Сказания о русских витязях

Вельдюзь сколько удивлялся его разговорам, столь не менее и виду, ибо цвет его шерсти подобился белизною своею снегу; стан имел он полный и статный, голову гордую и украшенную густою гривою, состоящею из золотых волос и которая перевита была голубыми лентами и по местам блистала дорогими каменьями; хвост его из таких же был волос, как и грива, и украшен был подобно; крылья имел он весьма пространные, состоящие из белых, розовых и золотых перьев, весьма прекрасно расположенных; копыта были у него золотые же; а глаза его блистали так, как звезды; узда, чепрак и седло его усыпаны были крупным жемчугом и бриллиантами.

— Скажи мне о своем происхождении, — спросил его Полотский князь. — В рассуждении твоего вида и свойства и богатого убора, должно быть оно немаловажно.

— Ты не обманулся, — ответствовал ему конь. — Я внук того славного коня, который родился из крови Медузиной, когда Персей отрубил красавице сей голову. Музы меня весьма возлюбили, чему позавидовав, Фортуна лишила меня их милости самым странным образом… Некогда поехала на мне Каллиопа, — продолжал конь, — к некоторому славному витязю на поклон с одою, приказав мне как можно поскорее скакать, желая застать его дома. По несчастью моему, дорога к нему была очень крута и бугриста, на которой я, споткнувшись, упал и сшиб с себя музу, которая, в падении своем вывихнув себе ногу, не осмелилась поехать к своему ирою, боясь быть осмеянною там. Сие столько ее рассердило, что оду свою в тот же час она изорвала, а меня заключила на вечное жилище в этот перстень. Вот сколь опасно и малым раздражить рифмотворное животное! Сей перстень подарила она потом своему любовнику, а тот этой нимфе, которая давеча с тобою говорила. Далее истории своей я не знаю, потому что с тех самых пор, как нимфа в последний раз велела мне войти в сей перстень, не видал я света до самого этого дня и не ведал, в чьих руках я находился. Теперь я твой слуга, — продолжал он, — ибо рок мой таков, что кто этот перстень имеет, тот мною один и повелевает.

По окончании своей повести просил он Вельдюзя, чтоб он на него сел и испытал его быстроту. Полотский князь не умедлил желания его исполнить, а конь помчался быстрее всякой стрелы и принес его через несколько минут в волшебницын замок, который в красоте, по описанию Вельдюзеву, — присовокупил к тому Видостан, — малым чем моему уступает.

Волшебница и племянница ее, которая тут уже была, встретили его очень ласково и осыпали учтивостями за храбрый его поступок с сатиром. Проводя в покои, старались они угостить его всем тем, что вкус и обоняние могут изобрести наилучшего. После чего просили Вельдюзя, чтоб он объявил им, какому человеку одолжены они столь великою услугою, каковую он им оказал, в чем он их тотчас и удовольствовал. По выслушании его повести изъяснили они ему свое сожаление о его несчатьях, причем волшебница обещалась ему во всем том принимать участие, что до него касаться не будет. Во исполнение чего тот же час разослала она сильфов для разведывания о судьбе его невесты, и что ежели они ее найдут, то бы принесли ее немедленно к ним в замок.

Сильфы тотчас полетели, а Вельдюзь остался благодарить Преврату за ее попечение, которое она о делах его воспринимала.

— Благодарность моя очень бы умеренна была, — сказала на то волшебница, — ежели б я ее ограничила одною сею услугою. Нет, я хочу тебе услужить так, чтоб по крайней мере мог ты завсегда памятовать, что, услужа моей племяннице, а тем и мне, услужил не неблагодарным.

После того топнула она ногою, проговорила несколько слов, отчего тотчас пол в комнате раздвинулся, а из отверстия явился пред них арап, имея в руках вооружение из чистого золота, то есть броню, щит, копье, лук и колчан со стрелами. Указывая на оное, Преврата:

— Вот чем, — сказала Вельдюзю, — хочу я свидетельствовать тебе мою благодарность: это вооружение защитит тебя от поражения всякого человека, если только противник твой выше человеческой силы чего при себе иметь не будет. Это все принадлежало бедному моему мужу, которого погубил лютый волшебник, наш неприятель. Этот злодей никогда б не мог одолеть моего супруга, ежели б у него не украли препоясания и меча обвороженного, которые принадлежали к сему доспеху и имели в себе сверхъестественную силу и сохраняли его от всякого волшебства. Впрочем, не совсем еще вооружение сие лишилось своей силы: кроме того, что не пронзительно, возбуждает оно великую храбрость в том, кто его на себе имеет, и притом умножает весьма силу. Итак, пожалуй, прими его от меня, — продолжала волшебница, — в знак моей к тебе благодарности и надень его теперь же на себя для предосторожности от всякого неожидаемого случая.

Вельдюзь, поблагодарив ее за подарок, надел на себя вооружение, и когда они готовились описывать его в нем пригожство, то в самое то время прилетевший один из посланных сильфов привлек их на себя внимание.

По смущенному виду его заключили было они, что он Милославы не нашел, чего ради волшебница начала уже было ему и выговаривать за его неисправность, но ответ его привел их всех в такое удивление и ужас, каких они не ожидали, ибо он объявил, что Милославу сыскал было он на острове, узнав ее по тому описанию, какое ему об ней сделали, и, рассказав ей о своем посольстве, хотел было ее взять и к ним понести, как в самое то время приехал к ним в колеснице, запряженной аспидами, ужасный исполин, который, вырвав у него из рук Милославу, увез ее с собою, а он, не имея силы ей пособить, принужден был лететь назад, чтоб уведомить их о сем печальном приключении.

Когда сильф окончил свое повествование, то Вельдюзь, возбуждаемый любовью и негодованием, предприял гнаться за сим похитителем. Волшебница старалась его уговорить, чтоб он не вдавался без размышления в опасность, и обещалась наперед разведать, кто таков сей похититель, и потом уже приобрести хотела приличные способы к освобождению Милославину. Но полочанин, горя нетерпением, не внимал ее словам и, поблагодарив ее приличным способом, пошел от нее. После чего, сев на крылатого своего коня, приказал ему гнаться за исполином, которого и нагнал он вскоре над сею ужасною горою, в которую превращены мои подданные.

Неустрашимый сей князь, увидев любезную свою Милославу у страшного сего Болота, устремился на него с копьем, думая его оным сразить, но в самый тот миг исполин зинул на него пламенем, которым обжег у него ту руку, на коей был перстень. Вельдюзь, почувствовав боль, отдернул ее к себе, отчего, повернувшись у него перстень камнем вверх, принудил крылатого коня скрыться, а всадник полетел стремглав на утыканную копьями и мечами гору.

Стенание и вопль печальной Милославы, последовавшие за его падением, представили ему смерть ужаснейшею: страшная гора готовила ему неизбежимую кончину, которая бедную его невесту оставляла навек во власти у лютого Волота. Низверженный Вельдюзь почал призывать на помощь и богов и людей, но все его слова погибали в воздухе бесполезно. Уже падение его оканчивалось; свирепые змеи подняли головы и разинули свои пасти, чтоб его растерзать, уже коснулся он остриям копий и мечей, как множество сильфов, подхватив его, отнесли к волшебнице, его приятельнице, которая, увидев его, стала ему выговаривать ласковым образом за его стремление и дерзость, с каковою он отважился напасть на такового врага, коего и сама она трепещет.

Едва окончала волшебница сии слова, как ужасный гром и молния сорвали с покоя, в коем они находились, крышу, и в то самое время с превеликим вихрем слетел к ним исполин, который, обратясь к Вельдюзю, сказал ему страшным голосом: «Дерзновенный! ты осмелился отнимать у меня мою невольницу и напасть на меня посередине воздуха, но, будучи мною свержен, убоялся умереть. Ты не стоишь по трусости твоей смерти, но за дерзость твою не стоишь и жизни; и за то и другое должен ты претерпеть такое состояние, которое заставит тебя ужасаться и живота, и смерти». По окончании сих речей засвистал он преужасно; тогда предстало пред него шестеро премерзких карлов, которым приказал он ободрать с него вооружение, а перстень его взял к себе. После того, прошептав нечто, взял Вельдюзя за ногу и бросил в отверстие покоя.

Устрашенный Вельдюзь, летя из покоя в рощу, коею окружен был волшебницын замок, почувствовал в себе легкость и, обратя на себя глаза, увидел, что он более не человек, но обезьяна. Сие горестное превращение столь его опечалило, что он охотно соглашался тогда потерять и жизнь свою, но животолюбие принудило его схватиться за ветви дерев, между коих он упал. По счастью его, схватился он за них так удачно, что падение его они остановили. Свойство нового его состояния способствовало ему безвредно слезть с дерева на землю, на которую сошед, вдался он в превеликую печаль, но страх воспрепятствовал ему быть долго в таком месте, подле коего находился ужасный его неприятель. Побежал он оттуда, проклиная исполина и тужа о бедной своей приятельнице, коей волшебник не преминет мстить за его избавление. Напоследок, бегая около двух месяцев по лесам, добежал он до моего замка, где, напав на него, мои собаки принудили его взлезть на дерево и дожидаться моей помощи. Вот все приключения твоего зятя, — продолжал Видостан, говоря Светлосану, — а окончание им я уже тебе рассказал прежде; теперь осталось мне досказать тебе мою историю.

Окончание истории Видостановой

Несчастья Вельдюзевы тронули меня и возбудили во мне к нему любовь и сожаление. Я вознамерился ему помочь, чего ради и прибегнул к кольцу, которое ты видишь у меня на руке; я его сделал помощью моей книги; оно заключает в себе такого духа, который уведомляет меня обо всем, о чем я ни спрошу. Сей дух, будучи мною вопрошен о неприятеле твоего зятя, ответствовал мне, что, хотя об нем он и ведает, но не смеет мне объявить. Я хотел уведать о сем от моей книги, но и она мне то же ответствовала, прибавляя к тому, что сделано на тайну сию такое заклятие, которому и сам князь духов противиться не в силах. Не мог я подумать на Карачуна, ибо привидение его, заколотое и сожженное мною, обнадеживало меня, что нет его более на свете, почему я и заключил, что это был другой какой-нибудь волшебник.

Между тем дня через три после моего приключения некто из придворных моих объявил мне, что, прохаживаясь в роще вне моего дворца, сошелся он с молодым человеком, который, выспрося у него о господине замка, просил его уведомить меня о себе и испросить дозволения пред меня предстать, объявляя притом, что в помощи моей имеет он превеликую нужду. Человеколюбие мое склонило меня тотчас согласиться на его просьбу; я приказал его привести к себе, что в тот же час и исполнено было. Как скоро он ко мне вошел, то, повалясь ко мне в ноги, просил себе моего покровительства. Я, его подняв, обнадеживал моею дружбою и просил его сказать мне, в чем ему могу услужить. На что он мне ответствовал, что историю свою желает мне рассказать наедине, чего ради, приведши его в свой кабинет, просил его вторично рассказать мне свою повесть, в чем он меня тотчас и удовольствовал.

Повествование Хитраново

Я называюсь, — говорил он мне, — Хитран; отечество мое Китай, а жизнью моею одолжен я богдыхану. Я был один сын у моего отца и был бы завсегда благополучен, ежели б не имел у себя сестры, которая всему моему несчастью причина. Не удивляйся, государь, — примолвил он, — моим словам: последствие моей повести докажет тебе, что я имею причину так говорить.

Сестра моя, — продолжал он, — именем и свойствами Леста, имела у себя многих женихов подданных и союзных нам государей, но только не хотела ни с кем из них вступить в брак. Я вопрошал ее иногда о причине ее отвращения к замужеству, на что она ответствовала мне одними только слезами. Но некогда, вздыхая, мне говорила, что она и сама любит, но не из тех кого-либо, которые к ней сватаются, а такого, который о любви ее к себе ничего не знает и, может быть, сам прельщен уже другою. Я, не зная совсем, о ком она говорила, спрашивал ее, кто он таков, и дозволяет ли его состояние вступить ей с ним в супружество. «О, я-то и причина моей горести, — отвечала она, — что не могу я ласкаться иметь его моим мужем, но что касается до его состояния, то он такого же знатного рода, как и я, и столь прекрасен, как ты». По сих словах она закраснелась и потупила глаза свои в землю. Я старался дойти мысленно до того предмета, которым сердце ее воспламенилось, но не мог ни на кого помыслить по тому описанию, какое она мне сделала.

Между тем проходил тот день, в который мысли ее, к моему несчастью, открылись. Я был влюблен в дочь первого министра моего родителя; любовь моя была до тех пор тайна, но тогда открылась она к неблагополучию нашего дома. Некогда прохаживался я с моею любовницею в саду нашего дворца; наконец, походя довольное время и устав, вошли мы в пещеру, которая разделялась на несколько покоев. В одном из оных отдыхая, начал я любовнице моей изъяснять жар моей любви: обыкновенные речи любовников, ласкающихся к своим любезным. Долго бы я пробыл в сем упражнении, если бы причинившийся стук в другом покое пещеры не пресек моих удовольствий и не принудил туда пойти, дабы уведать оного причину. Немало я удивился, увидя сестру мою, лежащую там в обмороке. Не приписывая ничему, кроме болезни, сей ее припадок, стал я помогать ей и стараниями моими привел ее вскоре в прежнее чувство. Когда она опамятовалась, то, пролив наперед несколько слез, начала мне выговаривать нежным образом за приключение ей сего припадка, приписывая оный любви моей к такой особе, которая недостойна моей горячности, имея ниже моего состояние. Слова ее не инако я счел, как действием ее честолюбия и гордости, но оные были действием наипозорнейшей страсти, гнуснейшей обоих сих пороков.

Сие приключение принудило нас оставить сад и возвратиться в покои нашего дворца, куда должен был я проводить по благопристойности сестру мою. Во время нашей дороги старалась царевна отвратить меня от моей обладательницы всеми силами, то опорочивая любовь мою к ней, то охуждая качества ее и поступки. Напоследок видя, что я не соглашаюсь с ее желанием, сказала мне сердитым голосом, что она не потерпит, дабы я посрамил нашу породу толь низким союзом, и тот же день откроет нашему родителю о моей любви. Сказав сие, ушла она от меня поспешно и точно в самый тот день объявила богдыхану о моей страсти. Но родитель мой, призвав меня к себе и услышав о сильной моей любви, смягчась притом моими слезами и просьбами, соизволил на мое желание, чтоб я совокупился браком с моею любезною, хотя и вознамерился было сперва женить меня на дочери некоторого союзного нам государя.

Принеся ему тысячу благодарений, вышел я от него в превеликом восхищении и побежал к моей любовнице для сообщения ей сей радостной ведомости. Препроводи с нею несколько минут в беспрерывных восхищениях, вздумалось мне пойти к моей сестре, чтоб огорчить ее сею ведомостью и наказать за то, что она хотела меня разлучить с моею любезною.

Пришел к ней, объявил я ей с радостным лицом соизволение моего родителя. Весть сия столько ее поразила, что она упала без памяти. Я старался ей помочь; сестра моя, отворя смутные свои глаза, смотрела на меня долго, проливая слезы. Потом, выслав своих служительниц из комнаты, просила меня сесть подле себя и, пожимая мою руку нежным образом, окропляла ее слезами, вздыхая притом непрестанно.

— Ах, — вскричала она напоследок, — для чего твое сердце не таково же, как и мое? Не тем ты мне, жестокий, платишь, — продолжала она, — чего достойна любовь моя к тебе! Я не пожалею пролить всей моей крови за один твой взгляд, за одно твое ласковое слово, которыми пользуется от тебя непрестанно недостойная твоя любовница. Любовь моя к тебе такова, каковою никто и ни к кому еще не воспламенялся. Постой! — продолжала она, видя мое удивление и желание прервать ее речь. — Дай мне выговорить тебе все, что чувствует моя душа. Так, ты не обманываешься, ежели усматриваешь в словах моих такую к себе любовь, каковую сестрам не позволено иметь к братьям. Я ее чувствую к тебе, и столь сильну, что ни сами боги не в силах вырвать ее из моего сердца. Она одна составляет все мое в свете блаженство, без нее и жизнь бы моя была мне несносна, и смерть мою остановляет одна только надежда получить когда-нибудь твое соответствие. Вот моя тайна, которую тебе никогда б я не открыла, ежели б сам ты не принудил меня к этому. Теперь не остается мне иного тебе сказать, как просить твоего ответа, который ты можешь учинить, вонзив в меня сей кинжал — или в сердце недостойной моей соперницы.

Сие нечаянное ее открытие привело меня в такое недоумение, от коего долго не мог я освободиться; напоследок начал я ее уговаривать, чтоб она оставила сию безумную страсть, которая, кроме стыда и бесчестия, ничего не может принести. Слова мои, которые лишили ее всей надежды, привели ее в ужасное бешенство: она начала рыдать, проклинать мою любовницу и делать все то, что свойственно в таких случаях бешеным женщинам. Напоследок, выхватив у меня кинжал, хотела пронзить себе грудь, до чего, однако ж, я ее не допустил, сколько она ни старалась намерение свое исполнить. Я угрожал ей, что позову ее служительниц и уведомлю родителя о беззаконной ее страсти, ежели она предприятия своего не оставит.

— Изрядно! — сказала она мне, бросая на меня яростные взоры. — Я его оставлю, но не для того, чтоб влачить бесполезную и горестную жизнь, терзаясь мучительнейшим пламенем к неблагодарнейшему из людей, а чтобы пронзить оружием сим ту, которая осмелилась отнять у меня такое сердце, коего сама недостойна.

Сказав сие, кликнула своих служительниц, а меня просила удалиться. По желанию ее я вышел от нее вон, не надеясь в тогдашнем состоянии привести ее в рассудок.

На другой день пришел к ней, чтоб повторить ей мои советы, дабы она оставила беспутную свою страсть, нашел ее совсем спокойной и согласной на все мои рассмотрения. Столь скорую перемену ее чувствий нимало не вздумал я тогда подозревать, сочтя оное действием ее размышлений и страха, дабы не обесславиться таким пороком, который от всех людей в презрении находится и почитается беззаконным. Обрадовавшись счастливой сей перемене, хвалил ее, что она так разумно сделала, победив такую страсть, которая, кроме позора и бесплодного мучения, ничего ей не обещала. Потом, утвердя ее в мыслях сих наиболее, пошел я от нее весьма спокоен, не предвидя себе никаких напастей.

Вскоре после того женился я на моей любовнице. Весь наш двор радовался сему браку, ибо первый министр всеми был любим за добродетель свою и правосудие. День нашего брака торжествован был со всевозможным великолепием: все знатные бояре приглашены были к столу, который продолжался до полуночи. По окончании оного препровожден я был с молодою моею супругою в брачную комнату и оставлен на произвол любви и нежности. Какое ж было тогда мое веселие, когда я увидел себя полным обладателем той, которая любезнее мне была всего на свете! Будучи от радости вне себя, бросился я перед нею на колени, целовал стократно ее руки и клялся ей вечною верностью. Но в самом жаре моих восхищений застучались у дверей; сей стук произвел в моем сердце некое устрашительное волнение: тайный страх и прервание удовольствия, вкушаемого мною тогда, встревожили всю во мне кровь и произвели во всех моих жилах трепетание. Подошел ко дверям, спрашивал я, кто стучится; на вопрос мой ответствовано мне тихо, чтоб я отворил дверь, ибо имеют до меня крайнюю нужду, которая не терпит ни малейшего промедления. Сие еще более встревожило меня; я отпер тотчас двери и увидел вошедшую ко мне мою сестру.

— Я пришла сюда, — говорила она мне с ласковым лицом, — оказать тебе такую услугу, какую может сделать такая токмо сестра, какова я.

Потом, отведя меня к стороне, сказала мне, что она принесла такое питье, которое предохраняет жен от неверности.

— Сим напитком, — продолжала она, — хочу я услужить молодой твоей супруге, что предохранит ее от всяких соблазнов. Пускай она теперь же его выпьет, — примолвила она, вынимая из кармана сткляночку и подавая ее мне, — ибо завтра оно никакого уже действия иметь для нее не будет.

Сказав сие, начала она ласковым образом принуждать меня, чтоб я заставил мою жену выпить сей напиток, предвещая мне от того непоколебимую ее верность. Сие лестное обещание, побуждения ее и благопристойность с моей стороны, дабы не огорчить толь ласковой сестры за ее усердие ко мне, склонили меня ее просьбу исполнить, на что и жена моя согласилась.

Сестра моя, видя ее пьющую, метала на нее радостные взгляды, кои толковал я тогда усердием ее ко мне.

— Теперь я торжествую! — вскричала она потом, увидев, что жена моя все допила. — Напиток сей, конечно, сохранит ее от вечного непостоянства, ибо это столь лютый яд, что никакое лекарство не может его одолеть. А чтоб исполнить все то, — продолжала она яростно, — чем я ей должна, так вот ей мой подарок на свадьбу!

По сих словах вонзила она в грудь бедной моей супруги кинжал, который она до тех пор в сокрытии держала.

— Рвись теперь, мучитель мой! — возопила она ко мне в бешенстве. — И заплати терзанием за то мучение, которое ты мне причинил!

Представь себе, государь, — говорил мне печально незнакомец, — каково было тогда мое состояние. Я думаю, что молния, нисшедшая с небес, не привела бы меня в такое изумление и ужас, в каких тогда я находился. Наконец, гнев, преодолев все прочие движения, объял меня; я не мог в тогдашнем состоянии ему воспротивиться и поразил тем же кинжалом лютую мою сестру, которым она умертвила несчастную мою супругу.

— Умри и ты, — вскричал я ей, — беззаконница! и ступай во ад под область фурий, которых ты злобою своею превосходишь!

На стук падения пораженных и крик наш вошло к нам несколько людей, а за ними вскоре и родитель мой. Два окровавленные трупа поразили всех удивлением и страхом, а наипаче богдыхана. Я, бросившись перед ним на колени, рассказал ему все сие начальное происшествие и, будучи объят горестью и отчаянием, просил его лишить меня жизни как смертоубийцу.

— Ах! — сказал мне родитель мой, проливая слезы. — Ты неповинен, хотя и лишил жизни свою сестру; всякий брат это ж бы сделал, увидя погибающую свою супругу.

Несчастлив один твой отец, — продолжал он, — который и к беззаконным детям не может истребить вдруг горячности, вселяемой в сердца наши природою.

Приближенные бояре старались утешить как родителя моего, так и меня и приказали вынести вон тела супруги и сестры моей, дабы не умножать наших сокрушений печальным сим зрелищем. Я, препроводя императора в спальню, старался его утешить, хотя и сам не в меньшем утешении имел нужду. Вся ночь почти прошла во взаимных вздохах и стенаниях; наконец, уже на заре родитель мой успокоился сном, что и мне советовали сделать. Я бросился в постелю не столько для сна, как чтоб отдаться свободнее моей горести, которой тогда ничем не мог я преобороть.

Долго не мог я заснуть, терзаяся разными ужасными воображениями, то представляя себе плачевную смерть моей супруги, то воображая лютость моей сестры и мщение мое, учиненное ей. В сих мыслях постиг меня сон, но не для успокоения, а для лютейшего моего страдания. Приснилась мне сестра моя в таком точно виде, в каком она лежала, будучи от меня поражена: платье ее было всюду окровавлено, волосы растрепаны, на лице ее присутствовали гнев и ярость. Она влекла за волосы несчастную мою супругу, испускающую стон и вопли, и пронзала ее беспрестанно кинжалом. Я бросился к ней на помощь и хотел поразить саблею ее мучительницу, как сестра моя, поднявшись с нею на воздух:

— Нет, мучитель мой, — вскричала ко мне яростным и ужасающим голосом, — ты не отнимешь у меня моей жертвы, но сам страшись мщения моего, варвар! Ужасная моя тень повсюду станет следовать за тобою и отомстит тебе за мое убийство.

По сих словах вонзила она в меня кинжал и стала невидима. Сей удар так меня встревожил, что я проснулся и, не опамятовавшись еще совсем, осматривался, где я ранен, но не видя никакого поражения, опомнился, что это во сне мне представилось. Однако же страх мой нимало тем не уменьшился; я трепетал и ужасался, думая, что сновидение сие грозит мне новым каким ни на есть несчастьем. Одевшись поскорее, пошел я к моему родителю и объявил ему о сей устрашительной мечте. Сон мой и его немало встревожил; он также думал, что мечтание сие заключает в себе тайность, чего ради приказал позвать к себе первосвященника, к советам коего прибегал он обыкновенно во всяких недоумительных случаях.

Хейхоам, так назывался сей первосвященник, по выслушании моего сновидения объявил причиною оного неочищение мое от убийства, чего ради советовал поскорее очистить меня по законным обрядам, что в тот же день и исполнено было. Но мучение мое тем не умалилось: в наступившую ночь опять сестра моя мне явилась, кляла, терзала меня и угрожала не давать мне вечно покоя. Сей ужасный сон и другие следовавшие за ним заставили моего родителя, коему об оных объявлял я и жаловался, приносить моления и жертвы, но ничто не могло отогнать от меня привидения. Напоследок стало оно мучить меня уже и наяву, представляясь мне в ужаснейших видах. Все способы были употреблены к его отогнанию, но ничто не могло освободить меня от сего призрака. Наконец, присоветовал родителю моему Хейхоам, чтоб он отпустил меня путешествовать и объехать все славные прорицалища для истребования от оных совета, как освободиться мне от устрашающего меня сновидения.

По получении дозволения от моего родителя поехал я немедленно, и по довольном странствовании прибыл я в Дельфы, желая узнать от Аполлона мою судьбу, о коей все боговещалища темно изъяснялись. По очищении себя и по принесении жертвы вошел я во храм, ожидая ответа от Пифии, которая, вскоре пришед за мною, села на священный треножник и, наполнясь вдохновением, неистовясь и скрежеща, произнесла мне следующее прорицание:

Пришел ты, трепеща, отойдешь, ужасаясь, И век свой повлачишь среди всегдашних зол, Доколе не найдешь, по Индии скитаясь, Из крепких вечных роз сияющий престол.

Сие пророчество привело меня в недоумение: я не знал, куда ехать и где искать престола из роз, от которого прорицание обещало мне помощь; напоследок, не зная лучшего средства к освобождению от привидения, предприял ему повиноваться и проехать всю Индию для сыскания обещанной помощи. Итак, взяв твердо сие намерение, выехал я из Дельф, принеся еще жертву Аполлону. Потом, приехав к морю, нанял я корабль, на котором пустился в море, льстясь надеждою скорого освобождения от беспрестанных моих устрашений. Мореплавание наше было несколько дней спокойно, но потом восстала преужасная буря, которая, продолжаясь более месяца, носила наш корабль по своей воле и наконец оный разбила. Тогда всякий из нас старался токмо спасти свою жизнь, как кому можно было; я схватил доску, которая, по счастью моему, мне попалась, и, держась за нее крепко, отдался на произвол волнам. Я не помню, сколько времени меня носило на море, ибо ужас, воспоследовавший по разбитии корабля, лишил меня всех чувств, и я опамятовался уже на берегу, на который меня выбросило.

Благодаря небо за сохранение моей жизни, пошел я оттуда, желая сыскать какое-нибудь жилище. По счастью, попалась мне вскоре деревня, в которой я отдохнув и укрепясь пищею, отправился в ближний от того места город. Пристав в оном у торгующего пряными кореньями купца, спрашивал у него, не знает ли он такого государя, у коего престол сделан из роз.

— Нет, — ответствовал он, — об эдаком я не слыхивал, хотя и путешествовал по всей Индии.

Я спрашивал о том у других, однако ж все неведением мне отзывались. Сие безызвестие лишило меня всей Надежды в искании моем, однако же предприятия своего я не оставил, льстясь напоследок сыскать то, чего искал. Долго путешествие мое продолжалось, ибо, будучи лишен кораблекрушением всего, принужден был странствовать пешком и, наконец, по многих трудностях достиг до сего замка, в котором страдание мое надеюсь окончить. Ибо я слышал, государь, — примолвил он, — от твоего придворного, что у тебя находится престол из розового яхонта, на коем вырезаны цветки, упомянутые прорицателем.

По окончании своей повести, — продолжал Видостан, — бросился он опять мне в ноги, прося меня о помощи. Я его поднял, обнадеживая моею приязнью и обещая употребить все в его пользу, что только будет состоять в моей власти. Сие обещание переменило печальный его вид в веселый; он просил меня поскорее ему помочь, ибо «ужасное привидение моей сестры, — говорил он, — завсегда лишает меня приятностей сна, а нередко и наяву меня ужасает». Я согласился охотно на его желание и в тот же час, взяв мою книгу, сыскал в ней ту статью, в коей описаны были заклинания на привидения, и, выписав пристойное к его обстоятельству, отдал Хитрану, чтоб употребил оное в оборону от привидения. Хитран, поблагодарив меня, просил дозволения жить в моем замке до тех пор, пока он совершенно освободится от призрака. И я на то без всякого отрицания согласился. После чего, вышел с ним из кабинета, представил его Полотскому князю, который находился тогда в зале с моими придворными. Все его приветствовали и получили от него равномерные ласки. Он столько нам разговорами своими понравился, что сочли его все человеком самым честным и достойным всякого почтения, хотя он оказался напоследок обиталищем адской злобы и всяких беззаконий.

Остаток того дня препроводил я с моими гостями весьма весело, не предвещая себе никакого зла. На другой день Хитран, пришед ко мне, объявил, что он все исполнил по предписанию моему, дабы прогнать привидение, но нимало в том не мог успеть и еще более раздражил его на себя. Я весьма сему удивился, ибо до тех пор книга моя никогда не обманывала меня в своем действии. Сие побудило меня спросить в том изъяснения у моего кольца, в котором заключенный дух ответствовал мне нижеследующими словами, произнесенными с ужасом и смятением:

Берегись, Видостан: мечтание хоть тщетно, Но может навлещи напасти неприметно; Храни свою стрелу: злодей ее дрожит, А привидение заклятий не бежит.

Сии слова привели меня в недоумение: я никак не мог доразуметься их смысла; слышал, что дух советовал мне беречься и в то же время объявлял, что мечтание тщетно и может навести беды, что есть у меня злодей, что надобно хранить стрелу и что привидение от заклятий не бежит. Сие побудило меня опять спрашивать у духа об изъяснении его слов, на что ответствовал он мне следующее:

Едва мои уста бесплодно отверзаю, Преслушаться его заклятий не дерзаю: За речь одну навек во ад могу ниспасть. Страшись его, страшись! Ты можешь сам пропасть.

Сей ответ привел меня в пущее недоумение и ужас; гость мой также встревожен был сим ответом, да и причину имел к тому.

— Конечно, то, — говорил он, — не сестра моя представляется мне привидением, а какая-нибудь адская фурия, испущенная на меня богами за мое смертоубийство. Я бы не стал тебя, государь, — продолжал он, — просить еще о помощи себе, слыша и о твоей опасности, ежели б дельфийское пророчество не обнадежило меня, что ты точно помочь мне можешь. Да и по ответу твоего духа видно, что этот злодей, то есть привидение, которое не боится заклятий, страшится твоей только стрелы. Итак, сколько для моей, столько же и для твоей собственной безопасности надобно это проклятое страшилище прогнать опять во ад.

— Да как же это можно сделать, — сказал я ему, — когда оно не боится заклятий?!

— Помощью твоей стрелы, — ответствовал он, — о коей дух твой тебе говорил.

Слова его показались мне в тогдашнем моем смятении довольно справедливыми. Я согласился действовать моей стрелою, против которой никакая сила устоять не могла.

Но понеже привидение являлось ему одному, то я не знал, каким образом ему помочь. Китаец просил меня вверить стрелу его рукам на одни сутки, обещая прогнать ею свое привидение, когда оно ему представится. Просьба его показалась мне справедлива: отдал я ее ему, не воображая себе никаких от того бедствий.

Но едва он принял ее от меня, как схватил меня в охапку, топнул ногою в пол, который от того расступился, и бросился со мною в сие отверстие. Во время нашего падения вскричал он ко мне страшным и сердитым голосом:

— Наконец я торжествую над тобою, гордый неприятель! Познай по действиям сим Карачуна, которого ты думал побежденным тобою, и научись наказанием своим почитать сильнейших и разумнейших тебя!

По окончании слов его очутились мы в той пещере, в коей вы меня нашли.

— Вот какое великолепное жилище тебе я приготовил, — сказал мне карло, насмехаясь, прияв свой прежний вид. — Ты в нем до тех пор будешь, пока твоя стрела возвратится к тебе опять.

Проговоря сие, дунул на меня и исчез, а я превратился в тот образ, в котором вы меня нашли, и увидел себя прикованна к стене, под стражею у остова, коего приставил ко мне Карачун и которому приказано было всех тех умерщвлять, кто ни покусится меня освободить из неволи. Вы, я чаю, приметили, — говорил Видостан своим гостям, — что остов держал мраморную дощечку: на ней было написано заклятие, удерживавшее мое очарование; оно не могло ничем разрушиться, кроме моей стрелы. Впрочем, ни оков моих, ни остова никто не мог видеть, кроме тех, кои долженствовали принесть ко мне сию стрелу.

Представь себе, государь мой, — говорил индиец Светлосану, — какое было тогда мое удивление, увидя живого Карачуна и низверженного себя в бездну, из коей не имел я почти надежды выйти! Горесть и бешенство овладели моим сердцем, что дал себя обмануть моему злодею. В крайности моей не знал я, к чему прибегнуть; все способы к избавлению моему были закрыты, и не оставалось мне никакой помощи, кроме моего духа, находящегося в моем кольце. Я нажал оное, ибо сим образом вызывал я его из кольца. Дух предстал передо мною в унылом образе, ожидая моего приказания. Я спрашивал его сердитым и с печалью смешанным голосом, для чего он допустил обмануть меня Карачуну и не предуведомил об его хитрости. Дух ответствовал мне на сие следующей речью:

Несчастия сего ты сам себе причиной: Ты легковерием обманут, не судьбиной. Не ясно ли тебе ответ мой объявил, Чтоб ты стрелу свою со тщанием хранил? Злодей твой вымыслил свое повествованье, Чтоб лучше получить успех в своем желанье. Одна твоя стрела причиною была, Что злость его тебя столь поздно пожрала: Ее боялся он, ее он ужасался И всеми силами о том одном старался. Чтоб волей от тебя ее себе достать, Не могши кражею сей вещью завладеть. Не можно было мне сказать тебе то ясно, Что посещение его к тебе опасно; Едва я вымолвил, чтоб ты стрелу хранил, Как он на мой язык оковы наложил. Заклятия его я должен был бояться, Когда ему сам ад не смеет противляться. Теперь молчание хранить я свобожден: Уже его обман жестокий совершен. Он и меня б своей подверг свирепой власти. Когда б не сохранил меня от сей напасти Преславный книги сей волшебныя творец, Котору у тебя хотел похитить льстец. Мой рок меня тому лишь только подвергает, Кто сею книгою волшебной обладает. Вовеки буду я под властию твоей, Коль сам не подаришь кому ты книги сей, Котора смерть твою теперь остановляет И злобу твоего тирана притупляет. Спокойся: скоро уж его минется власть, Уж близится его свирепая напасть, Злодействами его разгневанные боги К погибели его устроили дороги. Младый герой и князь, холодных житель стран, Назначен сокрушать сей грозный истукан. Тебе советую назвать себя пророком: Ты можешь им прослыть при знании глубоком, Которое мне судьбам угодно было дать И коим я тебе потщуся помогать. Пророчеством к себе ты привлечешь народы И можешь ожидать от них себе свободы, Которую тебе тот может возвратить, Кто согласится сей стрелою подарить, Котору погубив теперь, ты стал несчастен, И над которою тиран твой ныне властен; Но вскоре сей стрелой престанет он владеть, Престанешь бедствие и ты сие терпеть. Послушай лишь сего спасительна совета. Всем, вопрошающим от уст твоих ответа. Вели себе стрелу за оный приносить, Какою кто тебя возможет подарить. Стрела твоя одним сим гложет возвратиться, И благоденствие твое восстановится.

Сии его слова ободрили унылое мое сердце и наместо ужаса и отчаяния вселили в него упование и радость. Переспрашивал я его неоднократно о всем том, о чем он мне ни говорил.

Наконец, будучи удовольствован во всем его ответами, вздумалося мне узнать, для чего он говорил все стихами, а не прозою. На сей вопрос дух мой улыбнулся и ответствовал мне так:

Пока еще твоей не предан был я власти, Начальником я был людей немалой части, У коих завсегда стихов исполнен рот, И для того и сам я прозван Рифмоглот. Сей род людей почтен названьем стихотворцев, Провозвещателем судеб, порокоборцев. Однако я не тех начальник был умов, Которы таинство нашли волшебных слов Свирепство укрощать и претворять в геройство. Раздоры прогонять и водворять спокойство. Необходительных, свирепейших зверей Собрать и укротить и претворить в людей. Владычество мое над теми простиралось, У коих разума на пядь не протягал ось, Которы дар нашли, не думавши писать И враками народ нещадно отягчать, Гордиться больше всех прегнусными стихами И похулителей их врак считать скотами, Достойны сами чем назваться прежде всех И заглаждать таким признанием свой грех. С такими обходясь жужжащими сверчками, Привык я говорить на рифмах и стопами, В чем также мне моя и должность помогла, Котора в пущее их бешенство влекла. Дыхания мои их кровь воспламеняли И мрачную их желчь с безумьем съединяли, Негодные стихи и злобу в их позор Являло их перо перед народный взор. Из рук их ничего вовек не выходило, Которо б не смешно и не поносно было. Мне должно было их всечасно посещать И к рассуждению их ум не допущать, Вселять в них вздорные и злые вображенья И возбуждать стихи марать без рассужденья. Но наконец их род, к несчастью моему, Распространился так к позору своему, Что, метя в нищего, бродягу, крючкотворца, Попал бы уж всегда ты прямо в стихотворца. Хоть был неутомим, досужен я и дух, Но сладить не возмог с толпой сих гнусных мух, Название людей великих похищали. За небрежение такое князь духов, Другому власть отдав над шайкой сих скотов, Подверг меня навек несчастной сей судьбине, В которой нахожусь невольником я ныне.

Повесть его весьма меня увеселила; я расспрашивал его о других разных обстоятельствах, на что он мне также стихами ответствовал. Таким образом утешал он меня до самого того дня, в который вы, ко мне пришел, кончили мою неволю возвращением моей стрелы, коею разрушил я очарование, чему меня научил мой дух. Что же касается до происшедшего шума и стука, по изречении мною некоторых волшебных слов, оный произошел от делания духами колесницы, в коей вы очутились в то время, когда исчезла пещера. Вот вся моя история, о которой хотел я вас уведомить.

* * *

Светлосан и Бориполк, по оказании своего удивления, возблагодарили его за повествование, после чего Славенский князь спросил его о своем зяте. «Ах! — вскричал индиец. — Я хотел было сие от тебя сокрыть, дабы не нанесть тебе сокрушения; я уведомился от моего духа, что по несчастии моем пропал он из моего замка, и думаю, что похитил его Карачун, но, впрочем, дух мой в сем меня не уверяет, ибо и сам о том не ведает, сколько он ни проницателен; тайна сия и от него сокрыта».

Ведомость сия весьма опечалила Светлосана и разрушила его надежду, которую было сперва он возымел. Индиец старался его утешать, обещая осведомиться о его зяте в тот же день. Вследствие чего, взяв свою книгу, прочел в ней нечто, отчего восстал пресильный ветер, от коего отворились в кабинете окна. В оные влетел с превеликим шумом вихрь и, превратился в ту ж минуту в молодого крылатого человека, предстал пред Видостаном. Индиец, поблагодарив его за поспешность, приказал ему облететь весь круг земной и искать Вельдюзя, коего принести к нему в замок, ежели он его найдет. Вихрь повиновался, а Видостан, попросив гостей своих следовать за ним в столовую комнату, объявил им идучи, что посланный им есть дух, имеющий под властью своею ветры.

Стены столовой комнаты были украшены живописью, представлявшею золотое время. На одной стороне изображена была роща, украшенная плодоносными деревьями, коих плодами питалися первые люди. В стороне видима была небольшая горка, усыпанная цветками и по местам украшенная виноградом. На сей горке сидела чета молодых людей разного пола, в самом цвете их молодости; положение их и лица изображены были лучше всей картины. Львы и тигры лежали у ног их, играя с ягнятами и малыми зверьками, изъясняя тем невинность первых времен. Робкие зайцы и олени мешались между слонов и медведей, не опасаясь от них ни малого себе вреда.

Другая стена изображала разные забавы тогдашнего века людей: одни играли на дудках и свирелках, другие пели, иные плясали и возбуждали друг друга к непорочному веселью, некоторые из них наслаждались плодами, а прочие по уединенным местам утопали в любовных прохладах. Малые ребята резвились также между собою и с такими зверями, коих лютость и самых наихрабрейших устрашает ныне. Третья стена представляла конец золотого века и отшествие на небеса Астреи, а потолок украшен был изображением Олимпа.

Видостан, приведши в сию комнату своих гостей, просил их сесть за стол, на котором, кроме приборов и при них книжек, ничего не было. Светлосан и Бориполк весьма сему удивилися, но пришли в большее еще удивление, когда волшебник, сев с ними за стол, просил их то кушать, что им угоднее покажется. Между тем, разогнув свою книгу и прочтя в ней нечто, кинул свою тарелку в воздух; тарелка исчезла, а перед ним явилось самое прелестнейшее кушанье. «Я не удивляюсь, — говорил индиец своим гостям, — что вам приключение сие кажется странно; я нарочно так сделал, чтоб вас удивить и показать могущество моей власти и знания. Сии книги, предложенные пред вас вместо кушанья, содержат в себе названия всего того, что вымыслила человеческая роскошь для напитания людей богатых. Находятся в них и такие еще кушанья и плоды, о коих и до сих пор не знает свет и ему не будет известно. Ежели воображению вашему понравится которое из них, то стоит вам только прочесть название его и пожелать. Пожалуйте, — примолвил он, — сделайте сему опыт, выбрав такую пищу, которая вам наилучшей покажется».

Светлосан и оруженосец его, посмотря в свои книжки и прочтя имена тех кушаний и плодов, которые им наилучшими показались, пожелали их; в тот самый миг пустые их тарелки исчезли, а вместо оных явились исполненные того, чего они желали. Прикушав оного, усмотрели они, что одно человеческое искусство не может их столь изрядно приготовить, в рассуждении их вкуса и вида. Удивление их возрастало при каждом их пожелании. В напитках также недостатка не было, и вкус их не уступал нимало нектару, питию богов. Напоследок, когда голод их и жажда совершенно удовольствовались, тогда Видостан ударил три раза об стол рукой — в тот миг оный исчез, а они очутились в садовой беседке.

Сколько дворец великолепием своим и богатством привлекал внимание, столь сад редкостью деревьев и цветков и прочими украшениями приводил в удивление зрителей. Не было в нем ни одного простого дерева: абрикосовые, семеничные, миндальные, масличные, персиковые и прочие плодоносные деревья составляли его рощи; кипарисы, лавры, мирты, пальмы, винограды составляли просеки и чащи; цветники были наполнены всякими наилучшими цветками, какие только находятся в поднебесной; истуканы, водометы, беседки и пещеры были наилучшее подражание природы и достопамятность прения ее с искусством. Одним словом, вертоград сей превосходил описанные стихотворцами Елисийские поля.

Видостан, видя удивление своих гостей, старался умножить оное, показывая им все редкости оного. В самое то время водяные органы, птицы и дриады, совокупя свои голоса, составили такое пение, какое человеческому воображению невместно. Тьма других разнообразных предметов, в коих искусство казалось превосходящим природу, приводили славян в приятное восхищение: казалось им, что они находятся в царстве Нии, в жилище блаженных теней, или в прелестном обиталище божественной Лады. И когда старались они насыщать свои взоры одною привлекавшей их редкостью, то красота других отвлекала к себе их зрение и переводила их из удивления в удивление.

Еще не могли они обозреть и сотой части удивительных украшений сего сада, когда вихрь, посланный Видостаном искать Вельдюзя, прилетел к ним, неся с собою железную бочку.

— Вот где, — сказал он индийцу, положа свою ношу на землю, — ваш Вельдюзь: он заключен в этой бочке; я ее нашел на той страшной горе, в кою превращены твои подданные.

Сей неожиданный случай привел всех в удивление и ужас, кои приумножил еще голос, происшедший из бочки в следующих словах:

— Избавь поскорее меня из сей вечной темницы, великодушный Видостан! И возврати мне паки прежний мой вид, которого лишил меня лютый Карачун. Избавление мое обратится тебе самому в превеликую пользу, ибо с освобождением моим соединена врага нашего погибель. А сие тебе нетрудно: вонзи только, — продолжал голос, — волшебную твою стрелу в очарованную сию бочку, после чего увидишь такое действие, какого ты никак не ожидал.

Видостан немедля ударил стрелою своею в бочку, которая в тот же миг превратилась в железную колесницу, запряженную двумя зияющими пламенем саламандрами, кои, ухватив Видостана, бросили в оную и помчали с необычайною скоростью по воздуху.

Светлосан и Бориполк при виде ужасного сего приключения оцепенели и в самое то время увидели пред собою малорослого эфиопа (это был Карачун), одетого в пламенного цвета одежду, на коей вышиты были золотом знаки небесного круга.

— Вы освободили моего врага, — сказал он им грозным голосом, — и за то должны претерпеть вечное наказание!

Проговоря сие, хотел он ударить Светлосана дубиною, коею был вооружен, но в самое то время затрясся и, пременя свой грозный вид на ласковый, сказал учтивым образом Славенскому князю:

— Извини меня, государь, что я осмелился испытать твою храбрость. Я вижу теперь, что никакая напасть поколебать ее не может. Мое намерение было только увериться, истинна ли та слава, которая о храбрости твоей носится по всей подсолнечной; и теперь, к удовольствию моему, познаю, что она не довольно еще возвеличила твои достоинства. К великим людям имел я завсегда почтение, — присовокупил он, — и всегда старался им услуживать, а как ты заступаешь между ими первое место, так прошу мне сказать, чем могу тебе услужить. Не сомневайся, государь, хотя бы это стоило погибели всей вселенной, то и она по желанию твоему в сей же час разрушится.

Удивленный приключением сим князь не ведал, чему приписать кротость сего страшного урода, и во время Карачунова приветствия старался проникнуть сего причину. Думал он сперва, что ласковость его заключала в себе какую ни есть кознь, но трусость, с каковою сей злодей говорил свою речь, склонила его думать, что скрывается тут какая-нибудь тайность, которая защищает его от наглостей сего волшебника. Ободрясь сими мыслями, ответствовал он Карачуну твердым голосом, что он согласится скорее потерять тьмократно жизнь свою, нежели приключить свету малейшую напасть, а ежели он хочет ему услужить, то ничем ему более удовольствия не сделает, как ежели возвратит ему его сестру, зятя и Видостана.

Во время Светлосановой речи Карачун стоял потупясь, как будто бы ужасался чего, а при именах Милославы, Вельдюзя и Видостана затрепетал пресильно и, произнеся стенание, исчез.

Славяне, избавясь вида сего страшного чудовища, ободрились и принесли благодарность свою богам за столь удивительное их избавление от предстоявшей опасности. В самое то время предстал пред них дух в образе юноши, одетого в лазоревое платье и вооруженного пламенным копьем.