Помоги проекту - поделись книгой:
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО КАРЕЛЬСКОЙ АССР
ПЕТРОЗАВОДСК — 1958
ОДИН НАРЯД ВНЕ ОЧЕРЕДИ
А когда сержант Дуб глухо скомандовал: «Взвод, смирно!», все уже поняли, что сейчас произойдёт; недаром так низко нависли его густые лохматые брови, спрятав маленькие, с узким разрезом глаза; недаром над сомкнутыми челюстями вспухли твёрдые желваки, а вдоль бёдер так резко брошены руки с туго стиснутыми кулаками.
— Рядовой Таланцев, выйти из строя!
Из первой шеренги, вызывающе громко отбивая шаг по дощатому полу казармы, выходит солдат. У него стройное, лёгкое тело спортсмена, мужественное лицо с высоким, ясным лбом и крепким подбородком, а кожа девичья, нежно-матовая. Взгляд умных серых глаз, в упор направленный на сержанта, до дерзости спокоен, а в приспущенных уголках узких, плотно сжатых губ прячется презрительная усмешка. Но всякий мало-мальски опытный солдат сразу признал бы в нём «салажонка», из тех, что недавно прибыли в часть,— и по плохо заправленной, со сбившимися вперёд морщинами гимнастёрке, и по ослабшему ремню, и по неумело подшитому подворотничку, который торчит местами чуть ли не на сантиметр.
Таланцев стоит вполоборота к сержанту, отставив назад правую ногу, и всем видом своим как бы говорит:
«Ну, вот, я вышел, что дальше?»
Сержант Дуб поднимает на него угнетающе-тяжёлый взгляд. Таланцев встречает его спокойной нагловатой улыбкой.
— Рядовой Таланцев, встать «смирно»! — В глухом голосе сержанта едва сдерживаемое раздражение.
Таланцев лениво выпрямляется, вытягивает руки по швам, и опять его вид говорит:
«Ну, что же, если вам так хочется — я подчинюсь. Что делать — это глупо, но я должен. Что еще?..»
— За невыполнение приказа, за повторное курение в казарме, за пререкание с командиром рядовому Таланцеву объявляю один наряд вне очереди. Повторите.— Дуб произносит это отрывисто, торопливо, опустив веки, как будто стараясь притушить злой огонёк в глазах.
— За что? — Тонкие губы Таланцева улыбаются, а голос ровен и спокоен.
— Я сказал — за что. Повторите!
— Я не курил. Я только достал спички.
— У вас во рту была папироса.
— Но ведь...
— Повторите и не рассуждайте! — не выдерживает сержант.— Тоже «деятель» мне нашёлся!.. Язык распустил...— Внутри у сержанта всё клокочет. Таланцев с наслаждением замечает, как у него заходили желваки. Но ему этого мало.
- Между прочим, товарищ сержант, вам известно что означает слово «деятель»?
Сержанту Дубу становится тесен подворотничок. Ему, сержанту второго года службы, в глаза может смеяться этот салажонок! Он не сразу находится. Долго длится молчание. И наконец:
У меня... У меня, Таланцев, на всякую гайку найдётся винт!
- У меня резьба левая, товарищ сержант,— не медля ни секунды, отвечает Таланцев. У сержанта Дуба на переносице набухает жила, багровеет лицо. В наступившей тишине слышно, как кто-то шепчет:
— Таланцев, брось...
Улыбнувшись и помедлив ещё несколько секунд, Таланцев нехотя произносит:
Слушаюсь — один наряд вне очереди...
И снова устремляет на сержанта спокойный, нагловатый взгляд.
Вернувшись в строй, он намеренно громко говорит:
— Что бы вы ели, братцы, если бы не мои наряды? Кто бы для вас на кухне картошку чистил?
Когда сержант распускает взвод, к Таланцеву подходит Розенблюм, худощавый, высокий солдат, прозванный за рост «Шагающим экскаватором». Он берёт Таланцева за пуговицу и говорит:
— Послушай, я тоже не люблю Дуба, но зачем смеяться над человеком? Да, у него только пять классов образования. Ну и что же?.. Это свинство, Таланцев.
— Не горячись, я ни над кем не смеялся. Я просто считаю, что каждый человек должен ‘Понимать то, что говорит. В том числе и Дуб.
Около них останавливается комсорг взвода Ильин.
— Ты всё шутишь... Надо всерьёз подумать о своём поведении, Таланцев.
— А мне говорить всерьёз доктора запретили,— смеётся Таланцев и снисходительно похлопывает Ильина по плечу. — Филиппенко! — кричит он.— Филиппенко!
К нему подходит молодой солдат. Видимо, в армии он тоже без году неделя. По холеному лицу с маленькими усиками, развинченным движениям, какому-то беспокойно-блудливому выражению глаз и другим, нелегко определимым, но ясно ощущаемым признакам, в нём сразу угадывается бывший столичный «стиляга».
— Пойдём, старик,— предлагает ему Таланцев,— забьём партию в шахматы. А то мне на кухню собираться. Авось — успеем. А?
Они сидят за шахматной доской.
— Надо же тебе связываться с этим хмырем,— говорит Филиппенко, делая первый ход. Выговаривая слово «хмырь», он брезгливо морщится.
— Всё началось с того, что сегодня на занятиях я заступился за Розенблюма...— Таландев делает ответный ход.
— Нечего было заступаться за такого хмыря.
— Противно было смотреть, как этот Дуб муштровал его...
— Значит, и сам ты хмырь болотный,— равнодушно цедит Филиппенко.
письмо
Дорогой дружище!
Я пишу тебе это письмо, сидя на мешке с картошкой, которую мне приказано очистить за ночь. За окном темень, воет ветер, картошка мелкая, грязная перед тем, как чистить, её нужно долго мыть в большой бочке, помешивая деревянной палкой. Это новый наряд вне очереди — «рябчик», как мы их называем. За недолгое моё пребывание в армии, благодаря этим «рябчикам», я научился квалифицированно мыть пол, колоть дрова, копать землю. Так сержант Дуб исправляет недостатки моего воспитания...
О нём, этом сержанте, я, кажется, тебе уже писал: это мой командир, наставник и отец.
Представь себе человека мощного телосложения, с мускулистой шеей, взглядом исподлобья, всегда хмурого, всегда недовольного, говорящего низким басом —это и будет сержант Дуб.
Его любимые афоризмы, дающие почти полное представление о методах его воспитания, таковы: «Поменьше рассуждайте!», «Тоже мне, деятель выискался!», «Исполняйте!» и «Кругом марш!». У меня сложилось такое представление, что я, как и другие солдаты его отделения, для него — человек в форме, обязанный выполнять его приказания,— и не больше.
По-моему, его не интересует, кто я, что я, мои мысли, моё настроение, мои желания. Его интересует лишь то, чтобы я во всех случаях солдатской жизни заглядывал ему в рот и проглатывал то, что он изрекает.
Всё, что не укладывается в эти, очерченные им рамки, он называет «пререканием с командиром», — и — на кухню.
Он никогда не улыбнётся нам, не заговорит попросту.
Когда после занятий выдаётся свободная минута и мы собираемся поболтать о прошлом, помечтать о будущем, нам становится не по себе от угрюмой фигуры сержанта Дуба, который нет-нет, да и подойдёт, постоит, послушает и пойдёт прочь. При нём солдаты умолкают и начинают про себя припоминать, кто в чём провинился — сапоги ли не вычистил, оружие ли плохо смазал. Все молчат, ждут очередного «рябчика», и когда он уходит, облегчённо вздыхают: «На сей раз пронесло!»
А вчера, например, была гимнастика. Один из солдат, тоже первого года службы, никак не мог выполнить упражнения на брусьях. Дуб приказал не отходить от брусьев до тех пор, пока тот не сделает три маха. Пустяки для меня, но явно непосильное дело для Розенблюма, с которого пот лил градом, а руки бессильно срывались. Я не выдержал, что-то сказал, разгорелся спор, потом — «кругом марш» — и я был удалён с занятий. Кто прав? Неужели он? Неужели ему невдомёк, что тут надо долго тренировать человека, а не просто приказывать? Что поделаешь, сержант Дуб — это и в самом деле дуб. Терпишь, терпишь, потом пошлёшь всё к чёрту и полезешь на рожон, нарочно начинаешь искать наряда — и всё противно станет.
Смешно, дружище: от человека, который, вероятно, ничего не знал, кроме своей деревни, никогда не бывал в опере, не читал ни Бальзака, ни Шекспира, человека, который говорит «каптюшон» вместо «капюшон» и не в состоянии объяснить слова «деятель»,-от этого человека ты целиком зависишь, он разрешает или не разрешает любой твой шаг!...А впрочем, надоело всё это, я с удовольствием читаю твои письма, как всегда — остроумные и забавные, и всё в них так не похоже ни на этого сержанта Дуба, ни на... картошку! Напиши же мне, куда думает ехать Нина Барабанчикова после института, и кто её теперешний рыцарь? Как идут дела с твоей коллекцией наклеек с винных бутылок,—когда я уезжал , их было около пятидесяти, сколько теперь? Как устроился Виталий,— его ведь тоже вышибли из института? Наверное, в каком-нибудь спортобществе работёнка калымная... В общем, пиши обо всём. Кончаю — идёт повар, будет ругаться, что я ещё не приступал... Чёрт с ним. Жму руку —
«Р. S. Ты спрашиваешь в письме: сблизился ли я с моими новыми товарищами? Со всеми понемногу, ни с кем — особенно... Скучный народ, мышей не ловят. Правда, есть здесь некий Филиппенко,— мы не только вместе призывались, но даже на одной улице жили, хотя друг друга и не знали. Он — из наших, парень ничего, хотя отчаянно глуп и, кажется, подловат. Но в шахматы играет сильно, а чего же ещё требовать от человека?
СПОРЫШЕВ И ДУБ
Бывает, человек как-то помимо своей воли и желания, просто в силу семейной инерции, учится в школе, кончает её, поступает в институт, учится так себе, ни шатко, ни валко, и жизнь кажется ему удобной, лёгкой, хорошо утоптанной дорожкой, по которой не он первый, не он последний двинулся в путь, а поэтому ни размышлять, ни беспокоиться тут не о чём: другие шли и дошли, и он пойдет и дойдёт.
И ни воля, ни характер, ни взгляды на жизнь у такого человека не выявятся в полной мере этак годиков до двадцати пяти, когда все этапы обучения окажутся позади и надо будет начинать делать первые, в самом деле самостоятельные шаги. Тогда только станут сказываться черты его характера, когда испугается он далёкой сибирской тайги, куда направят его работать, и все подленькие способы будут пущены в ход, чтобы только остаться возле папы и мамы, возле утеплённой уборной и танцплощадки в сквере за углом... Или с радостным любопытством в сердце и маленьким чемоданчиком в руках уедет такой куда-нибудь на Камчатку, с тревожной мыслью: «Только бы хватило пороху на трудное дело!»
У Спорышева, сержанта, помощника командира миномётного взвода, в котором служит Таланцев, жизнь сложилась иначе...
Несмотря на то, что тогда ему было всего двадцать лет, Спорышев пришёл в армию с уже сформировавшимся характером. Жизнь порядком помяла его в своих жёстких руках и вылепила человека смелого, решительного и деятельного.
Рано оставшись без родителей, Володя Спорышев, бойкий, быстрый мальчишка с курносым, облупившимся на солнце лицом и соломенным хохлом на голове, воспитывался в детдоме, с детства познавая строгие и мудрые законы большого коллектива. Потом, работая на заводе, он быстро проглатывал в обеденный перерыв тарелку щей, повторял английские спряжения, а после работы бежал в вечернюю школу.
Товарищи по цеху привыкли видеть его на трибуне во время комсомольских собраний, при этом, в ответ на бесстрастное предупреждение председателя — «время кончилось!» — зал дружно выдыхал: «Пускай говорит!» С годами, становясь более зрелым, он уже не наскакивал петушком, критикуя и обличая, но, скупея на слова, придавал всё больше веры делам, своим и чужим, и, когда-то наивные, голубые глаза его становились то холодными, как зимнее небо, то загорались огоньками, как отсветы электросварки, хотя голос оставался спокойным и ровным.
Встречи со злом жизни — подхалимами, карьеристами, пьяницами, развратниками,— с тем злом, которое он видел как комсомольский вожак и честный человек и с которым всякий раз вступал в схватку,— эти встречи не вышибали его из равновесия. Временные поражения не лишали веры в себя, напротив, он только туже сжимал кулаки да крепче упирался в землю ногами.
Каждый комсомольский активист — воспитатель, а Спорышев был воспитатель прирождённый, как бывают прирождённые музыканты или художники. В его душе постоянно жило активное недовольство многими из окружавших его людей, он хотел их видеть лучшими, чем они были на самом деле, потому что «коммунизм,— думал он,— это прежде всего прекрасный человек».
Когда-то Спорышев перевоспитывал свою бабушку, ходившую в церковь, потом товарищей по детскому дому, потом лодырей и бракоделов в цеху, теперь — нарушителей воинских уставов (в армии он был избран в состав батальонного комсомольского бюро). И хотя частенько попадал впросак, переоценивая свои силы,— ибо бабка упрямо продолжала шамкать молитвы, а детдомовцы, бывало, отвечали ему кулаками,— он не сдавался, уясняя для себя, что истинная педагогика — дело столь же увлекательное, сколь и трудное.
Закончив десять классов вечерней школы, он мечтал о пединституте, но был призван в Армию, а через год, пришив на погоны две жёлтые полоски, получил отделение солдат, для которых он и стал, согласно уставу, главным воспитателем и непосредственным командиром.
Отделение — как будто не так уж много. Но если подумать: это люди, о которых надо заботиться двадцать четыре часа в сутки, которых надо знать, как свои пять пальцев, чтобы всякий раз вовремя научить, подбодрить, подсказать, похвалить, наказать,— это не так и мало.
Он взялся за новое дело с задором, стремясь, чтобы его миномётный расчёт стал лучшим в полку. Через год он пришил на погоны третью жёлтую полоску и получил повышение в должности: стал помощником командира миномётного взвода. Солдаты его любили. Строгий командир в часы учёбы, товарищ на футбольном поле, он не боялся потерять свой авторитет, когда, сбросив с плеч бушлат, вместе с солдатами ломом долбил мёрзлую землю, готовя позицию, и это действовало на них куда лучше грубых окриков младшего сержанта Дуба. «Понимает солдатскую душу»,— говорили о нём. А о Дубе... о Дубе так не говорили.
Товарищи-сержанты его уважали и побаивались за прямой до резкости характер, привычку говорить правду в глаза. Так относился к нему и младший сержант Дуб, но к чувству уважения у него примешивалось и другое: он завидовал умению Спорышева обращаться с солдатами легко и просто. А Спорышев видел в Дубе ещё один трудный объект воспитания.
Приглядываясь к Таланцеву, Спорышев понимал, что отношения между ним и Дубом сложились ненормально.
«У одного,—думал он,— властная привычка идти напролом и упрямство, у другого — бешеное самолюбие, отсутствие всякого чувства дисциплины и непоколебимое сознание собственного превосходства; кого из них воспитывать сначала, командира или солдата?»
Спорышев решил взяться за того и другого, и в тот вечер, когда Таланцев, сидя на мешке писал другу, Спорышев задержал младшего сержанта в каптёрке. Не то, чтобы он надеялся, что на Дуба можно подействовать одними разговорами,— только в живом деле перерождаются люди,— но это было самое простое и годилось в качестве первого шага.
— Садись,— сказал он, когда они с Дубом остались вдвоём.
Достав из кармана пачку махорки, он стал сворачивать самокрутку. Поняв, что разговор предстоит долгий, Дуб опустился на скамейку, положив на стол большие, мозолистые руки.
— Таланцеву опять наряд? — спросил Спорышев, искоса поглядывая на Дуба.
— А что же с ним ещё делать? — глухо отозвался Дуб.
Поделиться книгой: