею, сосредоточенно и молча целый час все осматривал, спросил, все ли экспонаты сделаны лично мной (в основном — да), и предложил отвезти на скачки. Со временем мы прекрасно притерлись друг к другу.

В тот день в Челтнеме Мартин победил в трехкилометровых скачках с препятствиями, опередив ближайшего преследователя на шесть корпусов, затем пошел в раздевалку надеть форму с черно-белыми шевронами, розовыми рукавами и розовой шапочкой — цвета Ллойда Бакстера. Конюх водил Таллахасси по демонстрационному кругу, и я наблюдал, как тренер, жокей и владелец оценивают статьи жеребца. По мнению букмекеров, шансы Таллахасси, очевидного фаворита, взять приз фирмы «Кофе форэвер» составляли шесть к четырем.

Ллойд Бакстер (проигнорировав опасения тренера) поставил на Таллахасси. Я тоже.

Перед последним препятствием у Таллахасси как-то странно заплелись ноги. Легко вырвавшись вперед на семь корпусов, он зазевался, в прыжке задел за стойку барьера, перекувырнулся и упал на спину, круша своей полутонной массой грудную клетку наездника.

Конь упал на пике финишного рывка, разогнавшись до пятидесяти километров в час. Несколько мгновений он неподвижно пролежал на жокее, переводя дух, а потом начал энергично раскачиваться вперед-назад, пытаясь подняться на ноги.

Приветственные крики побеждающему фавориту сменились выдохом ужаса. Победитель финишировал без положенных аплодисментов, а тысячи биноклей были прикованы к неподвижной фигуре с черно-белыми шевронами, распростертой на зеленой декабрьской траве.

Врач ипподрома и быстро подбежавшие санитары поняли, что Мартин Стьюкли умирает — острые концы сломанных ребер разорвали ему легкие. Еще живого, его погрузили в дежурную карету «скорой помощи». Но, не доехав до больницы, жокей тихо проиграл свой забег.

Обычно сдержанный, Прайем не стесняясь плакал, забирая из раздевалки личные вещи Мартина и ключи от его машины. Его сопровождал скорее раздосадованный, чем убитый горем Ллойд Бакстер. Прайем предложил сначала подвезти меня к мастерской в Бродвее, а потом уже ехать к Бон-Бон. Он успел позвонить ей и все сообщить. По его словам, известие сразило ее на месте.

Прайем добавил, что подбросит в Бродвей и Ллойда Бакстера. Он заказал для него последний свободный номер в гостинице «Вичвудский дракон». Все было устроено.

Поникший Прайем и хмурый Бакстер пошли к автомобильной стоянке, но тут за мной, окликая меня по имени, поспешил слуга Мартина. Я остановился и обернулся. Он сунул мне в руки легкое скаковое седло. При виде пустого седла Мартина я еще острее ощутил боль утраты.

Эдди, слуга при жокеях, был пожилым и лысым. Мартин считал его очень усердным и знающим. Эдди повернулся, чтобы идти в раздевалку, но вдруг остановился, пошарил в глубоком переднем кармане форменного фартука и извлек нечто, обернутое коричневой бумагой.

— Кто-то дал это Мартину, чтобы он передал вам, — сказал Эдди, — но теперь, — его голос дрогнул, — Мартина больше нет.

— Кто ему это дал? — спросил я.

Слуга не знал, но, по его словам, Мартин шутил, что сверток стоит миллион.

Поблагодарив его, я взял пакет и сунул в карман плаща. Мы помолчали, на миг объединенные глубокой скорбью, уже ощущая необратимость потери. Эдди повернулся и поспешил к раздевалке, где его ждала работа, а я пошел на стоянку.

Глаза Прайема при виде пустого седла снова наполнились слезами, а Ллойд Бакстер неодобрительно покачал головой. Однако Прайем пришел в себя и смог отвезти нас на машине Мартина в Бродвей, где высадил обоих у гостиницы «Вичвудский дракон». Затем он в скорбном молчании поехал к Бон-Бон и ее осиротевшему выводку.

Мой магазин художественного стекла располагается на другой стороне улицы, прямо напротив «Вичвудского дракона». Если смотреть от гостиницы, кажется, что окна галереи ослепительно сияют с утра до ночи.

Я перешел улицу, жалея, что вчерашний день не вернуть и ясноглазый Мартин больше не войдет в мастерскую со своими проектами совершенно невероятных стеклянных фигур. Моя работа вызывала у него глубокий интерес, ему, казалось, никогда не приедалось следить за тем, как я смешиваю основные ингредиенты.

Готовую смесь поставляют в виде матовых стеклянных шариков в двухсоткилограммовых цилиндрических упаковках. Я постоянно ее использую, поскольку она чистая, без примесей, и плавится безупречно.

Когда Мартин впервые наблюдал, как я засыпаю в бак стеклоплавильной печи недельный запас круглых серых шариков, он повторял вслух список компонентов:

— Восемьдесят процентов — белый кварцевый песок с Мертвого моря. Десять процентов — кальцинированная сода. Затем добавляем небольшие, точно отмеренные количества сурьмы, бария, кальция и мышьяка. Если нужно получить стекло синего цвета, используйте размельченный лазурит или кобальт. Если желтого, используйте кадмий, который при накаливании становится оранжевым и красным, во что я не верю.

— Это натриевый хрусталь, — с улыбкой кивнул я. — Я всегда им пользуюсь. Из такого хрусталя безопасно есть и пить. Дети могут его лизать.

Мартин удивленно на меня посмотрел:

— Разве не все стекло безопасно?

— Нет. Работа со свинцом требует крайней осторожности. Свинцовый хрусталь — это очень красиво. Но свинцовый силикат страшно ядовит. В необработанном виде его необходимо держать отдельно от всего остального.

— А как насчет граненых бокалов из свинцового стекла? Нам подарила такие мать Бон-Бон.

— Не волнуйся, — пошутил я. — Если вы еще не отравились, то, вероятно, и не отравитесь.

— Премного благодарен.

Через тяжелые зеркальные двери я прошел в галерею, уже чувствуя пустоту в той части души, которую занимал Мартин. Не то чтобы у меня больше не было друзей — имелась целая стая собутыльников, дружков-приятелей. Двое из них, Хикори и Айриш, работали у меня помощниками и подмастерьями. Хикори был примерно моих лет, а Айриш намного старше. Тяга к работе со стеклом нередко возникает в зрелом возрасте, как у сорокалетнего Айриша. Но порой, как в моем случае, это увлечение, подобно первым словам, приходит так рано, что и не вспомнить.

У меня был дядя, видный стеклодув. Он мог, раскалив твердые стеклянные стержни в пламени газовой горелки, плести из них настоящие кружева, делать ангелочков, кринолины и устойчивые круглые подставки для точных научных приборов. Сначала дядю Рона забавляло, что я потянулся к его ремеслу, но в конце концов он отнесся к моему увлечению серьезно. Всякий раз, когда мне удавалось увильнуть от школы, он со мной занимался. Когда он умер, мне было всего шестнадцать, но умел я уже не меньше, чем он. Дядя Рон завещал мне бесценные тетради, в которых год за годом подробно описывал приемы уникального мастерства. Я сколотил для тетрадей книжный шкаф, который закрывается наподобие сейфа, и с тех пор добавляю к ним собственные заметки. Этот шкаф стоит в дальнем конце мастерской, между полками с готовыми изделиями и секцией из четырех высоких серых запирающихся шкафчиков, где мы с помощниками держим личные вещи.

Именно дядя Рон обучил меня азам деловой хватки и довел до моего сознания, что созданное одним стеклодувом может быть скопировано другим, из-за чего продажная цена существенно падает. В последние годы жизни он преуспел в изготовлении вещей, которые невозможно скопировать. Мне он не показывал, как их делает, но потом предлагал раскрыть и повторить его приемы. Всякий раз, как у меня не получалось, он великодушно все мне показывал. Когда я стал искуснее и мог побеждать его на его же поле, он только радовался.

Вечером того дня, когда погиб Мартин, и галерея, и демонстрационный зал были забиты покупателями, подыскивающими что-нибудь на память об историческом дне прихода нового тысячелетия. Я придумал и сделал уйму небольших красивых тарелочек-календарей, мы продали их уже не одну сотню. Многие из них я украсил своей подписью. Не сейчас, думал я, а к 2020 году, если доживу, тарелочка-календарь с автографом Джерарда Логана от 31 декабря 1999 года станет коллекционной вещицей.

В длинной галерее выставлены на продажу крупные, необычные, штучные и дорогие изделия, каждое со своей подсветкой. На полках в демонстрационном зале стоят красочные и привлекательные безделушки поменьше и подешевле, которые свободно умещались в сумку туриста. Одна боковая стена зала доходит посетителям до груди, и те могут заглянуть через нее в мастерскую, где круглые сутки горит пламя в стекловаренной печи и маленькие серые шарики при температуре 1300 градусов переплавляются в натриевое стекло.

В мастерской мне по очереди помогают Хикори, Айриш или Памела Джейн. Хикори заворачивает покупки и работает на кассе, а Памела Джейн или Айриш объясняют покупателям происходящее в мастерской. В идеале мы все четверо должны бы работать по очереди, но опытные стеклодувы — редкость, а мои помощники все еще пребывают на стадии пресс-папье и пингвинов.

На Рождество сувениры раскупались очень бойко, но предновогодняя торговля била все рекорды. Поскольку все, что продается в моем магазине, заведомо ручной работы (в основном моей), день, проведенный на скачках, был для меня первой передышкой за целый месяц. Иногда я работал до ночи, а начинал всегда в восемь утра. Я, понятно, выматывался, но это не имело значения — я был в хорошей форме.

Хикори, который подмешивал краску в раскаленное пресс-папье на конце понтии — тонкого стального полутораметрового прута, — при виде меня вздохнул с великим облегчением. Улыбчивая, открытая, худенькая и нервная Памела Джейн, объяснявшая, что делает Хикори, сбилась и произнесла:

— Пришел. Пришел…

Айриш перестал обертывать в яркую белую бумагу темно-синего дельфина и выдохнул:

— Слава богу.

Слишком уж они на меня полагаются, подумал я.

— Привет, ребята, — сказал я, как обычно, и прошел в мастерскую.

Сняв пиджак, галстук и рубашку, я продемонстрировал свихнувшимся на новом тысячелетии покупателям свою рабочую одежду — белую фирменную майку в сеточку. Хикори закончил пресс-папье и осторожно, чтобы не подпалить новые светлые тапочки, помахивал понтией у ног, остужая стекло. Я для забавы выдул полосатую сине-зелено-пурпурную рыбку. Свет в ней преломлялся радугой.

Однако покупатели требовали памятных сувениров, помеченных этим днем. Не закрывая магазин много дольше обычного, я делал бесконечные чаши, тарелки и вазы с датой, а Памела Джейн тем временем разъясняла им, что забрать сувениры можно будет только утром, в первый день Нового года, так как ночью они должны медленно остывать.

На секунду заглянул Прайем Джоунз. Приехав к Бон-Бон, он обнаружил на заднем сиденье мой плащ. Я искренно поблагодарил его. Он кивнул и даже улыбнулся.

Когда Прайем уехал, я пошел повесить плащ в шкаф. Что-то твердое стукнуло меня по колену, и я вспомнил про сверток, переданный мне слугой Эдди. Я положил пакет на полку и вернулся к работе.

В конце концов я запер дверь за последним покупателем, чтобы Хикори, Айриш и Памела Джейн успели на встречу Нового года. К тому же я сообразил, что еще не раскрывал сверток. Сверток от Мартина…

Преисполненный раскаяния, я запер от вандалов стекловаренную печь и проверил температуру в печах для отжига, заполненных медленно остывающими изделиями. Стекловарка, в которой горит нагнетаемый вентилятором пропан, работает круглые сутки при температуре не ниже 1000 градусов. Этого достаточно, чтобы расплавилось большинство металлов. Нас часто просят заключить на память в стеклянное пресс-папье какой-нибудь сувенир вроде обручального кольца, но мы неизменно отвечаем вежливым отказом. Жидкое стекло мгновенно расплавит и золото, и человеческую плоть. Жидкое стекло вообще очень опасный материал.

Подсчитав дневную выручку, я сложил ее в парусиновую сумку, чтобы потом отнести в ночной банковский сейф. Затем я оделся и наконец занялся забытым свертком от Мартина, который доставил Прайем Джоунз. В нем оказалось именно то, что я почувствовал на ощупь, — самая обычная видеокассета. На черном футляре не было никакой наклейки. Слегка разочарованный, я небрежно кинул кассету в парусиновую сумку с деньгами, но она мне напомнила, что мой видеоплеер находится дома и что за четверть часа до наступления нового тысячелетия едва ли закажешь такси.

Мои собственные планы встретить Новый год на вечеринке у соседей развеялись на челтнемском ипподроме. Может, подумал я, в «Вичвудском драконе» еще остался незанятым хоть какой-нибудь стенной шкаф. Я бы попросил сандвич и плед и, проспав эту темную ночь, проснулся бы в новом веке, а рано утром изваял бы памятник погибшему жокею.

Я уже собрался идти в «Вичвудский дракон», когда кто-то громко постучал в стеклянную дверь. Я открыл и увидел нежданного и незваного гостя — Ллойда Бакстера. Он держал бутылку «Дом Периньон» и два фужера из лучшего гостиничного сервиза. Несмотря на эту умилостивительную жертву, его лицо хранило все то же выражение решительного неодобрения.

— Мистер Логан, — официальным тоном произнес он, — я здесь никого, кроме вас, не знаю, и не нужно мне говорить, что сейчас не время веселиться. Я заранее с вами согласен, не только из-за гибели Мартина Стьюкли, но также потому, что грядущий век, скорее всего, будет еще более кровавым, чем уходящий, и я не вижу причины…

Внезапно он замолчал. Я кивнул, приглашая его войти, и сказал:

— Я помяну Мартина.

Похоже, ему полегчало от моего согласия. Им по-прежнему двигало одиночество. Он поставил фужеры рядом с кассой, церемонно хлопнул пробкой, и шампанское вспенилось.

Я взглянул на часы. До колокольного перезвона и фейерверков оставалось всего девять минут.

— Пейте, за что вам угодно, — подавленно заметил Ллойд Бакстер. — Полагаю, явиться к вам было не лучшей идеей.

— Не согласен, — возразил я.

Несмотря на пульсирующую боль утраты, меня все же охватило непреодолимое возбуждение при мысли, что все можно начать сначала.

До перезвона оставалось пять минут. Хоть я и пил шампанское Ллойда Бакстера, он мне по-прежнему не нравился. Нас познакомили года два тому назад. Помню, у него были густые, здоровые темные волосы, но, как только ему перевалило за пятьдесят, он начал быстро седеть. Лицо у него было властное, с соответствующим тяжелым подбородком. Он нарастил жирок на шее и животе. Если он больше походил на промышленника, чем на землевладельца, то это потому, что продал принадлежавший ему контрольный пакет акций судоходной компании, чтобы купить землю и скаковых лошадей.

Он строго заметил, что не одобряет молодых людей вроде меня, которые могут устраивать себе выходные когда заблагорассудится. Я знал: он считает, будто я надоедал Мартину и злоупотреблял его временем, хотя сам Мартин настаивал, что все обстоит скорее наоборот. Если у Бакстера складывалось определенное мнение, он, похоже, не торопился его менять.

Вдалеке в холодной ночи зазвонили колокола, оповещая о великой минуте. Ллойд Бакстер поднял фужер выпить за что-то свое, и я последовал его примеру, желая себе всего лишь прожить январь 2000 года в целости и сохранности. Выказав обычную вежливость, я добавил, что выпью за его здоровье на улице, если он позволит мне отлучиться.

— Разумеется, — невнятно произнес он.

Открыв дверь галереи, я вышел на улицу с фужером золотого напитка и увидел, что множество людей вышли под звезды подышать свежим новогодним воздухом. На улице выше по склону большая компания, взявшись за руки, раскачивалась и горланила «Доброе старое время», пропуская половину слов. Машины еле ползли и гудели, из их открытых окон кричала восторженная молодежь.

Хозяин соседней букинистической лавки энергично потряс мне руку и с незамысловатой доброжелательностью пожелал счастливого Нового года. Я улыбнулся и поблагодарил. Улыбаться было легко. И всегда-то приветливая, деревенька привечала своих жителей и приход Нового года со столь же незамысловатой сердечностью.

Я пробыл на улице дольше, чем намеревался, и неохотно решил возвращаться в магазин — к парусиновой сумке и незваному гостю, чье настроение от моего отсутствия едва ли улучшилось. Распахнув тяжелую дверь, я собрался извиниться, но обнаружил, что это сейчас не главное.

Ллойд Бакстер лежал ничком на полу демонстрационного зала. Я со страхом опустился на колени и нащупал шейную артерию. К моему великому облегчению, я ощутил под пальцами редкое, ритмичное «тук-тук». Может, удар? Или инфаркт? Я очень слабо разбираюсь в медицине.

Потрясающе неудачная ночь для вызова врача, подумалось мне. Я встал и шагнул к столу, на котором стояли касса, телефон и прочее оборудование. Без особой надежды я позвонил в «скорую помощь», но, несмотря на новогоднюю ночь, мне ответили. Я положил трубку и только тут заметил, что сумка с выручкой исчезла.

Я чертыхнулся. Я вкалывал за каждый пенс, руки болели до сих пор. Я расстроился, разозлился и даже предположил, что Ллойд Бакстер оказался на высоте и его вырубили, когда он попытался защитить от вора мои деньги.

Неизвестного содержания видеопленка тоже исчезла. Негодование, знакомое любому, у кого крали и менее важные вещи, привело меня в еще большую ярость. Потеря пленки была серьезным ударом, хотя и не таким, как потеря денег.

Я позвонил в полицию, но там нисколько не всполошились. Полицейских волновали бомбы, а не мелкие кражи. Мне обещали прислать утром детектива.

Ллойд Бакстер зашевелился и застонал. Ночной холод пробрал меня до костей, что уж говорить о Бакстере. За заслонкой стекловаренной печи ревело пламя, и в конце концов, совсем замерзнув, я нажал ногой педаль заслонки и впустил в мастерскую горячий воздух.