Кати в Италии

В Копенгагене светило солнце и уличные торговки предлагали нам фиалки, а Ева сказала, что всем телом ощущает, как мы приблизились к континенту и как тормоза уже начинают отказывать, так что… бедный Ян, если бы он только знал!

Мы пообедали у «Лорри», в ресторане Драхмана[41], где два милых маленьких старичка с серебряными волосами пели нам песни Бельмана[42], так что глаза наши увлажнились слезами, и, почувствовав себя патриотами, мы задались вопросом, не слишком ли мы поторопились, оставив наше любезное отечество, где жили такие поэты?!

В ресторане было очень людно. Неподалеку от нас сидел веселый господин в сером полосатом костюме. Он пил водку «Ольборг» и пиво «Карлсберг» и становился все веселее. Он действительно соответствовал цитате из Драхмана, вырезанной на одной из живописных потолочных балок: «Здесь мое чело разгладилось так, что уже никакие морщины не в силах были избороздить его».

Нет, у этого господина в самом деле никаких морщин на лбу не было. Он с головы до пят был одно сплошное солнечное сияние.

В тот момент, когда мы в Евой накинулись на жаркое из свинины с красной капустой, он поднялся и подошел к нашему столику.

— Густафссон, — представился он и поклонился. — Вижу, дамы обедают здесь в полном одиночестве?

— Нет, мы здесь играем в карты с братом, — холодно ответила я, потому что, если даже Бельман и настроил нас на патриотический лад, все же наш патриотизм не распространялся на первого попавшегося шведа, заблудившегося в чужой стране.

Господин Густафссон совершенно не обратил внимания на мою убийственную иронию. Он по-прежнему весь сиял.

— Как приятно слышать за границей шведскую речь, — продолжал он. — Мне кажется, о ней можно по-настоящему тосковать.

Снедающую его тоску только долгое изгнание могло объяснить, и Ева сочувственно спросила господина Густафссона:

— Давно вы из Швеции?

— С сегодняшнего утра, — ответил господин Густафссон.

Мы онемели.

— Я еду в туристическую поездку в Италию, — продолжал он, хотя никто его об этом не спрашивал.

Ева поперхнулась. Наша туристическая группа должна была отправиться из Копенгагена на другой день, и мы еще не видели будущих спутников.

Но мы немало размышляли о том, какими они будут. Ева оптимистка и все время была непоколебимо уверена в том, что большинство из них окажутся молодыми, статными, широкоплечими мужчинами, которые смогут защитить нас во мраке катакомб[43] и вместе с нами будут мечтать под венецианской луной. Я отчетливо увидела, как при словах господина Густафссона жгучее сомнение начало закрадываться в ее душу. Подумать только! Что если он едет с пашей туристической группой! Подумать только! Что если с нами не будет нескольких молодых, статных, широкоплечих мужчин, а только такие, как господин Густафссон! Да, разумеется, Форум Романум[44] — он всегда Форум Романум, но видеть некоего господина Густафссона, четко вырисовывающегося на фоне разрушенных колонн и выветрившихся руин, она явно не хотела. Это было заметно. Она так поникла, что бедный господин Густафссон в конце концов недовольно вернулся к своему столику. У нас было впечатление, что мы сильно испортили ему вечер.

— Ах, на свете столько туристических поездок, не надо думать, что все толстяки мира поедут вместе с нами, — все-таки молвила мне в утешение Ева, когда он уже не мог нас слышать.

Мы закончили трапезу, а затем вышли в сладостную осеннюю тьму. То был один из последних вечеров, когда Тиволи[45] был еще открыт, и мы решили пойти туда. Ева хотела сначала пойти в Нюхавн[46]. Но я отказалась, заявив, что если уж меня где-нибудь похитят, то пусть это будет в Неаполе, и, подумав хорошенько, Ева признала мою правоту. Жаль, если бы наше путешествие в Италию закончилось, еще даже не начавшись, в Нюхавне.

Ева никогда раньше не была в Копенгагене, так что мне пришлось показывать дорогу в Тиволи. Способность ориентироваться была у меня не на высоте, но это меня ничуть не беспокоило. Я взяла Еву под руку, и мы двинулись туда, где, как я полагала, находится Тиволи. Несколько раз я спрашивала, как туда пройти, но поскольку я обладаю сказочной способностью, задавая подобные вопросы, натыкаться на городских идиотов, то случилось то, что случилось. Мы причалили на узенькой, сумрачной и безлюдной улице, где еще никогда не ступала моя нога.

— Это и есть знаменитый копенгагенский Тиволи, о котором я столько слышала? — спросила Ева. — Развлечения, песни и танцы… — добавила она.

И в самом деле! Из ближайшего дома вырывались развеселые звуки. Открытая дверь вела в какой-то кабачок. Мы осторожно заглянули туда. Там было полным-полно людей, которые, казалось, необычайно веселились. В основном это были дородные матроны и квадратные веселые дяденьки, вертевшиеся на крохотном тесном пятачке. Но там мелькали и молодые люди, и все казалось так весело и уютно!

— Публика здесь не особо элегантная, — сказала я Еве. — Но зато весело! Давай зайдем! Когда приезжаешь за границу, нужно смешиваться с толпой, это-то и создает атмосферу!

И мы нырнули в толпу, чтобы создать себе атмосферу. Деньги за вход в этот примитивный ночной клуб платить явно было не надо. Мы просто вошли туда и расположились за маленьким столиком. В кабачке стало заметно тише. Все смотрели на нас, широко раскрыв глаза.

— Мы, наверное, чуточку слишком элегантны и сенсационно-вызывающе одеты для этого кабака, — сказала Ева, удовлетворенно поглаживая свое платье из фая[47]. — Но они быстро к нам привыкнут.

За всеми остальными столиками пили кофе, а мы всегда, куда бы ни пришли, придерживаемся местных обычаев.

— Официант! — громко окликнула я. — Две чашечки кофе! Будьте любезны!

Да, он хотел оказать нам любезность. Хотя видно было, что вначале жутко колебался.

Танцы продолжались. Мы с Евой уселись поудобней, чтобы сразу же вскочить, как только нас пригласят.

Но нас не пригласили. Никто к нам не подошел.

— Они не осмеливаются, — сказала Ева. — Надо им показать, что мы простые и веселые и ничего не имеем против их примитивных танцев.

Потому что было абсолютно ясно, в какой культурный центр с полькой и старомодным вальсом мы попали: никаких более современных ритмов, которые куда лучше подошли бы нам с Евой. Но мы, как уже говорилось, придерживаемся обычаев тех мест, где появляемся. Заиграли умопомрачительную польку, и я пригласила Еву на танец. Мы пустились в пляс прямо поперек комнаты, стремясь слиться с народным весельем, и все другие пары испуганно шарахнулись в сторону. Приободренные успехом, мы еще больше ускорили темп, — пусть датчане увидят, как танцуют польку в Швеции! Мы пели и подпевали «тра-ля-ля», а иногда Ева выкрикивала душераздирающее «эгей!».

— Не надо больше орать «эгей!», — задыхаясь после восьми кругов по залу, сказала я Еве. — Если они еще и теперь не поняли, насколько мы близки к народу, пусть пеняют на себя!

Совершенно обессиленные, опустились мы возле нашего столика и стали ждать, что будет дальше. Но подумать только, какие тугодумы эти датчане! Они совершенно не оценили наш демократический настрой. Нас так никто и не пригласил! Глубоко возмущенные, мы уже подумывали было удалиться, но тут как раз должно было начаться всеобщее пение.

— Все будут петь — прекрасно! — сказала Ева. — Пение объединяет людей, было бы странно в конце концов не познакомиться поближе с нашим любимым братским народом.

У всех присутствующих были в руках маленькие тетрадки с напечатанным на машинке текстом. И они все вдруг поднялись и запели. Все, кроме одной пожилой дамы, спокойно сидевшей у столика, она, верно, устала, бедняжка! Мы с Евой тоже встали. Никакой тетрадки у нас не было, так что мы заглядывали в текст через плечо милого пожилого дяденьки, стоявшего к нам ближе всех. А он стал вертеться, словно мы причиняли ему беспокойство, и все время, пока пел, бросал на нас косые взгляды, стараясь отодвинуться как можно дальше. Но не тут-то было! Мы с Евой неотступно следовали за ним, упорно заглядывая в его тетрадку… Да, потому что нам необходимо было сблизиться с братским народом.

Мелодия, которую они пели, была такая знакомая: «Тра-лле-ри, тра-лле-ра». Но датский текст, разумеется, был совершенно не похож на тот, к которому мы привыкли.

«Нашей бабушке сегодня исполняется семьдесят… — пели мы с Евой, да так, что только звон стоял: — Тра-лле-ри, тра-лле-ра!»

У Евы было чистое, высокое сопрано, и мой скромный альт был тоже преступно красив. Мы часто изображали «сестер Эндрю»[48], и здесь у нас появилась великолепная возможность проявить наши таланты. Мы так тралялякали, что это привлекло всеобщее внимание. Песня была длинная, в четырнадцать куплетов, так что мы могли развернуться как следует. Каждая строфа начиналась совершенно одинаково: «Нашей бабушке сегодня исполняется семьдесят…» О, песня была в целом такая юмористическая, что я подумывала, уж не ввести ли нам этот текст в Швеции.

Но когда все приступили к четырнадцатой строфе и мы приготовились в последний раз грянуть изо всех сил: «Нашей бабушке сегодня исполняется семьдесят!» — я случайно бросила взгляд на пожилую даму, которая осталась сидеть за столиком. Она мило улыбалась и кивала в такт песне. Рядом с ней на столике лежало множество тортов, украшенных взбитыми сливками. И на одном из них я с ужасом прочитала белоснежную, выведенную сливками надпись: «70 лет».

Тут внезапно и беспощадно мне открылась ужасающая правда: пожилая дама и была та бабушка, которой исполнилось семьдесят лет, и мы попали на совершенно частную вечеринку в честь дня рождения. Я смолкла, и самое последнее «тра-лле-ра», булькнув, замерло у меня в горле. Но Ева, совершенно счастливая, пела так, что стены дрожали.

— Пой же! — прошипела она мне.

Но я дернула ее за платье.

— Ева, осталось несколько секунд! — шепнула я ей. — Бежим изо всех сил! Речь идет о нашей жизни!

И мы так и сделали. Мы рванули в дверь и оказались в безопасности, прежде чем отзвучали последние слова песни, посвященной бабушке. Ева хотела услышать от меня, почему мы бежали так поспешно. И, узнав, в чем дело, прислонилась к стене и захохотала так, что смех перешел в крик. Я втолкнула ее в такси, и мы спаслись в нашем отеле.

— Будьте любезны, разбудите нас завтра утром в половине восьмого! — серьезно сказала Ева портье.

Но секунду спустя она расхохоталась так, что напугала этого несчастного до полусмерти.

— Что случилось? — взволнованно спросил он.

— Я смеюсь потому, что нашей бабушке исполнилось семьдесят лет, — сказала Ева и, икая от хохота, вошла в лифт.

IX

Туристические поездки имеют свои прелести, и нас действительно предупреждали об этом осмотрительные люди (то есть Ян и Альберт), прежде чем мы уехали из дома.

— Туристические поездки… — презрительно фыркнув, сказал Альберт. — Да, если жутко хочется тащиться через сотни церквей с толпой жирных теток в цветастых летних платьях, то лучше туристических поездок ничего не найти.

— А что плохого в цветастых летних платьях? — спросила Ева. — И вообще, с таким маленьким опытом путешествий, как у меня, гид необходим. Я совершенно растеряюсь, если придется пересаживаться из одного поезда в другой.

— Как, ты ведь не раз ездила в Омоль и обратно. И сама техника этого тебе известна, — напомнила я.

Альберт рассказал, что однажды в ранней юности ездил с туристической группой во Францию. Когда он вернулся домой, его товарищи, хитро подмигивая, спросили:

— Ну, что за девочки в Париже?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Альберт. — Но преподавательницы подготовительных классов народной школы в Маркарюде очаровательны.

Альберт уверял, что этим о туристических поездках все сказано.

— У вас не будет никакого контакта с итальянским народом, — предупредил он.

— Ха! — воскликнула я. — Ты не знаешь нас с Евой! Итальянский народ не успеет опомниться, как мы с ним подружимся.

Нет, у нас с Евой не было предвзятого мнения о туристических поездках, и мы с самыми радужными надеждами явились на Центральный вокзал, где у турникета при входе на перрон римского экспресса был назначен сбор группы. Первый, кого мы увидели, был господин Густафссон. Он тоже увидел нас. Солнечное сияние, озарявшее его в кабачке Драхмана, совершенно исчезло с чела этого туриста. Остались лишь красные следы от укусов комаров, которые при нашем приближении стали еще краснее. Господин Густафссон упорно смотрел в сторону. Рядом с ним стояла дама приятной, но весьма решительной внешности.

— Его жена, если не ошибаюсь, — сказала Ева.

— Ты так думаешь? — спросила я.

— Мой дорогой Ватсон![49] Только жена может показать, что она управляет мужем, подняв брови всего на полсантиметра.

Но где же молодые широкоплечие мужчины, с которыми мы собирались мечтать под озаренным лунной венецианским небом? Здесь, во всяком случае, их не было! Здесь был, насколько нам удалось разглядеть, всего лишь один мужчина, да и тот гид. О нем в самом деле можно было сказать: «Он был силен, за его спиной стояли женщины!» И не только за его спиной, но и вокруг него, со всех четырех сторон, стояли женщины! Как изюмины в скудном пудинге, торчала то тут, то там одинокая мужская голова, но ни одна из них не была такой, чтобы непосредственно навести на мысль о ночных прогулках под луной в небе Венеции.

— Всегда переизбыток женщин! — вздохнула Ева.

— Ты что, не одобряешь свой пол? — спросила я.

— Да нет, конечно одобряю, — сказала Ева. — Но эти мужчины стали такие капризными и избалованными, что просто непереносимо! Я-то уж знаю, знаю. У самого никудышного парня, если его окружает дюжина женщин, которые непрерывно перед ним рисуются, рано или поздно случается приступ мании королевского величия.

С нашей стороны, во всяком случае, никакой готовности не будет. В этом мы с Евой были едины. С этим твердым намерением мы и вошли в зарезервированный для нас вагон вместе с будущими спутниками. Все втихомолку разглядывали друг друга. На пароме между Корсёром и Нюборгом[50] мы ели ленч, и была всеобщая презентация. Все ходили и пожимали друг другу руки. Разумеется, и господин Густафссон подошел к нам вместе со своей женой и протянул нам свою маленькую, пухлую, как булочка, руку.

— Густафссон! — натянуто сказал он.

— Мы начинаем вам верить! — ответила Ева.

По вопросу о туристических поездках можно сказать то же самое, что Сторм Петерсен[51] сказал об искусстве играть на контрабасе: «Самое трудное — транспортировка». Длинные железнодорожные перегоны, прежде чем прибудешь на место, могут несколько изнурить, когда сидишь взаперти несколько суток в одном и том же вагоне и все время видишь вокруг себя одни и те же лица. Вначале туристы как бы застегнуты на все пуговицы и настороженны. Вежливы друг с другом, но не более того. Прежде чем начать выдавать какие-то сердечные тайны, все хотят удостовериться в том, что имеют дело с порядочными людьми. Но когда позади остается изрядная часть Германии, лед начинает трогаться. Все входят и выходят из купе, и болтают, и рассказывают, потому что уже знают: спутники у них — великолепнейшие люди. Все едят завтрак, ленч и обед вместе в вагоне-ресторане, и делятся бутылкой вина, и неожиданно узнают, что у них множество общих знакомых. Вытаскивают фотографии детей и фотографии виллы и летнего домика, чтобы каждый мог видеть: ты не первый встречный и имеешь солидный доход. И образуются мелкие кружки, компании, Которые сохраняются на протяжении всего маршрута.

Мы с Евой решили не примыкать слишком тесно к какой-нибудь компании. Мы хотели по приезде в Италию передвигаться совершенно самостоятельно. Мы были сами юными в этом обществе, состоявшем, вообще-то, либо из супружеских пар средних лет, либо средних же лет одиноких женщин. Во всей этой толпе, кроме гида, был еще один холостяк, это адъюнкт[52] Мальмин, очень нарядный и совершенно сухой по натуре господин лет сорока. Он называл нас с Евой «девчушки», но все же был очень любезен и обещал дать нам небольшое представление о культуре Италии, если у него, конечно, найдется для этого время.

Нельзя судить о людях по первому впечатлению. Когда мы с Евой обходили наших спутников, знакомясь с ними, тo, конечно, сначала решили, что это скопище старых болванов, в обществе которых нам нечего ждать удовольствия. И мы было подумали, уж не прав ли Альберт в вопросе о туристических поездках?! Но мало-помалу мы пришли к выводу, что большинство из наших «болванов» были по-настоящему человечны, приятны и просто занимательны. Даже господин Густафссон оказался милашкой. Он часто заходил в наше купе и рассказывал о своем «шефе». Господин Густафссон был главным бухгалтером в большой фирме, торговавшей луковицами цветов и семенами, а шеф этой фирмы отравлял жизнь господина Густафссона.

— И человек, который едва знает, как выглядит луковица тюльпана, является и вмешивается во все дела! — восклицал господин Густафссон, с тоской глядя нам в глаза и взывая к сочувствию.

И мы с Евой, содрогаясь от ужаса, говорили, что это просто безобразие, когда люди вмешиваются в чужие дела, не имея ни малейшего представления о луковицах тюльпанов. Господин Густафссон счел нас необычайно понятливыми для своего возраста и объявил свое мнение всему остальному обществу. Вообще многим казалось, что мы понятливы. Так думала и фру Берг. Она тоже приходила в наше купе и изливала душу. Фру Берг была весьма состоятельная дама, она владела большими домами в Стокгольме и ехала в Италию, только чтобы хоть чем-то заняться. У нее были черные, как вороново крыло, крашеные волосы, и когда-то она, должно быть, была красива. Но это было давным-давно. Теперь это была раздражительная старуха, которая жаловалась на высокие налоги и вероломных мужчин. Мужчины в ее жизни — это была постоянная тема разговора, и она перечисляла их Еве и мне так, словно речь шла о кабинете министров страны, годах правления и прочем.

— Какая поразительная откровенность! — сказала я, когда однажды фру Берг покинула наше купе.

— Какая поразительная память! — воскликнула Ева.

Но одна из наших спутниц была милее всех остальных, вместе взятых. Это была фрёкен Стрёмберг, Фрида Стрёмберг, ехавшая в свое первое заграничное путешествие. Она явилась прямо от кухонной плиты в пансионате, где была поварихой, и с бьющимся от волнения сердцем села в поезд, который должен был увезти ее в чудесный мир. Фрёкен Стрёмберг и в самом деле думала, что мир чудесен! В первый день она сидела, как маленький испуганный воробушек, не смея вымолвить ни слова. Но все достопримечательности, которые она видела из окна купе, приводили ее в такой безумный восторг, что она больше не могла молчать.

— Милые вы мои люди, как это чудесно! — закричала фрёкен Стрёмберг, когда мы миновали мост над Кильским каналом[53].

Она разражалась столь же ликующими восклицаниями даже тогда, когда никто другой не видел ничего поразительного или бросающегося в глаза. Фрёкен Стрёмберг была чрезвычайно начитанна. Она действительно кое-что знала об Италии, в отличие от большинства из нас. И у нее была детская способность радоваться увиденному.

— Подумать только, мы увидим Уффици![54] Милые вы мои люди! Как это будет чудесно, — сказала Фрида, и ее светло-голубые глаза засияли так, что большое лицо поварихи стало по-настоящему прекрасным!

Мы оставили Германию позади и выехали в зеленую нарядную Швейцарию. В Сен-Готардеком туннеле[55] у меня начало так стучать в ушах, что я, к сожалению, не смогла расслышать, что господин Густафссон собирался сказать своему шефу, как только представится подходящий случай. Но то, что он разберется с ним всерьез, мне, во всяком случае, стало ясно.

Но вот поезд подошел к Кьяссо, итальянской пограничной станции, и мы с Евой принялись изучать народную жизнь через окно купе. На перроне стояли двое парней и разговаривали между собой на языке знаков. Они делали удивительные жесты, тыкали пальцами и были необычайно подвижны.

— Посмотри, вот бедняги — глухонемые! — сказала я.

Честное слово, я думала, что они глухонемые. Но тут Ева расхохоталась и открыла окно, и я услышала их журчащие голоса. Не были они глухонемыми!

— Ты уже в Италии, моя девочка! — сообщила Ева.

X

О! Какое удивительное чувство — проснуться в чужом городе, в чужой стране! Проснуться в Италии! Конечно, всего лишь в Милане, но… тем не менее! Ну конечно, сам по себе Милан, вероятно, не «всего лишь»[56], но город этот не вопиет тающим от восторга голосом на каждой улице и в каждом переулке: «Италия!» Он почти такой же, как любой большой город.

— Но по сравнению с Омолем Милан, безусловно, имеет свои преимущества и свое очарование, — сказала Ева, когда мы вышли утром из отеля и увидели, как мельтешат перед глазами машины, и ощутили всеми фибрами души чужую атмосферу.

После Копенгагена мы практически нигде не побывали, только ехали на поезде, и, когда поздним вечером прибыли на гигантский Центральный вокзал Милана, тотчас направились прямо в отель и стремглав бросились в постель. Поэтому наш первый трепетный контакт с новой и незнакомой нам страной состоялся утром.

На свете, вероятно, немного впечатлений, сравнимых с чувством, испытываемым ранним утром на залитой солнцем улице, о которой ничего не знаешь, в городе, о котором ничего не знаешь, в толпе людей, о которых ничего не знаешь. В тебе бурлит радость открытия, ведь за ближайшим углом может случиться все, что угодно. С замиранием сердца ожидаешь чего-то, как в детстве, когда ты читала о сказочном принце: «И отправился он бродить по белу свету». Ах, мне всегда так нравилось, когда принц отправлялся бродить по белу свету, потому что тогда-то и начинались приключения, там можно было найти в траве золотое яблоко, а галоши счастья только и ждали, чтобы их надели на ноги[57].

Мы с Евой быстро пустились в путь по солнечной улице, уверенные, что найдем на дороге много золотых яблок. Нашли мы не совсем золотые яблоки, но персики уж точно!.. Огромные сочные персики, которые продавались почти даром. Маленький старичок во фруктовой лавке был первым итальянцем, с которым мы заговорили, и он чуть не сбился с ног, показывая нам дорогу к Пьяцца-дель-Дуомо[58]. Мы поблагодарили его и пошли в ту сторону, куда он показал. Персиковый сок стекал у нас по подбородкам и пальцам.

Не успели мы сделать и нескольких шагов, как я схватила Еву за руку. Мы как вкопанные остановились в восторге перед потрясающим зрелищем. Нет, это был не Миланский собор! Это был полицейский — весь в белом! Он стоял посреди необычайно оживленного движения на большущей шляпной коробке с черно-белыми полосами и гигантским красным сердцем! Постамент этот был точно как коробка для шляп! Ах, как это было прелестно! Вскоре мы обнаружили, что в городе все полицейские — регулировщики движения стоят точно так же и что коробки для шляп — это реклама известного сорта кофе.

Мы с Евой обещали самим себе, что глаза наши будут открыты для хороших идей, которые мы привезем потом домой в Швецию. И вот она — первая! Немедленно поставить всю шведскую полицию на коробки для шляп! Немедленно, говорю я! Но на коробке обязательно должно быть и гигантское красное сердце! А затем начнем обсуждать вопрос и о более безопасном движении у Тегельбаккена[59] и на площади Стуреплан[60].

— Красное сердце и любезные люди — это как предварительная реклама, — довольно сказала Ева.

Мы еще не пили кофе и поэтому завернули в небольшую мясную лавку и сели за столик. Это была в самом деле мясная лавка, потому что на прилавке лежали зернистая колбаса салями, красная говядина для жаркого и розовая телятина. Был там и хлеб. А в углу находился бар, где несколько мужчин как раз осушали первые дневные бокалы Campari Bitter[61]. И совсем рядом стояла пара столиков, там мы с Евой выпили кофе с чудесной выпечкой.

— Вот новая идея, — сказала Ева. — Так же уютно должно быть и в мясной лавке на улице Каптенсгатан!

— Удивительно, когда все так перемешано и все вверх дном, — сказала я. — Тогда чувствуешь себя хорошо!