Волка - убить

— Да, кажется, вы сказали, что ездили в Лондон.

Кофе оказался на удивление вкусным. Бэрден попытался забыть о том, что чашка богато инкрустирована грязью, и наслаждался напитком. Похоже, кто-то совал в сахарницу мокрые ложки, а однажды туда, судя по всему, погрузили вымазанный повидлом нож.

— Я ушел из дому в три часа, — продолжал Марголис с рассеянно-мечтательной миной. — Энн ещё была здесь. Она сказала, что её не будет дома, когда я вернусь, и велела захватить ключ.

— И вы захватили?

— Разумеется, захватил! — воскликнул живописец, внезапно впадая в раздражение. — Я же не слабоумный. — Он единым духом проглотил свой кофе, и его бледные щеки чуть порозовели. — Я оставил машину на вокзале в Кингзмаркхеме и отправился обсуждать свое будущее представление.

— Представление? — растерянно переспросил Бэрден. В его сознании это слово было прочно увязано с пляшущими девицами и клоунами в вечерних костюмах.

— Ну, выставку, — раздраженно втолковал ему Марголис. — Показ моих работ. Господи, какие же вы все тут обыватели. Мне это стало ясно ещё вчера, когда никто из вас, похоже, не узнал меня, — он бросил на Бэрдена взгляд, исполненный черного подозрения, словно сомневался в профессиональной пригодности инспектора. — Как уже говорилось, я отправился на встречу с устроителем. Он — директор Мориссотской галереи на Найтсбридж. После переговоров этот человек неожиданно пригласил меня пообедать. Но все эти переезды вконец измотали меня. Директор галереи оказался страшным занудой, и я совсем измучился, внимая его разглагольствованиям. Вот почему я не встал, когда увидел фары машины Энн.

— А вчера утром вы нашли её «альпин» на дорожке?

— Грязный, мокрый, с возмутительной наклейкой на лобовом стекле. Кто-то прилепил туда полосу «Нью-стейтсмен», — Марголис вздохнул. — Весь сад был усеян газетами. Вы могли бы прислать кого-нибудь, чтобы убрали? Или попросить городской совет? Наверное, нет?

— Нет, — твердо ответил Бэрден. — А в среду вы выходили из дома?

— Я работал, — отвечал Марголис. — Да и сплю я довольно много. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Когда придется, понимаете? — Внезапно его голос зазвучал истошно, и Бэрдену подумалось, что гений малость не в своем уме. — Но я же без неё пропаду! Прежде она никогда не бросала меня вот так, ни слова не сказав! — Он вскочил, опрокинув стоявшую на полу бутылку с молоком. Горлышко откололось, и на бурый ковер хлынул поток скисшей белой дряни. — О, боже. Если вы не хотите ещё кофе, пойдемте в студию. У меня нет фотографии сестры, но я могу показать вам её портрет, коли вы думаете, что от этого будет прок.

В студии было общим счетом штук двадцать полотен, причем одно из них занимало целую стену. Прежде Бэрдену лишь раз в жизни доводилось видеть картину ещё более исполинских размеров. То был «Ночной дозор» кисти Рембрандта. Инспектор весьма неохотно окинул это творение взором во время своего однодневного наезда в Амстердам. На полотне Марголиса были изображены какие-то неистово пляшущие фигуры, которые казались объемными благодаря примененной творцом технике. Помимо масляных красок, автор налепил на холст вату, металлические стружки и перекрученные полоски газетной бумаги. Бэрден поразмыслил и решил, что, пожалуй, «Ночной дозор» ему больше по нраву. Если портрет Аниты был выполнен в том же стиле, что и эта полумазня-полулепнина, едва ли он поможет опознать девушку. Она наверняка окажется одноглазой, с зелеными губами и металлической мочалкой в ухе.

Бэрден уселся в кресло-качалку, предварительно убрав оттуда потускневший серебряный поднос, измятый тюбик из-под краски и какой-то деревянный духовой инструмент предположительно средиземноморского происхождения. На всех горизонтальных поверхностях, включая пол, грудами лежали газеты, одежда, грязные чашки и блюдца, бутылки из-под пива. Возле телефона стояла стеклянная ваза с увядшими нарциссами и позеленевшей водой. Один цветок со сломанным стеблем нежно склонил высохшую головку на толстый ломоть заплесневевшего сыра.

Наконец Марголис вернулся с портретом, который приятно поразил инспектора. Он был выполнен в традиционной технике в стиле старых мастеров (хотя Бэрден этого не знал). На холсте был запечатлен бюст девушки. Глаза её очень напоминали глаза брата — синие, с малахитовым оттенком, а волосы, такие же черные, как у Руперта, двумя широкими полумесяцами обрамляли щеки. Лицо было острое, ястребиное, но, тем не менее, прекрасное, рот изящный и при этом — пухлый, нос с едва заметной, почти призрачной горбинкой. Марголис то ли уловил, то ли придал образу сестры некую задиристую одухотворенность. И, если бы она, как считал Бэрден, не умерла молодой, то в один прекрасный день могла бы превратиться в грозную и неимоверно противную старуху.

Поскольку работу, представляемую автором, принято нахваливать, инспектор смущенно и робко проговорил:

— Очень мило. Просто здорово.

Вместо того, чтобы выказать признательность или удовлетворение, Марголис просто сказал:

— Да, чудесно. Одно из лучших моих произведений, — он водрузил картину на свободный подрамник и радостно оглядел её, вновь придя в прекрасное расположение духа.

— Знаете, что, мистер Марголис, в таких случаях, как ваш, правила предписывают нам спрашивать родственников, где, по их мнению, может быть пропавший без вести человек. — Художник кивнул, не поворачивая головы. — Пожалуйста, сосредоточьтесь, сэр. Как вы думаете, где сейчас ваша сестра?

Инспектор поймал себя на том, что говорит все более суровым тоном, словно какой-нибудь директор школы. Быть может, он просто предубежден? Бэрден прибыл в коттедж «Под айвой», продолжая размышлять о статье в «Телеграф», служившей ему своего рода путеводителем, источником сведений о брате и сестре, сведений, получить которые от Марголиса он смог бы лишь ценой многочасовых усилий. Теперь же он, наконец, осознал, почему была написана эта статья и что представлял собой Руперт Марголис. Инспектор беседовал с гением или, если сделать скидку на журналистскую тягу к преувеличениям, с человеком, наделенным огромным дарованием. Марголис был совсем не похож на других людей. Что-то в его голове и кончиках пальцев делало этого парня иным, обособливало его от ближних. Нечто такое, что, вероятно, будет до конца понято и оценено лишь спустя много лет после смерти живописца. Бэрден испытал чувство, очень похожее на благоговейный трепет, странное почтение, которое никак не вязалось с царившим вокруг беспорядком и с обликом этого бледнощекого битника, который, чего доброго, ещё окажется Рембрандтом наших дней. Да и мог ли он, Бэрден, деревенский полицейский, судить, высмеивать или утверждать, что он — не мещанин и не обыватель?

Смягчив тон, Бэрден повторил свой вопрос:

— Как вы думаете, мистер Марголис, где она может быть?

— С каким-нибудь дружком. У неё их несколько десятков, — он повернулся, опаловые глаза его затуманились и уставились в пустоту. Интересно, доводилось ли Рембрандту вступать в соприкосновение с полицией тех времен? Должно быть, тогда гении встречались чаще, решил Бэрден, и люди знали, как с ними обращаться.

— Во всяком случае, я бы так подумал, кабы не записка, — добавил Марголис.

Бэрден вздрогнул. Неужели художник тоже получил анонимное письмо?

— Какая записка? В ней говорилось о вашей сестре?

— То-то и оно, что записки нет, хотя она должна быть. Понимаете, Анита часто пропадала. Она не тревожила меня, если я работал или спал, — Марголис провел пальцами по длинным растрепанным волосам. — А кроме сна и работы, у меня не так уж много занятий. Но сестра всегда оставляла на видном месте записку. Возле моей кровати или ещё где. — Должно быть, он предался приятным воспоминаниям о предусмотрительности Аниты. — Обычно записка бывала пространной и обстоятельной: куда поехала, с кем, как убираться в доме, ну и… разные там мелкие поручения, понятно? — Марголис робко улыбнулся, но, когда зазвонил телефон, его улыбка сменилась кислой миной. — Это, небось, старый зануда Рассел Которн, — сказал художник. — Не дает мне покоя, требует, чтобы я сказал, где Анита.

Он оперся локтем о головку заплесневелого сыра и снял трубку.

— Нет её дома. Не знаю, где она.

Глядя на Марголиса, Бэрден гадал, какие-такие мелкие поручения давала ему сестра. Похоже, даже такой пустяк, как телефонный разговор, превращал художника в законченного человеконенавистника.

— Да будет вам известно, что у меня тут полиция. Разумеется, я вам сообщу, если сестра приедет. Да, да, да. Что значит, увидимся? По мне, так лучше бы нам не видеться. Мы и не видимся никогда.

— Теперь увидитесь, мистер Марголис, — вкрадчиво проговорил Бэрден. — Сейчас мы с вами отправимся в гости к мистеру Которну.

4

Уэксфорд в задумчивости сравнивал два листка бумаги. Один — с надписью красной шариковой ручкой, и другой — новенький, девственно чистый. Фактура, цвет и водные знаки на обоих листах были одинаковые.

— Все-таки их продавали у Брэддона, сэр, — сказал сержант Мартин. Он был ревностным и исполнительным служакой, и с лица его никогда не сходила угрюмо-сосредоточенная мина. — Гровер продает только блокноты и альбомы для рисования. Брэддон заказывает такую бумагу и лондонского поставщика.

— То есть, она приходит по заказу?

— Да, сэр. К счастью, её поставляют только одной покупательнице, миссис Аделине Харпер, проживающей на Уотерфорд-авеню в Стауэртоне.

Уэксфорд кивнул.

— Богатый квартал, — сказал он. — Большие старинные особняки.

— Соседи говорят, что сама миссис Харпер в отъезде, сэр. Отправилась на пасхальные каникулы. У неё нет слуг-мужчин. По понедельникам, средам и пятницам приходит домработница, вот и вся её челядь.

— Могла ли эта домработница прислать нам письмо?

— Дома там большие, сэр, и стоят поодаль друг от друга. Уотерфорд-авеню не подведомствен горсовету, это не район многоэтажек, где все друг друга знают. Тамошний люд живет обособленно. Соседи хоть и видели, как приходит и уходит домработница, но никто не знает её имени.

— Значит, ни нанимателю, ни соседям не ведома её привычка прикарманивать дорогую писчую бумагу и другие мелочи?

— Соседям известно лишь, что она средних лет, броско одевается и рыжеволосая, — ответил Мартин, несколько смущенный тем, что добытые им сведения так скудны.

— Понедельник, среда, пятница… Полагаю, она приходит, когда хозяйки нет дома?

— И сегодня — пятница, сэр. Но дело в том, что домработница приходит по утрам, и, когда я туда заглянул, её уже не было. «Только что прошла», — сказал мне один из соседей. Я пробежался до дороги, но женщина уже скрылась из виду.

Уэксфорд снова посмотрел на листы бумаги и на отчет из лаборатории. На анонимном письме не обнаружено никаких отпечатков пальцев. Духами оно не пахнет. Дешевую шариковую ручку, которой было нацарапано письмо, можно купить в любом писчебумажном магазине страны. Уэксфорд обладал богатым воображением, но даже он не мог представить себе цепь событий, приведших к появлению этого письма. Рыжеволосая домработница, у которой, наверное, и у самой рыльце в пушку, увидела или услышала нечто, заставившее её написать в полицию. Переписка подобного рода наверняка в диковину женщине такого типа — женщине, которая не прочь стянуть, что плохо лежит. И тем не менее, она (или какой-то близкий ей человек) написала эту анонимку. Возможно, со страху. А то и по злобе.

— Может, мы имеем дело с шантажом? — пробормотал Уэксфорд.

— Не совсем понимаю вас, сэр.

— Мы привыкли считать, что шантаж всегда удается или, по крайней мере, в течение какого-то времени приносит плоды. Но представьте себе, что шантажист с самого начала потерпел неудачу. Допустим, наша рыжеволосая женщина решила подоить Джеффа Смита, а тот отказался давать молочко. Если она обладает мстительной натурой, то вполне могла осуществить свою угрозу.

— Шантажисты всегда мстительны, сэр, — мудро заметил Мартин елейным голоском. — Вымогатель — мерзкая злобная тварь, хуже любого убийцы, сэр.

Уэксфорда всегда коробили нарочитые выражения почтения к его особе, а в сочетании с банальностями — тем паче. Он уже тысячу раз слышал такие речи, а посему резко сказал:

— Вводный урок окончен. Снимите, пожалуйста, трубку.

Мартин подскочил к телефону, прежде чем стих первый звонок.

— Это вас, сэр. Инспектор Бэрден.

Не вставая с места, Уэксфорд взял трубку. Скрученный в спираль провод растянулся и едва не повалил стеклянную статуэтку.

— Переставьте эту штуковину, — велел старший инспектор Мартину. Сержант убрал фигурку со стола и водрузил её на узкий подоконник. — Да? — буркнул Уэксфорд в трубку.

Судя по голосу, Бэрден пребывал в смятении.

— Я еду к Которну. Вы можете прислать сюда кого-нибудь, чтобы отогнать машину мисс Марголис? Дрейтона, если он не занят. Да, ещё надо бы обыскать коттедж, — инспектор перешел на шепот. — Тут такой бардак, сэр. Неудивительно, что хозяин искал домработницу.

— Мы тоже ищем домработницу, — сухо ответил Уэксфорд. — Расфуфыренную рыжеволосую модницу. — Он объяснил Бэрдену, как развиваются события, и услышал стук. — Что там у вас случилось?

— Кусок сыра упал в горшок с цветами.

— Господи, — пробормотал Уэксфорд. — Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря о бардаке.

Марк Дрейтон спустился с крыльца полицейского участка и пересек мостовую. Чтобы добраться до Памп-лейн, ему предстояло прошагать всю Хай-стрит. Дойдя до газетной лавки Гровера, констебль остановился поглазеть на витрину. Невероятно, подумал он, чтобы Мартин хоть на миг допустил мысль, что в этой лавке могут торговать бумагой ручной выделки. Магазинчик был темный, почти убогий, как в трущобах большого города. Над ним возвышалась кирпичная стена, а сбоку, между лавкой и цветочным магазином, тянулась мощеная бурым булыжником улочка, которая вела к каким-то свалкам, сараям подозрительного вида и двум гаражам.

Создавалось впечатление, что выставленные в витрине товары валялись там уже несколько лет. Поскольку недавно была пасха, тут преобладали пасхальные открытки. Но это обстоятельство само по себе казалось случайным. В конце концов, остановившиеся часы тоже могут показывать правильное время, хотя это и происходит лишь дважды в сутки. Кроме пасхальных открыток, попадались и рождественские, несколько штук лежали плашмя и были покрыты пылью.

Среди открыток торчали чахлые цветы в горшках. Возможно, они были выставлены на продажу, но более вероятно, что кто-то ошибочно счел эту зелень способной украсить витрину. Земля в горшках высохла и скукожилась, между глиняными стенками и комлями растений зияли пропасти. Коробка с детской настольной игрой раскрылась, и клетчатая доска свисала с полки. Фишки валялись на полу вперемешку с конфетти, ржавыми гвоздями и опавшими листьями. Дрейтону подумалось, что он впервые в жизни видит такую устрашающую антирекламу.

Он уже собирался презрительно передернуть плечами и пойти дальше, но тут увидел сквозь грязное стекло стоявшую за прилавком девушку. Дрейтон не мог толком разглядеть её, а посему был вынужден удовольствоваться созерцанием силуэта и блестящих светлых волос. Когда девушка подошла к витрине и, открыв её, потянулась к стопке открыток, лежавшей рядом с детской игрой, констебль почувствовал легкое любопытство. Дрейтон с досадой отметил про себя, что девушке не пришло в голову собрать фишки или смахнуть с коробки пыль. Сам констебль был человеком дотошным, аккуратным и любил содержать в порядке как рабочие инструменты, так и личные вещи.

Движимый негодованием и стремлением показать девушке, что хотя бы один возможный покупатель не одобряет такую постановку дела, он поднял голову и посмотрел в глаза продавщицы. Дрейтон тотчас понял, кто она. Это лицо уже пятый день неотступно стояло перед его мысленным взором. Глядя на девушку, констебль чувствовал, как заливается краской. Она не могла знать, что он уже видел её прежде, а если и знала, то не подозревала, какие чувственные и мечтательные грезы посещали Дрейтона всякий раз, когда он воскрешал в памяти её образ, что бывало довольно часто, почти постоянно. Знать она не могла, но констеблю казалось, что и не знать этого девушка тоже не могла: наверняка те живые дикие картины, которые рисовало ему воображение, должны были каким-то образом передаваться на расстояние и достигать предмета его мечтаний.

Девушка словно не замечала Дрейтона. Лишь на мгновение её тусклые серые глаза встретились с его глазами. Она взяла с витрины колоду игральных карт, для чего ей пришлось присесть на корточки в куче пыли и конфетти, и вернулась к дожидавшемуся покупателю. У девушки были чересчур длинные и тонкие ноги. На коленках остались круглые пыльные заплатки. Дрейтон следил за медленно закрывающейся дверцей витрины. Сквозь её захватанное пальцами синеватое стекло ему была видна только копна серебристо-желтых волос продавщицы.

Констебль пересек переулок, обходя лужи, покрытые радужными разводами от пролитого бензина, и посмотрел в сторону гаражей, гадая, почему никто никогда не красил их ворота: ведь краска дешева, а наводить чистоту и придавать вещам веселый вид — чертовски приятное занятие. От ларька перед цветочной лавкой пахло желтыми нарциссами. Констеблю показалось, что между этими цветами и девушкой было нечто общее: все они выглядели свежими, нетронутыми, и все расцветали средь убожества. Грубо сколоченный цветочный ящик был достоин своего желтого содержимого не более чем жалкая газетная лавка — захватывающей дух красоты её работницы.

Неужели и днем в понедельник он испытывал к ней такие же чувства? Добравшись до перил моста и окинув взором речку, Дрейтон снова задал себе этот вопрос. Конечно, он видел её в городе, когда она делала покупки. Любой мужчина наверняка заметит такую девушку. Вот уже несколько месяцев констебль испытывал смутное влечение к ней. А в прошлый понедельник, под вечер, он проходил по этому самому мосту и видел, как на тропинке у реки девушка целовала какого-то мужчину. Тогда он испытал странное чувство, глядя на нее, такую беззащитную и уязвимую в плену страсти, которую при желании мог наблюдать любой прохожий, вышедший на прогулку в сумерках. Значит, девушка сделана из плоти и крови, не чужда чувственности и, следовательно, доступна.

Он вспомнил, как их фигуры отражались в темной воде. На мужчину Дрейтон не обратил ни малейшего внимания. А тонкое продолговатое отражение девушки дрожало и колыхалось. С той минуты её образ стал неотвязно преследовать Дрейтона; укоренившись в сознании, он тревожил констебля всякий раз, когда тот оставался в одиночестве.

Отражение самого констебля, гораздо более четкое сейчас, в полдень, чем отражение парня и девушки в сумерках, холодно смотрело на него из воды. Смуглое средиземноморское лицо с настороженными глазами и искривленными губами не выдавало мыслей его обладателя. Волосы у констебля были довольно длинные для полицейского. Он носил темно-серое байковое пальто, мешковатые брюки и свитер. Бэрдену это не нравилось, но придраться к Дрейтону он не мог: констебль был немногословен и замкнут, хотя его скрытность несколько отличалась от скрытности самого Бэрдена.

Отражение констебля дрогнуло и слилось с отражением ограды моста. Дрейтон порылся в карманах, проверяя, не забыл ли перчатки. Впрочем, он сделал это лишь для очистки совести: констебль редко что-либо забывал. Он оглянулся, но увидел только покупателей, детские коляски, велосипеды, высокую кирпичную стену и переулок, мощеный булыжником и усеянный мокрым мусором. Констебль зашагал к окраине городка, в сторону Памп-лейн.

Он никогда не бывал в этом отдаленном и почти деревенском районе Кингзмаркхема, но, подобно другим закоулкам, Памп-лейн представляла собой туннель со сводом из древесных крон. На здешней мостовой едва ли смогли бы разъехаться две машины. Из-за плетня на Дрейтона пялилась корова, её копыта топтали цветы примул. Констебль не интересовался естественной историей и не был подвержен пасторальным настроениям. Он смотрел только на белую спортивную машину, стоявшую двумя колесами на мостовой, — единственный рукотворный предмет, находившийся в пределах видимости. Разглядеть сам коттедж было сложнее, но Дрейтону это удалось. За зеленеющим боярышником и белыми цветами терновника виднелась узкая ободранная калитка. Ощетинившиеся колючками ветки блестели от воды. Дрейтон отвел их в сторону, окропив себе плечи. Стволы яблонь позеленели от лишайника. Перед домом росли деревья. Грязную белизну обшарпанных стен оживляли оранжевые цветы какого-то высокого кустарника. Дрейтон не знал, что это — айва, давшая название дому.

Констебль натянул перчатки и влез в «альпин». У Дрейтона не было почти никакого личного имущества, но, тем не менее, он уважал собственность в её вещественном выражении. Должно быть, приятно владеть такой машиной и раскатывать на ней. Его несколько раздражало то, что хозяйка, похоже, считала свое авто эдаким самоходным мусорным баком и бросала спички и окурки прямо на пол. Дрейтон понимал, что прикасаться можно только к тем деталям, без прикосновений к которым никак не обойтись, но стекло было залеплено газетой, и констеблю пришлось убрать её, иначе он не смог бы вести машину. Заслышав скрип веток боярышника по крыше «альпина», Дрейтон содрогнулся, словно колючки скребли его кожу.

Констеблю пришлось подавить соблазн поехать кружным путем через Форби. Движение в этот час было вялое, и оправдать такую поездку он мог бы разве что стремлением получить удовольствие. Но Дрейтон приучил себя бороться с искушениями. Впрочем, скоро его наверняка одолеет один большой соблазн. И, тем не менее, против заурядной блажи он устоит.

На спинке пассажирского сиденья валялась пятнистая желто-бурая шубка, источавшая терпкий пьянящий запах красивой женщины, и Дрейтон вновь принялся размышлять о любви, прошлой и будущей. Машина мягко катила по дороге. Констебль добрался до середины Хай-стрит, когда, наконец, заметил тревожное подрагивание стрелки на приборном щитке. Мотор опасно перегрелся. В этом квартале главной улицы не было станций техобслуживания, но констебль вспомнил, что видел гараж на Йорк-стрит, совсем рядом с ювелирным магазином Джоя и биржей труда.

Добравшись туда, Дрейтон поднял капот машины. В лицо ударила струя пара, и констебль отпрянул.

— Радиатор прохудился, — сказал он работнику.

— Я налью вам воды. Если не станете гнать, все будет в порядке. Вам далеко?

— Нет, — ответил Дрейтон.

Вода вытекала из радиатора едва ли не быстрее, чем работник заливал её. До полицейского участка было рукой подать. Констебль миновал ювелирный магазин с красными бархатными подушками в витринах, забитых горным хрусталем, и лавочку Гровера. В её сторону он даже не посмотрел. Поэзия не занимала большого места в его круге чтения и не была составной частью жизни констебля, но все же он готов был согласиться, что любовь мужчины — это вещь в себе, никак не связанная со всем остальным. К Гроверу он отправится после работы.

Гараж Которна выглядел куда внушительнее, чем тот, в который Дрейтон отогнал машину Аниты Марголис. Его корпуса занимали едва ли не весь стауэртонский перекресток. От крыши автосалона до шпиля на стеклянной кубической будке, в которой восседал принимавший покупателей Которн, тянулась желто-багровая вывеска: «Четыре галлона дам за три талона». В такие же цвета были выкрашены и восемь бензоколонок. Неоновая реклама над входом тоже краснела и желтела вовсю. Не так давно тут стояла купа серебристых березок. Бэрден помнил, как самоотверженно местные защитники природы пытались отразить нашествие Которна. Теперь остатки березовой рощи жались к стене салона, будто опешившие туземцы, окруженные чужестранными захватчиками.

За гаражом стоял старый дом, образчик новоготического возрождения с остроконечными башенками, маленькими бастионами, фронтонами и вычурными водосточными трубами. Сначала он назывался «Дом среди берез», и тут жили две сестры, старые девы. Но потом в дом вселились Которн и его жена. Они-то и обставили его всевозможными шедеврами чудовищного мебельного искусства викторианской поры. Камины были уставлены зелеными стеклянными вазами, чучелами птиц и восковыми фруктами под колпаками.

Окинув Руперта Марголиса подозрительным взглядом, Которн провел пришельцев в гостиную и отправился за своей благоверной.

— Последний писк моды, — мрачно буркнул Марголис. — Весь этот викторианский хлам.

Над камином висел писаный маслом портрет женщины в платье греческого покроя, с лилией в руках. Художник сердито взглянул на это произведение.

— Которну лет шестьдесят, а его женушка — старая карга, — сказал он. — Оба без ума от молодежи, которая, наверное, думает, что все это барахло досталось Которнам в подарок к свадьбе. — Марголис злорадно расхохотался.

Нечасто доводилось мне встречать таких бессердечных людей, подумал Бэрден, но, когда в комнату вошла миссис Которн, он понял, что имел в виду Марголис. Она была неимоверно худосочна и носила очень короткое платье почти без рукавов. Волосы женщины были выкрашены в одуванчиковый цвет, а прическа напоминала ершик для смахивания пыли.

— Ого-го! Привет, Ру. Куда это вы запропастились?

Бэрден понял, что она видит Марголиса второй или третий раз в жизни, но это не мешает ей давать художнику клички, будто персонажу из «Винни Пуха». Тоже мне, охотница на львов, подумал инспектор. Хозяйка плюхнулась в зачехленное кресло, выставив напоказ костлявые ноги. Марголис не обратил на неё ни малейшего внимания.

— Что это за история с Энн? — спросила старуха.

— Мы надеемся, что вы сумеете нам помочь, миссис Которн, — с нажимом проговорил Бэрден, обращаясь к ней, но глядя на самого Которна. Это был пожилой человек с седыми усами и военной выправкой. Если распространяющаяся среди юнцов мода на одежду военного образца захватит и старшее поколение, вполне возможно, что Которн тоже облачится в мундир. Он был бы просто неотразим в гусарской тунике.

— Во вторник вечером вы принимали гостей, мистер Которн. Мисс Марголис получила приглашение, но, насколько я понимаю, не приехала.

— Верно, — коротко ответил Которн. — Она заехала после полудня, сказала, что вечером непременно пожалует. Но не пожаловала. Я страшно разволновался, уж вы мне поверьте. Очень рад, что вас подключили к делу, ребята.

— А Дик Фэрфэкс аж из Лондона прикатил, чтобы повидаться с ней, — подхватила миссис Которн, придвигаясь поближе к Марголису. — Они были друзьями, и, надо сказать, близкими. — Она взмахнула накладными ресницами.

— Фэрфэкс? Писатель? — Бэрден впервые услышал о нем только нынче утром, но не хотел опять угодить в разряд мещан и обывателей.

Миссис Которн кивнула.