Час мёртвых глаз

- Отлично, - сказал Альф, - я расскажу это моим солдатам на тот случай, если они однажды во время операции почувствуют такую потребность...

- Послушай, - прервал его Барден, - это еще не вся история...

Альф не смог промолчать. Он спросил, подмигнув одним глазом:

- Не хочет ли господин НСФО, пожалуй, сам отправиться однажды на операцию с нашими солдатами ради этих самых жилых вагончиков?

Барден засмеялся. Стоило мальчику выпить два бокала коньяка, как он стал забавным.

- Нет, совсем нет! – сказал он, - ты забываешь, что мы в дивизии лучше обеспечены женскими кадрами, чем ты в твоей роте! Загвоздка в этой истории совсем другая. Есть ли эти жилые вагончики на самом деле или нет, я не знаю. Во всяком случае, слух о них есть, и господин НСФО хочет исказить этот слух крайне необычным способом.

- Исказить?

- Да. А именно так, чтобы получился положительный для нас и опасный для русских слух. Одним лишь приемом.

- Вот это уже очень любопытно. Если бы я мог предложить: солдаты во время использования дам получают неожиданно клеймо раскаленным железом в форме советской звезды. К этому примечание, что у Советов нет противоожоговых повязок...

Барден снисходительно улыбнулся. – Офицеру национал-социалистического руководства пришла в голову гораздо лучшая идея.

- Я слушаю! - сказал Альф. – Может быть, выстрел в затылок при поцелуе?

Барден снова улыбнулся очень снисходительно. Поморщив лоб, он сказал: - Ты слишком рано стал офицером, мальчуган. У тебя нет никакого представления о легких девочках. Там не целуется. Даже не разговаривают. Самое большее, лишь чуть-чуть. А теперь, внимание...

- Жаль..., - сказал Альф. - Я так здорово это придумал с выстрелом в затылок...

- Да. Итак, этот слух нужно исказить. С твоей стороны ты должен позаботиться о том, чтобы это стало предметом сплетен. Женщины в этих подозрительных жилых вагончиках – немки. Вот в чем идея!

Альф проглотил «Мартель» и спросил непонимающе: - Немки?

- Да... - Барден засмеялся. - Грандиозная фантазия! Угнанные немецкие женщины. Из нескольких деревень, которые русские заняли в Восточной Пруссии, и еще откуда-то. Каждый пехотинец увидит личную честь в том, чтобы освободить их! Хорошая выдумка, не так ли? – спросил он, когда Альф ничего не ответил. Он испытующе взглянул своему племяннику в лицо.

Но тот покачал головой и медленно сказал: - Я не могу утверждать, что мне понравилась эта история. По моему, она уж слишком примитивная.

Барден пожал плечами.

- И глупая, - сказал Альф.

- Я с этим не спорю, - сказал Барден, - я только передаю тебе инструкции НСФО.

Через некоторое время Альф сказал: - Ты недооцениваешь моих людей. Они слишком часто бывают в тылу у русских. Они там много чего знают. К ним нельзя просто так подходить с такими идиотскими выдумками. Они ведь не кандидаты в члены партии.

Барден снова зажег свою погасшую сигару. Он сделал это с ироничной усмешкой. При этом он сказал: - Мальчик мой, ты совершаешь ошибку. Ты смотришь на меня сейчас на НСФО. Но я только Ic, начальник разведки. И эта история вовсе не мое изобретение, а того самого офицера национал-социалистического руководства.

- Я ее проигнорирую. У меня нет никакого желания распространять эту историю.

- Я и не требую от тебя решения в этом деле, - любезно сказал Барден, - это не моя сфера деятельности.

Барден объяснил своему племяннику, что изменилось за последние недели в штабе дивизии. Назначение офицера национал-социалистического руководства повлекло за собой некоторые последствия, на которые раньше никто не рассчитывал. Но это касалось, по крайней мере, вначале только штаба дивизии, не роты, и Альф слушал это без особого беспокойства. Еженедельные политические занятия. Вечернее обучение для офицеров. Изучение национал-социалистических идей. Преобразование Вермахта в политическую армию.

На это потребуется время, говорил про себя Альф. И, кроме того, фронт был здесь действительно тонок. Никто не знал, удастся ли удержать позиции при будущем наступлении. Тогда новый офицер национал-социалистического руководства, вероятно, сам бы незаметно удрал. Альф был в этом уверен, хотя и не знал, был ли тот опытным фронтовиком или просто партийным теоретиком в форме. Поживем, увидим.

- Как вообще обстоят дела, дядя? – спросил он, наконец, об общей ситуации. - Мы здесь отрезаны от всего, как только можно быть отрезанным. Не слушай мы по радио «Солдатскую радиостанцию Запад», мы вообще не знали бы, что происходит в мире.

Барден был человеком, которого в штабе считали надежным офицером. Он обладал большими знаниями, это делало его ценным. И он умел хранить при себе свое мнение о вещах, которые его окружали. Это делало его популярным у его начальников. Все же, в штабе не было, пожалуй, другого офицера, который столь точно знал бы ситуацию, в которой находились войска, и одновременно столь же трезво оценивал бы ее, как Барден. У Бардена не было иллюзий. Он был лишен пафоса и не питал больших надежд на улучшение положения на фронте. Таким он стал с тех пор, как начал воевать на Восточном фронте. До этого война интересовала его только с теоретической точки зрения. Иногда он писал небольшие военно-политические статьи для военного журнала «Вермахт».

Но это было давно. Он был осторожным человеком и вел себя подчеркнуто нейтрально в июньские дни, когда один его старый сослуживец времен Первой мировой войны несколько витиевато, но все-таки достаточно понятно спрашивал его о том, что он сделал бы, если бы часть старшего офицерского корпуса решилась бы устранить Гитлера и взять в свои руки государственные дела и ведение войны. Мысль об этом не была для Бардена несимпатичной. Он даже пообещал кое-что и заверил своего товарища в строжайшем сохранении тайны и своей большой симпатии.

Но он так же определенно подчеркнул, что он не чувствует себя в том положении, чтобы активно участвовать в этом конфликте. Барден был умен. Он слишком трезво оценивал ситуацию, чтобы надеяться на успех попытки людей из офицерского корпуса. Он знал об острых зубах партийной машины и потому не решил не становиться мучеником.

Когда он теперь говорил со своим племянником о настоящем положении на фронте, он делал это, вспоминая обо всем, что произошло, до тех пор пока армии не остановились. Осень этого года была в определенном смысле решающей для дальнейшего хода войны. Она подходила к концу. Теперь наступала зима. Барден вспоминал.

В августе Красная армия проломала тонкие немецкие войска охранения у восточно-прусской границы. По обе стороны города Мемеля колонны русских продвинулись до Балтийского моря. Для немецких войск в Курляндии это означало «отрезание».

Однако, в течение августа одновременно также положение на Балканах обострилось настолько, что нужно было считаться со скорой потерей значительных частей занятых там немцами стран. Так оно и произошло. Румыния объявила Германии войну, и Красная армия начала наступление. Вскоре после этого немецкие войска покатились назад, отступая через Венгрию. Тем не менее, части Красной армии, которые под командованием Рокоссовского и Черняховского готовились к наступлению на Восточную Пруссию, находились ближе всего к территории Германии. Скорее всего, именно там должно было решиться то, чему суждено было произойти в ближайшие месяцы. Именно там это и случилось. В сентябре Финляндия заключила мир с Советским Союзом. Уже в начале октября Красная Армия во второй раз начала наступление на Восточную Пруссию. Она выступила со своих позиций усиленной и удивительно хорошо вооруженной и снабженной. Она взяла Гольдап и наступала к Гумбиннену. Она ударила не только тут, но и на участке группы армий «Север», которую прижала на тонкой полоске суши между Балтийским морем и Рижской бухтой. С напряжением всех имеющихся сил советское наступление удалось еще раз остановить. Но это ничего не меняло в том факте, что Красная армия уже находилась в Восточной Пруссии, и что речь могла идти только об относительно коротком времени, до тех пор пока она снова не приступит к окончательному решающему удару.

Моральный дух немецких войск был плохим. Кроме того, не хватало людей. В дивизии поступало поверхностно обученное пополнение. На место опытных в войне на суше солдат приходили летчики и матросы, административные служащие из штабов и ополченцы из «фольксштурма», которые ничего не могли противопоставить боевой тактике и опыту советских солдат. Кроме того, не хватало техники. Казалось, что Германия больше не располагала самолетами и танками. Только редко можно было увидеть тяжелую артиллерию. Однако наличествующая материальная часть была изношена и требовала ремонта. Стволы орудий были изношены, а с заводов боеприпасов в Германии на фронт поступали патроны, сделанные из лакированной жести. Они застревали в винтовках, заклинивали затворы. Для машин не хватало запчастей. В немногочисленных мастерских не было запчастей даже для последней конструкции немецкой военной промышленности, танка «Тигр». С трудом сгребали все самое последнее, и офицеры национал-социалистического руководства превосходили самих себя в изобретении привлекательных лозунгов, призывающих к стойкости. Снова и снова требовали безусловного доверия к фюреру и веры в окончательную победу. Были солдаты, придерживавшиеся противоположного мнения, и на деревьях вдоль восточно-прусских дорог уже висели трупы первых дезертиров. Откуда-то снова и снова приходили многообещающие сообщения о новом, неслыханно мощном оружии, которое якобы должно было вскоре принципиально изменить ситуацию в пользу Германии. Среди солдат, сражавшихся на Западном фронте против вторжения союзников, эти слухи уже держались довольно долго. Такие слухи были упорны, похожими на кусок прибитого волнами дерева, который мог бы помочь не умевшему плавать человеку продержаться на воде после кораблекрушения.

Между тем, фронты застыли. Все выглядело так, что Красная армия все еще стягивала людей и технику для ее наступления, и было похоже, что гигантские расстояния, отделявшие ее дислокацию от ее баз снабжения продлевали время, необходимое для подтягивания резервов. Если не считать нескольких отдельных локальных ударов, войска лежали друг напротив друга в ожидании, как будто война в Восточной Пруссии и на ее границах на короткое время погрузилась в сон.

Барден знал, как будет выглядеть пробуждение от этого сна. Через его руки проходили донесения разведывательной роты, которой командовал его племянник. Он анализировал эти донесения и с согласия командующего группы армий отдавал приказ о проведении операций, которые должны были в тылу противника помешать его продвижению. Он знал, насколько мал шанс изменить таким путем хоть что-то в предстоящих событиях, но он опасался сознаться в этом любому другому человеку, кроме самого себя.

- У тебя теперь на боевой операции девятнадцать человек, - сказал он Альфу. Тот кивнул. – Девятнадцать. В четырех разных группах. Это первый раз, когда в боевой операции участвуют так много человек одновременно.

Барден некоторое время подумал. Потом он сказал: - В ближайшее время нам потребуется еще две группы. Большая операция.

- С двумя группами?

- Да. Но обе группы вместе. Он стал говорить тише, хотя не было ни малейшего риска того, что кто-то мог бы подслушать их разговор. – Мы используем вместе с ними несколько людей из армии Власова. Добровольцев. Они уже прошли свой курс подготовки.

- Власов? - поинтересовался Альф. – Это русский перебежчик?

Барден кивнул. – Он сам тут не играет никакой роли. Его, в общем, отстранили от дел. Но он привлек к себе массу русских, и для этих заданий их нужно использовать. Часть из них, конечно, на той стороне сразу стащит с себя свою форму и разбежится, но все равно достаточное их число еще останется.

- Для чего?

Барден обрезал новую сигару. Он обходился со своими сигарами как с совершенно бесполезными предметами. Как будто он не знал, что это были дорогие импортные товары, которые штабной снабженец доставал только обходными путями и которые и без того скоро должны были закончиться.

- Для чего? - повторил он. - Для разных дел. Не забывай, что эти люди - русские. Они говорят на русском языке и хорошо ориентируются в традициях и обычаях их армии.

- Боже мой, - сказал Альф, - неужели ты веришь, что это решит исход войны? Он посмотрел на дядю, но тот добродушно улыбался ему в лицо, дымя своей сигарой.

- Конечно же, нет, - сказал он, - впрочем, они получат относительно незначительные задания. Но все-таки они носят форму Красной армии и их не так легко распознать. Пусть они даже ничего и не решают, но все же они причинят там замешательство. Впрочем, разумеется, насколько я знаю русских, это замешательство им не сильно помешает.

- Ты говоришь мне это сегодня, а завтра ты будешь им расписывать, как сильно наша окончательная победа зависит от их действий.

- Может, мне лучше пойти воевать под Гумбинненом в должности командира пехотной роты? Найдется достаточно людей, которые с нетерпением ждут возможности сменить меня на должности Ic... Барден выпустил несколько облаков дыма в душный воздух комнаты. Альф задумчиво смотрел на бутылку коньяка. Барден вынул сигару изо рта и тихо произнес: - Мой мальчик, ты должен понимать, что нам противостоят тридцать стрелковых дивизий и двенадцать различных танковых соединений. Артиллерию я вообще не хочу считать. Но до того, как русские начнут наступление, это количество еще увеличится. Что, как ты думаешь, произойдет тут, когда это начнется?

Альф потянулся к сигарете. Когда она загорелась, он встал и прошел несколько шагов по комнате туда-сюда. Барден больше не мог видеть его лица, потому что керосиновая лампа, которая висела на стене, была прикреплена слишком низко. Он только слышал, как лейтенант сказал: - Есть ли какие-то исходные данные о времени начала наступления?

Барден наморщил лоб. Он пригладил свои растрепавшиеся, довольно редкие седые волосы, а потом сказал: - Судя по тому, что мы до сих пор знаем, наступление заставит себя ждать еще довольно долго. Я имею в виду крупномасштабное наступление. Русские едва ли начнут его в старом году. Они осторожны. Им требуется открытая погода. Это значит мороз и снег. Это их время. Вчера твои люди вернулись. Они установили, что на позиции прибыли сани. Если они доставляют сани на позиции, это значит, что они хотят ехать на санях. Снега пока еще нигде нет. До Рождества его тоже еще не будет. Потом и начнется наступление. Мы как раз вовремя вернемся со свадьбы Эрнестины, чтобы испытать его...

- Вероятно, это будет последнее наступление, которое мы испытаем..., - произнес Альф из темноты. Барден молчал. По прошествии долгого времени он сказал: - До него будет еще много небольших столкновений. В нескольких местах русские попытаются захватить более выгодные исходные позиции для наступления.

Он большим пальцем руки, которая также держала сигару, указал в сторону двери. Это был неопределенный жест. Потом он произнес: - Они однажды попробуют это и здесь, в этой местности. Есть определенные признаки этого.

Альф ответил: - Они уже доходили за Хазельгартен. Тогда...

- Да, - прервал его Барден, - они попытаются еще раз. Насколько я вижу ситуацию, мы не сможем им противопоставить ничего существенного. Мы только затормозим их, но не нанесем контрудар.

- Ты думаешь, у нас нет сил для этого?

- Тут разыгрываются другие дела. Все, что мы еще будем делать, это задерживать русских так долго, пока американцы не достаточно далеко продвинутся в Германии. Так вижу это. Ты понимаешь?

- Понимая. А моя рота?

- Мы отведем ее назад. Слишком жаль использовать ее в качестве тормозного башмака. Она еще пригодится. Ее отведут назад, когда это начнется. Но похоже на то, что до этого придется еще подождать.

Барден не был пьяницей, и алкоголь ударил ему в голову. Утром у него были бы страшные головные боли, но теперь ему было все равно.

На улице перед домом откатывалась назад колонна грузовиков. Машины с боеприпасами. Двигатели рычали в ночи, и Альф, стоявший с опущенной головой за столом, представлял себе лица водителей. Плохо выбритые, немытые, согнувшиеся над рулевым колесом, напряженными глазами всматривающиеся в темноту, едва освещаемую узкой полоской света от фар со светомаскировкой. Сигареты у лиц. Горящие точки в темноте. Запах пота и табачный дым.

- Теперь у русских тоже есть радиолокаторы... , - сказал Барден.

- В Шварцвальде..., - бормотал Альф. - Эрнестина выходит замуж в Шварцвальде. Мой черный костюм мне больше не подойдет. Я должен буду появиться там в мундире...

Чтение мессы

Пока Цадо очень тщательно умывался, он думал о том, что говорила та девушка.

Он пробыл у нее весь прошлый вечер, всю ночь и следующий день. Только в сумерках он вернулся в Хазельгартен. Он заранее попросил разрешения у Альфа. Тот обязал его вернуться не позже сумерек, и Цадо выполнил свое обещание, вовремя вернувшись в деревню. В доме, где они квартировали, он не нашел никого, кроме одного обер-ефрейтора, известного тем, что в промежутках между операциями он только пару часов был трезвым, а все остальное время постоянно спал, потому что он поднимался со своего лежбища на матрасе из соломы только для того, чтобы пить дальше, до тех пор пока он снова не падал. Мужчина был безвредным. Он много говорил, когда пил, но был добродушным. Он лежал на матрасе из соломы и смотрел остекленевшими глазами, как Цадо принес большую миску с водой и поставил ее на печь. Комната, в которой они лежали, когда-то была хорошей комнатой крестьянской семьи. Они вытащили мебель и поставили ее в амбар. Матрасы выложили в ряд на полу. Так в комнате появилось больше места. Они лежали там вшестером, с их вещами и большим количеством предметов, нужных им для ежедневного употребления: миски для мытья, несколько больших кастрюль, кофейник с вязаным чехлом для сохранения тепла, столовые приборы, собранные из шести различных домов. Одеяла, старые занавески, которые они использовали для чистки оружия, и точило Цадо нашел на кухне какого-то дома. Возле железной печи на полу стоял граммофон с огромной трубой. Сначала был один только граммофон. Они нашли трубу позже за домами на куче хлама. Водители использовали ее как воронку для заливания бензина. Она даже сейчас воняла им. Но аппарат играл. Солдаты нашли несколько пластинок. Это были старые песни бабушкиных времен, но кто-то позже принес из того местечка, в котором располагался штаб, полудюжину новых дисков. Они играли их попеременно. Не осталось никого, кто не знал бы их уже наизусть.

Когда вода для умывания нагрелась, Цадо поставил миску на стул и разделся. Другой в углу неподвижно смотрел на него. Цадо обтирал верхнюю часть туловища, при этом тихо насвистывая. Девушка говорила ему что-то о любви.

Обер-ефрейтор в углу потянулся к бутылке. Это был «болс» и происходил он еще из Голландии. Обер-ефрейтор владел еще половиной ящика этих бутылок. Он сам их украл. Когда они уходили из Хардервейка, он с водителем поехал на продовольственный склад, чтобы забрать для роты 50 килограмм хлеба, двенадцать килограмм масла, столько же сыра, две тысячи сигарет и сто бутылок «болса». Часовые в то время уже не особо за ним следили, и обер-ефрейтор вместе с водителем утащили дополнительно еще два ящика «болса». Потом они из поделили. Половина ящика, которой он еще владел, было остатком его доли. Он не был жадным, и по этой причине никто не воровал у него «болс». Достаточно было сказать ему, что хочешь бутылку, и он ее давал. Но в наличии был шнапс лучше «болса», потому остаток в ящике обер-ефрейтора продержался довольно долго. Водитель тайком перевез ящик из Голландии до Хазельгартена на своей машине. Иногда он приезжал сюда, и тогда они на пару с обер-ефрейтором выпивали бутылочку. Они дружили еще со школы.

- На! - буркнул обер-ефрейтор. Цадо не осталось времени, чтобы подумать, чего хотел пьяный. Он увидел, как к нему летит бутылка, и едва успел перехватить ее. Она чуть не выскользнула у него из рук, потому что его ладони были скользкими от мыла. Но он схватил ее, прижав к телу, сделал из нее глоток, и бросил ее назад.

- Отстегни пистолет, - бурчал обер-ефрейтор, - нельзя мыться с пристегнутым пистолетом...

Цадо прищурил глаз на своем лице, похожем на хищную птицу, и посоветовал обер-ефрейтору:

- Не пей так много. Если они снова отправят тебя на операцию, у тебя не будет верной руки.

- Пистолет... , - бурчал мужчина. – Заряженный и на предохранителе... Хи... Идиот... Пошел купаться с пистолетом.

Девушка была уже не очень молода. Одна из тех женщин, у которых не было никого, кто был бы в них заинтересован. Ни семьи, ни мужа. Только солдаты.

Цадо взял с собой для нее немного еды. Несколько консервных банок с мясом мула, хлеб в целлофане, несколько банок сардин в масле. Все с офицерской кухни. Цадо был одним из немногим, с которыми повар играл в покер. Для таких людей всегда что-то находилось. Цадо позволял повару выигрывать. Когда он играл с поваром в покер, то рассматривал как личную неудачу, когда у него был «флеш». Нужно было давать выигрывать повару. Тогда у того улучшалось настроение и вытаскивал те продукты, которые были в дефиците. Сигареты и «шокакола» были важнее, чем пара замызганных банкнот, которые проигрывал.

- Все уже больше не солдаты... , - бормотал обер-ефрейтор. Он поставил бутылку и снова пил. Он два дня назад вернулся после операции. Другие охотно шли с ним, так как он был силен как медведь. Однажды он пронес раненого восемнадцать километров на спине и спас его. Этот солдат уже лежал в кустах со стволом «Беретты» во рту, и обер-ефрейтор был последним, кто проходил мимо него. Он взял его с собой...

Он отставил бутылку и удовлетворенно громко рыгнул. Потом он взял сигарету и смотрел, как Цадо насухо вытирал кожу.

- Будь осторожнее, чтобы ты не взорвался, - ухмыльнулся Цадо. Обер-ефрейтор небрежно махнул рукой. При этом он коснулся горящим концом сигареты своей руки. Искры разлетелись в разные стороны, но мужчина, казалось, не заметил этого.

Мы должны всегда оставаться вместе, говорила девушка. Было темно, и в комнате пахло духами, знакомыми Цадо. Они как-то нашли большую бутыль его в каком-то голландском парфюмерном магазине и взяли с собой. Баллон, в конце концов, оказался в штабе, и офицеры разлили его для себя по пивным бутылкам. Было время, когда уже на улице местечка, в котором находился штаб, можно было унюхать, в каком именно доме он расположился. Не было смысла ломать себе голову, кто мог бы подарить эти духи девушке.

- Фронт, наверное, больше не изменится, - говорила девушка, - тогда мы навсегда останемся вместе, и когда война закончится, ты будешь жить у меня. Это будет так прекрасно...

Цадо играл с ее волосами. Он любил эти полные, тяжелые волосы. Он не видел их, он слышал только ее голос. Этих девушек было легче выносить в темных комнатах, чем в освещенных. Он больше не помнил точно, что ответил ей. Но он знал, что он дал ей надежду. В той деревне было не много девушек. Было хорошо знать, к кому было бы можно пойти, когда очередная операция снова закончится.

У этой девушки было что-то материнское. Когда он уставал, она снимала с него ботинки и носки. Она раздевала его и все аккуратно складывала. Она гладила его брюки и стирала его рубашки. Она не была особо красивой. Даже не особо испорченной. Она только жила в деревне, которая была занята Вермахтом.

Цадо задумчиво вытирал насухо своие волосы. На полу была маленькая лужа рядом с миской для мытья. Она одинока, думал Цадо, она так же одинока, как мы. Она начала прогонять эту скуку своим телом себе, и она больше не находит конца. Вот и все. Более ничего. Она называет это любовью. Можно ли вообще знать, что еще можно назвать любовью? Вероятно, то, что будет происходить между Биндигом и этой Анной? Конечно, до этого дойдет. Будет ли тогда это любовью?

Обер-ефрейтор ныл: - Послезавтра начнется... я знаю это точно. И они снова будут меня... все равно... если всеь «болс»...

- Тогда ты притащишь ящик водки с той стороны, как я тебя знаю, - произнес Цадо. Он надел рубашку и потянулся к форме.

- Водка..., - запинался пьяный с отвращением, - это денатурированный спирт с блохами. Он ухмыльнулся: - От него можно подхватить триппер.. в мозгу..., и в коренных зубах. Представь только – триппер в коренных зубах...

- Ты свинья, - в деловом тоне сказал Цадо. - Ты должен по крайней мере раз в день на полчаса быть трезвым, чтобы ты смог понять, что все остальное время ты был пьян.

Обер-ефрейтор входил во взвод Тимма. Если они несли службу между операциями, то Тимм появлялся на несколько часов раньше и отнимал у обер-ефрейтора бутылку. Несколько часов хватало, чтобы тот стал годным к службе. Тимм обращался с ним как с больным ребенком. Если он с таким подходом не мог добиться успеха, то он на него орал. Это всегда помогало, так как у обер-ефрейтора был нрав ребенка.

Он искоса смотрел на Цадо и причитал: - Нет, но все же, не свинья... ты не можешь так говорить.

Цадо снова вспомнил о девочке. Он видел ее перед собой, как она лежала в кровати, и над кроватью, на стене, висел маленький, стеклянный котел святой воды с ангелом на нем. Он был пуст, так как комната, в которой жила девочка, не принадлежала ей, и, кроме того, девочка не была достаточно религиозной, чтобы снова наполнять котел святой водой. Они использовали его как пепельницу, и это было так здорово лежать в темноте, бросать окурок в прозрачный сосуд и наблюдать, как он там медленно догорал.

О, небеса, думал Цадо, как долго это продлится, и они будут нашивать себе на одежду жемчужины четок как пуговицы! Если бы не было девушки, я тоже пил бы, думал Цадо. Всякий раз когда не было девочек, я пил. И я теперь тоже делал бы это. Она рассказала ему свою биографию. Бледно-фиолетовая картинка-лубок, намалеванная халтурщиком. Дочь пекаря из Гольдапа. Родители погибли, спасаясь от авианалета. Потом Вермахт забрал девушку с собой. И он также заботился о ней. Ей разрешили помогать на кухне. Она за это получала еду. После того, как повар поимел ее, она даже при случае приносила домой сигареты и шоколад. Позже духи. Ароматизируемая картинка-лубок. Цадо надевал ботинки и с отвращением думал об опухлых пальцах повара. Карты покера клеились к этим пальцам, как будто бы они были намазаны клейстером. Он вспомнил, что он часто думал об этих пальцах. Он размышлял тогда, было ли возможно, что эти пальцы оставили липкое ощущение на коже девушки. Он сидел на своем матрасе и зашнуровывал ботинки. Цадо, думал он, что будет из тебя? Женщина? Эта? Вздор. Ты каждую ночь будешь думать, что ее кожа все еще липкая от пальцев повара. А какая-то из дома? Ты будешь видеть каждую ночь перед собой рекрута, который занимался этим с нею, в то время как ты висел здесь на своем парашюте.

- Я тебя очень люблю, - говорила девочка. Очень тихо и так, что можно было ей в этом поверить.

Заменимая любовь, думал Цадо. Любовь борющейся германской расы. Любовь между липкими пальцами одним и воспаленными прыщами другого. Любовь образца 1944 года и позже. Любовь героев нашего времени. О чем только все не думают, говорил он себе. Но в этом ничего нельзя изменить. Им удалось это. Они сделали мужчин героями, а женщин проститутками.

- Слушай-ка, глупыш! – обратился он неожиданно к обер-ефрейтору. – Где, собственно, все остальные?

Пьяный ухмыльнулся всем лицом. Он закатил глаза и схватился снова, как будто вопрос Цадо его разбудил, за бутылку. - В церкви..., - запинаясь, пробормотал он. Он сделал глоток и вытер себе рот. - Все в церкви. Мозек во главе, ха-ха! Но... не молятся.

Тут Цадо надел камуфляжную куртку и шапку. Пьяница хихикал ему вслед, когда он покинул помещение.

Он услышал музыку уже когда приближался к церкви. Он остановился и одно мгновение недоверчиво внимательно прислушаливался.

Церковь стояла на краю маленькой площади, посреди деревни. Ее стены обросли усиками ползучих растений. Старое, почтенное сооружение. Балка для колокола была разрушена, хотя колокол еще висел неповрежденным. В башню попал снаряд, сильно ее повредил, а также сорвал часть крыши, так что черепица беспорядочно лежала вокруг.

Когда пойдет первый снег, он через эту дыру будет падать внутрь, думал Цадо. Теперь он очень отчетливо слышал, как играет орган. Орган не был поврежден. Он поднялся на ступени и медленно открыл дверь. Ее петли тихо запищали, но она открылась легко. Было темно, за исключением тусклого огня «светильника Гинденбурга», свечки в картонной чашечки, горевшей на ступенях к алтарю. Вокруг этого света сидело чуть больше дюжины мужчин. Они так сложили ковровую дорожку, которая вела наверх лестницы, что каждый получил кусок ее как подстилку для сиденья. Цадо старался приблизиться к свету, но в церкви было темно, и он ударялся об деревянные скамьи, пока не пробился к центральному проходу. Он споткнулся на скрученной дорожке и громко выругался. Только теперь он осознал, что эта ситуация в церкви Хазельгартена была особенной. Он только лишь слабо мог вспомнить, как выглядела церковь, в которой он был еще ребенком. И теперь, в этой деревне, в спустившейся ночи, с дюжиной солдат перед главным алтарем. Собравшихся вокруг «светильника Гинденбурга». Это казалось таинственным, безумным. Орган на эмпоре начал играть «Родина, твои звезды».

Один из солдат, которые сидели на ступенях, узнал Цадо и позвал его негромко: - Цадо... Иди сюда, у нас есть твой шнапс!