Буржуа

Вернер Зомбарт

Буржуа

Предисловие автора

Как создался дух нашего времени и в каких формах он ныне проявляется, — вот что пытается описать настоящая книга, путем изложения генезиса носителя этого духа и его представителя — буржуа. Для того чтобы представления читателя никогда не терялись в царстве теней абстракции, но, напротив, были всегда полны созерцаний живой жизни, я поставил в центр моего исследования самого человека и выбрал то заглавие, которое эта книга носит. Однако лишь духовная сторона человеческой разновидности — буржуа — будет нас занимать, а не его общественные отношения: это выражено в подзаголовке.

«История духовного развития современного экономического человека» под моими руками разрослась в анализ и критику духа нашего времени, подобных которой мы, конечно, уже имеем целую массу. И многие из них, несомненно, гораздо более «остроумны», чем эта книга. Но именно поэтому они никого вполне не удовлетворяют и не в состоянии оказать сильного и прочного влияния на мысль.

Чего, по-моему, недостает имевшим до сих пор место попыткам изобразить духовную сущность нашего времени, это — широкого фактического обоснования — обоснования духовного анализа историческим материалом. Этот пробел и хочет заполнить настоящая книга, которая поэтому в большей степени, чем мне это зачастую самому было желательно, начинена фактическими элементами. Однако мы должны приучить себя, разбирая такие глубоко коренящиеся проблемы, как духовная структура нашего времени, допускать воздействие бесконечного разнообразия действительного хода событий на наши ощущения и на наше мышление. Остроумные apergu никогда не ведут нас к глубокому познанию существа исторических соотношений, которые одни только дают верное понимание «духа времени».

Эта книга все же отнюдь не хочет отказываться от глубокого истолкования смысла исторических данных и от сплетения их в интересный венок мыслей. Простое нагромождение материала нас, несомненно, также не сможет удовлетворить.

Путь читатель решит, счастливо ли проходит линия направления этой книги, как я стремился это сделать, между двумя крайностями: нагромождением материала и нагромождением истолкований (по определению Фишера).

Вернер Зомбарт

Миттель-Шрейбергау, 12 ноября 1913 г.

Буржуа: этюды по истории духовного развития современного экономического человека

Введение

Глава первая

Дух в хозяйственной жизни

Что это означает: дух в хозяйственной жизни? Один остряк, с которым я говорил об этом, заявил, что в хозяйственной жизни вообще нет никакого духа[1]. Это, несомненно, ложное утверждение, даже если принять это слово в том значении, в каком он его употребил, т. е. в том именно смысле, в каком мы его соединяем с суффиксами «reich» и «voll»[2].

Но, говоря здесь о «духе в хозяйственной жизни», я, конечно, употребляю слово «дух» не в этом смысле. Я также не понимаю под ним, как легко могут подумать, того, что, пожалуй, лучше обозначить как дух самой хозяйственной жизни — именно конкретно определенной хозяйственной жизни. Желая выразить понятие последней как отвлеченную идею, ищут ее «дух», подобно тому как отыскивают хотя бы «дух римского права».

Я же употребляю это словосочетание в том простом смысле, согласно которому оно обозначает все вообще психическое, т. е. в этом смысле духовное, проявляющееся в области хозяйственной жизни. Что психика вообще имеет здесь место, этого никто не пожелает оспаривать, разве только если не отрицать вообще специфически психическое в человеческих жизненных проявлениях. Ибо хозяйственная деятельность только тогда имеется налицо, когда человеческий дух приобщается к материальному миру и воздействует на него. Всякое производство, всякий транспорт есть обработка природы, и во всякой работе, понятно, кроется душа. Если говорить образно, то можно относиться к хозяйственной жизни как к организму и утверждать о нем, что он состоит из тела и души. Хозяйственное тело образуют не внешние формы, в которых функционирует хозяйственная жизнь: хозяйственные и технические формы, многообразные организации, в среде которых и с помощью которых осуществляется хозяйствование. Однако и внешние условия, при наличии которых происходит хозяйственный процесс, можно также причислить к хозяйственному телу, которому именно и противополагается хозяйственный дух. Хозяйственный дух — это совокупность душевных свойств и функций, сопровождающих хозяйствование. Это все проявления интеллекта, все черты характера, открывающиеся в хозяйственных стремлениях, но это также и все задачи, все суждения о ценности, которыми определяется и управляется поведение хозяйствующего человека.

Я беру, таким образом, это понятие в наиболее широком смысле и не ограничиваю его, как это часто делают, одной лишь областью хозяйственной этики, т. е. моральных норм в области хозяйствования. Эти нормы составляют на самом деле только часть того, что я обозначаю как дух в хозяйственной жизни.

То духовное, которое мы можем найти в различных областях хозяйственной деятельности, либо носит общий характер — представляет общее духовное свойство, общий принцип, который только проявляется внутри определенного круга деятельности: напр., благоразумие или энергия, честность и правдивость; либо же это проявления душевной жизни, имеющие место исключительно в отношении хозяйственных явлений (хотя они и сводились к общим свойствам и оценкам): так, напр., специфические калькуляционные мероприятия или определенные принципы бухгалтерии и т. п.

Однако путем этих утверждений мы весьма приблизились к одному вопросу, который, собственно, и является центральным пунктом нашего исследования и вокруг ответа на который вертится значительная часть споров, возбужденных моей постановкой проблемы. Это вопрос: всегда ли и везде один и тот же дух господствует в хозяйственной жизни, или точнее, в хозяйственном человеке, или же можно различать виды этого духа, смотря по личностям, профессиям, странам, эпохам или еще как-нибудь.

Странно, здесь как раз историки-специалисты с жаром защищают то положение, что, по существу, всегда один и тот же дух управлял людьми в ходе хозяйственной деятельности. Я называю это явление странным, потому что ведь именно историки (и вполне справедливо!) противились высказыванию общих положений об истории человечества, хотя бы и в форме установления «всеобщих законов развития», полагая вместе с Виндельбандом, что в этом случае, т. е. если попытаться извлечь из хода истории общеприменимые положения, получается только небольшое число тривиальных утверждений1. И все же эти самые господа руками и ногами отбояриваются от моего тезиса, гласящего, что дух, управляющий хозяйственными субъектами, может быть глубоко различен и был уже издавна глубоко различным. Очевидно, здесь в головах людей, лишь при случае занимающихся проблемами хозяйственной жизни, живет старое представление (давным-давно признанное экономистами неверным) об «экономической природе человека», об economical man2, которого классики-экономисты рассматривали как хозяйствующего субъекта вообще, но в котором мы уже давно раскрыли капиталистического хозяйственного человека. Нет! Первоначальная предпосылка правильного понимания хозяйственных явлений заключается в сознании того, что дух в хозяйственной жизни (в том, разумеется, смысле, в каком это словосочетание здесь понимается) может быть глубоко различным; это значит — еще раз точно установим, — что требуемые для предпринимательства хозяйственных действий душевные качества так же отличаются в отдельных случаях, как и руководящие идеи и принципы, которыми определяется хозяйственная деятельность. Я утверждаю, что ремесленник старого закала и современный американский предприниматель воодушевлялись различным «духом»; я утверждаю, что между г. фон Ротзаттелем и Файтелем Итцигом и между ними обоими и Т. О. Шретером существует значительная разница в их отношении к хозяйственной жизни; der Buttaerbauer3 и его кредиторы проникнуты различным хозяйственным духом.

Тот, кто без предвзятости подходит к вещам, возразит мне, что с моей стороны наивно особенно «подчеркивать» такие тривиальности. Кто, однако, знаком с литературой, связанной с моим учением о «духе хозяйственной жизни», тот знает, что мои утверждения далеко не всеми признаются правильными и что, наоборот, огромное большинство моих критиков прямо объявляет их неверными. Как возможно нечто подобное, можно понять, только ознакомившись с возражениями, выдвинутыми против моего понимания. Ввиду центрального значения этого вопроса я кратко изложу здесь важнейшие из этих возражений и тут же укажу, почему они для меня не являются основательными. Если я при этом оставлю неназванными имена критиков, то читатель не посетует на меня за это.

Одни — радикалы — утверждают: в хозяйственной жизни всегда господствовал один и тот же дух, все хозяйственные люди стремились к прибыли, всегда они делали расчеты и будут делать расчеты и т. д. В крайнем случае они допускают, что «существуют различия в степени» между «рассчитывающим» крестьянином средневековья и современным банкиром, между стремлением к прибыли ремесленника и магната американского треста.

Я в противоположность этому утверждаю (полное доказательство этого я могу, конечно, представить лишь в ходе дальнейшего изложения):

1) что дело вовсе не всегда идет о «различиях в степени», как, например, в том случае, когда один хозяйствующий субъект ведет хозяйство принципиально эмпирически, а другой — принципиально рационалистически; когда хозяйственная деятельность в одном случае требует преимущественно проявления интеллекта, а в другом — проявления чувства;

2) даже если допустить, что дух двух хозяйствующих людей всегда разделяют только «различия в степени», эти «различия в степени» могут быть настолько значительными, чтобы обусловливать «различия сущности» или, скажем правильнее, «различия по существу». Разве нужно поучать моих противников основам логики и психологии? И великан только «в степени» отличается от карлика, так же как и жар от холода, старость от юности, густое население от редкого, большой город от малого, forte от piano и т. д.

Другие, правда, признают, что в разных случаях в хозяйственном поведении людей проявляется весьма различный «дух», однако считают необходимым утверждать, что человеческая природа все-таки остается «всегда той же самой» и только каждый раз при различных обстоятельствах развивает различные стороны своей сущности. Ну, да это, в сущности само собой разумеется, что во всей истории человечества дело идет всегда о «той же самой» человеческой природе. Это ведь основное предположение всякого исторического изучения, потому что без него мы вообще не понимали бы никакого исторического хода событий. Понятно, основные явления человеческой жизни: рождение и смерть, любовь и ненависть, верность и предательство, ложь и правда, голод и жажда, бедность и богатство — всегда одни и те же. И необходимость хозяйствовать всегда одна и та же, как и ход хозяйственного процесса остается одним и тем же. И несомненно, заманчивая задача — понимать и изображать то, что остается неизменным во всей истории человечества. Только, пожалуй, это не задача историка. Ибо писать историю — значит описывать постоянное разнообразие. Ну, а что таких «разнообразных» явлений целая уйма и в хозяйственной жизни, а также и в ее духовной области и что они весьма достойны быть изучаемы как таковые — это, я бы полагал, достаточно выяснили исследования последнего поколения историков. Если угодно, то пусть рассматривают это разнообразие хозяйственного духа как разные проявления одной и той же «человеческой природы»; тогда задача состоит в изображении именно разнообразия этих «проявлений».

Однако этим еще не исчерпывается различие мнений между историками и мною. К тому же об их главном возражении, которое они основывают на всем изобилии своего знания деталей, я вовсе еще не упомянул. Оно заключается именно в следующем: даже если допустить, что в различных хозяйствующих субъектах и в различные времена был и есть различный дух, все же недопустимо говорить (что я именно и делаю) о духе определенной хозяйственной эпохи и разграничивать в истории различные эпохи по различию их хозяйственного духа. Недопустимо это, говорят они, потому, что во всякое время были хозяйствующие субъекты с различными психологическими характерами и различным направлением деятельности.

Я хочу точнее выразить то, что я под этим подразумеваю. Эпохи в хозяйственной истории я различаю по духу хозяйственной жизни в том смысле, что в определенное время определенный дух преобладал

Я заранее отмечаю, что одним этим хозяйственная эпоха еще не вполне охарактеризована, так как для полноты картины необходимо привлечь характерную для данного времени внешнюю структуру хозяйственной жизни. Только изображение последней вместе с преобладающим духом эпохи и дает общую картину времени. Форма хозяйства и дух, в котором оно ведется, в общем, правда, находятся в отношении адекватности, но не в отношении закономерной взаимозависимости, как это уже показал Макс Вебер на примере Бенджамина Франклина: «Бенджамин Франклин был исполнен капиталистического духа в такое время, когда его типографическое производство по форме ни в чем не отличалось от любого ремесленного производства»4. В моей терминологии это означает: только система хозяйства характеризует хозяйственную эпоху, если она в ней преобладает. Желая выяснить возможности, могущие здесь иметь место, мы должны предварительно установить, что означает «определенный дух» и что означает «преобладать».

Мы различаем теоретическое рассмотрение от эмпирического. Теоретическое рассмотрение дает нам возможность:

1. Последовательно продумывать и развивать до совершенно ясного понятия отдельные черты, наблюдаемые нами у совершающих хозяйственные действия субъектов: хотя бы идею питания, стремление к прибыли, экономический рационализм или традиционализм и т. д.

2. Соединять эти отдельные черты в одно гармоничное целое, которое тогда представит собою тип определенного хозяйственного духа, как он получается у нас в идее.

3. Мы можем отнести эти частные черты в отдельности или в соединении к мыслимому хозяйствующему субъекту и обозначить его как определенный тип, который мы наделим этими отдельными содержаниями сознания или комплексом содержаний сознания как его психологическими свойствами.

Смотря по тому, как мы теперь различаем: отдельные черты или комплексы таковых или исполненные ими содержания сознания, мы можем (в различном смысле) говорить об «определенном духе хозяйственной жизни», не обозначая этим пока определенного эмпирического образования. Если мы теперь хотим утверждать, что определенный дух «господствовал» или «преобладал», то мы этим устанавливаем отношения между ним и живыми людьми: мы высказываем суждение о его «распространении» в действительности, выражаясь точнее: о его «распространении» и о его «внедрении» или (иначе) о степени его экстенсивного и интенсивного развития.

Последнее зависит, с одной стороны, от большего или меньшего приближения отдельных черт хозяйственного духа в конкретном индивидууме к их идеальному совершенству, а с другой — от большего или меньшего накопления в нем отдельных черт, принадлежащих к единому определенному духу. Таким образом: экономический рационализм может проявляться и может не проявиться более или менее законченно в хозяйствующем субъекте, он может соединяться и не соединяться в нем с более или менее сильно развитым стремлением к наживе, при этом может быть опять-таки строгое или снисходительное понятие о коммерческой солидности и т. д.

Экстенсивное развитие определенного хозяйственного духа находит выражение в количестве индивидуумов, которые исполнены его в каждом случае: определенный дух может проявлять весьма высокую интенсивность развития в отдельном хозяйствующем субъекте, не найдя себе широкого распространения, — наоборот, многие полинялые черты общего хозяйственного духа или некоторые немногие сильно развитые черты могут быть найдены у большого числа индивидуумов.

Определенный дух «господствует» в известное время тогда, когда он вообще имеет широкое распространение, он преобладает, когда он определяет собою хозяйственные действия большей части хозяйствующих субъектов. Против такого понимания «господствующего» или «преобладающего» духа только упрямые или безрассудные люди смогут выставить, то возражение, что в то же самое время жили и индивидуумы с другим направлением мысли, исполненные иного хозяйственного духа.

Эти соображения были необходимы, чтобы расчистить путь (скептическому читателю!) для дальнейшего изложения, ставящего себе задачей изобразить эволюцию хозяйственного духа в течение исторической эпохи новой западноевропейской и американской культуры и в особенности показать возникновение того духа, который почти исключительно господствует в нашей современности: капиталистического духа.

За этот промежуток времени, т. е. со вступления в историю германо-славяно-кельтских народов — в этом состоит мой тезис, — хозяйственный образ мыслей в корне переменился: именно из иного (будем его пока так называть), докапиталистического духа развился дух капиталистический. Этот современный капиталистический дух есть новое явление для нашего европейского мира, начало которого лежит в раннем средневековье, что, однако, не исключает ни того, что подобный же хозяйственный дух развился уже когда-то раньше в культурах старого мира, ни также и того, что этот уже ранее существовавший дух замешан в создании современного капиталистического духа. Эти влияния должны быть в свое время приняты во внимание. Однако вполне правомерно рассматривать и изображать ход создания нового хозяйственного образа мыслей внутри круга европейской культуры как само по себе развившееся самобытное явление. А то, что, с другой стороны, необходимо углубляться в средние века, для того чтобы понять ход возникновения современного капиталистического духа, это, я надеюсь, докажет настоящая работа.

О связанных с проблемой генезиса определенного хозяйственного духа вопросах принципиального характера, в особенности о многократно разбиравшемся в связи с моим первым изложением данной темы вопросе: что было раньше, курица или яйцо, т. е. создает ли хозяйственный дух хозяйственную жизнь или, наоборот, хозяйственная жизнь порождает хозяйственный дух, — об этом я скажу в своем месте, закончив лишь генетическое изложение, относящееся по замыслу этой книги к одному капиталистическому духу. Предварительно я изображу докапиталистический хозяйственный дух (не входя в его генезис) как данный факт, чтобы установить этим исходную точку развития капиталистического духа.

Следующая глава посвящена изображению этого докапиталистического духа.

Глава вторая

Докапиталистический хозяйственный образ мыслей

Докапиталистический человек — это естественный человек. Человек, который еще не балансирует на голове и не бегает на руках (как это делает экономический человек наших дней), но твердо стоит на земле обеими ногами и на них ходит по свету. Найти его хозяйственный образ мыслей поэтому нетрудно: он как бы сам собою вытекает из человеческой природы.

Само собою понятно, что в центре всех страданий и всех забот стоит живой человек. Он «мера всех вещей»: mensura omnium rerum homo.5 Но этим уже определяется отношение человека к хозяйству: оно служит человеческим целям, как и всякое другое создание рук человеческих (1). Итак, вот основное следствие такого понимания: исходной точкой всякой хозяйственной деятельности является потребность человека, его естественная потребность в благах. Сколько благ он потребляет, столько и должно быть произведено; сколько он расходует, столько он и должен заприходовать. Сначала даны расходы, а по ним определяются доходы. Я называю эту форму ведения хозяйства расходным хозяйством.

Самая потребность в благах не зависит от произвола индивидуума, но приняла с течением времени внутри отдельных социальных групп определенную величину и форму, которая теперь уже рассматривается как неизменно данная. Это идея достойного содержания, соответствующего положению в обществе, господствующая над всем докапиталистическим хозяйствованием. То, что жизнь создала путем медленного развития, получает затем от авторитетов права и морали освящение силою принципиального признания и предписания. В системе учения св. Формы Аквинского идея материального содержания, подобающего общественному положению, составляет важную основу: необходимо, чтобы отношения человека к миру внешних благ подчинились какому-нибудь ограничению, какому-нибудь мерилу necesse est quod bonum hominis circa ea (sc. bona exteriora) consistat in quadam mensura. Это мерило и определяет подобающее общественному положению содержание: prout sunt necessaria ad vitam ejus secundum suam conditionern (2).

Содержание должно соответствовать общественному положению. Значит, оно должно быть различным по величине и по составу для разных сословий. И вот тут резко отличаются друг от друга два слоя, образ жизни которых характерен для докапиталистического быта: господа — и масса народная; богачи — и бедняки; сеньоры — и крестьяне; ремесленники — и торговцы; люди, ведущие свободную, независимую жизнь, без хозяйственного труда, — и те, кто в поте лица своего зарабатывают хлеб свой, люди хозяйства.

Вести жизнь сеньора значит жить «полной чашей» и давать жить многим; это значит проводить свои дни на войне и на охоте и прожигать ночи в веселом кругу жизнерадостных собутыльников, за игрой в кости или в объятиях красивых женщин. Это значит строить замки и церкви, значит показывать блеск и пышность на турнирах или в других торжественных случаях, значит жить в роскоши, насколько позволяют и даже не позволяют средства. Расходы постоянно превышают доходы. Тогда нужно позаботиться о том, чтобы соответственно их увеличить: староста должен повысить оброки с крестьян, арендатор должен увеличить арендную плату — или же ищут (как мы еще увидим) средств для покрытия дефицита за пределами круга нормального хозяйственного приобретения благ. Деньги сеньор презирает. Они грязны, так же как грязна и всякая приобретательская деятельность. Деньги существуют для того, чтобы их тратить (3): «usus pecunae est in emissione ipsius» (св. Фомы Акв.).

Так жили светские господа, так жили долгие времена и духовные. Точную картину сеньориального образа жизни духовенства во Флоренции в период кватроченто, которую можно считать вполне типичной для всего образа жизни богатых в докапиталистическое время, набрасывает Л. Б. Альберти в следующих словах: «Священники хотят превзойти всех других в блеске и великолепии, хотят иметь большое число выхоленных и разукрашенных лошадей, хотят появляться публично с большой свитой, и со дня на день усиливаются их склонность к безделию и их дерзкая порочность. Несмотря на то что судьба бросает им в руки большие средства, они все же постоянно недовольны, и, живя без всякой заботы о сбережении, без всякой хозяйственности, они помышляют только о том, как бы удовлетворить свою распаленную алчность. Всегда недостает доходов, всегда расходы больше их регулярных доходов. Таким образом, они должны стремиться откуда-нибудь еще собрать недостающее» (4) и т. д.

Такая жизнь должна была, в конце концов, повести к экономической гибели, и история учит нас, что значительная часть старых дворянских семей во всех странах погибла от слишком разгульной жизни.

Для подавляющей массы народа и в докапиталистическое время было необходимо, так как она постоянно располагала только ограниченными средствами, приводить в длительно определенное соответствие свои расходы и доходы, потребности и приобретение благ. И здесь также, конечно, был налицо тот же самый приоритет потребности, которая, таким образом, являлась неизменно установленной обычаем и которую и требовалось удовлетворить. Это приводило к идее пропитания, придающей свой отпечаток всякому докапиталистическому хозяйственному образованию.

Идея пропитания порождена в лесах Европы начинавшими оседать племенами молодых народов. Это мысль, что каждая крестьянская семья должна получить столько усадебной земли, столько пахотной земли, такую долю общинного выгона и общинного леса, в какой она нуждается для своего пропитания. Этой совокупностью производственных возможностей и средств производства и была древненемецкая гуфа[3], которая достигла законченного развития в германском Gewanndorf'e6, но по своей основной идее встречается также и во всех поселениях кельтских и славянских народов. Это означает, таким образом, следующее: форма и размер отдельного хозяйства определяются формой и размером потребности, считающейся твердо данной. Вся цель хозяйствования есть удовлетворение этой потребности. Хозяйство подчиняется, как я это назвал, принципу покрытия потребностей.

Из крестьянского круга представлений идея пропитания была потом перенесена на промысловое производство, на торговлю и транспорт и господствовала здесь над умами, пока эти сферы хозяйства были организованы на началах ремесла.

Если хотеть понять основную идею, которой определяются все мышление и воля ремесленника, то нужно представить себе систему ремесленной деятельности как перенесение уклада гуфы на промысловые и коммерческие отношения. До отдельных подробностей здесь может быть прослежена аналогия, существующая между крестьянской общиной гуфовладельцев и объединенной в цех корпорацией ремесленников. Обе исходят из данной величины подлежащей удовлетворению потребности и тем самым подлежащей совершению работы, обе ориентируются по точке зрения пропитания. Всегда возвращающаяся основная мысль каждого истинного ремесленника и друга ремесла заключается в следующем: ремесло должно прокормить своего работника. Он хочет работать столько, чтобы заработать свое пропитание; он, как те ремесленники в Иене, о которых нам рассказывал Гёте, «большей частью обладает настолько здравым смыслом, чтобы не работать во всяком случае больше того, сколько необходимо для зарабатывания на веселое житье». Об этом же говорит так называемая «Реформация Сигизмунда», в классической форме выражающая тысячу раз повторявшуюся основную идею всякой ремесленной организации: «Если же вы хотите услышать, что повелевает императорское право, то наши предки были не дураки — ремесла придуманы для того, чтобы каждый ими зарабатывал свой хлеб насущный, и никто не должен вмешиваться в чужое ремесло; этим свет прогоняет свою нужду, и каждый может прокормиться» (5).

Разумеется, благодаря разнице в лицах и разнице в источниках дохода у крестьянина и ремесленника должно было получиться различное понимание существа «пропитания». Крестьянин хочет быть сам себе господином, сидеть на своем клочке земли и извлекать из нее свое пропитание в рамках самодовлеющего хозяйства. Ремесленник зависит от сбыта своих изделий, от оплаты своих услуг: он всегда втянут в организацию междухозяйственного объема. Тем, чем для крестьянина являются достаточные размеры его владения, для ремесленника представляется достаточной размер его сбыта. Но основная идея в обоих случаях остается та же.

Мне возражали, когда я уже раньше развивал подобные мысли, следующее: совершенно неправильно предполагать относительно какого бы то ни было времени, что люди ограничивались тогда только добыванием своего содержания, только получением своего «пропитания», только удовлетворением своей естественной традиционной потребности. Наоборот, во все времена «в природе человека» было стремление заработать как можно больше, сделаться как можно богаче. Я оспариваю это и теперь еще так же решительно, как и прежде, и утверждаю ныне определеннее, чем когда бы то ни было, что хозяйственная жизнь в докапиталистическую эпоху действительно находилась под воздействием принципа покрытия потребностей, что крестьянин и ремесленник в своей нормальной хозяйственной деятельности искали себе пропитания и ничего больше. Возражений, направленных против этого моего воззрения, поскольку их вообще пытались обосновать, главным образом выдвигали два, но оба они неосновательны.

1. Отдельные ремесленники всегда стремились выйти за пределы своего «пропитания», расширяли свое дело и достигали своей хозяйственной деятельностью прибыли. Это верно. Но это только доказывает, что всегда есть исключения из правил, и эти исключения и здесь подтверждают правило. Пусть читатель вспомнит, что я говорил о понятии «преобладания» определенного духа. Никогда не господствовал только один дух.

2. История европейского средневековья учит нас, что во все времена в широких слоях хозяйствующего населения также господствовала сильная жажда денег. И это я признаю. И в дальнейшем ходе изложения я сам буду иметь повод говорить об этой растущей жажде денег. Но я утверждаю, что она не смогла потрясти в своих основах дух капиталистической хозяйственной жизни. Наоборот, как раз новым доказательством отвращения духа капиталистического хозяйства от всякого стремления к прибыли является то, что всякая страсть к наживе, всякая жажда денег стремится к своему удовлетворению за пределами процесса производства благ, транспорта благ и даже большей частью и торговли благами. Люди бегут в рудники, копают клады, занимаются алхимией и всякими волшебствами, чтобы добыть деньги, потому, что их нельзя добыть в рамках обыденного хозяйствования. Аристотель, который наиболее глубоко познал существо докапиталистического хозяйства, совершенно правильно поэтому считает наживу денег за пределами естественной потребности не принадлежащей к хозяйственной деятельности7. Совершенно так же и богатство, заключающееся в наличных деньгах, не служит хозяйственным целям: о необходимом пропитании ведь несут заботу o cioV, a он, напротив, способен лишь к внехозяйственному, «безнравственному» употреблению. Всякое хозяйствование имеет меру и границы, а денежная нажива их не имеет (Pol. Lit). 1).

Если теперь спросить, в каком духе, согласно этим руководящим положениям, слагается хозяйствование крестьян и ремесленников, то достаточно представить себе, кто были эти хозяйствующие субъекты, которые всякую приходившуюся на них работу, руководящую, организующую, плановую и исполнительную, выполняли сами или давали выполнять небольшому числу помощников. Это были простые средние люди с сильными стихийными инстинктами, с сильно развитыми склонностями чувства и характера и относительно слабо развитыми интеллектуальными данными. Несовершенство мышления, недостаток умственной энергии, недостаток духовной дисциплины встречаются у людей того времени не только в деревне, но и в городах, которые в течение долгих столетий фактически еще являются большими разросшимися деревнями.

Это были те самые люди, слабо развитую интеллектуальную сторону которых мы наблюдаем и в других культурных областях. Так, Кейтген а одном месте очень тонко замечает о характере правообразования в средние века: «Дело только в недостатке умственной энергии, часто заметном в наших старых памятниках права, происшедших от лиц, не привыкших к интенсивной умственной работе… Стоит только напомнить, какою поражающей неполнотой в отношении различных сторон правопорядка отличаются наши городские Уложения более раннего периода» (6).

Аналогичное этому явление в сфере хозяйства представляет слабо развитый навык к числовому учету, к точному измерению величин, к правильному орудованию цифрами. Это применимо даже в отношении деятельности купца. В действительности вовсе и не стремились быть «точными». Это специфически современное представление, что счета необходимо должны «сходиться». Во все предшествующие времена, при новизне числовой оценки вещей и цифрового способа выражения, обходились всегда только весьма приблизительным описанием соотношения величин. Каждый, имевший дело со средневековыми счетами, знает, что при проверках показываемой ими суммы часто получаются весьма отклоняющиеся друг от друга цифры. Невнимательность и арифметические ошибки встречаются сплошь и рядом (7). Перемена цифр в назначенной к примерному счету цене является почти общим правилом (8). Мы должны поэтому представить себе, что людям того времени держать в голове цифры хотя бы короткое время казалось неимоверно трудным, как теперь детям.

Весь этот недостаток желания и умения точно обращаться с цифрами находит себе наиболее ясное выражение в средневековой soidisant8 бухгалтерии. Кто перелистает записи какого-нибудь Тельнера, Вика фон Гельдерсена, Виттенборга или Отто Руланда, тот с трудом представит себе, что составители их были видными коммерсантами своего времени. Потому что все их счетоводство ни в чем другом не состоит, как только в беспорядочной записи сумм их покупок и продаж, как ее теперь делает всякий мелкий торговец маленького провинциального городка. Это в подлинном смысле только «журналы», «мемориалы», т. е. записные книжки, заменяющие узлы на носовых платках у крестьян, едущих на рынок в город. И сверх того, еще полные неточностей. К тому же мягкие и либеральные в закреплении сумм долгов и требований. «Также и один парень в перчатках, но я не знаю, сколько он должен», «также есть и еще один, который покупал вместе с вышеуказанными; остался мне тоже должен 19 гульденов чистых».

Этому недостатку счетных навыков соответствует, с другой стороны, чисто качественное отношение хозяйствующих субъектов к миру благ. Производят (если употреблять современную терминологию) еще не меновые ценности (определенные чисто количественно), но исключительно потребительные блага, т. е. качественно различаемые вещи.

Труд настоящего крестьянина, так же как и настоящего ремесленника, есть одинокое творчество: в тихой погруженности он отдается своему занятию. Он живет в своем творении, как художник живет в своем, он, скорее всего, совсем бы не отдал его на рынок. С горькими слезами на глазах крестьянки выводят из стойла любимую пегашку и уводят ее на бойню; старик-кустарь воюет за свою трубку, которую у него хочет купить торговец. Если же дело доходит до продажи (а это, по крайней мере, при наличности хозяйственной связи обмена должно составлять общее правило), то произведенное благо должно быть достойным своего творца. Крестьянин, так же как и ремесленник, стоит за своим произведением; он ручается за него честью художника. Этим объясняется, например, глубокое отвращение всякого ремесленника не только к фальсификатам или хотя бы суррогатам, но даже и к массовой выделке.

В столь же малой степени, как и умственная энергия, развита у докапиталистического экономического человека и энергия волевая. Это выражается в медленном темпе хозяйственной деятельности. Прежде всего и главным образом люди стремятся держаться как можно дальше от нее. Когда только можно «прогулять» день — его «прогуливают». Люди относятся к хозяйственной деятельности примерно так же, как ребенок к учению в школе, которому он, конечно, не подчиняется, если его не заставят. Нет ни следа любви к хозяйству или к хозяйственному труду. Это основное настроение мы без дальнейших доказательств можем вывести из известного факта, что во все докапиталистическое время число праздников в году было громадным. Любопытный обзор многочисленности праздников в баварском горном деле еще в течение XVI столетия дает Н. Peetz (9). По его данным, в различных случаях было:

Из 230 дней — 203 рабочих дня

» 161 — 99 »

» 287–193 »

» 366–260 »

» 366–263 »

И в самой работе не торопятся. Нет совсем никакого интереса в том, чтобы что-нибудь было сделано в очень короткое время или чтобы в течение определенного времени было изготовлено очень много предметов. Продолжительность производственного периода определяется двумя моментами: требованиями, которые ставит делу хорошее и солидное исполнение, и естественными потребностями самого работающего человека. Производство благ есть осуществление деятельности живых людей, которые «вкладывают свою душу» в свое творение; эта деятельность поэтому в такой же степени следует законам плоти и крови этих индивидуальностей, как процесс роста дерева или половой акт животного получают направление, цель и меру соответственно внутренним необходимостям, управляющим этими живыми существами.

Совершенно так же, как и относительно темпа работы, только человеческая природа с ее требованиями имеет определяющее значение в смысле объединения отдельных функций работы в единую профессию: rnensura omnium rerum homo справедливо и здесь.

Этому в высокой степени личному характеру хозяйствования соответствует и его эмпиризм, или, как это называют с давних пор, его традиционализм. Хозяйствуют эмпирически, традиционно; это значит: так, как переняли от отцов, так, как этому научились с детства, как привыкли. При принятии решения о том, прибегнуть ли к известной мере, к известному действию, смотрят прежде всего не вперед, не на цель, спрашивают не исключительно о целесообразности этого мероприятия, но оборачиваются назад и смотрят на примеры прошлого, на образцы, на опыт.

Мы должны ясно представлять себе, что это традиционное поведение есть поведение всех вообще естественных людей и что оно вполне господствовало во всех областях культуры в прежние времена истории человечества — по причинам, которые надлежит искать в самой природе человеческой и которые все в конечном счете коренятся в сильном стремлении человеческой души к постоянству.

С нашего рождения, а может быть и ранее, окружающая среда, являющаяся для нас естественным авторитетом, втискивает нас в определенную колею нашего умения и хотения: все сообщения, поучения, поступки, чувства, воззрения родителей и учителей сначала принимаются нами без дальнейших рассуждений. «Чем менее развит человек, тем сильнее подпадает он под эту власть примера, традиции, авторитета и внушения» (10).

К этой силе предания присоединяется в дальнейшем ходе человеческой жизни вторая, такая же могучая, сила привычки, которая заставляет человека всегда скорее сделать то, что он уже раньше делал и что он поэтому «умеет» делать, и которая, таким образом, также удерживает его на пути, по которому он уже ранее двигался.

Очень тонко определяет Теннис (11) привычку — как желание или страсть, возникшие на почве опыта. Первоначально безразличные или неприятные представления путем ассоциации или смешения с первоначально приятными делаются сами приятными, пока наконец не входят в циркуляцию жизни и как бы в саму кровь. Опыт есть упражнение, а упражнение здесь является творческой деятельностью. Упражнение, вначале трудное, становится легким путем многократного повторения, делает неуверенные и неопределенные движения уверенными и определенными, развивает особые органы и запасы сил. А этим деятельный человек все снова и снова побуждается повторять ставшие для него легкими действия, т. е. оставаться при раз заученном и равнодушно, более того, враждебно относиться к новшествам, коротко говоря, он становится традиционалистом.

Сюда присоединяется еще один момент, на который справедливо указывает Фиркандт, — единичная личность как член группы в стремлении показать себя достойным ее членом, особенно культивирует те культурные ценности, которые характерны для данной группы. Это опять-таки имеет последствием то, что единичная личность принципиально не устремляется к новому, но скорее стремится довести до совершенства старое.

Так, естественный человек действием многообразных сил как бы вдвигается в колею существующей культуры, и этим оказывается влияние в определенном направлении на всю его душевную структуру. «Способность к спонтанности, к инициативе, к самостоятельности, которая и без того незначительна, еще более ослабляется, согласно общему положению, что задатки могут развиваться только в меру их продолжающегося применения и за отсутствием такового погибают» (12).

Все эти отдельные черты докапиталистической хозяйственной жизни, так же как и докапиталистической культурной жизни вообще, находят свое внутреннее единство в основной идее жизни, покоящейся на постоянстве и действовании всего живого в пространственной смежности. Высший идеал того времени, освещающий чудесную систему св. Фомы, в своем последнем завершении — это покоящаяся в себе и из зерна своего существа восходящая к совершенству отдельная душа. К этому идеалу приспособлены все жизненные требования и все жизненные формы. Ему соответствует твердое разделение людей на профессии и сословия, рассматриваемые как равноценные в их общих отношениях к целому и предоставляющие отдельному лицу те твердые форму, внутри которых оно может развить свое индивидуальное существование до совершенства. Этому же идеалу соответствуют руководящие идеи, которым подчинена хозяйственная жизнь: принцип покрытия потребностей и принцип традиционности, которые оба суть принципы постоянства. Основная черта докапиталистической жизни есть черта уверенного покоя, свойственная всякой органической жизни. И надо теперь показать, как этот покой превращается в беспокойство, как общество из принципиально статического развивается в принципиально динамическое.

Дух, который производит это превращение, который обращает старый мир в развалины, есть дух капиталистический, как мы его называем по хозяйственной системе, в которой он обитает. Это дух наших дней. Тот самый, который одушевляет каждого американского «человека доллара» и каждого летчика, тот дух, который господствует над всем нашим существом и управляет судьбами мира. Задача настоящей работы: проследить капиталистический дух в течение всего хода его развития, от его самых первоначальный зачатков до настоящего времени, а также проследить его развитие в будущем. Мы сделаем попытку разрешить эту задачу в двойном смысле — тем, что мы прежде всего исследуем возникновение капиталистического духа в истории человечества. Этому посвящена первая часть нашего труда. При этом мы обнаружим отдельные составные элементы, из которых сросся воедино капиталистический дух, мы проследим в их постепенном развитии два, сначала каждый в отдельности: предпринимательский дух и мещанский дух, которые, только объединившись, образуют капиталистический дух. Оба эти составных элемента сами по себе сложной природы: предпринимательский дух это синтез жажды денег, страсти к приключениям, изобретательности и многого другого; мещанский дух состоит из склонности к счету и осмотрительности, из благоразумия и хозяйственности.

(В пестрой ткани капиталистического духа мещанский дух составляет хлопчатобумажный уток, а предпринимательский дух есть шелковая основа.)

Вторая книга этого труда должна затем в систематической форме выяснить принципы и условия, которым капиталистический дух обязан своим возникновением и своим развитием. В то время как первая книга показывает, как все происходило, вторая книга должна будет выяснить, почему все должно было происходить так, а не иначе.

Я намеренно не ставлю в начале моего исследования точного определения и анализа понятия того, что мы должны понимать под «капиталистическим духом» или его носителем — «буржуа»; это дало бы повод к томительным повторениям. Напротив, я исхожу из очень неясного представления, каким каждый обладает об этих вещах, прослеживаю затем генезис отдельных составных частей этого «капиталистического духа» и соединяю найденные путем исторического анализа элементы в единую картину — в отделе четвертом, — где таким образом только и дается полное определение понятия. Я надеюсь, что этот несколько рискованный метод выкажет себя плодотворным и надежным.

Книга первая

Развитие капиталистического духа

Отдел первый

Предпринимательский дух

Глава третья

Жажда золота и денег

Если не вся европейская история, то, несомненно, история капиталистического духа ведет свое начало от борьбы богов и людей за обладание золотом, приносящим несчастье.

Волюса рассказала нам, как из смешения первобытного водного царства Ванов и светлого царства Асов явилась в мир всякая распря и всякий грех и как это случилось от того, что золото, достояние водного мира, попало в обладание Асов через посредство карликов-ремесленников из недр земли, известных в качестве воров золота и золотых дел мастеров. Золото, символ земли, производящей на свет свои золотые злаки и плоды, из-за которого разгорается всякая зависть и всякая распря, которое становится орудием всякого греха и всякого искупления, — золото символизирует теперь вообще чувственное могущество и великолепие (13), для всех желанное, цель всеобщих стремлений. В этом глубочайшем смысле Эдда ставит стремление к золоту в центр мировой истории:

Я знаю бедствия войны, они пришли в мир с тех пор, как золото боги впервые в палате Отца Битв месили и плавили и трижды сжигали трижды рожденное. Куда бы оно ни явилось в дом, его называют «добром». Волшебное, оно приручает волков, его всегда почитают злые. . . . . . . . . . . Вот борются братья и становятся убийцами, родные замыслили погубить род; Недра гремят: дух жадности летит: ни один муж не дает пощады другому. Знаете вы об этом?9 Вот советую тебе, Зигфрид: — Исполни совет и поезжай домой отсюда. Это звонкое, золото, этот огненный клад, эти кольца убьют тебя, —

увещевает Фафнир. Но Зигфрид отвечает:

Ты дал совет; но я все же поеду к сокровищу в яме в степи, Золотом всякий владеет охотно…10 Даже Зигфрид!

Сага лишь отражает действительность. Все указывает на то, что уже рано у молодых европейских народов, хотя, быть может, вначале лишь в верхних общественных слоях, проснулась ненасытная страсть к золоту и жажда обладания им. Зачатки этой жажды золота теряются во тьме доисторических времен. Но мы вправе предполагать, что она развивалась теми же этапами, как и у других народов.

На заре культуры мы встречаемся лишь с радостью, доставляемой чистой красотой, блестящим великолепием благородных металлов, употребляемых как драгоценности, украшения.

Потом появляется удовольствие от многочисленных украшений, Затем к нему присоединяется радость обладания многими украшениями.

Эта последняя легко обращается в радость от обладания многочисленными драгоценными предметами.

Наконец, достигается первый кульминационный пункт в истории жажды золота — радость от обладания золотом, безразлично в какой форме, хотя красивая форма употребления все же пользуется наибольшей любовью.

Это эпоха образования сокровищ, который достигли германские народы в то время, относительно которого мы впервые получаем историческое свидетельство об их отношении к золоту (и серебру). Стремление к «сокровищам» — такое важное явление в истории европейских народов, что мы должны привести о нем несколько более точные сведения. Я привожу здесь поэтому несколько мест из живого изображения этих процессов и условий жизни раннего средневековья, которое дает Густав Фрейтаг (14).

«Германцы были народом, не знавшим денег, в ту эпоху, когда они наступали на римскую границу: ходячая серебряная монета римлян, с третьего столетия испорченная, в течение долгого времени была только посеребренной медью с очень неустойчивой ценностью в обращении. К золоту поэтому обратилось вначале стремление германцев. Но они предпочтительно любили не чеканный в монете металл, а золото в виде воинских украшений и почетных сосудов за трапезой. Как всякий юный народ, они любили выставлять напоказ свое добро, и, кроме того, это соответствовало расовому духу германцев, вкладывающих и в практическую выгоду глубокий смысл. Драгоценные украшения составляли честь и гордость воина. Для государя же, содержавшего воина, обладание такими драгоценностями имело более важное значение. Долгом вождя было доброжелательное отношение к воинам, и лучшим доказательством такой доброжелательности являлась щедрая раздача драгоценных украшений. Кто обладал этой возможностью, тот был уверен, что его будут прославлять певцы и товарищи по пиршествам и что он найдет столько соратников, сколько ему будет нужно. Обладать большой сокровищницей значило поэтому обладать могуществом; заполнять постоянно возникавшие опустошения новой добычей было задачей мудрого князя. Он должен был хорошо хранить свою сокровищницу, потому что его враги гнались прежде всего за ней; сокровищница снова возвышала своего обладателя после всякого поражения, она всегда вербовала ему послушных вассалов, дававших ему клятву верности. Во времена переселений учреждение родовой сокровищницы сделалось, по-видимому, обычным у княжеских родов всех народов. Одним из самых поздних, в 568 г., завел себе сокровищницу Лейвигильд с королевским одеянием и троном; до него короли вестготов сидели среди своего народа, как другие мужи, не отличаясь ни одеждой, ни образом жизни. С тех пор повсюду королевское могущество покоится на землях королевства, сокровищнице и верности народа.

Сокровищница князя состояло из золотых, позднее также и серебряных, украшений и всякой утвари, из браслетов, запястий, диадем, цепей, кубков, рогов для питья, тазов, чаш, кружек, подносов и конских украшений, частью римской, а иногда и туземной работы, даже из драгоценных камней и жемчуга, из драгоценных одежд, сотканных в императорских римских фабриках, и из хорошо закаленного и украшенного оружия. Затем из золота в монете, особенно если она была замечательна по своей величине или чеканке; наконец, из золота в слитках, вылитых в римскую форму прутьев и в германскую — грушевидную или клинообразную. И король также предпочитал лучше хранить обработанный драгоценный металл, чем золото в слитках, и уже во времена переселений работе, считавшейся изящной, и шлифованным драгоценным камням придавалась высокая ценность. Кроме того, великолепия искали в объеме и весе отдельных изделий. Они изготовлялись огромной величины, особенно серебряные тазы, и их приходилось поднимать на стол машинами. Такие драгоценности князь добывал путем подарков, которые давались и принимались при каждом государственном акте, при визитах, посольствах, мирных договорах, а охотнее всего путем дани, которую ему платили римляне и которая была немалой — 300, 700 фунтов золота в год, — наконец, путем разбоя и захвата военной добычи, путем собирания податей с подвластных вассалов и доходов с его имений. И чеканный металл, стекавшийся в сокровищницу в новооснованных германских государствах, также подвергался часто переработке. Обладатель охотно похвалялся своими драгоценностями и размерами своих денежных сундуков.

Не одни только короли и вожди заботились о сокровищнице для себя; каждый, кто только мог, собирал сокровища. Для принцев тотчас же после рождения заводилась собственная маленькая сокровищница. Когда в 584 г. умер двухлетний сын Фредегунды, его сокровищница из шелковых платьев и золотых и серебряных украшений заняла четыре телеги. Точно так же и королевские дочери при бракосочетании получали приданое драгоценностями и украшениями, и случалось, что во время свадебного путешествия они подвергались нападениям из-за своих сокровищ. Сокровищница для них собиралась и из так называемых добровольных приношений жителей, и жестокими королями» при этом чинились тяжкие притеснения. Когда Ризунта Франкская в 584 г. была отправлена к вестготам в Испанию, ее сокровищница наполнила пятьдесят груженых телег. Каждый герцог и другие должностные лица короля собирали сокровища таким же образом. Подозрительно взирал верховный владыка на сокровища должностного лица, и часто собиратель служил губкой, которую, когда она напиталась, выжимали до последней капли, и несчастный мог быть доволен, если при опустошении своих сундуков не терял также и жизни. Король лангобардов Агилульф поступил милосердно, ограничившись отнятием у мятежного герцога Гаидульфа его сокровищницы, которую тот спрятал на одном острове озера Камо, и снова вернув мятежнику свою милость, «потому что сила вредить была у него отнята». Если государю не удавалось вовремя захватить сокровища должностного лица, то ему иногда приходилось бороться с ним потом за власть.

Точно так же накопляли сокровища церкви и монастыри; свои доходы и приносимые дары они помешали в чаши, сосуды, ковчежцы для Евангелия, изукрашенные золотом и драгоценными камнями. Если епископ попадал, благодаря войне, в стесненное положение, он брал золотую чашу из церковной сокровищницы, давал ее перечеканивать на монету и высвобождал таким путем себя и своих. Ибо даже бессовестные грабители смотрели с опаской на сокровищницу святого, так как ее владелец на небе мог своими жалобами весьма повредить разбойникам. Однако не всегда мог святой, хотя и внушавший страх широким кругам, удержать алчность и т. д.

Ценность сокровища заключается в его величине: этим уже к первоначально чисто качественной оценке присоединяется впервые количественная. И при этом величина еще ощущается и представляется как чувственно воспринимаемая, подлежащая мере и весу. Эта чувственная оценка сокровища простирается еще далеко в эпоху денежного хозяйства. Вплоть до позднего средневековья мы встречаемся у европейских народов с этой (впрочем, уже в древности сильно распространенной и еще ныне не исчезнувшей в областях примитивной культуры) любовью к образованию сокровищ, преобладающей часто над любовью к деньгам.

Так, клады рубленого серебра в Восточной Европе от Х и XI столетия, разбросанные от Силезии до Балтийского моря (массы из разрубленных кусков серебра и разрезанных монет), показывают нам, что ценили и хранили не чеканные монеты, а металл как таковой (15).

Около того же времени мы находим в Германии (15а), во Франции (16) даже в Италии (17) сокровищницы богачей, полные золотых и серебряных сосудов, обладание которыми ценилось как таковое, вне всякого отношения к деньгам.

В некоторых странах, как, например, в Испании, обычай образования сокровищ переходит и в новые века. Когда скончался герцог де Фриас, он оставил трех дочерей и 600 000 скуди наличных денег. Эта сумма была разложена в сундуки с именами дочерей; старшей было семь лет. Опекуны получили ключи — и отперли лари только для того, чтобы выплатить деньги мужьям. В особенности же в Испании еще в XVI и XVII столетиях набивали свои дома золотой и серебряной утварью. После смерти герцога Альбукерского нужно было потратить шесть недель, чтобы взвесить и записать его золотую и серебряную утварь; у него, между прочим, было 1 400 дюжин тарелок, 50 больших и 700 малых подносов, 40 серебряных лестниц, чтобы залезать на буфеты. Герцог Альба, бывший не особенно богатым, все же оставил 600 дюжин серебряных тарелок, 800 серебряных подносов и т. д. (18). Склонность к «накоплению сокровищ» была так сильна в Испании того времени, что Филипп III в 1500 г. издал указ, предписывавший сдать и перечеканить в монету всю золотую и серебряную утварь страны (19).