Отражения в золотом глазу

— Еще один свитер для мужа?

— Нет, — тихо ответила она. — Пока еще не решила кому.

Алисон Лэнгдон страшно хотелось расплакаться. Она вспомнила свою дочь Катрин, умершую три года тому назад. Знала, что лучше всего уйти домой и попросить Анаклето уложить ее в постель. Она страдала и нервничала. Ее раздражало даже то, что она не знает, кому вяжет свитер. Вязать она начала сразу после того, как узнала правду о муже. Сначала связала несколько свитеров ему. Потом шерстяной костюм Леоноре. Первое время просто не могла поверить, что он ей изменил. Наконец, с презрением отвергнув мужа, Алисон в отчаянии повернулась к Леоноре. Так началась странная дружба между женой и любовницей. Алисон понимала, что эта патологическая эмоциональная привязанность, незаконное дитя потрясения и ревности, недостойна ее. Вскоре все само собой прекратилось. Чувствуя, как слезы подступают к глазам, Алисон выпила для бодрости немного виски, хотя из‑за больного сердца крепкие напитки были ей запрещены. К тому же она их не любила, предпочитая стаканчик сладкой наливки или глоток хереса, а то и чашку кофе. Но сейчас пила виски, потому что рюмка была налита, потому что пили другие, потому что делать здесь больше было нечего.

— Уэлдон! — воскликнул майор. — Ваша жена жульничает. Она подглядывает в колоду.

— Ничего подобного! Мне отсюда не видно. Что вы сочиняете?

— Удивляюсь вам, Моррис, — сказал капитан Пендертон. — Вам ли не знать, что женщинам в картах доверять нельзя?

Госпожа Лэнгдон прислушивалась к этой дружеской перебранке с настороженным выражением на лице, часто появляющимся в глазах человека, который долго болеет и всецело зависит от внимания окружающих. С того вечера, когда она убежала домой и отрезала себе соски, ее преследовал отвратительный стыд. Казалось, что все, кто смотрит на нее, думают о том, что она сделала. На самом деле случившееся хранили в тайне: кроме находившихся в комнате, о нем знали только доктор, медсестра и слуга–филиппинец, который служил госпоже Лэнгдон с семнадцати лет и обожал ее. Она отложила вязание и уткнулась лицом в ладони. Она знала, что нужно встать и уйти, что нужно окончательно порвать с мужем. Но ее тут же охватило сознание полной беспомощности. Куда ей деться? Когда она думала об этом, в уме возникали самые невероятные фантазии и доводили ее до того, что она начинала бояться себя ничуть не меньше, чем окружающих. Все это время у нее было предчувствие, что неспособность порвать с мужем приведет к какой‑то страшной катастрофе.

— Что с тобой, Алисон? — спросила Леонора. — Хочешь есть? В холодильнике жареная курица.

В последнее время Леонора обращалась к госпоже Лэнгдон не совсем обычно: преувеличенно двигала ртом, отчетливо артикулировала, говорила слишком спокойно и рассудительно, как говорят со слабоумными.

— Белое мясо. Очень вкусно. А?

— Спасибо.

— В самом деле, дорогая, — произнес майор. — Ты хочешь чего‑нибудь?

— Нет, все в порядке. Только вот… Если можно, не стучи ногой.

— Прости, пожалуйста.

Майор положил ногу на ногу. Он как бы по–прежнему продолжал наивно верить, что жена ничего не знает о его любовной связи. Но эту успокоительную мысль нелегко было удержать; усилие не замечать правду довело его до геморроя и вконец расстроило некогда отличное пищеварение. Он пытался (с успехом) видеть в ее несчастье нечто патологическое и чисто женское, совершенно с ним не связанное. Ему вспомнился один случай сразу после свадьбы. Он взял Алисон поохотиться на перепелов, и хотя стрелять она умела, это была ее первая охота. Они спугнули выводок, он до сих пор помнит очертание летящей стаи на фоне заходящего зимнего солнца. Он наблюдал за Алисон и подстрелил всего одного перепела, галантно настояв на том, что это ее добыча. Но когда он вынул птицу из собачьей пасти, лицо ее переменилось. Перепел был еще жив, майор осторожно свернул ему шею и протянул Алисон. Она взяла теплое пестрое тельце, словно уменьшившееся после падения, заглянула в остекленевшие черные глазки — и разрыдалась. Вот это майор и называл «чисто женским» и «патологическим»; мужчине лучше было и не пытаться во всем этом разбираться. Когда жена слишком тревожила майора, он инстинктивно использовал для самозащиты некого лейтенанта Вейнчека, командира роты в его батальоне, близкого приятеля Алисон. И сейчас, обеспокоенный выражением ее лица, он спросил для самоуспокоения:

— Ты, кажется, была сегодня у Вейнчека?

— Да, — ответила она.

— Чудесно. Ну и как он?

— Все в порядке.

Неожиданно Алисон решила отдать свитер лейтенанту Вейнчеку и стала прикидывать, не слишком ли он широк в плечах.

— Лейтенант Вейнчек! — воскликнула Леонора. — Не понимаю, Алисон, что ты в нем находишь? Ну да, вы, конечно же, рассуждаете о высоких материях. Он называет меня «мадам». Терпеть меня не может и только и твердит: «Да, мадам. Нет, мадам».

Госпожа Лэнгдон как‑то натянуто улыбнулась, но ничего не ответила.

Здесь следует сказать несколько слов о лейтенанте Вейнчеке, хотя, не считая госпожи Лэнгдон, никто в гарнизоне не относился к нему серьезно. Фигура была прежалкая — в свои пятьдесят лет он так и не дослужился до звания капитана. У Вейнчека было плохое зрение, вскоре его собирались отправить в отставку. Он жил в доме для лейтенантов–холостяков, большинство из которых только что окончили академию в Вест–Пойнте. В двух крошечных комнатках было собрано все, накопленное им в течение жизни, включая большое пианино, полку с пластинками, несколько сотен книг, огромного ангорского кота и десяток комнатных растений в горшках. По стенам гостиной вилось какое‑то ползучее растение, а на полу стояли пустые винные бутылки и кофейные чашки. Ко всему прочему старый лейтенант играл на скрипке. Порой из его комнаты доносился заблудившийся звук какой‑нибудь беззащитной мелодии из струнного трио или квартета, который заставлял проходящих по коридору молодых офицеров чесать в затылке и подмигивать друг другу. Вечерами к нему нередко заходила госпожа Лэнгдон. Они исполняли вдвоем сонаты Моцарта и пили у камина кофе с засахаренным имбирем. Лейтенант был очень беден, поскольку помогал двум своим племянникам получать образование. Чтобы сводить концы с концами, он прибегал ко всевозможным уловкам; его единственный мундир был в таком ветхом состоянии, что он посещал только самые обязательные мероприятия. Узнав, что он сам чинит себе белье, госпожа Лэнгдон взяла в обычай приводить в порядок нижнее и постельное белье лейтенанта вместе с бельем мужа. Иногда в автомобиле майора они отправлялись на концерт в город за сто пятьдесят миль от гарнизона и брали с собой Анаклето.

— Ставлю на эти карты все, и если выиграю, получу все фишки, — объявила госпожа Пендертон. — Пора кончать.

Сдав карты, госпожа Пендертон подбросила себе туза и короля, которые лежали у нее на коленях, и выиграла. Все это заметили, майор хихикнул. Заметно было и то, что, перед тем как отодвинуть стул, майор шлепнул Леонору под столом по бедру. В это время госпожа Лэнгдон поднялась и принялась укладывать вязанье в сумку.

— Я пойду, — сказала она. — А ты, Моррис, можешь остаться. Спокойной ночи.

Госпожа Лэнгдон двигалась медленно, не сгибаясь, и когда за ней закрылась дверь, Леонора воскликнула: — Боже, какая она больная!

— Да, — сокрушенно согласился майор. — Пожалуй, я тоже пойду.

Майору Лэнгдону совершенно не хотелось покидать уютную комнату. Попрощавшись наконец с Пендертонами, он постоял на дорожке перед домом, посмотрел на звезды и подумал, что жизнь порой — очень скверная штука. Неожиданно он вспомнил свою умершую дочь. Какое это было безумие! Во время родов Алисон цеплялась за Анаклето (сам майор не мог этого вынести) и стонала целые сутки без перерыва. А когда врач сказал: «Вы плохо тужитесь, надо сильнее!» — маленький филиппинец тоже стал тужиться, согнувшись в коленях и покрывшись испариной, вторя каждому воплю Алисон. Когда она наконец родила, оказалось, что у девочки сросшиеся указательный и средний пальцы, и майор подумал, что если он коснется ребенка, его схватит судорога.

Это продолжалось одиннадцать месяцев. Майор служил тогда на Среднем Западе и, возвращаясь домой с мороза, обнаруживал в холодильнике тарелку с промерзшим рыбным салатом, а в спальне — врачей и сиделок. Анаклето постоянно находился рядом с хозяйкой, подносил к окну пеленки, чтобы лучше разглядеть пятна, и держал ребенка, пока Алисон, стиснув зубы, ходила по спальне взад–вперед. Когда все кончилось, майор ничего, кроме облегчения, не почувствовал. Другое дело Алисон. Какую горечь и холод она испытывала! Как много, черт возьми, от него требовала! Да, жизнь порой — печальная штука.

Майор открыл переднюю дверь и увидел спускающегося по лестнице Анаклето. Маленький филиппинец шествовал спокойно и грациозно. На нем были мягкие серые штаны, голубая рубашка и сандалии. Его плоское личико было молочно–белым, черные глаза ярко блестели. Казалось, он не заметил майора. Спустившись по лестнице, он медленно поднял правую ногу, согнул на ней пальцы, как танцовщик, и подпрыгнул.

— Идиот! — сказал майор. — Что с ней?

Анаклето поднял брови и медленно опустил прозрачные нежные веки. — Tres fatigue<Очень устала. — франц.>

— Дьявол! — в бешенстве крикнул майор, ни слова не понимавший по–французски. — Вули–ву, муни–му! Я тебя спрашиваю, что с ней?

- C'est les… — Анаклето и сам недавно взялся за изучение французского и не знал, как будет слово «свищ», но закончил с впечатляющим достоинством: — Maetre Corbeau sur un arbre perche<Первая строка из басни Лафонтена «Ворона и лиса», обычный текст в учебниках французского языка. — Примеч. перев.>, майор.

Он немного помолчал, щелкнул пальцами и задумчиво добавил, словно обращался к себе: — Горячий бульон в пиале на подносе…

— Сделай мне коктейль, — велел майор.

— Внезапно, — ответил Анаклето. Он отлично знал, что нужно сказать «немедленно», тем более, что говорил с прекрасным произношением и голосом госпожи Лэнгдон, но сделал ошибку нарочно, чтобы позлить майора. — Только накрою поднос и обслужу мадам Алисон.

По часам майора приготовление подноса заняло тридцать восемь минут. Маленький филиппинец с бодрым видом носился по кухне, потом притащил из столовой вазу с цветами. Майор наблюдал за ним, упершись волосатыми кулаками в бока. Все это время Анаклето негромко разговаривал сам с собой. Майор разобрал что‑то о мистере Рудольфе Серкине и о кошке, которая ходила по прилавку кондитерского магазина с прилипшими к шерсти ореховыми леденцами. Тем временем майор сам приготовил себе коктейль и сварил два яйца. Когда через тридцать восемь минут поднос был наконец готов, Анаклето замер на месте, скрестил ноги, сцепил руки над головой и принялся медленно раскачиваться.

— Черт возьми! А ты — крепкий орешек, — сказал майор. — Жаль, не попал ко мне в батальон.

Маленький филиппинец пожал плечами. Всем было известно, что, по его мнению, Господь допустил ошибку, создав кого‑то, кроме Анаклето и мадам Алисон, — не считая, конечно, лилипутов, знаменитых актеров и тому подобных. Он с удовлетворением осмотрел поднос. На подносе лежала желтая льняная салфетка, стоял глиняный кувшин с горячей водой, пиала и два бульонных кубика. В правом углу возвышалась голубая китайская чашка с букетиком махровых маргариток. Анаклето осторожно оборвал три синих лепестка и бросил на желтую салфетку. На самом деле в этот вечер он вовсе не был таким игривым, каким казался. Временами его глаза становились беспокойными, и он бросал на майора быстрый, неуловимый, осуждающий взгляд.

— Я сам отнесу, — заявил майор, понимая, что хотя поживиться здесь нечем, это может понравиться жене и она его похвалит.

Алисон полулежала в кровати и читала. В очках ее лицо, казалось, состояло только из носа и глаз, в уголках рта залегли слабые голубые тени. На ней была белая полотняная ночная рубашка и розовая бархатная кофточка–распашонка. В спальне стояла тишина, в камине горел огонь. Мебели было мало, на стене висел серый ковер, на окне — бледно–вишневые занавески — уютная и очень простая комната. Пока Алисон пила бульон, майор сидел, скучая, у кровати и придумывал тему для разговора. Анаклето порхал поблизости и насвистывал какую‑то мелодию, — веселую, грустную, чистую.

— Мадам Алисон! — произнес он вдруг. — Как ваше настроение? Не желаете ли обсудить со мной один вопрос?

Она отставила чашку и сняла очки. — Какой?

— Вот! — Анаклето придвинул к кровати скамеечку для ног и торопливо достал из кармана какие‑то лоскутки. — Я заказал образцы, чтобы вы посмотрели. Помните, два года назад мы проходили в Нью–Йорке у витрины магазина «Пек и сынки», и я показал на один костюмчик, подходящий для вас. — Он протянул один из лоскутов. — Точно такой же материал.

— Анаклето, мне не нужен костюм, — сказала она.

— Нужен! Вы уже больше года не покупали себе одежду. А зеленое платье bien use<потерлось — франц.>на локтях, его пора отдать Армии Спасения.

Произнеся французские слова, Анаклето поглядел на майора с веселым вызовом. Майору не по себе было слышать их разговор в тихой комнате. Их голоса и интонации были так похожи, что казались негромким эхом друг друга. Единственное отличие заключалось в том, что Анаклето говорил торопливой скороговоркой, а Алисон — размеренным, хорошо поставленным голосом.

— Сколько он стоит? — спросила она.

— Недешево. Но за такое отменное качество меньше и не возьмут. Будете носить его годами.

Алисон вернулась к книге. — Посмотрим.

— Ради бога, купи этот костюм, — вмешался майор, которому надоело их слушать.

— Если мы закажем лишний метр, я сошью себе куртку, — сказал Анаклето.

— Хорошо. Я подумаю.

Анаклето налил лекарство, и когда Алисон пила его, сделал за нее гримасу. Потом положил ей под спину электрическую грелку, расчесал волосы. Выходя из комнаты, не смог пройти мимо большого зеркала на двери ванной. Остановился и посмотрел на себя, высоко подняв ногу и откинув голову.

Потом неожиданно вернулся к Алисон и стал насвистывать. — Что это за мелодия? Вы играли ее с лейтенантом Вейнчеком в прошлый четверг.

— Первый такт из ля–мажорной сонаты Франка.

— Знаете что? — произнес Анаклето возбужденно. — Я только что сочинил балет. Черный бархатный занавес, освещение, как в зимние сумерки. Сначала очень медленно, вся труппа. Потом луч света на соло, словно пламя, очень стремительно, под вальс Сергея Рахманинова. В финале снова Франк, но на этот раз… — Он глядел на Алисон блестящими глазами. — Опьянение!

После этих слов он принялся танцевать. Год назад Анаклето взяли на русский балет, и он до сих пор вспоминал о нем. Он двигался на фоне серого ковра в медленной пантомиме, потом замер, скрестив ноги и соединив кончики пальцев в сосредоточенной позе. Затем без всякого перехода закружился в буйном танце. По его сверкающему лицу было видно, что он танцует на огромной сцене, что он — солист изумительного спектакля. Алисон наслаждалась зрелищем. Майор с негодованием и недоверием переводил взгляд с одного на другого. Последний номер был хмельной пародией на первый. Анаклето закончил в необычной позе — рука поддерживает локоть, кулак уперт в подбородок, на лице выражение искаженного изумления.

Алисон рассмеялась. — Браво, Анаклето! Браво!

Они смеялись вместе. Маленький филиппинец, счастливый, ошеломленный, прислонился к двери. Наконец он отдышался и с удивлением произнес:

— Вы заметили, как подходят друг другу слова «браво» и «Анаклето»?

Алисон перестала смеяться и задумчиво кивнула. — Да, Анаклето, уже давно заметила.

Маленький филиппинец задержался в дверях. Он оглядел комнату, чтобы убедиться, что от него ничего не требуется. Потом посмотрел Алисон в лицо, и его глаза стали умными и грустными. — Позовите меня, если понадоблюсь, — сказал он отрывисто.

Слышно было, как Анаклето сначала медленно, потом все быстрее и быстрее спускался по лестнице. На последних ступеньках он, вероятно, сделал какое‑то слишком раскованное па — раздался глухой звук падения. Майор вышел на площадку.

— Он не ушибся? — напряженно спросила Алисон.

Анаклето глядел на майора снизу вверх со слезами ненависти на глазах.

— Все в порядке, мадам Алисон, — проговорил он.

Майор наклонился и произнес медленно и беззвучно, так, чтобы понять слова мог только Анаклето: — Очень жаль, что ты не сломал себе шею!

Анаклето улыбнулся, пожал плечами и, хромая, поковылял в столовую. Когда майор вернулся к жене, она углубилась в книгу. Алисон не взглянула на него, и он, пройдя через площадку в свою спальню, захлопнул дверь. Спальня была маленькой и довольно неопрятной. Единственным ее украшением были кубки, завоеванные майором в конных состязаниях. На ночном столике лежала раскрытая книга — очень сложная и литературная. Место, на котором он остановился в прошлый раз, было отмечено спичкой. Майор перелистнул очередную норму страниц в сорок и переложил туда спичку. Потом достал из‑под стопки рубашек в бельевом шкафу журнал «Scientification»<«Научная фантастика» — англ.>, устроился в кровати поудобнее и углубился в перипетии кошмарной межпланетной войны.

В соседней комнате Алисон отложила книгу и замерла. Ее лицо окаменело от боли, темные блестящие глаза не мигая разглядывали стены спальни. Она попробовала собраться с мыслями. Прежде всего надо развестись с Моррисом. А дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Она презирала бездетных женщин, получавших алименты, и последний остаток ее гордости опирался на то, что после развода она не станет жить на его деньги. Но на что в таком случае они будут жить — она и Анаклето? За год до свадьбы она преподавала латынь в женской школе, с ее теперешним здоровьем об этом не могло быть и речи. Книжный магазин? Анаклето мог бы подменять ее на время приступов. А что если обоим заняться ловлей креветок? Как‑то она разговаривала на побережье с рыбаками. День был золотой и лазурный, и они многое ей рассказали. Они с Анаклето целые дни будут проводить, забросив сети, в открытом море, а вокруг — соленый ветер, вода, солнце… Алисон беспокойно повернула голову на подушке. Какая чушь!

Когда восемь месяцев назад она узнала про измену мужа, для нее это был страшный удар. Она, лейтенант Вейнчек и Анаклето поехали на два дня в город послушать концерт и посмотреть спектакль. На второй день у нее поднялась температура, и они решили вернуться. Вечером Анаклето высадил ее у передней двери и поехал на задний двор, в гараж. Она остановилась на дорожке посмотреть, как проросли тюльпаны. Было уже темно, в комнате мужа горел свет. Парадная дверь была заперта. Стоя перед ней, Алисон заметила сквозь стекло брошенное на сундук пальто Леоноры. Ей показалось странным, что Пендертоны в доме, а парадная дверь заперта. Потом пришло в голову, что они готовят выпивку на кухне, а Моррис принимает ванну. Она прошла на заднее крыльцо, но не успела войти в дом, как вниз по лестнице с искаженным от ужаса лицом сбежал Анаклето. Он пробормотал, что им немедленно надо вернуться в город, где они кое‑что забыли. Когда, удивленная его словами, Алисон стала подниматься по лестнице, он схватил ее за руку и произнес безжизненно и испуганно: — Не нужно идти туда, мадам Алисон.

С каким потрясением она все поняла! Они вернулись с Анаклето в автомобиль и поехали назад, в город. Все произошло в ее собственном доме — этого она не могла перенести. К тому же, когда они проезжали мимо контрольного пункта, новый часовой, который их не знал, остановил автомобиль. Он заглянул в кабину так, словно они прячут пулемет, а потом уставился на одетого в оранжевый пиджак Анаклето, который готов был вот–вот разрыдаться. Он спросил ее имя таким тоном, словно заранее ей не верил.

Никогда Алисон не забудет лицо этого солдата. Она никак не могла выговорить фамилию мужа. Молодой солдат молча глядел на нее и ждал. Позже она увидела его на конюшне, когда приехала за Моррисом. У него было странное, погруженное в себя лицо гогеновского туземца. Они смотрели друг на друга не меньше минуты, пока наконец не появился дежурный офицер.

Алисон и Анаклето ехали три часа по холоду, не говоря ни слова. После этого она стала сочинять по ночам, когда была больна и беспокойна, всевозможные планы, которые, как только всходило солнце, казались ей идиотскими. Наконец, она не выдержала и, убежав однажды домой от Пендертонов, сделала себе эту ужасную вещь. Увидела на стене садовые ножницы и, вне себя от гнева и отчаяния, попыталась проткнуть ими себя. Ножницы оказались тупыми. Вероятно, она совершенно лишилась тогда разума, потому что не помнит, что было дальше. Алисон задрожала и закрыла лицо руками. Она услышала, как муж открыл дверь своей спальни и выставил в холл ботинки. Она быстро повернула выключатель.

Майор кончил читать журнал и спрятал его в бельевой шкаф. В последний раз выпил и, удобно расположившись в кровати, уставился в темноту. Что заставило его вспомнить о знакомстве с Леонорой? Это случилось через год после смерти девочки; весь год Алисон то лежала в больнице, то призраком бродила по дому. Он встретил Леонору на конюшне через несколько дней после своего прибытия в гарнизон, и она согласилась показать ему окрестности. Они свернули с дорожки и помчались галопом. Потом привязали лошадей, и Леонора, увидев кусты ежевики, сказала, что хочет набрать ягод для коктейля. И когда они пробирались сквозь кусты, наполняя его фуражку ягодами, Боже мой, тут все и случилось! В девять часов утра, через два часа после знакомства. Даже сейчас с трудом в это верилось. Что это ему тогда напомнило? Ах да, маневры, холодную дождливую ночь, промокшую палатку. Просыпаешься на заре и видишь вдруг, что дождь кончился и снова светит яркое солнце. Веселые солдаты варят на кострах кофе, искры летят высоко в выцветшее небо. Какое изумительное чувство — прекраснейшее в мире!

Майор виновато хихикнул, натянул одеяло на голову и тут же захрапел.

В половине первого ночи капитан Пендертон мучился в своем кабинете над монографией, но работа сегодня не двигалась. Он выпил много вина и чая, выкурил десяток сигарет. Наконец оставил работу и принялся беспокойно ходить по комнате. Бывают времена, когда человеку необходимо кого‑то любить, иметь какую‑то точку для собирания своих разрозненных эмоций. Но бывают времена, когда возбуждение, разочарование и страх перед жизнью, безостановочные словно сперматозоиды, ищут себе выход в ненависти. Капитану некого было ненавидеть, и в последние месяцы он чувствовал себя несчастным.

Да, ему отвратительны и Алисон Лэнгдон, этот длинноносый Иов в юбке, и ее мерзкий филиппинец. Но ненавидеть Алисон он не мог — для этого не хватало повода. К тому же его безмерно раздражала зависимость от нее, в которую он попал. Единственная в гарнизоне она знала об одном прискорбном его пороке: склонности к воровству. Он постоянно противоборствовал желанию присваивать вещи, которые видел в чужих домах, но два раза в жизни поддался слабости. Когда ему было семь лет, один школьный драчун избил его и настолько вывел этим из себя, что он украл у своей тетки с туалетного столика старомодный чепчик. А двадцать семь лет спустя, в гарнизоне, капитан Пендертон не устоял во второй раз.

На одном обеде, устроенном юной новобрачной, его так восхитила ложка из серебряного столового прибора, что он сунул ее в карман и унес домой. Это была необычной формы десертная ложка, старинная, с изящным рисунком. Капитан был буквально очарован ею (прочее серебро было самым обычным) и в конце концов не устоял. Проделав ряд удачных манипуляций, он сунул добычу в карман и вдруг сообразил, что сидевшая рядом с ним Алисон заметила кражу. Она глядела ему прямо в лицо с выражением крайнего изумления. Даже теперь он вспоминал об этом с содроганием. После невероятно продолжительного взгляда Алисон рассмеялась — да, рассмеялась. Она смеялась так сильно, что поперхнулась, и кому‑то пришлось стучать ей по спине. Наконец, извинившись, она вышла из‑за стола. С того мучительного вечера Алисон встречала его насмешливой улыбкой и внимательно следила за капитаном, когда он приходил к ним в гости. Аккуратно завернутая в шелковый платок ложка лежала в чулане, в ящике, где хранился его грыжевой бандаж.

Несмотря на это, капитан не мог возненавидеть Алисон, как не мог по–настоящему проникнуться ненавистью и к собственной жене. Леонора выводила его из себя, но среди яростных приступов ревности он ненавидел ее не больше, чем кошку, лошадь или тигренка. Капитан ходил по кабинету, и то и дело раздраженно пинал ногой закрытую дверь. Если Алисон придет в голову развестись с Моррисом, что будет дальше? Он не мог и подумать об этом, так горько ему было от одной только мысли о своем одиночестве.

Капитану показалось, что он услышал какой‑то звук. Он замер. В доме царила тишина. Как уже говорилось, капитан был трусом. Иногда, когда он оставался один, его переполнял беспричинный страх. И теперь ему вновь показалось, что его нервозность и отчаяние вызваны не внутренними силами, которыми он в той или иной степени мог управлять, а угрожающими внешними обстоятельствами, которые, по причине их удаленности, он разве что чувствовал. Капитан оглядел комнату. Потом поднялся из‑за стола и открыл дверь.

Леонора уснула в гостиной на ковре возле камина. Капитан посмотрел на нее и усмехнулся. Она лежала на боку, он легонько пнул ее ногой в зад. Леонора пробормотала что‑то о начинке для индейки, но не проснулась. Капитан нагнулся, потряс ее, окликнул, наконец поднял на ноги. Словно ребенок, которого ведут ночью в туалет, Леонора продолжала спать стоя. Когда капитан с трудом вел ее вверх по лестнице, ее глаза были закрыты, и она опять пробормотала что‑то об индейке.

— А раздевать я тебя буду черта с два, — сказал капитан.

Леонора сидела на кровати там, где он ее посадил, и, посмотрев на нее несколько минут, капитан рассмеялся и раздел ее. Ночную рубашку одевать не стал — в ящиках комода был такой беспорядок, что он не смог бы найти ни одной. К тому же Леонора любила спать, по ее собственным словам, «как есть». Уложив ее, капитан подошел к уже много лет удивлявшей его фотографии на стене. На фотографии была изображена девушка лет семнадцати, а внизу стояла трогательная подпись: «Леоноре с бесконечной любовью, Бутси». Этот шедевр более десяти лет украшал стены всех спален Леоноры и объездил с ней полсвета. Но когда ее спросили о Бутси, школьной подруге, Леонора как‑то неопределенно заметила, что, по слухам, та несколько лет тому назад утонула. Кроме того, оказалось, что она не помнит фамилию этой Бутси и просто по привычке вот уже одиннадцать лет не снимает ее фотографию со стены. Капитан еще раз взглянул на спящую жену. Леонора была горячей по природе и уже сбросила одеяло с обнаженной груди. Она улыбалась, и капитану пришло в голову, что сейчас Леонора пробует приготовленную во сне индейку.

Чтобы заснуть, капитан принимал снотворное и делал это так давно, что одна таблетка на него уже не действовала. Он считал, что с его трудной работой в Пехотном училище глупо лежать по ночам без сна и вставать на следующее утро разбитым. От малой дозы секонала сон был неглубокий и тревожный. Сегодня он решил принять тройную дозу и знал, что немедленно провалится в тупой сон, который продлится шесть–семь часов. Проглотив таблетки, капитан улегся в постель. Лекарство дарило ему единственное в своем роде ощущение: словно огромная темная птица садилась на грудь, глядела на него пламенеющими золотыми глазами и накрывала темными крыльями.

После того как везде погасли огни, рядовой Уильямс простоял возле дома почти два часа. Звездный свет потускнел, чернота ночного неба приобрела темно–лиловый оттенок. Орион блестел по–прежнему, Большая Медведица излучала удивительное сиянье. Солдат обошел вокруг дома и толкнул заднюю дверь. Как он и думал, дверь была заперта изнутри, но прилегала неплотно. Солдат просунул в щель лезвие ножа и откинул крючок.

Оказавшись в доме, солдат на мгновение замер. Вокруг было темно, не раздавалось ни звука. Он глядел широко открытыми затуманенными глазами, привыкал к темноте. Расположение дома было ему знакомо. Продолговатый холл и лестница делили дом на две части. По одну сторону находились просторная гостиная и комната служанки, по другую — столовая, кабинет капитана и кухня. На втором этаже справа располагались большая спальня и ванная комната, слева — две небольшие спальные комнаты. Капитан занимал большую спальню, его жена — комнату напротив. Солдат осторожно ступал по устланной ковром лестнице. Двигался он очень медленно. Дверь в комнату Леди была открыта. Подойдя к ней, солдат ни минуты не колебался и с кошачьей гибкостью бесшумно вошел внутрь.

Комнату заполнял зеленоватый лунный свет. Женщина спала в той позе, в какой ее оставил капитан. Ее мягкие волосы были разбросаны по подушке, полуоткрытая грудь спокойно приподнималась в такт дыханию. На кровати лежало желтое шелковое покрывало, открытый флакон духов источал дремотный запах. Солдат медленно подошел к кровати и наклонился над женой капитана. Луна слабо освещала их лица; он был так близко к ней, что ощущал ее тепло и дыхание. В темных глазах солдата поначалу сквозило любопытство, но вскоре его неподвижное лицо озарил восторг. Молодой солдат почувствовал острую непонятную сладость, которой никогда раньше не знал.

Некоторое время он простоял, низко склонившись над женой капитана. Потом, ухватившись для равновесия за подоконник, медленно присел возле кровати на корточки и застыл, положив сильные изящные руки на колени. Его глаза превратились в две янтарные пуговицы, спутанные волосы упали на лоб.

Такое же выражение внезапно пробудившегося счастья иногда появлялось на лице рядового Уильямса и прежде, но никто в гарнизоне его в эти минуты не видел. А если бы увидел, все могло бы кончиться судом. Дело в том, что во время своих долгих прогулок по лесу солдат не всегда был один. Когда ему удавалось покинуть конюшню днем, он брал с собой одну и ту же лошадь. Отъезжал от гарнизона миль на пять в укромное место. Здесь в лесу скрывалась ровная просторная поляна, поросшая блестящей рыжей травой. Солдат расседлывал лошадь и отпускал ее. Потом раздевался догола и ложился на большой плоский камень посреди поляны. Здесь было то, без чего солдат не мог жить, — солнце. Даже в прохладные дни он лежал обнаженный, позволяя солнечным лучам проникать в свое тело. Иногда он, по–прежнему обнаженный, становился на камень и забирался на лошадь, обычную армейскую клячу, которая со всеми, кроме рядового Уильямса, знала всего две походки: неуклюжую рысь и раскачивающийся галоп. Но сейчас с лошадью происходила удивительная перемена — она неслась легкой иноходью, поражая горделивой грацией. Тело солдата было золотисто–коричневым, он сидел прямо. Без одежды он был такой худой, что отчетливо виднелись дуги его ребер. Когда он мчался в солнечном свете, на его губах застывала дикарская чувственная улыбка, которая поразила бы его сослуживцев. После таких отлучек он возвращался на конюшню усталый и ни с кем не разговаривал.

Рядовой Уильямс простоял на корточках возле кровати Леди почти до рассвета. Он не шевелился, не издавал ни звука, не сводил взгляда с жены капитана. Когда рассвело, он снова ухватился рукой за подоконник и осторожно поднялся. Спустился по лестнице, осторожно прикрыл за собой заднюю дверь. Небо было уже бледно–голубым, Венера начинала тускнеть.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Алисон Лэнгдон пережила мучительную ночь. Она не могла уснуть до тех пор, пока не взошло солнце и горн не протрубил подъем. Все эти долгие часы ее одолевали жуткие мысли. Перед самым рассветом ей даже показалось, она была почти уверена в этом, что кто‑то вышел из дома Пендертонов и направился в сторону леса. И только она наконец заснула, как ее разбудил шум. Алисон торопливо набросила купальный халат, спустилась вниз и обнаружила потрясающе смехотворное зрелище. Ее муж с ботинком в руке гонялся вокруг обеденного стола за Анаклето. Майор был в форме, с кортиком на ремне, готовый для субботнего утреннего смотра, но в носках. Увидев Алисон, оба замерли. Анаклето поспешил укрыться за ее спиной.

— Это он нарочно! — в бешенстве закричал майор. — Я опаздываю. Шестьсот человек ждут меня. Ты только посмотри, что он мне принес!

Ботинки действительно имели самый жалкий вид, словно их полили водой и обсыпали мукой. Алисон побранила Анаклето и не отошла от него до тех пор, пока он не вычистил ботинки как следует. Анаклето жалобно всхлипывал, но она нашла силу воли, чтобы не утешать его. Кончив работу, он пробурчал что‑то о том, что убежит из дому и откроет магазин тканей в Квебеке. Алисон взяла ботинки и протянула их мужу, ничего не сказав, но с жалостью во взгляде. Сердце у нее по–прежнему болело, и она вернулась с книгой в постель.

Анаклето принес наверх кофе, после чего отправился в гарнизонную лавку за воскресными покупками. Позже, когда Алисон дочитала книгу и смотрела в окно на солнечный осенний день, Анаклето вновь появился в спальне, в прекрасном расположении духа и совершенно позабыв об утреннем скандале. Он разжег в камине шумный огонь, потом осторожно открыл верхний ящик стола и принялся в нем копаться. Достал стеклянную зажигалку, которую Алисон когда‑то сделала из старинного флакона. Эта безделушка так очаровала его, что прошлось ее ему подарить. Но Анаклето по–прежнему хранил зажигалку вместе с вещами Алисон, что позволяло ему на законном основании открывать ящик, когда ему вздумается. Анаклето попросил у нее очки и долго рассматривал полосатую льняную салфетку. Ухватил двумя пальцами какую‑то невидимую пылинку и бросил в корзину для бумаг. Он разговаривал сам с собой, но Алисон не обращала на его болтовню внимания.

Что будет с Анаклето после ее смерти? Этот вопрос постоянно ее беспокоил. Моррис, естественно, обещал не покидать его в нужде, но что станет с этим обещанием, когда Моррис женится во второй раз, а ведь он непременно это сделает? Алисон вспомнила, как семь лет назад, на Филиппинах, Анаклето впервые появился в ее доме. Каким он был грустным, каким необычным! Слуги–мальчишки над ним издевались, и он днями ходил за ней по пятам. Стоило кому‑нибудь слишком пристально посмотреть на Анаклето, как он разражался слезами и с силой заламывал руки. Ему было тогда семнадцать лет, но на его болезненном, сообразительном и запуганном личике застыло невинное выражение десятилетнего ребенка. Когда они стали собираться в Америку, Анаклето упросил Алисон взять его с собой. Пожалуй, вдвоем они бы еще смогли найти свое место в мире, но что будет с ним, когда она умрет?