Кенигсберг дюз пуа

Есть и другие «бы». Брат ушёл на работу полшестого. Его жена сидела с ребёнком. Гена, один на полу гостиной, проснулся бы в прекрасном настроении. Ни в коем случае не ранее десяти. Минут пятнадцать он бы сонно ворочался в своём спальнике, похрапывая от удовольствия. Минут пять просидел бы на унитазе, просветлённый и воздушный. Мило общался бы с женой брата. Скорчил бы уморительную рожу малышу. Пил бы сладкий чай, предаваясь воспоминаниям о полуфинале и пьяной испанке с увесистым бюстом. И так далее.

- Генка! – услышал он в шесть пятнадцать вместо всех этих бы. – Генка! Тебя по телеку показывают! Вместе с приятелем твоим!

Гена разлепил глаза.

- Чего?

- Смотри!

- … пересекли границу РЗР вчера после полудня, – вспыхнул домашний кинотеатр на стене гостиной.

Говорила плотная брюнетка с треугольным подбородком – та, что обычно ведёт утренние новости на КТВ-1. Внизу бежала строка: «РЕБЕККА В КРИТИЧЕСКОМ СОСТОЯНИИ ПОСЛЕ ДВУХЧАСОВОЙ ОПЕРАЦИИ». На левой половине экрана менялись фотографии, все как одна леденящие кровь:

Голубая тойота, снятая автоматической камерой на выезде из Тильзита («Превышение скорости на 23,4 км/ч»).

Та же тойота, немного смазанная, снятая вечером на улице Кёнигсберга («Превышение скорости на 29,2 км/ч»).

Та же тойота, изрядно побитая, бодается со светофором.

Испуганный вспышкой Митя в одной футболке, с чьей-то рукой на предплечье.

Он же в милицейском микроавтобусе.

На этом снимке подборка пошла по новому кругу. Гене сделалось дурно. Первая фотография была ужасней всех: голубая тойота на паспортном контроле у моста через Неман, снятая чуть сверху, в анфас. Две знакомые рожи за лобовым стеклом. Обе лыбятся в сторону.

В стороне, вспомнил Гена, стояла прекрасная пограничница.

- … как и подавляющее большинство российских туристов, оба псковича находятся в РЗР без специального разрешения Министерства внутренних дел России и, таким образом, нарушают российское законодательство. Напомню, что второй молодой человек, судя по всему, не находился в машине во время аварии. Мы пытаемся с ним выйти на связь, но пока безуспешно. Также мы ждём первый официальный комментарий директора «Янтарьгаза», господина Рыбакова. Как нам сообщают, господин Рыбаков уже знает о случившемся и выразил готовность встретиться с предполагаемым виновником трагедии…

Гена похлопал себя по трусам. Нагнулся к вороху одежды у изголовья спальника.

- … Батарейка села, – выдохнул он, докопавшись до мобильника. – А чего случилось-то? Чего шуму столько? Ну, въехал Митька в светофор…

- Читать умеешь? – брат махнул пультом в сторону экрана. – Митька твой чуть Ребекку не похерил. Не известно ещё, выживет или нет.

- Мишка, не смей так говорить! – всхлипнула жена за его спиной. – Конечно, она выживет! Чёрт бы побрал Митьку вашего…

Она тёрла ладонью заплаканные глаза. В другой комнате постепенно набирал децибелы солидарный рёв.

- Видел, как местное население колбасит? – сказал брат. – Я б на твоём месте платье надел бы и бороду накладную, – он изобразил длину бороды. – А лучше вообще не выходи на улицу. Попадёшь под раздачу, никто не спросит, сидел ты там в машине или не сидел.

Гена не смог ничего сказать.

- Ладно, следи за событиями, – брат протянул ему пульт. – Мне бежать надо… Элька, я набросал себе список, чего надо купить, глянь, может, забыл чего. И этот, сок ему – «Гербер» грушевый и «Мистер Соскин» овощной? Или наоборот? Не могу запомнить нифига…

- Сейчас, подожди уж теперь… Ну бегу, бегу! Горюшко ты моё горемычное…

В самый зубодробительный момент, когда плач уже заглушил оба телевизора, сквозь него прорезалась бодрая трель братовского айфона. Канал КТВ-1 выходил на связь с Геной.

14. Формула любви

Начиная с этой главы, мы увязнем в героической попытке объяснить народное обожание. Об успехе нашего предприятия судить читателю. Впрочем, даже если нам суждено обломать об феномен всенародной любви всю объяснялку, заранее утешимся тем, что всё же попытались.

Ведь сколько раз, коль опять пошёл такой разговор с аудиторией, мы даже и не пытались? Вот ты, я хорошо помню, хотела рисовать иллюстрации к детским книжкам. А вышла в тим-лидеры на заводе, который делает сладенькую водичку тёмного цвета. Ты пыталась не бросить рисовать?

А ты чего киваешь, вице-президент по операционной деятельности? Ты мечтал открыть ресторан «Хлеб и вино» на улице Красного Курсанта. С пекарней и винным фолиантом, чтоб можно было читать, как интеллектуальную прозу. Я помню твою эсмэску, когда ты набрёл в Лондоне на похожее место: «нашёл цель в жизни, плакаю от счастья». Твой набросок бизнес-плана у меня до сих пор где-то висит на старом адресе. Так ты как, пытаешься забить на свою карьеру?

И ты в сторону не гляди, счастливая мать. Ты пыталась помешать этому хмырю манипулировать тобой? Пыталась не «слушать сердце»? Попробовала не бросить ради него работу, от которой, по твоим же словам, было легко вставать по утрам? Когда хмырь, уже не притворяясь, бросил тебе в лицо, мол, куда ты, сука, от меня денешься, беременная и безработная, в тридцать четыре года, в чужой Москве, – ты сделала попытку дать ему коленом по яйцам, как Вовке Фирсанову в девятом классе? Потом одеться, выйти на лестницу и позвонить кому-нибудь? Мне, на худой конец?

Про себя даже не начинаю. Не закончить будет.

Ребекка живёт немного по-другому. И выглядит при этом так, как выглядит (наберите в гугле «Ребекка Линдберг» кириллицей и посмотрите картинки). Я бы уже из-за этого в неё влюбился, если б знал поближе. Но у жителей РЗР, т. е. у народа, есть и другие причины для обожания.

Во-первых, семья. Начать надо с деда. Дед Ребекки – сын священника из городка Вильхельмина на севере Швеции. У Ребекки в блоге можно найти его фотографию, помеченную 56-ым годом: нескладный большеглазый юноша в плохо сидящем костюме, с рыжеватыми кудрями и провинциальным огнём в глазах. Снимок сделан за неделю или две до XX-го съезда КПСС.

Это теперь пенсионер Бенгт Линдберг (лысый и одетый в недешёвые рубашки) голосует за самую правую из вменяемых партий. В 56-ом студент Бенгт Линдберг верил в коммунизм и учил русский. По ночам писал полемические статьи в студенческую газету. Правящие социал-демократы в этих статьях выходили бесхребетными оппортунистами; министры из «Крестьянского союза» – латентными нацистами. Первые сообщения шведской прессы о том, что Хрущёв на тайном заседании разоблачил Сталина, дед Ребекки заклеймил как новый эталон гнусности в буржуазной пропаганде.

Тем временем представителей шведской компартии пригласили в советское посольство, чтобы ознакомить с содержанием речи тов. Хрущёва. Шок расходился, как круги по воде. Бенгта накрыло днём позже. Земля накренилась под ногами, но до июня в страшной новости ещё оставался какой-то элемент слуха, какая-то хилая надежда на опровержение. В июне текст речи вышел в «Нью-Йорк Таймз». Когда Бенгт расшифровал все английские слова, он захлопнул словарь и расплакался прямо в читальном зале университетской библиотеки. Он не плакал с такой мальчишеской горечью, не чувствовал такого жгучего унижения с тех пор, как фрёкен Хольмстен прямо у доски спустила с него штаны. (И её даже не уволили. Были же времена в Шведском королевстве. Как тут не станешь коммунистом?)

Но первая любовь не сдаётся так легко. После периода брожения товарищи по партии убедили и Бенгта, и себя, что СССР пережил болезнь роста. Возобладало мнение, что дальше дело пойдёт в гору. Дед Ребекки оправился от удара и занялся коммунизмом с удвоенной силой. В ноябре его колонку о героизме, с которым советские танки давят фашистский мятеж на улицах Будапешта, напечатала газета «Ню даг». А летом 57-го его делегировали в Москву – на тот самый фестиваль молодёжи и студентов.

Так среди фестивальных детей оказался Рогер Линдберг, ныне доцент философии Кёнигсбергского университета. С ним, если помните, мы уже познакомились в Каштановой аллее. Мама Рогера, Татьяна Никитична, в девичестве Сухова, была третьекурсницей в огромных очках. Её прикрепили к группе шведов и сказали переводить. Таня никогда раньше не видела живого шведа и впервые слышала живую шведскую речь. Переводила, что могла. Когда не могла, страшно краснела. Сердобольные, наивные, восторженные шведы махали руками и старались говорить медленно и раздельно, как на пластинке, и заверяли её, что она отличный переводчик, просто у них у всех ужасные региональные диалекты. Особенно горячо за свой диалект извинялся большеглазый Бенгт, который постоянно строчил в блокноте зарисовки о мире и дружбе на улицах Москвы, полные непонятных прилагательных, и зачитывал их вслух, как бы для всех, но поднимая глаза только на неё. От этого самая страшная Танина проблема делалась страшнее. Все трудности перевода бледнели в сравнении с тем, что у неё было только одно выходное платье – жёлтое в крупную чёрную горошину.

На собрании перед началом фестиваля таким, как она – приезжим отличницам, жившим на стипендию и редкие триста рублей из какого-нибудь Джезказгана, – дали комсомольский наказ: ни в коем случае не создать у иностранцев впечатление, что советской студентке нечего надеть. Туалеты для неимущих переводчиц готовили всем общежитием. Подключили сокурсниц-москвичек – тех, что жили в заоблачных квартирах, с родителями, от любезности которых всегда хотелось провалиться сквозь паркетный пол. Каждой переводчице без особого труда собрали комплект из четырёх-пяти платьев, которые следовало чередовать. Трудности возникли только у Тани Суховой.

Вопреки полуголодному детству, вопреки индустриальному зловонию, она тянулась вверх, пока не переросла всех девочек, всех мальчиков и всех взрослых мужиков в округе, – и только тогда, на отметке в метр восемьдесят шесть, природа сжалилась над ней. Девчонки-сокурсницы задирали головы, когда разговаривали с Таней. Самая высокая была ниже её на полголовы. Напяливать их платья было всё равно, что лезть в форму, которую Таня носила в пятом классе.

Первые дни фестиваля она проходила в своём жёлтом наряде. Один раз чуть не упала в обморок, когда шведы купили ей очередное мороженое на палочке, и огромный комок сорвался прямо на юбку. К счастью, в ту же ночь соседки закончили шить ей новое платье, на которое пошли сразу два старых сарафана одной из москвичек. Ко второй неделе фестиваля подоспело и третье платье, светло-голубое, с зелёным поясом. Его сшили из чьей-то фамильной скатерти.

Нетрудно догадаться, что пятьдесят лет спустя, в интервью кёнигсбергскому телевидению, Татьяна Никитична скажет: в её жизни не было платьев прекрасней, чем те фестивальные.

После трёх с лишним лет учёбы, писем, бумаг и гадких бесед с людьми в кабинетах Таня Сухова стала Таней Линдберг и уехала в Швецию. Рогер, первый ребёнок Линдбергов, родился 13-го апреля 1961-го (он стал бы Юрой, если бы в местном приходе не отказались регистрировать «неподходящее» имя). В тот вечер счастливый Бенгт и несколько поддатых товарищей по партии долго маршировали по улицам, размахивая советским флагом и оглашая Мальмё воплями о скорой победе коммунизма во всей Солнечной системе.

Бенгт Линдберг не знал, что это лебединая песня его красной молодости. Дальше были пелёнки и Берлинский кризис. За ним Карибский. Была карьера юриста, второй ребёнок, тридцать лет, залысины и клиенты, удравшие из ГДР. К шестьдесят восьмому году дед Ребекки возненавидел и коммунизм, и всё, что его олицетворяло. Он стал выходить из себя, когда жена разговаривала с детьми по-русски.

В конце августа 68-го, буквально за неделю, семья развалилась окончательно. На суде истории могли судить брежневых и капеков; в квартире Линдбергов за удушение Пражской весны ответственность несла лично Таня. Она отвечала за то, что коммунизм перекрыл себе последний кислород; за то, что коммунизм вонял портянками и танковым топливом; за то, что в лапах русских учение Маркса стало переизданием московской сказочки о Третьем Риме, а затем и вовсе оказалось вздором, заклинанием мессии, христианством в научном фантике. Таня была виновата даже в том, что юный Бенгт повёлся на всё это. Неделю в квартире Линдбергов без конца орали и плакали. Дело едва не дошло до рукоприкладства.

Рогер к тому времени был необратимо двуязычен и после развода остался с матерью. Его младшую сестру, тётю Ребекки, Бенгт забрал к себе. Выучить «мамин язык» до конца она не успела. Когда из Кёнигсберга приезжают журналисты, она внимательно слушает их вопросы, кивает и отвечает по-шведски.

15. Формула любви (усложняется)

В семейной жизни Рогера сценарий повторился с зеркальной точностью: ему досталась Ребекка. Жене отошёл второй ребёнок, мальчик. Он тоже не говорит по-русски. Развод состоялся в 91-ом, хотя и по чистому совпадению. Коммунизм и Россия не виноваты в том, что Рогер стал отцом-одиночкой.

Если вам, кстати, никак его не представить в этой роли, я помогу. Вообразите длинного, худого как смерть типа тридцати лет от роду в семейных трусах. В шесть сорок пять утра, изнасилованный будильником, он сползает с дивана и идёт варить кашу. Пока вода медленно греется на электрической плите, он принимает душ. Моет, главным образом, голову. Побриться не успевает. После душа засыпает в воду овсяные хлопья и пропускает через соковыжималку три апельсина. Выпивает огромную кружку чёрного кофе (помешивая кашу). Заедает кофе яблоком. Когда завтрак готов, он идёт в комнату, где поперёк бывшей супружеской постели сопит шестилетняя Ребекка. Нащупывает рукой магнитолу. Из тихого шипения появляется ползучий бас песни Close to Me ансамбля The Cure. На первой строчке припева Рогер включает свет.

- Нееееей, – Ребекка мотает головой, не открывая глаз.

- Ага, – говорит Рогер.

Он одевается, пока Ребекка ковыряет ложкой кашу и без конца бухает в неё брусничное варенье. Он сгребает с пола проверенные 64 К онстантин Смелый – КЁНИГСБЕРГ ДЮЗ ПУА

сочинения. Суёт в портфель. Проверяет ещё одно, умещая на полях размашистые комментарии. Бросает в рот жвачку. Причёсывается (рукой). Инспектирует Ребекку: каша в компосте (≥80%), посуда в посудомойке (вся), зубы почищены (щёткой), одежда надета (кроме свитера). Натягивает на неё свитер.

- Косички! – Ребекка зажимает в кулаке прядь своих волос.

- В среду, – говорит Рогер.

Они влезают в куртки и выходят во двор, где стынет теплолюбивый фиат с длинной ржавой царапиной на боку. Пять минут на прогрев, три минуты до садика, потом семнадцать до гимназии, полной подростков, исповедующих грандж и невыносимых в эксплуатации, после подростков университет, библиотека и диссертация, – однако это уже другие роли Рогера. Их представить несложно.

И причём же, спросите вы, здесь Кёнигсберг? Чем кончилось одинокое шведское отцовство Рогера? Ну, во-первых, ни «чем», а «кем»: девушкой по имени Наташа Киракосян. Той самой, с пятисотрублёвой купюры. Она делила с Рогером научного руководителя.

- Рогер!!! – крикнула Наташа в один промозглый октябрьский день с другого конца университетской стоянки. – Они дату назначили! Он будет! Будет!!!

15 октября 1992 года, я напомню, калининградский парламент большинством в три голоса решил провести референдум – тот, который потом задним числом переименовали в Плебисцит, чтобы как-то отличать от двадцати пяти проведённых позже. Ну, шут с ним, пусть будет Плебисцит. Главное, что 24-го января 83% жителей города и области, распалённые неистовыми дебатами и мордобоем в прямом эфире, дошли до ближайшей школы, чтобы проголосовать за «широкий суверенитет» (51,1%), против него (46, 7%), воздержаться (0,2%) и неправильно заполнить бюллетень. Теперь в Кёнигсберге 24-го января салют и вручение госнаград деятелям культуры, то есть День независимости. Хотя собственно независимость наступила осенью, под шумок, а точнее, под танковый обстрел парламента в Москве.

Тогда же утвердили решение ознаменовать годовщину Плебисцита акцией по раскрутке нового государства. В эфирах завертелись ролики о том, как 21-го января 94-го по всей Калининградской области и в дюжине иностранных столиц (Москва в это число, ясное дело, не попала) откроются пункты, где любой совершеннолетний желающий сможет записаться в граждане «Республики Западная Россия». Для этого требовалось предъявить удостоверение личности и уплатить тридцать немецких марок в пересчёте на местную валюту. Взамен обещали красивый паспорт и «набор гражданина Янтарной республики». Десятью годами позже его окрестили бы «стартовым пакетом».

В день акции Рогер прогревал фиат дольше обычного. Из попытки надышаться перед сменой вех его вывела Ребекка:

- Па, ну поехали, – она пихнула его в бок. – Ты обещал Наташе.

Наташа Киракосян так и не дописала свою диссертацию. Она вернулась в Кёнигсберг сразу после объявления даты референдума, чтобы раздавать листовки и ходить по квартирам, расписывая населению будущие прелести независимости. Население охотно слушало – или, по крайней мере, делало вид – и предлагало чай с печеньем, потому что Наташина славяно-армянская прелесть была хорошо видна и в настоящем. В конце декабря Рогер оставил Ребекку у бабушки и поехал в Кёнигсберг. 

Он не ступал на территорию СССР с 76-го года; его передёргивало от тоски по Наташиному телу и распирало от язвительного скепсиса в отношении калининградской независимости. Из этого коктейля получился самый новогодний Новый год в его жизни: кочевой, многодневный, заправленный сексом и спорами до потери голоса, залитый литрами «Советского шампанского» и пахнувший конопляным дымом, тогда ещё нелегальным, но уже доступным на каждом втором углу.

Потом, за неделю до референдума, Наташа последний раз приехала в Швецию. Она провела три дня в его квартире, но не с ним, а с Ребеккой. Днём она помогала Ребекке прогуливать школу и валяться в свежих сугробах, вечером пересматривала с ней «Принцессу-невесту», ночью спала, держа её в охапке, лицом к двери, в которой то и дело бесшумно маячил изнеможённый Рогер. Их последний спор начался прямо в машине, по дороге из аэропорта, и закончился через час на кухне, в присутствии Ребекки. Окей! проорал тогда Рогер. Если эта независимость протянется больше месяца! Если в течение месяца твоих фридом-файтеров не повяжут и не повезут в Москву на геликоптере! На вертолёте, поправила Наташа. На вертолёте!!! поправился Рогер. Что тогда? спросила Наташа. Тогда! продолжил Рогер. Тогда я обещаю, что лично перееду в Калининград! С Ребеккой вместе! Маловато будет, сказала Наташа. Обещай ещё прочитать «Критику чистого разума» до конца.

Обещаю! рявкнул Рогер. По-немецки!

Ура!!! Ребекка повисла у него на шее. Мы будем жить с Наташей!

Посмотрим на папино поведение, сказала Наташа.

Смотреть на папино поведение Ребекке пришлось в одиночку. Утром 21-го января, за три дня до референдума, Наташа улетела обратно в Кёнигсберг. На следующее утро её тело, полураздетое и изуродованное ножевыми ударами, нашла пенсионерка, гулявшая с собакой на острове Канта.

16. Формула любви (разрастается)

Сторонники независимости выстроили свою кампанию вокруг нехитрого лозунга «Будь свободен!» В их ударном ролике замогильный голос повторял «будь свободен от…» – и шла видеочереда гадостей, безоговорочно приписанных Москве. Там было всё: от взорванных церквей и массовых репрессий до шоковой терапии и бандитского капитализма.

Ролик был сделан на коленке. Что гораздо хуже, в его первую версию затесался смертельный политический ляп: в перечне московских гадостей мелькал Балтийский флот. Он, по словам голоса, разрушал уникальную природу области. После двух показов кусок про флот вырезали, но слово не воробей, особенно когда оно подхвачено противником, переврано, распечатано и засунуто в каждый почтовый ящик.

Даже те, кто не был связан с флотом, кто радел за экологию и презирал Москву, в глубине души беззаветно любили большие корабли и бравых мужчин в бескозырках. Ни бесконечная ротация исправленного ролика, ни антимосковский уклон на областном телевидении, ни клятвы «Балтийской партии», что флот никуда не денется, а Москва будет платить миллионы за аренду гаваней, – возможно, ничего бы не помогло. Опрос, который провели 18-го числа немцы, сулил шестипроцентный крен в сторону России.

Убийство Наташи Киракосян накренило Калининградскую область в другую сторону. Экспертиза показала, что Наташа не была изнасилована. Слова «Будь свободна!», вырезанные на спине, были видны без экспертизы.

- Ja, det kanske jag lovade… – сказал Рогер, когда Ребекка пихнула его в бок. – Обещал, то есть.

- Щелбан за шведский! – обрадовалась Ребекка.

Рогер послушно подставил лоб.

Стокгольмский пункт приёма в граждане Кёнигсберга нашёлся в арендованной кофейне на Хёгберйсгатан. Витрину облепляли кривоватые постеры на трёх языках: «Здесь можно стать гражданином Янтарной республики. Добро пожаловать в будущее Балтики!» Внутри почему-то играл рэгги с французским текстом. Людей оказалось меньше, чем Рогер ожидал, но больше, чем он же боялся. Двух немолодых женщин обслуживали у длинной стойки. Ещё человек десять, все студенты на вид, скованно пили кофе в ожидании своей очереди. Слева от входа мужчина с южнославянским лицом получал из рук конопатой шведки жёлтую папку – судя по всему, тот самый набор гражданина.

- Hejsan, – отвлеклась шведка. – Добро пошаловат! Ta en lapp ur lådan och ställ er i kön, – она показала на картонную коробку справа от входа.

Ребекка вытащила из коробки квадратный листок. Номер был написан синим фломастером. 76.

Круглые часы над входом показывали начало второго.

Получение гражданства началось с безутешных слёз. Молодой человек Вильхельм, грузный и красный от перманентного смущения, объяснил, что дети могу получить гражданство только в присутствии или с письменного согласия обоих родителей. Ребекка заревела в голос. Лицо Вильхельма сделалось пунцовым. Казалось, он сам вот-вот расплачется. Рогер поклялся, что мама в курсе, и пообещал прислать по факсу или лично завезти её согласие. Он изо всех сил подмигивал Вильхельму, он корчил заговорщицкие рожи, но тот лишь опускал глаза и бормотал извинения, пока девушка, стоявшая с ним за стойкой, не взяла Ребекку за руку и не повела её в комнатку, где работал фотограф.

Паспорта пришли через три дня в большом жёлтом конверте. Они были напечатаны на дешёвой бумаге с едва различимыми водяными знаками. На голубой обложке красовался якорь. «Дорогой гражданин Республики Западная Россия!», восклицал несуразный текст на форзаце. «С Вас начинается история новой страны и новой надежды…» В тексте Рогер нашёл две опечатки.

(Позже выяснилось, что опечаток три, а якорь расплывается от одной капли воды. Эти детали, однако, только усиливают раритетность. Непогашенный экземпляр «плебисцитного» паспорта в хорошем состоянии можно продать за двести-триста евро. Паспорт Ребекки – на фотографии у неё распухшие глаза и надутые губы – ушёл с благотворительного аукциона за сто семьдесят тысяч кёнигсбергских рублей.)

В индивидуальный набор гражданина входили:

1) Глянцевый путеводитель по Калининградской области, англоязычный и неряшливо свёрстанный. После паспорта, впрочем, он казался образцом полиграфического искусства.

2) Русско-шведский разговорник 86-го года издания, с фразами вроде «Я активист комсомольской организации нашего завода».

3) Разрешение на открытие частного предприятия с уставным капиталом до ста тысяч немецких марок, уже осенённое печатью и неразборчивой подписью. Пустоту в графе «Имя предпринимателя» нужно было заполнить самостоятельно.

4) Конверт с маркой, адресованный «Председателю правительства Республики Западная Россия». В конверте лежали три листка в линеечку и просьба слать рацпредложения по превращению РЗР в «жемчужину Балтийского моря».

5) Билет в один конец на паром Стокгольм-Кёнигсберг.

К билету прилагалось пояснение, что линии Стокгольм-Кёнигсберг пока не существует. Её открытие «планируется в апреле 1994 года».

На самом деле, паром начал ходить в июле 96-го. Зато прямой авиарейс запустили двумя годами раньше. Когда Рогер защитился, дочитал «Критику чистого разума» и выбил из Швеции грант на работу в Кёнигсбергском университете, он отнёс билеты на грядущий паром в только что открывшееся посольство. Взамен получил два авиабилета на грядущий вторник.

Так Ребекка наконец прилетела в Кёнигсберг.

17. Формула любви (закругляется)

Ей было девять лет.

В аэропорте бушевал капитальный ремонт, оплаченный немцами. Журналисты стояли в ряд на выходе из зелёного коридора. Там же улыбалась Светлана Бухгальтер, тогда ещё полненькая и способная прилюдно нервничать. 

- Добро пожаловать в Кёнигсберг! – одним скачком она перегородила Ребекке и Рогеру путь к бегству. – Дорогой Рогер Бенгтович! Дорогая Ребекка! От имени правительства ээээ нашей страны, я хочу поприветствовать вас эээ…

В 94-ом Бухгальтер была пресс-секретарём премьера.

Ребекка спряталась за Рогера и вцепилась в карманы его пиджака.

- Папа, это они из-за Наташи пришли? – спросила она по-шведски.

Рогер заглянул себе под мышку.