Сергеев Виктор. Луна за облаком

ВИКТОР СЕРГЕЕВ

ЛУНА ЗА ОБЛАКОМ

Глава первая

Для Чимиты песня песков возникла из неслыханного ею никогда ранее шуршащего колеблющего звука. Песчаные струи долго шурша­ли и шелестели, но вот они родили тонкий переливчатый скрип — и тотчас всюду зазвенело, запело, заиграло. От песков поплыли чис­тые и мелодичные звуки. Лишь порой, когда ветер сдвигал греб­ни дюн, прорывалось что-то резкое и скрипучее.

Чимита шла по песку, увязая в нем, а он —странное дело — по­скрипывал под ногами, как снег в ночную стынь.

Не ветер ли нашептывал эти звуки? Тонко и грустно, будто жа­луясь кому-то. Неведомый музыкант выстанывал флейтой, пугая и настораживая. И сердце Чимиты холодело и замирало... Была в этих звуках своя таинственная прелесть и зовущая нежность, и хотелось пойти по мягким и податливым гребням песка и искать, и выслуши­вать поющие песчинки, найти их, осторожно рассыпать на ладони и так нести тихо и долго это голосистое диво. И все слушать, и все тревожиться, и чего-то ждать... Ждать, когда за этим чудом свер­шится еще что-то необъяснимое и неповторимое.

Чимита прошла квартал и огляделась. Здесь когда-то заслоня­ли небо ракетовидные сосны. Она помнила, что они огибали поляну, заросшую лопухами. Через лопухи наискось от улицы змеилась тропка. Эта поляна в городе так и называлась — Косая тропка.

Теперь тут дыбились дома.

Она знала, что ей надо добраться до железнодорожного переезда и там свернуть. Но где этот переезд?

Тучи, навиваясь на башенные краны, пригасили свет рождаю­щегося утра. Глухо, неразборчиво ворчало что-то за углом. Темень выстилалась перед ней, как пропасть. Не видно дальше воробьино­го носика.

Колкие свей песка с шуршанием скатывались на мостовую. Все больше песчинок роилось в воздухе, они набивались в складки одеж­ды и волосы.

Улица кончилась, а переезда так и не было, и она уже шла, не

разбирая пути. Надо вновь найти железнодорожную линию. Где-то она здесь, недалеко... Скоро прошумит поезд. Должен же он прошу­меть когда-то.

Ветер угонисто цеплялся за нее, мешая идти, а песок остро по­калывал лицо и хрустел на зубах. Она пожалела, что не осталась нa вокзальчике.

Неожиданно перед ней вычернилось что-то бесформенное, непо­нятное и пугающее. Оно выкатывалось прямо на нее. Звякнула под­кова о камень... Она поняла, что едут люди на лошадях. Похоже, что вот-вот она выберется из этих песков.

Всадники подъехали к ней, она разглядела в них милиционеров и успокоилась. Ей показалось, что пески утихли и холод отпустил ее. От лошадей исходил тот кисловато-терпкий запах табуна, кото­рый она знала с детства.

Милиционеры с поднятыми воротниками полушубков смотрели на нее и молчали.

— Как пройти к переезду?— крикнула она.

Они не расслышали ее, и она подошла ближе, взяла за узду ло­шадь, приподнялась на носках и снова спросила о переезде.

— Пройдемте с нами!— разобрала она ответ.

Ей показали, куда надо идти, и она пошла, спотыкаясь и пряча лицо от песка. Над головой она слышала фырканье лошадей и какие- то слова, которыми обменивались между собой милиционеры.

В милиции у нее попросили документы. Дежурному показалось подозрительным, что в непогоду она разыскивала железнодорожный переезд, давно закрытый.

— Вы искали переезд? А зачем?

Чимита ответила.

— Цель приезда?

— Думаю здесь работать. Я инженер... строитель.

Она добавила, волнуясь и торопясь, что приехала по вызову уп­равляющего строительного треста Шайдарона.

Дежурный рассмеялся:

— Чего ж вы так неосмотрительно ушли с вокзала? А если бы вас кто обидел?

Чимита по-смешному сморщила нос и пожала плечами: мол, не знаю, что было бы, если бы кто-то обидел.

Ей предложили посидеть в приемной, подождать, пока не утих­нет ветер. А когда наступит утро, обещали известить Шайдарона о ее приезде. Она попросила разрешения сдвинуть несколько стульев, чтобы на них отдохнуть.

Управляющий трестом Шайдарон в ту ночь спал плохо. Навяз­чивые сновидения не покидали его до самого рассвета. За окном сви­стело и выло, кто-то выстукивал не то на крыше, не то во дворе, а ему думалось, что он блуждает в перлитовом цехе среди гудящих газов и столбов серой пыли. «Вытяжная вентиляция...»—проговорил кто-то. И тут же сильно зашумело, застучало в висках и на затылке. «Да, будет вентиляция, погодите...»—хотел он ответить, но только пошевелил губами. Слов не было. «Содержание пыли возле печи термоподготовки,— продолжал чей-то голос,— превышает норму, возле печи вспучивания перлита пыли еще больше... Угарного газа столько, что грозит отравлением...»—«Да погодите же, дайте хоть по­думать»,— проговорил Шайдарон и опять но услышал своих слов.

И вдруг он провалился в какую-то жаркую и влажную тишину. Просвечивало откуда-то неясными, расплывчатыми очертаниями бледное женское лицо. «Опять она пришла,— устало подумал Шай- дарон. — Что вам угодно?» — «Я принесла вам акты. Санэпидстанция предписывает тресту закрыть перлитовый цех». — «Да вы хоть пред­ставляете, что означает закрытие такого цеха!— закричал он с воз­мущением. — Это все равно, что остановить строительство всего комбината. Перлит — это основной строительный материал!» — «Я приглашаю вас пройти в цех,— упрямо говорило из тумана бледное пятно. —Приступим к оформлению документов. Цех надо закрыть».— «Кто вы такая?»—«Я врач санэпидстанции. Разве вы забыли?.."— «Да, да. Как же... Это вы, разумеется. Почему я не узнал? Но как же цех? Его ни в коем случае нельзя останавливать ни на один день».

Всю ночь Шайдарон спорил с этой женщиной, а она будто бы не слушала его. И все хотела пройти через его кабинет, а он загора­живал путь, не давая ей приблизиться к столу. Ему казалось, что как только она возьмет что-то у него со стола, так уж тогда цех пре­кратит вспучивание перлита и ничего поделать будет нельзя.

«Товарищи,— гремел откуда-то голос,— прошу освободить поме­щение. Цех закрывается до выполнения предписаний санэпидстан­ции».

Утром Шайдарон, еспомнив о навязчивых сновидениях и о том, что городская санэпидстанция уже не раз предупреждала его о том, что в перлитовом цехе нет условий для нормального производства, позвонил в приемную и отдал распоряжение вызвать старшего про­раба Трубина для монтажа вентиляции.

Трубину хотелось лечь в постель.

Зачем он согласился на этот преферанс? Уже утро, а он еще и глаз не смыкал. Он плохо знал тех, с кем играл. Один — бухгалтер— после каждой «пульки» вынимал миниатюрный блокнотик и сверял прежние записи с новыми. При общем молчании называл свои сум­мы выигрышей и проигрышей. Он и Трубин «садились» по очереди. А в ударе был врач по уху-горлу-носу. Он никогда не «садился» и, казалось, видел сквозь колоду. Под утро, сдавая карты, врач ронял голову на вытянутые руки, словно у него уже не было сил. Но вот определялись играющий и вистующие, карты раскладывались по мастям, начинался обмен мнений, и тут «ухо-горло-нос» вскидывал осунувшееся лицо, на какое-то время глаза его впивались в карты и затем следовало лаконичное заключение. Григорий не помнил ни од­ного случая, чтобы тот в чем-то ошибся. Это удивляло Трубина, и он восхищался такой проницательностью. Но после того, как врач достал такой же, как у бухгалтера, миниатюрный блокнотик с запи­сями и стал сверять расчеты с игроками, а потом подсчитал, на ка­кую сумму съедено соленого омуля и выпито пива, и эту сумму за­нес в свой блокнотик и затем разделил ее на всех, Григорий понял, что все эти люди, с кем он сошелся нынче, не просто субботне-вос­кресные игроки, а живут‘этим...

Жена Софья открыла ему дверь и, не сказав ни слова, ушла в спальню.

Днем в прорабской спросили Трубина. Он вышел узнать — кто. Бледное помятое женское лицо, ломкий от волнения голос... «Дом у нее, наверное, сносят, вот и пришла»,— подумал он. Трубин уже со­брался сказать, что все справки по сносу домов выдаются в тресте, но женщина не захотела его слушать, а сначала убедилась, нет ли еще здесь кого. Попросив разрешения присесть, она вздохнула и по­шевелила узким, почти безгубым ртом.

С первых же ее слов гнетущая и вязкая тяжесть подступилаему к горлу и в голове шевельнулась боль, сначала вялая, тупая, потом все более острая, охватывающая лоб и виски. Надо бы встать и походить по прорабской, но Трубин не встал и старался не дви­гаться, чтобы никто не догадывался о его чувствах.

Женщина была в дорогом, но теперь уже немодном коверкото­вом пальто и злым, ломким голосом рассказывала ему о том, что «мой муж сошелся с вашей женой» и что они «оба сговорились уе­хать из города», а у нее дети и «надо что-то делать, не оставлять же детей без отца». Она, эта женщина, которую он Еидел впервые, ука­зывала свидетелей, называла, когда и где встречались «мой муж и ваша жена».

Она говорила с ним с постоянной, непроходящей злобой, словно обвиняла не только тех, из-за кого пришла сюда, но и его, Григория. И ему на какое-то время почувствовалось, что он тоже не лучше Софьи, раз допустил такое, что он вместе с ней, с женой, такой и сякой...

«Но причем тут я?— спросил сам себя Трубин. — Я-то тут причем?»

«А как же, как же?— спорил с ним внутренний голос. — Софья ведь твоя жена и, если она ведет себя дурно, то и ты в этом заме­шан».—«Ну уж нет, нет, увольте»,—возражал Трубин этому голосу.

Григорий смотрел на женщину и ничего не мог в ней запом­нить — ни того, какие у нее глаза или губы, ни того, как она одета, какой у нее голос. Ничего не мог запомнить...

Он даже не мог запомнить, какие ответы ей давал.

Ему с самого начала разговора с ней очень хотелось, чтобы она знала поменьше всяких подробностей той «связи», чтобы были одни догадки и предположения и ничего конкретного, чтобы она по­скорее оставила его одного. А когда она ушла, он опять подумал о том, что ничего в ней не запомнил и что если бы ему понадобилось сию же минуту выбежать за ней на улицу, то он не отыскал и не опознал бы ее в толпе. «A-а, что это со мной?—подумал Трубин.— Зачем мне запоминать ее внешность, зачем знать ее имя? Какая в том может быть цель? Надо рвать со всем этим, рвать!.. Рвать с же­ной! Из головы — прочь, из сердца — вон! Вот так. Только так».

Он сразу поверил этой женщине. Были причины — поверить. Да, да. Его жену словно подменили, ее стало не узнать. И то, что ее нельзя узнать, и то, что он тут услышал о ней,— все это не оставля­ло никаких сомнений.

Знобящая тяжесть окутывала тело. В мыслях все путалось и мешалось: «Как могло это случиться? Как? А могло бы быть иначе. И тогда не пришла бы эта женщина».

Да, кое в чем он виноват сам. Он сам кое-когда влиял на собы­тия так, что они невольно привели к разрыву. Он держался с женой слишком жестко, холодно, опираясь лишь на логику, которая каза­лась ему надежнее, чем чувства и эмоции.

Но разве он один виноват?

Ведь и Софья давно подводила себя и его к черте, за которой им уже невозможно оставаться вместе. Да, они не сразу подошли к той черте... Они пытались как-то все уладить. Долго и упорно пытались.

И вот Софья решила вернуть себе то, что было утрачено ею с ним, с Григорием, и не только вернуть утраченное, а и приобрести все то, без чего жизнь не назовешь жизнью.

Чимита приехала на вокзал взять вещи в камере хранения. Она шла по тротуару к стоянке такси. Навстречу ей бежала запыхавшая­ся женщина. Спросила у нее, прошел ли «пекинский» на запад.

— На запад?—удивилась Чимита. Она сама вчера приехала этим «пекинским».— Может, вам на восток? На запад проходил вче­ра, а следующий пройдет только завтра. ·

— Как вчера?— оторопела женщина.— Вы, гражданка, что-то путаете. Извините...

Пока Чимита ждала такси, та женщина вернулась.

— Вы опоздали на поезд?— спросила ее Чимита.

Женщине было жарко, она распахнула полы коверкотового пальто и размахивала ими, как веером. ·

— Пустое... Никуда я не опоздала,— ответила она со вздохом.

Низкое, с рваными тучами, небо клонилось над вокзальной пло­щадью. Из водосточной трубы с бульканьем, со скачущими гребеш­ками пены выбегал мутный поток. Прижатые, приглаженные, вымо­ченные насквозь, лежали молчаливые пески.

Какой-то звук — тонкий, со вздохами — выбивался из шума дождевой воды. Небо колыхалось от неспокойных облаков и воздух, казалось, двигался, будто вся эта разноголосица вокзальных шумов влекла его куда-то.

Чимита обернулась. У женщины тряслись плечи, бледные дряб­лые щеки в прозрачных каплях.

— Что с вами? Вам плохо?

— Ах, что там! Чего уж плохо?

И снова звуки дождя отодвинули все от них. Всюду капало, пле­скалось, журчало. Ничего другого нельзя было услышать. И под это капанье и плесканье все словно бы приглаживалось, прижималось к земле, становилось чище и обнаженнее, но уже без прежнего цвета и запаха.

Женщина вдруг заговорила тихо, задумчиво и отрешенно:

— Все вокруг для него — эти созвездия распустившихся коло­кольчиков и фиалок, лилий и яблоневых лепестков... Больше он ни­чего не видит. — Она прошептала, подавленно всматриваясь:— У не­го глаза пчелы! Да, да. Для него элементарная маргаритка излучает ультрафиолетовый свет. Этакие, знаете, кольца багряных крапинок. Никто того не видит.

Чимита тактично промолчала.

— А вы верно подметили, что со мной плохо,— продолжала женщина. — Он меня обманул с поездом. Это я про мужа... Распус­тившиеся колокольчики, маргаритки с ультрафиолетовым излуче­нием... Извините меня. Он двоих детей променял на одну... марга­ритку... Или на фиалку, или...— Она заплакала, всхлипывая и смор­каясь. — Я уж с ним и по-хорошему, и всяко. Не могу найти адреса. Был бы адрес... Теперь встречай хоть каждый «пекинский»

Чимита смотрела вдоль шоссе, ожидая, когда из-за поворота по­кажется такси.

Приглаженные, прилизанные пески не издавали ни звука и, как думалось Чимите. они уже никогда не выйдут из этого молча­ния. Дождь заколдовал их тут навечно. Она вспомнила, как пески пели в ночь ее приезда, но думать про это мешал голос женщины:

— А можно бы по-товарищески разобраться... Надо бы по-това­рищески... Право, лучше бы по-товарищески обсудить и решить...

Ей стало жалко эту женщину, у которой беда и, видать, боль­шая беда, если она стоит тут под шумами дождя и жалуется и про­сит кого-то о чем-то.

Чимита подошла к ней и предложила отойти под карниз крыши, где не сеяла дождевая морось. Женщина покорно согласилась, и там, согреваясь под защитой камня и железа, они обе мало-помалу разго­ворились.

Узнав, что Чимита землячка Шайдарона, женщина смутилась и почему-то быстро стала застегивать пальто. Она замолчала, думая о чем-то своем, а Чимита не нарушала ее раздумий, потому что по­нимала состояние собеседницы. Та только что сказала ей, что от нее уходит муж...

— Вы извините меня, милая девушка,— снова заговорила жен­щина.— Может быть, это и унижение с моей стороны... Хотя, конеч­но, унижение. Чего уж там! В моем положении раздумывать и выби­рать не приходится. У меня дети. Ради детей... Только ради детей! Дело в том, что... мой муж собирается уехать с женой одного инже­нера из треста. Я была у этого инженера. Думала найти у него под­держку. А, по-моему, он вовсе и не помышляет удерживать свою жену от ужасного шага. Может быть... Милая девушка, извините. Очень неудобно... Так неудобно говорить вам. Нельзя ли как-то по­влиять хотя бы на того инженера? Его фамилия Трубин.

— Но что я сделаю?— Чимита развела руками. — Разве я могу вам помочь?

— Поговорите с управляющим. Он вызовет Трубина. Убедит... Мужчина с мужчиной...

Женщина приложила платок к глазам.

— А вы сами сходите к управляющему. Почему бы вам не схо­дить?

— Неужели вам так трудно?

И вот уже нет для Чимиты никакого шума дождя. Остался в ушах только голос: «Неужели вам так трудно?» И жалости тоже нет. «Как она не понимает, разве можно просить, не зная, за кого?»

Чимита облегченно вздохнула: из-за поворота вывернулось такси.

Внешне Софья, может быть, мало изменилась. Черные волосы с пробором спадали ей на плечи. Прямой, слегка удлиненный нос, мягкие припухшие губы, серые выразительные глаза. Вероятно, не часто бывают такие лица у женщин. Когда Трубин смотрел на нее сбоку, ему казалось в ней что-то мужское и, чтобы передать кому- либо из своих знакомых тот видимый ему образ жены, он не находил ничего более подходящего, как сказать: «У нее что-то гоголевское, да-да, в ее профиле... Этот характерный нос и эти волосы». Все на­ходили, что Трубин, пожалуй, прав. И даже кто-то пошутил: «Есть же тургеневская женщина. Почему не быть гоголевской?»

Софья работала в производственном отделе инженером по фи­нансированию. Строительные участки, субподрядные организации, Стройбанк... Одни подают сведения, другие — требуют. А Софья меж­ду ними. У нее два белых листочка и один синий. Синий —это акт приемки строительно-монтажных работ. Белые — это справка о сто­имости строительных работ и акт приемки выполненных работ. После каждого месяца и после каждого квартала и года Софья офор­мляла эти акты и справку и отсылала их в Стройбанк для того, что­бы стройка финансировалась.

Три листка: два белых и синий. А в них было упрятано до соро­ка тысяч расценок. Из-за этих расценок у Софьи вспыхивали споры с начальниками участков и представителями субподрядных органи­заций. Приходилось шуметь до хрипоты, до болей в затылке, выта­скивать из шкафа толстые справочники... Пока отправишь эти три бумажки в Стройбанк с подписями заказчика, подрядчика и субпод­рядчика, на все наглядишься и всего наслушаешься.

Григорий учил ее, как проверять субподрядчиков и строитель­ные участки. «Ты пойди туда-то и посмотри то-то,— твердил он. —

А то они опять тебе «клинья забивают». И она шла, находила ошиб­ку, просчет или просто жульничанье и вносила поправки или в бе­лую бумажку, или в синюю, не давая никому «забивать клинья».

Григорий для нее — первая любовь. Тут все первое... Все надо познать, испытать, прочувствовать. Его рука легла ей на плечо. Это первый раз... Осторожно, будто невзначай, пожал ей пальцы. Первый раз... Привлек к себе. Первый раз...

Она то тянется к нему, то убегает, рвет непрочные, а, может, на­оборот, самые прочные нити первой любви. Когда он впервые обнял ее, она вспыхнула, наговорила резкостей и ушла домой. Что-то оби­женное, оскорбленное поднялось в ней, защищая все легко ранимое и хрупкое. Может быть, вот так же цветок принимает на себя весной первое в его жизни солнце, закрывая себя от ожогов капельками росы.

Григорий провожал ее вечером. Она показала на каменный дом: «Вот здесь мы жили недавно, а теперь надо еще идти дворами и еще улицей». Григорий вздохнул: «Жаль, что переехали. Мне бы было ближе». Она остановилась и сказала зло: «Не ходи тогда!» И быстро пошла, почти побежала. Он тоже разозлился: «Подумаешь!» Повер­нул домой.

Они ссорились и мирились, и все это было только лишь для то­го, чтобы сильнее понравиться друг другу, а внешне они порой ста­рались показать, что весьма легко могут прожить друг без друга.

Когда они были не одни, тогда она была совсем иной. Тогда ее выразительные глаза показывали и открывали многое, если не все из того, что скрывали в ее душе отчужденность и строгость, вынуж­денные теперь отступить перед приступом веселости. В такие часы она не давала ему никакого покоя. Не задумываясь, при всех дура­чилась с ним, щипала и щекотала его. Он не выдерживал, убегал от нее, а она смеялась над ним. Смеялась она много и говорила много и смело. Но опять-таки только не наедине с ним.

Они сидели как-то компанией в саду на скамейке, ждали кино. Кто-то из девчонок про Трубина сказал, а Софья ответила: «Ты на него не очень-то заглядывайся. Я никому его не отдам». И было не­похоже, что шутила.

Григорий провожал ее после кино. Ободренный словами «нико­му его не отдам», поцеловал ее, как она ни вырывалась. Неожидан­но для него она заплакала.

— Ну, что ты! Перестань!—просил он, не зная, как ее успо­коить. — Да перестань! Вот выдумала!

А она плакала с такой горькой безысходностью, что Григорий в лихорадочных поисках успокоительных слов не нашел ничего луч­шего, как сказать: