На борьбу с хулиганством в литературе

Алексей Елисеевич Крученых

На борьбу с хулиганством в литературе

На борьбу с хулиганством в литературе

Оправдание изнасилования, или Ф. Гладков на страже чубаровских интересов

За последние месяцы роман Гладкова «Цемент» не сходит со страниц прессы. Критиковать «Цемент» — стало почти ремеслом.

Тем удивительнее, что ни одному «критику» до сих пор не пришло в голову сопоставить некоторые особенности этого романа с назревшим в настоящее время «хулиганским» направлением среди части рабочих и молодняка.

В самом деле, чем характеризуется хулиганство, вообще, и современное хулиганство в частности? Полным пренебрежением к обществу и к отдельному человеку во всех его проявлениях, наплевательством, циничным неуважением чужого достоинства и злоупотреблением «хлесткими» словечками. Я говорю о «хулиганстве» в его «неуголовном» проявлении. Ибо дальше неуважение прорастает в насилие, в уголовно-наказуемые деяния. Но начало всего — наплевательство.

Многие и многие критики отмечали в «Цементе» сугубую небрежность языка, «неуважение» к синтаксису, а зачастую, и к смыслу в «образных» и витиеватых фразах.

Ухарство выражений, вроде:

— «Помру, а завод дербалызну» — (в смысле: пущу в ход? Но обычное значение этого слова — «разобью вдребезги», «выпью»).

— «Зима урежет нас на ять» (на ять обычно употребляется в смысле похвалы: «сделал на ять» — хорошо.

«Парень на ять» — отличный).

— «Ты почем зря береги себя и Нюрочку»… («почем зря» — сломя голову. Оригинальный, но опасный способ что-либо и кого-либо беречь!)

Далее, на той же странице, идут «лихие» словечки, вроде:

«не лопнет кишка — догромыхаем», «капут-алаур», «наша банда тебе на течение время — за мужа», «гарнизуй хорошую свору» — и т. д. до безконечности.

Не напоминает ли этот стиль до полной идентичности лихой блатной хулиганский жаргон современных Чубаровских героев? Не правда ли, сходство удивительное? На таком шпановском языке объясняются у Гладкова квалифицированные рабочие.

Самая сознательная работница, Даша, говорит так:

— «Зашилась, товарищ Глеб. Меня уже нет дома — амба!».

Даже «напостовцы» поразились:

«Уличный язык шпаны Гладков прилепил к работнице Даше, которая должна строить новый быт. Гладков… говорит не рабочим языком». («На литературном посту» № 5–6).

Давно отмечено, что у шпаны особенно ярко замечается, наряду с циничным ухарством словечек, тяга к бульварно-романтическому пафосу, к олеографической пышности и превыспренности во всем, что касается «любвей». И тут опять неожиданное и удивительное совпадение! Стоит Гладкову заговорить на эту тему, как оказывается, что

«горы были не хребты в камнях и скалах, но густой копотный дым; а море в безбрежном вздыблении — не море, а лазурная бездна, и они (влюбленные) здесь на взгорье, над заводом и вместе с заводом, на осколке планеты, под бездной и над бездной, в неощутимом полете в бесконечность». «Сердце обожглось болью и яростью». «И волна невыразимой любви к ней потрясла его болью. Он обхватил ее дрожащими пуками и задыхаясь, борясь со слезами, застонал от ярости бессилия и нежности к ней»…

Бездны, обожженные яростью сердца, волнение крови, невыразимые любви — все это из достолюбезного шпане «всечасного милорда» и «графа Амори».

Все это — словно рассчитано на бульварную аудиторию, на читателя, получающего культурное воспитание на перлах пивной цыганской романтики.

Это — со стороны языка. Со стороны же «содержания» дело обстоит гораздо серьезнее и хуже. Начнем по порядку:

Даша — главная героиня «Цемента», образцовая и идеальная женщина, — оказывается весьма твердо усвоила те самые «не мещанские» взгляды на половой вопрос, с которыми тщетно борются т.т. Семашко, Сосновский, Сольц и др.

Вот как об этом рассказывает сама Даша своему мужу:

«Привяжется к ней эдакий дядя с угарными глазами, не уходит в горы. Скажет из сердца:

— Не могу уйти без тебя, Даша… Не хочу быть диким зверем (!) в лесу. Приласкай меня для последнего часу… Через тебя не страшны никакие страхи…

Правда, были минуты, когда хмелела, но это была ее жертва. Чем эта жертва была больше ее жизни? А этот миг насыщал человека силой и бесстрашием».

Дашей остались бы довольны те рьяные попиратели мещанства, что кроет женщину матом за отказ «насытить их страсти».

Даша — идеал для Кореньковых (а в дальнейшем — не для Чубаровских ли молодцов)?

Но чубаровщина нашла совсем уже точное отображение в лице предисполкома «очень замечательного и редкого работника» (по определению Даши, а следовательно, и автора), — тов. Бадьина.

Бадьин — профессиональный насильник (о других его «заслугах» в романе сказано мало!) Покушался, и достаточно серьезно, на ту же Дашу (впрочем, в тот же день отдавшуюся ему добровольно!) и по всем правилам изнасиловавший тов. Полю Мехову — завженотделом.

«Не успела отпустить рук: страшной тяжестью он обрушился на кровать и придавил ее к подушке.

— Молчи, Полячек, молчи, молчи!

Она задыхалась от его непереносно тяжелого тела, от пота и дурманного запаха спирта. Не боролась, раздавленная тьмою, — не могла бороться: зачем, когда это было неизбежно и неотвратимо?

…Она лежала неподвижно, вся голая и раздавленная. Рубашка смята в мокрый комок выше груди и смердила потом и еще каким-то тошнотным запахом, которого раньше не знала».

Противно, не правда ли? Если дать прочесть эти строки любой изнасилованной хулиганами женщине — она закричала бы от ужаса и отвращения, узнавая свои собственные ощущения.

И еще ужасная и совпадающая подробность — Поля Мехова — девушка, целомудренная и чистая.

И этот насильник Бадьин, возведенный в герои («замечательный редкий работник»), так и остается безнаказанным до конца романа, хотя товарищи по работе знают о его «подвигах». Мало того, можно быть уверенным, что в расчеты Гладкова отнюдь не входило «карать» такого симпатичного парня.

И это в книге, рекомендованной для массовых городских библиотек и «допущенной Государственным Ученым Советом для школьных библиотек для старших групп второй ступени».

Как после этого требовать от молодежи уважения к женщине-человеку, как бороться против чубаровщины в комсомоле и среди беспартийного молодняка, когда подобные, «рекомендованные и одобренные» безобразия преподносятся ей для поучительного чтения.

Это место романа необходимо изменить, ибо книга очень разрекомендована и проникла в широкие массы — а следовательно вред от подобной «насильнической» проповеди может быть огромен.

Никакие проповеди, воздержания и доброго поведения не помогут, пока у подрастающего поколения будет в руках подобное «агитационное» произведение.

Ведь это буквально — проповедь насилия и разгула. Если «Государственный Ученый Совет» пропустил этот кошмарный ляпсус Гладкова, то может быть хоть «Особая комиссия по борьбе с хулиганством» спохватится!

О чубаровских певцах и идеологах

В настоящее время критика уже спохватилась в отношении Есенина и есенщины. Одна за другой появляются статьи о гибельном влиянии Есенинских «хулиганских» произведений на современную молодежь. Но, захлопотавшись с Есениным, критики еще не добрались до других идеологов чубаровщины. А их не так уж мало, и занимают они достаточно видные литературные и общественные посты.

В частности, Илья Садофьев, о котором я хочу поговорить особо, до последнего времени числился «пролетарским поэтом» и состоит председателем Ленинградского союза поэтов…

Скажите, пожалуйста, какой «чубаровец» откажется подписаться под следующими выразительнейшими строчками: (из книги И. Садофьева «Простей простого», изд. «Недра» 1926 г.)

Не гляди так больно грозно, Не подначивай, прохвост! Утекай, пока не поздно, Коль не хочешь на погост. …Только знают жирные затылки Где пропью последние гроши, Не за то ль вчера бутылкой Кровососу голову расшиб? Что ты бельмы пялишь строго? Или думаешь боюсь! Не теперь пугать острогом Разухабистую Русь…

Кто о чем, а Садофьев поет хулигана, выкинув флаг: шпана — до кучи!

Угадать бы, с кем мне по дороге, Да бродяжью шайку сколотить, Насмотрелся б месяц круторогий На проказы на моем пути!

И это «всемирный товарищ — вестник мировой красоты», «лучший цветок труда» — как уверяет критика (см. Борис Гусман «Сто поэтов»).

Хоть бы шла босяцкая орава Вызволять заплеванную Русь, А не то я горькою отравой В кабаке до света захлебнусь. По забору тени колыхаются У забора — перекрестный крик: — Ну, доколе же я буду маяться… — Будешь хныкать, размалюю лик! Не всегда же тренькать на гитаре И гулять пропойцам до зари… Есть народ отчаянный и грубый, Есть надежные большевики (!!) Мне с такими будет по дороге Я охочь по шеям колотить, Чтобы вечно месяц круторогий Веселился на моем пути…

«Босяцкую ораву» Садофьев приравнивает к «грубым» большевикам, считая главным признаком последних, очевидно, «охоту колотить по шеям» и «размалевывать лики». Даже в белогвардейской прессе теперь пишут умнее о «надежных большевиках», а «цветок труда» не стесняется. Вот его «лозунги» по женскому вопросу:

Только место мокрое останется Коли стукну курву по башке!

(См. о том же у «мэтра» Есенина:

«Пей со мной, паршивая сука!»)

Садофьев даже решил написать «историю большевика».

Вот как рождается он:

Жизнь глупа и неказиста… Рассказать и ты поймешь Как плодятся сицилисты.

А вот он подробно рассказывает:

Голоси протяжнее, гармонийка. Озорней орите, босяки! Не смотрю на жизнь я с подоконника, Не таюсь в потемках воровски.

Садофьев зовет в самую «гущу жизни»:

Побывать у чорта на куличках Песни петь, озоровать… Мне в бою сворачивать бы скулы… Че с того ль мне так понятна вечером Поножовщина у кабаков. Под гармонику ребятам с девками Веселей валандаться в ночи. Матерщиной, песнями с припевками Людная окраина звучит.

По мнению Садофьева — такими путями приходят люди к «сицилизму» (стр. 27). По нашему мнению, такие пути ведут прямо в отделение милиции!..

Но вот уже совсем точное указание «чубаровцам».

В стихотворении «Слушан» (стр. 80 «Антология — поэты наших дней» В. С. П. 1924 г.), черным по белому, напечатан следующий «наказ» Садофьева красноармейцу. (Идут красноармейцы в походе. Какой-то «веселый малый» предлагает им зайти отдохнуть, выпить и резвлечься с «девочками». В ответ на это, Садофьев дает следующий «гигиенический совет»):

Людская слабость всем знакома, Магнитно тянет торный путь… — Эй, слушай голос военкома, Чтобы с дороги не свернуть! А если жгуч избыток силы И ждать возлюбленной не в мочь, То всенародно изнасилуй Его изнеженную дочь! Тогда поймет веселый малый, Крепка ль железная узда И горячо ль заполыхала Пятиконечная звезда.

Кажется — комментарии излишни! Все ясно! Впрочем, не все, конечно, ибо из текста получается, что изнасиловать поэт приглашает дочь военкома, а не «веселого малого», ну да это уж от малограмотности!

Во всяком случае способ утверждения пятиконечной звезды воистину чубаровский. И нет ничего удивительного в том, что в сборнике «Простей простого», из которого взяты все первые цитаты, приглашение к изнасилованию в стихотворении «Слушай» выкинуто. Правда, в таком виде стихотворение совершенно бессмысленно и выпущенные строчки зияют дырой — но хорошо хоть и то, что цензура, повидимому, слегка приоткрыла глаза!

Весь первый отдел книжки Садофьева может послужить справочником любому хулигану на предмет самооправдания перед нарсудом во всяких сотворенных дебошах.

Правда, дальше в отделе «Индустриальная свирель», Садофьев пылко объясняется заводу в любви, но из песни слова не выкинешь, и начинается книжка такой ухарской хулиганщиной, что меркнут перед ней не только все последующие строки, но даже стыдливо переворачивается в гробу сам

…разбойник и хам И по крови степной конокрад

Есенин. Несомненно, Садофьев в этом смысле с истинно хулиганской наглостью переплюнул своего «мэтра», ибо даже Есенин скромно констатировал, что

Много девушек я перещупал Много женщин в углах прижимал.

Но к изнасилованию, да еще «всенародному», не отважился призывать.

А Садофьев докатился!

Ничего удивительного в том, что после подобных «агиток», хулиганство растет и множится.

Интересует нас только один вопрос — о чем именно думали издатели Садофьевских перлов, выпуская подобные «руководства для начинающих хулиганов» в 1926 г. ценою 1 р. 25 к. за экземпляр?

Впрочем, «наплевательство» и разгильдяйство в очень близком родстве с хулиганством искони состоит, и вопрос наш, может быть, наивен?!

Еще о борьбе с хулиганством

(Письмо в редакцию).

Можно тол:-ко приветствовать появление в «Правде» (от 19 сентября с. г.) статьи Л. Сосновского: «Развенчайте хулиганство». Несомненно, верна мысль о связи есенинского «литературного» (якобы) хулиганства с подвигами бандитов Чубаровых переулков. Несомненно, нужна решительная борьба не только с насильниками, но и с их идеологами и певцами.

Плохо только одно: «у нас всегда так. Надо какому-нибудь злу проявиться в очень больших дозах, чтобы на него обратили внимание и им занялись серьезно», — пишет тов. Сосновский и пишет особенно верно. Даже сам тов. Сосновский изволил обратить свое внимание на истинный смысл есенинской «лирики» только теперь. До сих пор Сосновский искал упадочников от литературы в совершенно противоположном есениищине лагере.

После этого естественной становится маленькая ошибочка тов. Сосновского, утверждающего, что «уже вышел первый сборничек статей против есенинщины»… Не первый, тов. Сосновский. Оставляя в стороне ряд моих книжек, вышедших в свет сразу же после смерти С. Есенина и в самый разгар «кампании» по причтению его к лику «великих национальных поэтов» и классиков госиздатовской литературы, — книжек как раз решительно разоблачавших подлинное социально-литературное лицо самоубийцы, я позволю себе сослаться хотя бы на мою статью — «Псевдо-крестьянская поэзия», написанную до смерти Есенина и появившуюся в мае этого года в сборнике Пролеткульта — «На путях искусства». Там сказанное тов. Сосновским в его последней статье изложено в нескольких строках, достаточно выразительных:

— Да что вы, оглохли? Не слышите? А Госиздат и Воронский рады: как не поощрять кампанейского[1] поэта. Скорее! На верже его! Елизаветинским шрифтом. Пена 1 рубль (т.-е. 1 1/2 пуда муки). Лицом к деревне! К Европе!

А еще удивляются, что в деревне хулиганство растет да множится, возглавляемое и руководимое кулаками. Еще бы… почитатели «национального поэта» лозунги «в жизнь проводят» (Стр. 154-5).

Не для обвинения тов. Сосновского в плагиате или замалчивании меня, первым выступившего против Есенина, я пишу это. Но для того, чтобы спросить, а не повинен ли и сам тов. Сосновский в том, что стихи хулиганов тиснению на верже Гизом предаются? До сих пор тов. Сосновским возбранялось только издание Гизом «Лефа».

Я хотел бы констатировать, что «заумники» и «лефы» до тов. Сосновского подняли борьбу с есенинщиной. Тов. же Сосновский только теперь пришел им на помощь. И на том спасибо. Лучше поздно, чем никогда.

А. Крученых.

Проделки есеннстов

В критической литературе о Есенине (мы говорим пока только о восторженной критике) наблюдается поразительный разнобой. На страницах одного и того же журнала приходится встречать рядом с утверждением, что Есенин был прекрасным революционным поэтом, — утверждение, что Есенин был прекрасным поэтом, но, к сожалению, бесконечно далеким от революции. Во всяком случае, критики твердо уверены, что Есенин был прекрасным поэтом. Естественно, что всякое возражение, даже всякое сомнение, даже всякое — самое скромное — желание проверить это положение, вызывает бешеный отпор со стороны неумеренных поклонников Есенина и есенизма.

В скобках — несколько слов о том, что такое есенизм; это своего рода миросозерцание, легко укладывающееся в несколько лозунгов:

— Все, что писал и делал Есенин — хорошо.

— Розовые очки при рассмотрении жизни и поэзии Есенина совершенно обязательны.

— Сомневаться в абсолютной ценности каждого жеста Есенина — есть смертный грех.

— Шествуй за Есениным!

Вот, примерно, и все.

Одним из первых усомнившихся был я. Соответственная кара обрушилась на меня немедленно. Уже в первых рецензиях на мои книжки о Есенине — заскользила исподтишка хитренькая инсинуация, вначале робко закутанная в туман намеков и недоговоренностей и, чем дальше, тем более откровенно показывалась уже ничем не завуалированная клевета. Поклонники Есенина не стеснялись в средствах.

Меня упрекают в чрезмерной резкости тона. Не отрицаю, что толстожурнальная и безформенная кашица прилизанности никогда не попадала в мои писания. Но полагаю, что моя резкость никогда не переходила за пределы литературы. Я никогда не стремился к тому, чтобы употребить в той или иной статье максимальное количество ругательства. Не могу сказать того же про моих рецензентов и анти-критиков. Они решили, что если Крученых, мол, не особенно стесняется с есенистами, то с ним можно совершенно перестать стесняться: крой во всю, он выдержит!

И кроют.

«Ориентируясь дикими обложками на читателя-простака, просвещающегося через газетные киоски, автор к бульварной внешности книжки присоединил и бульварное содержание» (В. Красильников. Вокруг Есенина. Книгоноша № 22).