Трое в новых костюмах

Эдди прикинул, что имеет смысл подождать открытия пивных, а пока поболтаться поблизости от «Солнца»; походил, постоял, перекинулся словечком-другим кое с кем из старых знакомых; но на душе было как-то невесело, смутно, не по себе, и, убедившись в конце концов, что ему вовсе и не хочется в пивную, вдруг повернулся и пошел прочь, заторопился к себе домой. Нелли вполне могла уже за это время вернуться. Но ее дома не оказалось. Теперь эта пустота подействовала на Эдди особенно тяжело. Ему почудилась в ней издевка, как в разговоре старой миссис Могсон. Он стал метаться по дому, вверх и вниз по лестнице, шарить в шкафах и комодах, рыться в ящиках, заглядывать во все углы, будто потерял и не может найти что-то, сам не знает что.

На заднем дворе у них стоял сарайчик, он сам его сколотил, когда они только въехали, за год до войны. И в конце концов он добрался и до сарайчика. Огляделся, зажигая спичку за спичкой. В углу — груда пустых бутылок, и явно не из-под пива. Он стал вытаскивать их наружу, на свет. Оказалось больше дюжины. И все из-под виски и джина, иные с заморскими наклейками, американские. Эдди перетаскал бутылки в дом и выставил на стол. В эту минуту кто-то встал в распахнутых дверях.

На этот раз явилась дочка миссис Могсон, та, что работала на почте. Она всегда приходила домой обедать в половине второго. Была она из таких, которые строят из себя невесть что и суют нос в чужие дела; типичная старая дева. И зырк, конечно, на бутылки и на Эдди. Пусть глазеет, если кому охота.

— Я нахожу нужным вам сообщить, мистер Моулд, — произнесла она официальным тоном, — что миссис Моулд уехала не когда-нибудь, а вчера днем. Мама видела, как она уходила.

— Ну, еще бы, — проворчал Эдди. — И что из того?

Мисс Могсон выпучилась на него еще нахальнее.

— После того как была доставлена ваша телеграмма, — пояснила она. — На случай, если вы намеревались подать жалобу.

— Кто говорил о жалобе? — рявкнул Эдди. — Что вы вмешиваетесь не в свое дело?

— Телеграмма — это мое дело. И телеграмма была доставлена своевременно, до отъезда миссис Моулд. Вот и все.

И она торжественно удалилась.

Он схватил первую попавшуюся бутылку, выбежал во двор и шарахнул оземь что было силы, только осколки полетели. Но легче не стало. Тогда он выскочил на улицу, хлопнув за собой парадной дверью, и долго бродил по окрестностям, не думая о еде и питье, расстроенный и обозленный, то растерянный, как бывает во сне, когда знакомые места и лица вдруг изменяются и становятся неузнаваемыми, то охваченный злобой, оттого что весь-весь мир против него. К концу рабочего дня он, сам не заметив как, вышел к карьеру и остановился, почти с волнением глядя на разбитую высокую скальную стену, словно наконец-то встретил единственного друга. Так его и застал мистер Уотсон, управляющий, пожилой задерганный человек.

— A-а, Моулд! Рад вас видеть. Довольны, что наконец вернулись домой?

— Сам не знаю, — пробормотал Эдди. — Голова как в тумане.

Мистер Уотсон посмотрел на него с удивлением.

— Вот как? Впрочем, у нас, можно сказать, у всех голова слегка в тумане. Но вам, надеюсь, известно, Моулд, что со следующей недели вы можете приступить к работе? Дел тут — невпроворот. Добыча важная. И такой крепкий, надежный парень, как вы, будет нам очень кстати. — Он добавил вполголоса: — Здесь у вас большие перспективы, Моулд, смотрите не сбейтесь с пути. Дело вам знакомо, лет вам немного, а из здешних кое-кто уже далеко не первой молодости. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Ага, — уныло кивнул Эдди. — В общем и целом.

Мистер Уотсон бросил на него подозрительный взгляд.

— Вы что, с перепою?

— Да нет. — Эдди, в свою очередь, посмотрел на мистера Уотсона. — А вы?

— Но-но-но! — вскинулся мистер Уотсон. — Разве можно так разговаривать?

— Да пожалуй что и нет, — медленно ответил Эдди. — Разве только если по-товарищески. Но раз вы меня спросили, то и я вас спрашиваю.

— Нет-нет, вы забываетесь, Моулд.

Эдди подумал минуту и медленно ответил:

— Нет, я не забываюсь, я себя помню. Но меня, похоже, кое-кто подзабыл. Это я не об вас, мистер Уотсон.

— Надеюсь, — сказал мистер Уотсон. — Я вперед за несколько недель оформил на вас заявку, чтобы вы могли как можно скорее вернуться на свое рабочее место. Чего уж, кажется, больше? Так что прямо с понедельника можете и приступать.

— Ладно, посмотрим.

— Посмотрите? То есть как это вы посмотрите? Чего тут смотреть? Я вас не понимаю, Моулд.

Эдди подавленно развел руками.

— Вы тут ни при чем, мистер Уотсон. Не обращайте внимания. Но только… я ведь тоже человек, верно? И у меня тоже есть чувства. Человек, чтоб вам всем пусто было, а не машина какая-нибудь!

— Не говорите со мной в таком тоне! — всполошился мистер Уотсон. — Здесь вам не армия, знаете ли. Конечно, вам нужно делать скидку… я и делаю скидку… но это уж, Моулд, знаете ли…

— Послушайте, мистер Уотсон, — честно сказал ему Эдди. — Я против вас ничего не имею, вы, пожалуйста, не думайте. И карьер тоже мне по сердцу, нормальная работа. Я же вам сказал, не обращайте внимания, я сам не знаю, на каком я свете. И вообще я целый день ничего не ел, — спохватился он, сразу ощутив голод, — у меня голова кругом идет, ничего не соображаю. Так что я лучше уйду.

В том месте, где шоссе между Лэмбери и Банстером пересекает Кроуфилдская дорога, расположена небольшая забегаловка, где останавливались перекусить главным образом водители грузовиков. Здесь Эдди взял себе чайник чаю и сосисок с жареной картошкой и уселся в дальнем углу, никого и ничего не замечая, — мрачный, мускулистый, в новеньком, с иголочки, коричневом костюме, заметно тесноватом в плечах. То же самое было и в баре «Солнце» — он устроился со своим пивом в темном углу, а народу набивалось все больше и больше, и в толкотне, в гаме и дыму никто на него не смотрел. Но сам он тут кое-что ненароком подслушал. В двух шагах от него две пожилые женщины обменивались впечатлениями, и он наслушался такого, чего бы и не надо было. Перед закрытием он поднялся и стал пробираться к выходу.

— Смотрите-ка, кто здесь оказался! — закричал Джордж Фишер, явно перебравший пива. — Да ведь это старина Эдди Моулд, прославленный правый защитник из «Кроуфилдских скитальцев». Мы снова собираем команду на будущий сезон, Эдди. Ты как? Или старые ноги не держат?

— Что верно, то верно, Джордж, — буркнул Эдди, выдираясь из его рук. — Я уже стар для этого.

— Да ладно врать, Эдди. У тебя отличный вид. Верно, ребята? Нет, вы поглядите, поглядите на старину Эдди!

— Заткнись-ка ты.

Эдди сделал еще одну попытку вырваться.

— Ну как же так, Эдди? Ты же наш храбрый защитник…

— Дерьмо! — вне себя заорал Эдди и так пихнул Джорджа, что тот отлетел на изрядное расстояние и едва не сшиб с ног еще нескольких выпивох.

— Эй, прекратите! — В чем дело? — Кто это начал? — послышались крики. Все лица обратились к Эдди.

Эдди набычил голову и поднял тяжелые кулаки. Его подмывало расправиться разом со всеми.

— Никто ничего не хочет? — грозно спросил он. — А то за мной дело не станет. Ну как?

— Убирайтесь из помещения! — крикнул хозяин.

Эдди ответил ему достаточно невежливо и вышел не торопясь вон. Но в темноте на дороге его охватила такая тоска и ненависть не только к ним, но и к самому себе, что хоть вой. Все не то и не так. И час от часу хуже и хуже.

Дойдя до своего дома, он остановился. Занавески на окнах задернуты, но видно, что горит свет. Значит, Нелли все-таки вернулась. Эдди был не пьян, но и не трезв. Он находился в том промежуточном состоянии, когда человек воспринимает все, что видит и слышит, еще яснее, отчетливее, чем обычно, и словно бы гораздо больше замечает. Эдди стоял перед своим маленьким домиком и с особенной остротой воспринимал все: темные, занавешенные окна, сочащийся из-под занавесок свет, сулящий только зло и обиду, запахи растоптанного огорода, холодное печальное дыханье ночи.

Оказалось, что Нелли не одна. Распахивая дверь, Эдди услышал второй голос, тоже женский. И с удивлением увидел жену Фреда, миссис Розберри, встревоженную и еще более бледную, чем обычно. Нелли сидела заплаканная. Она показалась Эдди Моулду старше, грузнее, грубее, чем он помнил. При виде его она снова принялась плакать.

— Мистер Моулд, — произнесла миссис Розберри таким тоном, будто хотела его о чем-то вежливо попросить, но, не зная, как лучше выразить просьбу, замолчала. А он шагнул через порог и сделал еле заметное движение рукой, как бы указывая на дверь. Она сразу поняла, обратилась было к Нелли, но, видно, передумала, бросила безнадежный взгляд на мужа и жену и без единого слова вышла, затворив дверь.

— Эдди, — сквозь плач выговорила Нелли.

Он стоял, смотрел на нее и ничего не говорил. В доме что-то переменилось, он не сразу сообразил, что. Потом понял: нет бутылок, они их вынесли. Он представил себе, как они шептались, перетаскивая их обратно в сарай. Совсем за идиота его считают, что ли? Ну, он ей покажет.

— Эдди.

Она мельком боязливо взглянула на него, поспешно отвела глаза и стала промокать их платочком. Обыкновенная чужая женщина. Не к ней он спешил из армии.

— Можешь не трудиться врать, — сказал он ей. — Я уже все знаю. Бардак на дому. И ты — одна из этих. Наслушался сегодня в баре, глаза бы мои его больше не видели. Янки. Если которая не шла бесплатно, то по тарифу: фунт — с белым, два — с черным. Да я по бутылкам понял! — Он перешел на крик. — Бутылки мне все рассказали, можно было ничего больше и не слушать! Домой вернулся называется. И маленькая умерла…

— Ее ты не трогай, — сверкнула на него глазами Нелли. — Она тут ни при чем. Пока она жила, я ничего такого не позволяла, а после… я была такая несчастная, не знала, куда податься…

— Очень даже знала, куда! Туда и подалась. Ну вот, а теперь подавайся вон отсюда.

— То есть как это?

Она вытаращилась на него, разинула рот. Да у нее, оказывается, золотые зубы — вот куда небось пошла выручка от нового ремесла!

— А вот так. Не затем я домой вернулся, чтобы подбирать чужие объедки. Катись отсюда!

— Нет, нет! Я не могу! — завыла она в голос.

Он разъярился еще больше.

— Я сказал: убирайся! Да поживее, пока я за тебя не взялся всерьез.

Но и она не испугалась, а тоже разъярилась. И встала перед ним.

— Только попробуй тронь меня, Эдди Моулд!

— Тронь тебя? — подхватил он. Ярость растеклась у него по рукам, пульсировала в пальцах, подкатила к горлу. Он почти задохнулся. Потом его замутило. — Тронул бы я тебя, шею бы свернул к чертовой матери. Так что смотри, чтобы духу твоего не было, когда вернусь. Я тебя предупредил.

Он вышел на задний двор. И здесь его вывернуло наизнанку: все выпитое пиво выплеснулось со дна желудка зловонным потоком. Даже на новый костюм немного попало. Унизительная изнанка жизни, с которой солдат знакомится так близко, как никто другой, опять обволокла его. А он-то думал, что сможет хоть ненадолго расправить плечи. Его передернуло над блевотиной. И, совершенно остыв, Эдди поплелся в дом.

Нелли уже убралась оттуда. К миссис Розберри небось. Эдди запер парадную дверь — от Нелли и от всего остального света. И уселся перед холодным камином в старом кресле-качалке, когда-то принадлежавшем его матери, перебирая в памяти свой разговор с Нелли, потом все, что слышал за день от людей, и свои подозрения, и прежние отпуска, и как жил с Нелли до войны, и как они поженились, и еще дальше, вплоть до тех, совсем, казалось, далеких времен, когда они еще только женихались, и он ездил на автобусе в Лэмбери, где она работала, или ждал на перекрестке, и они гуляли среди полей, тесно прижавшись друг к дружке, а по воскресеньям вечерами, а если тепло, то и заполночь, обнимались в траве на вершине холма, где снизу зияет карьер. Будто бы были две Нелли: одна — та, молоденькая хохотушка, вся дышащая ароматами свежей травы, в карих глазах — искры, на пухлых губах — укоры: «Ишь какой горячий да неуемный, надо все-таки уметь себя вести»; а другая — теперешняя, прежде времени состарившаяся девка, с испитым одутловатым лицом, которая то хнычет, то визгливо бранится, которая водила гостей из «Солнца» и складывала бутылки в сарае. Эта находилась сейчас где-то поблизости, за углом, небось по сию пору изливала свои жалобы; а прежняя Нелли, его невеста и молодая жена, пропала, исчезла за время его отсутствия. Эдди сидел и покачивался в старом кресле, и постепенно ему стало чудиться, что и прежняя Нелли тоже где-то существует, но недоступна для него. И Эдди Моулдов тоже было как будто бы два: один счастливый и беззаботный подле той Нелли, а другой теперешний, что сидит среди ночи иззябший в кресле-качалке, он вернулся домой, и оказалось, все не так, совсем иначе, чем думалось: не как было, по-доброму и по-хорошему, только еще гораздо лучше, а паршиво и безобразно, намеки и ухмылки, и взгляды теток Могсон, и слова Томми: «Тебе тоже захочется перемен, Эдди», и издевательский смех в баре «Солнце», и бутылки, оставшиеся после чужих мужчин в доме, и его собственная блевотина у задней двери…

5

Пятница, вечер, половина седьмого. Алан Стрит и его сестра Диана сидят вдвоем в старой детской. А за окнами совершается все одновременно: и солнце, и дождь, и черная грозовая туча, и синее небо, да еще две-три нежные радуги в придачу, — совсем как на акварельном пейзаже прославленной школы. В комнате же полутемно, привычно и уютно. Разговаривая с братом, Диана всегда забивалась в старое кожаное кресло, вся съеживалась, становилась как можно меньше; Алан, наоборот, вытягивался во весь рост, просторно развалясь на кособокой кушетке. Сейчас он еще курит длинную вонючую трубку, которая к тому же неприятно хлюпает при затягивании. Все — как в прежние годы, и от этого Диане и приятно и больно.

— Что за вещь заводил дядя Родней, когда мы поднимались? Такая жутко длинная, однообразная, тоскливая? Ты слышал?

— Да. Медленная часть Четвертой симфонии Брукнера, — ответил Алан. Он разбирался в музыке. — Нескончаемая. Как почти все у Брукнера.

— Не выношу. А он ее все время ставит и ставит.

— Ты бы попросила, он не будет. Он ведь на самом деле неплохой старикан, Ди, честное слово. Мы с ним несколько раз толковали по душам. Разумеется, все принимает в штыки и строит из себя музейный экспонат — но он безобидный, правда. Я думаю, кстати, что он опасается со дня на день откинуть копыта.

— Я ему этого совершенно не желаю, — бесстрастно заметила Диана. — Уж хотя бы за то, как с ним было весело, когда мы были маленькие. Но я думаю, его опасения безосновательны. По-моему, он проживет еще долгие-долгие годы, становясь все чудаковатее и чудаковатее. — Она помолчала. — Знаешь, Алан, мне бы так хотелось лучше относиться к людям. Не к дяде Роднею и к близким, а вообще к людям. Если бы я относилась к ним лучше, гораздо лучше, чем сейчас, мне самой было бы легче.

Алан это понимал. Но ей явно было полезно выговориться. И он спросил, почему?

— Потому что тогда я могла бы к ним пойти и что-нибудь для них делать. Мне хочется деятельности. Сил нет сидеть здесь безо всякого проку. Маме я, в сущности, не нужна. А есть работы, где я могла бы принести пользу. Но для этого надо любить людей, ради которых стараешься, а я не могу. Пробовала — не получается.

— Это когда же и где ты пробовала? — спросил он нарочно обидным тоном, чтобы задеть и расшевелить ее.

— Ну что за глупости, Алан. Ты думаешь, я так и сидела тут все эти годы сложа руки? Я пробовала взять на себя женщин с детьми, когда поступали эвакуированные. Пробовала работать с мужчинами, помогала в столовой. Бесполезно. Я их не люблю. Стыдно, но ничего не поделаешь. По-моему, они тупы, неопрятны, невежественны. Еще пока у меня был Дерек, так куда ни шло. Я могла с ним отводить душу. Но теперь его нет, и я чувствую, что все бесполезно. У меня просто не хватает на них терпения.

— Не знаю насчет женщин с детьми, — медленно проговорил Алан, — а вот с парнями я знаком хорошо. Жил с ними бок о бок больше пяти лет. И конечно, ты права, они тупы, неопрятны и невежественны. Какими же им еще быть? Их же все время морочат и сбивают с толку. Вот познакомлю тебя как-нибудь со своим приятелем Эдди Моулдом, и если удастся его разговорить, ты поймешь. Но, с другой стороны, у этих парней — и у их жен наверняка тоже — есть свои очень определенные достоинства, свои замечательные положительные черты, которые не сразу и заметишь.

Он с вызовом кивнул в подтверждение своих слов.

— Какие, Алан? Ну, например? Ты только не раздражайся и не сердись на меня. Я из себя никого не строю. А вправду хочу знать.

Он вынул трубку изо рта. Осмотрел ее со всех сторон. И сказал:

— Ну, во-первых, у них под внешней грубостью, которая тебя, наверно, и отталкивает, прячется особая, своеобразная деликатность. Они никогда не скажут и не сделают многое из того, на что вполне способны наши знакомые.

— Если бы ты видел и слышал то, что довелось мне… — начала было она. Но осеклась: — Прости! Я слушаю.

— Один человек, — кажется, американец, — сказал: «Власть — это отрава». Ну так вот, эти ребята не отравлены. По-моему, это страшно важно, Ди. Они не испорчены изнутри. Им не свойственна беспощадность и… как бы это назвать?.. беспардонность. А ведь такие люди, как наша мать, тем более настоящие хапуги, не способны считаться с другими. Ты можешь, конечно, возразить, что этим просто негде было развернуться, так оно и есть, но факт тот, что среди них почти никто не стремится заграбастать себе больше, чем ему причитается «по честности». Это представление — «по честности» — заложено в самой их природе. И всякого в армии, кто разделяет его с ними, они признают за своего, даже если он строг и не знает снисхождения. Речь не о справедливости — справедливость абстрактна, это понятие образованной публики, а им надо, чтобы все было «по честности». Немцы это уразуметь оказались не в силах. Потому-то и наши парни не могли взять в толк, что за люди такие эта немчура, — считают, что у тех просто мозги набекрень.

— Бог с ними, с немцами, — сказала Диана. — Не хочу о них больше слышать. Конечно, тебе они видятся иначе. Я говорю про этих людей. Вы там были вместе, вместе воевали, естественно, что ты их понимаешь. Но на мой взгляд, они все такие тупицы — во что только не верят! Что только не говорят! И потом… они совершенно не стараются…

— Так у них же пока что не было возможностей, Ди, — мягко возразил Алан. — Им негде развернуться, надо зарабатывать на жизнь, как-то крутиться…

— Глупости! — неожиданно горячо прервала его Диана. — Наслышалась я таких разговоров и больше не верю ни единому слову. Крутиться, искать выход из положения приходится не им, а людям нашего класса, при наших очень ограниченных денежных средствах. А эти, о ком говоришь ты, не заглядывают и на неделю вперед, как только у них заводятся деньги, они обо всем забывают, и начинается — вино, футбольные пари, собачьи бега, любое барахло, что ни приглянется. Эвакуированные женщины, которых мы здесь принимали, были многие совершенные распустехи.

Алан улыбнулся.

— Не вижу тут ничего смешного, — рассердилась она. — И их мужьям тоже будет не до смеха. Если, конечно, они и сами не такие же, как жены.

— Такие же, наверно, — согласился Алан. — Человек научается заглядывать вперед, когда у него есть собственность, свое имущество. И тогда часто бывает, что он строит планы на будущее, а не живет настоящим. Все религии против этого. Ты же христианка, Ди, больше, чем я…

— По-моему, религия здесь ни при чем.

— Я просто хочу сказать, что именно эти люди, добродушные, терпеливые, отходчивые, скромные и не развращенные властью, и есть, по-моему, христиане. В них даже слишком много христианского, на мой взгляд. Они чересчур со многим мирятся. Чересчур редко приходят в негодование. Поворчат — и смирятся.

— Потому что не знают ничего другого, лучшего. И не хотят знать. Женщины обсуждают кинозвезд, мужчины — футбол. Наслушалась я их. Эвакуированные женщины даже не интересовались войной, хотя их мужчины были на фронте. Последних известий по радио и то особенно не слушали…

— Знаю, — сказал Алан. — Но нужно понять их точку зрения, поставить себя на их место. Эти женщины, о которых ты рассказываешь, они, наверно, считают, что известия по радио предназначены не для них. И голос диктора звучит не по-ихнему. И манера речи — чужая. Без соответствующих комментариев получается просто перечисление незнакомых географических названий и каких-то непонятных военных операций. Как если бы ты вдруг попала на университетскую лекцию по физике. А вот мужчины, с которыми я служил, войной очень даже интересовались. Притворялись, будто только о том и думают, как бы поскорее освободиться из армии, придумывали — на словах — разные хитрые способы выбить себе «чистую», как они выражаются, но это все пустая болтовня. Важно не что они говорили, а как себя вели. И потом вот еще что. Они почти никогда не разговаривают по душам, вот как мы…

Недокончив фразы, Алан вскочил с кушетки.

— Только что мимо окна прошел старик Толгарт. Прибыл с визитом.

— Не может быть! — Диана тоже спрыгнула с кресла. — Он сейчас нигде не бывает. Что ему могло понадобиться здесь?..

— Но я отчетливо видел. Слушай! Так и есть.

— Я ушла. А ты его прими, Алан. Больше к нему никто не выйдет. Он слегка тронулся умом — и к тому же от него пахнет. — Она побежала к двери на заднюю лестницу. — Отделайся от него как-нибудь! — бросила она через плечо брату и скрылась.

Мистер Толгарт служил приходским священником в Суонсфорде, сколько Алан себя помнил. Это был человек очень высокого роста с вечно раскачивающейся головой на длинной-длинной шее. Он всегда выглядел немного странно, но теперь, постаревший, беспризорный и чудаковатый, приобрел вид просто фантастический. Небритые ввалившиеся щеки в обрамлении длинных седых косм; изодранная, засаленная одежда; безумный неподвижный взор. Как-то мальчиком Алан получил в подарок кукольный театр с набором персонажей, среди которых был один таинственный отшельник, герой готических сюжетов, и он теперь припомнился ему при взгляде на мистера Толгарта. Только голос у старого священника остался прежний — приятный, интеллигентный, четкий и в то же время вкрадчивый. Сейчас он этим своим голосом высказывал вежливое, но решительное нежелание покинуть прихожую.

— Вы, я полагаю, помните меня, сэр? — обратился к нему Алан. До этой минуты старик, казалось, его не узнавал.