Помоги проекту - поделись книгой:
Арнальди задохнулся от гнева.
— Схватить его! — закричал он.
Стража бросилась к юноше, но тот, махнув лопатой, ловко увернулся от воинов и с криком «Будьте вы прокляты!» кинулся в самую гущу народа. Воины, расталкивая локтями людей, рванулись за ним. Кто-то из толпы сбил одного из стражей на землю. Началась неразбериха, толкотня. Арнальди кричал:
— Задержите мерзавца! Ему не уйти от наказания!
В руках воинов блеснули мечи. Они попытались расчистить себе дорогу, но в этой сутолоке невозможно было пробиться: люди то ли нарочно, то ли просто в сумятице теснились, не давая солдатам прохода. Юноша тем временем оказался уже позади толпы. Кто-то вслед крикнул: «Беги, Анри! Беги, парень!»
Пьер, наблюдавший за всем этим, конечно, не мог предположить, что произойдёт дальше. Оказавшись рядом, беглец выхватил из его рук поводья, ловко вскочил на коня и стремительно поскакал вглубь кладбища.
— Стой! Ты куда! Это мой конь! — отчаянно закричал Пьер и кинулся вдогонку.
Он бежал изо всех сил, спотыкаясь о камни и кочки, пытаясь настичь удиравшего на его коне наглеца. Следом бежали воины, что-то кричали. Преследование продолжалось долго. Уже кладбище осталось позади, начался лес. Голоса крестоносцев стали еле слышны, а Пьер всё бежал и бежал, ориентируясь на звук. В сгустившейся темноте уже невозможно было разобрать, где всадник. Одежда Пьера промокла, разодранные о ветки руки и лицо неприятно саднили. Сердце билось так, будто хотело вырваться наружу. Споткнувшись в очередной раз о какую-то корягу, он упал. Подняться уже не было сил. Пьер лежал в тишине на холодной мокрой земле и вслушивался в звуки. Только ветер гудел, шевеля верхушки деревьев. Неприятный озноб пробежал по всему телу. Пьер почувствовал, что продрог до костей.
— Вот ворюга! — вслух выругался он, медленно поднимаясь с земли. — Как я теперь без коня? И где он теперь, мой верный Ворчун?
Ему вдруг стало невыносимо жаль, что он не увидит больше своего любимого коня. Забавное имя Ворчун он сам ему придумал: конь всегда, даже когда был ещё жеребёнком, смешно фыркал, если что-то не нравилось. Это веселило Пьера. А вообще конь был покладистый, не пугливый и очень выносливый. И окрас у него был необычный — чубарый.[4] Несколько раз его пытались перекупить, но Пьер не дал: Ворчун был для него не просто конём, а другом, понимающим хозяина с полуслова. Такого обидно терять. Но, может, ещё удастся выйти на след похитителя?
Пьер огляделся. Вокруг, кроме тёмных силуэтов деревьев, ничего не было видно. Куда его занесло? Он взглянул на небо, затянутое свинцовыми тучами. Свет от луны еле пробивался, а звёзды не проглядывали.
— Куда идти-то?! — выкрикнул Пьер в темноту.
Но ему никто не ответил, только сонная птица испуганно перелетела с ветки на ветку или, может, белка шмыгнула выше по сосне, напугавшись неожиданно громкого звука.
— Надо двигаться, а то замёрзну, — вздохнул Пьер и побрёл наугад, надеясь выйти на дорогу или тропинку.
Глава 2
Что наша жизнь? Игра
Иван Оболенский почесал в затылке, усмехнулся и философски заметил:
— Нет. Это хорошо, что раз в году. А то бы сейчас тебе стукнуло не семнадцать, а… — Он прищурился, подсчитывая.
— Семьдесят пять, вот сколько.
— Ну спаси-ибо, — чуть обиженно протянула Аня. — Только почему именно семьдесят пять? Давал бы уж сразу девяносто. От тебя, Вань, как всегда, одни комплименты.
— А что, я не прав?.. — начал было Иван, но Саша Ветров, хорошо знавший своих друзей и много раз уже наблюдавший, как такой вот невинный спор превращается в ожесточённую перепалку, поспешил его перебить. С чувством — даже, может быть, излишне пафосно — он произнёс, обращаясь к Ане, но сердито глядя при этом на Оболенского:
— Анюта, ты сегодня просто великолепна! Вообще праздник удался. И твои однокурсники мне понравились. Весёлые ребята.
Иван при этих словах сразу сделал ехидное лицо, явно собираясь что-то такое сказать насчёт однокурсников, но Саша незаметно показал ему кулак. На самом-то деле Ветров, конечно, не считал своего приятеля ни злым, ни занудным. Наоборот, характером тот обладал весёлым, общительным, унынию никогда не поддавался, а чувство юмора у него порой зашкаливало через край. Правда, авантюризма в характере было многовато, но на то и рассудительный Ветров рядом, чтобы вовремя вмешаться. Как вот сейчас, например. Поэтому демонстрацию кулака надо было понимать в том смысле, что почти весь вечер Саше пришлось потратить на предотвращение ссоры, которую Иван пытался начать, цепляясь по очереди к каждому из приглашённых Аней однокурсников. И причиной такого агрессивного поведения был отнюдь не тяжёлый характер, а обыкновенная ревность, в чём Оболенский ни за что не признался бы даже самому себе. Но Ветров-то знал, в чём тут дело, и знал давно.
Аня с Иваном были знакомы с детства: вместе играли в песочнице, вместе катались на ледяной горке, ходили в один детский сад, а затем в школу. Все друзья привыкли, что место около неё прочно занято. Если находились смельчаки, Оболенский расправлялся с ними, как говорится, «без шума и пыли», однако сказать, что он влюблён в Птицыну, было бы преувеличением. Может, не хватало для этого какой-то мелочи, толчка извне: не было достойных соперников, да и сама Аня чётко соблюдала статус-кво. Она привыкла видеть в Оболенском просто хорошего друга. Кстати, таким же хорошим давним другом был для неё и Саша Ветров. Он жил в том же дворе и учился в той же школе, только был старше на год.
Очевидно, из-за этой разницы в возрасте, смешной для взрослых, но для школьников часто совершенно непреодолимой, Ваня всегда оставался чуть более близким Аниным другом, чем Саша. Когда Ветров это замечал, он завидовал Ивану. Не всегда, конечно. Но бывало. Например, Оболенский с Аней могли сцепиться, поругаться и сохранить отношения прежними, а Саша не решился бы на такое никогда.
Но была и ещё одна причина, по которой Ветров, во всех отношениях старший в их компании, иногда чувствовал превосходство над собой Ивана. Причиной этой был счастливый характер, которым Оболенский, бесспорно, обладал с самого детства, — характер, не дававший сорваться в уныние и запаниковать в самых трудных и безвыходных ситуациях. Ветров так не мог. Ему приходилось убеждать себя, брать в руки и пытаться не отчаиваться, а Иван, обладавший бесценной способностью видеть положительные стороны в любом конечном результате, даже и не думал ни о чём таком, он просто искал выход и находил его, принимал решения и выполнял их, не тратя ни сил, ни времени на сомнения. Отчаяние и самокопание были не его стихией.
Жизнь слишком коротка, считал он, чтобы усложнять её ненужными терзаниями. Не сложилось так не сложилось, в другой раз сложится, а приобретённый опыт можно положить в копилку. Только вот часто ли пользовался Иван этой копилкой? Впрочем, это вопрос отдельный. Опыт есть опыт, когда-нибудь да пригодится. «Случайные открытия делают подготовленные умы», сказал однажды великий математик Блёз Паскаль, и Иван был совершенно согласен с этим утверждением. Просто время его открытий, наверно, ещё не пришло.
Однако вернёмся к нашим героям. Как раз сегодня эта счастливая способность Оболенского — во всём видеть позитив — вдруг изменила ему. Он пребывал в дурном расположении духа. Если бы сейчас на него снизошло поэтическое озарение, а в руках оказались перо и бумага, то непременно написал бы что-то подобное пронзительным строкам обожаемого им Пушкина:
И причиной тому была, как мы уже знаем, именинница, Аня Птицына — очаровательная девушка, с длинными тёмно-русыми волосами, зелёными глазами, жизнерадостная и общительная, везде и всегда притягивающая восхищенные взоры многих ребят.
Давняя дружба и взаимная симпатия Птицыной и Оболенского с годами только крепла, но могла ли она перерасти в более сильное чувство, зависело только от них самих. А пока все перипетии этих сложных отношений наблюдал исключительно их друг Саша Ветров. Эта троица была практически неразлучна. Они часто ездили на Поклонную гору кататься на роликах, играли в волейбол большой компанией на ближайшей площадке, а то и просто гуляли по городу, болтая обо всём на свете.
Саша поступил в Московский инженерно-физический институт, когда Иван и Аня ещё учились в одиннадцатом классе. Как они ему тогда завидовали — взрослому, самостоятельному человеку! Но вот прошёл год, и теперь они тоже студенты, ничуть не хуже. Иван — первокурсник МГУ, будущий программист. Аня хотела стать врачом и готовилась поступать в медицинский, но буквально накануне экзаменов один знакомый, который там уже учился, провёл её с собой на занятия в «анатомичку». И это был конец её ещё не начавшейся карьеры врача. Шок от увиденного был настолько велик, что Аня ничего не хотела слушать. Выбрав специальность финансиста и бросив все силы на подготовку, она поступила в Финансовую академию.
И вот сегодня, 25 сентября, в день своего семнадцатилетия, она собрала у себя дома новых знакомых, тех, с кем ей предстояло учиться пять лет. Разумеется, среди приглашённых были и Саша с Ваней, но присутствие однокурсников нарушило привычное равновесие сил. Для Оболенского праздник стал мучением. Первый раз в жизни он чувствовал себя не то что не в своей тарелке, а попросту обманутым. Сработал принцип «непокорённой вершины». Аня ясно дала ему понять, что дружба дружбой, но сердце её свободно. Она кокетливо принимала ухаживания студентов-однокурсников, чем просто уничтожала Оболенского.
Саше Ветрову не нужно было объяснять, что происходит с его другом. Он всё понимал. И поэтому в самый разгар вечера, не удержавшись, шепнул Ивану:
— Оболенский, расслабься. Аня уже выросла из-под твоей опеки. Ты ведь тоже за своими однокурсницами ухлёстываешь. Забыл? Сам рассказывал.
Иван отмахнулся. Какие однокурсницы? Ерунда это по сравнению с Аней. А её того и гляди могут взять и увести. У него просто руки чесались накостылять по шее всем этим новым знакомым, один только Ветров и мог его удержать. Не устраивать же, в самом деле, на дне рождения бой без правил. Да и какие права на Аню мог предъявить Оболенский? Только давнюю дружбу, а это дело добровольное.
После ухода гостей Саша снова выручил. Незаметно показав Ивану кулак и предотвратив таким образом выступление насчёт однокурсников, он взял инициативу в свои руки:
— Анют, давай попьём чаю. Я в холодильнике у тебя видел шикарный торт.
— Ой, конечно, — всполошилась именинница, — я про торт совсем забыла.
Друзья отправились на кухню и через несколько минут уже пили горячий крепкий чай. Ваня, нахмурившись, молчал. Саша, стараясь сгладить напряжение, расхваливал торт, однако надолго его не хватило, и он тоже молча уткнулся в чашку.
— Ванюш, ты чего такой невесёлый? — спросила Аня, пытливо посмотрев на Оболенского.
Она уже давно поняла причину. Ей даже стало неловко оттого, что невольно испортила Ивану настроение, но, честно говоря, она не ожидала, что невинное кокетство перед однокурсниками так заденет его. Хотя нет, наверное, ожидала. Надо знать женщин. Видно, прав был Ларошфуко, сказав, что ум у большинства из них служит не столько для укрепления благоразумия, сколько для оправдания безрассудств.
— Со мной всё в порядке, — сухо ответил Иван. — Мне весело. Ха-ха-ха.
Саша напрягся: вот, опять они за своё. Пока не выскажутся, не успокоятся.
— Вань, давай начистоту, — примирительно начала девушка. — Мы давно знаем друг друга. Вы с Сашкой мои самые лучшие друзья. Но это не значит, что я должна надеть чадру и сидеть в уголке, когда другие развлекаются.
Оболенский некоторое время молчал, нервно постукивая пальцами по столу, и на лице его ясно отражалась кипевшая внутри буря. Саше вдруг сделалось смешно. Ему на минуту показалось, что он присутствует на семейных разборках.
А Иван пошёл в наступление:
— Тебе нравится этот… индейский абориген с дебильной причёской? Как у дакоты?
— Кто? А-а… Ты про Костю? Да ну что ты! — Аня махнула рукой и рассмеялась.
— Тогда почему ты почти весь вечер протанцевала с ним?
— Потому что он, в отличие от тебя, приглашал танцевать, а не строил планы мести. К тому же Костя обаятельный парень. Приятные комплименты говорит.
Ваня хмыкнул. Сам он, между прочим, тоже не молчун, уж она-то это знать должна. А какие стихи писал! Ей их посвятил, Аньке. Она что, забыла?
Будто прочтя его мысли, Аня быстро сказала:
— Конечно, с тобой Костя не идёт ни в какое сравнение. Это факт. Ты вне конкуренции.
Саша улыбнулся, вспомнив прочитанные недавно стихи французского поэта Пьера де Ронсара:
На этот раз небеса должны были быть довольны: игра шла что надо. Оболенский уже немного расслабился. Подумал про себя: «В сущности, ну что такого произошло? Строила глазки однокурсникам. Но ведь осталась-то она с нами. Сидит, улыбается и пьёт чай». Но всё же не удержался от реплики:
— Ты, Ань, не очень-то им доверяй, своим однокурсникам. Кое-кто из них мне не понравился.
— Ладно, Ванюш, при выборе новых друзей буду советоваться с тобой, — хихикнула она.
Оболенский пропустил мимо ушей ироничный тон девушки и упрямо добавил:
— Я всё это время наблюдал за ними. Поведение у некоторых не светское.
— А мне так не показалось, — пожала плечами Аня.
— Весь вечер только и слышно было этого, с дикой причёской. Гогочет как свинопас. Костик этот твой.
Тут вступил Саша. Его прямо распирало от смеха.
— Многоуважаемый князь Оболенский, — ехидно начал он, — вы, вероятно, забыли недавние события школьного выпускного вечера. Вернее, то, что случилось после. Вас, сударь, тоже хорошо было слышно, и поведение ваше светским я бы не назвал.
Аня зажала ладонью рот и прыснула. Ту злополучную ночь она помнила прекрасно. И Саша тоже. Спасибо ему, что принял предложение друзей прогуляться по ночной Москве после выпускного вечера, иначе закончилось бы всё печально. То, что произошло, было в духе Ивана Оболенского.
Ваня вздохнул, скорчил недовольную гримасу и произнёс:
— Я так и знал, что вы это мне когда-нибудь припомните.
— Вот зачем, скажи нам, ты влез на памятник Есенину[5] и громко запел гимн Москвы? — спросила Аня, ловко, как и Саша, уводя разговор с темы однокурсников на тему Ванькиных похождений.
— Ну и что такого? Я же пел от переполнявшей меня любви к родному городу, — стал оправдываться он.
— В четыре часа утра, — напомнила Аня.
— Когда все нормальные люди спят, — подхватил Саша. — Помнишь, какое там было эхо?
— Ты упивался своим голосом и открывшимся вдруг талантом, — смеялась Аня. — Наверно, представлял, что поёшь в оперном театре, а на тебя жадными глазами смотрит публика. И рукоплещет. А эта публика, между прочим, кричала тебе из окон соседних домов. Но только не «Бис!» и «Браво!», как тебе, наверно, казалось.
— А зачем же вы тогда подпевали? — задал резонный вопрос Иван.
— Мы тоже любим свой город, — нашлась Аня. — Но замечу, что все присутствовавшие десять человек пели намного тише, чем ты один.
— А потом приехала милиция. Ты даже ещё песню допеть не успел, — добавил Саша.
Иван удивлённо поднял брови:
— Кстати, кто её вызвал?
— А ты не догадываешься? Наверно, твои слушатели из близлежащих домов, — усмехнулся Ветров.
— Да-а, меня тогда это сильно расстроило, — огорчённо кивнул Оболенский. — Что называется, подрезали крылья на лету.
— А нас расстроило то, что случилось дальше, — не унималась Аня.
Иван махнул рукой: мол, чего об этом говорить. Но девушка, не сбавляя обороты, продолжила:
— Ты настолько вошёл в роль, что остановиться уже не мог. Станиславский был бы тобой доволен.
Все улыбнулись, вспоминая. Когда Ивана привезли в отделение милиции, он зачем-то плюхнулся на колени рядом с «обезьянником» и, прижав руки к груди, с чувством продекламировал:
Это были стихи Пушкина, самого любимого поэта Оболенского. Ваня вообще был неравнодушен к поэзии и даже сам пытался сочинять. Если бы не его тяга к программированию и взлому компьютерных игр — конечно, развлечения ради, — наверное, он стал бы поэтом. Или актёром.
После такого вдохновенного выступления в отделении милиции воцарилась минутная пауза, а затем послышались вялые аплодисменты из «обезьянника», где скучали нарушители порядка. Там Оболенского оценили.
Но за пределами этого изолятора временного содержания его талант не всем пришёлся по вкусу. И если бы не Саша Ветров, который вовремя примчался в отделение, Оболенский наверняка тоже отправился бы в «обезьянник» и сидел бы там до самого утра. А может, получил бы и все семь суток.
Ветрову стоило немалых усилий объяснить стражам порядка, что Иван вовсе не злостный нарушитель и дебошир, а будущий артист «больших и малых академических театров», необыкновенно талантлив и поэтому не ведает, что творит. Обычно не склонный к многословию Саша в данной ситуации проявил чудеса красноречия. Но самым весомым аргументом, наверно, явилось то, что Оболенский был трезв. В итоге Ивана отпустили. Сожалела о такой развязке только публика из «обезьянника», у которой отобрали развлечение.
После воспоминаний о выпускном вечере Саша и Аня уже собирались перейти к теме школьных похождений Оболенского — а там было что вспомнить, — но Ваня взмолился:
— Ладно вам, хватит!.. Кстати, я приготовил сюрприз. Вернее, ещё один подарок имениннице Ане.
Девушка с сомнением покосилась на Сашу. Слово «сюрприз» в устах Оболенского звучало крайне подозрительно и сразу наводило на ещё одни воспоминания — и не какие-нибудь, а о праздновании Хэллоуина, на которое их пригласил всё тот же Иван, и которое закончилось большим скандалом.
Дело было три года назад. Иван учился в девятом классе и, следуя моде, решил отпраздновать Хэллоуин на широкую ногу — он собирался сам организовать шоу, обставив всё в лучших древних традициях кельтов.
Надо сказать, что корни Хэллоуина уходят в глубокую древность, дохристианскую эпоху, когда земли Ирландии, Северной Франции и Англии населяли племена кельтов. В их календаре было всего два времени года: зима и лето. Традиционный праздник сбора урожая завершал летний период. Это приходилось на 31 октября. А с первого ноября вступала в силу зима. Так вот, по древнему преданию, в ночь на 1 ноября открывалась граница между мирами живых и мёртвых. Язычники с особой торжественностью справляли это праздник, и назывался он Самайн. Чтобы не стать добычей злых духов и привидений, кельты наряжались в устрашающие костюмы. В ход шли звериные головы, шкуры, рога, всевозможные дикие по своему виду маски, потому что только так можно было отпугнуть пришельцев из мира мёртвых. В эту ночь приносили в жертву животных и гадали. Именно в это время можно было узнать своё будущее.
Позже, когда пришли римляне и запретили язычество на всей территории кельтов, Самайн, как и другие старинные обряды, перестали соблюдать. Однако о древнем празднике не забыли, сохранив его в сказаниях и легендах.
Уже гораздо позже, в IX веке, праздник Самайн начали праздновать вновь. Но назывался он уже по-другому — All Hallows Even (вечер всех святых), что со временем превратилось в Halloween. А всё потому, что папа римский перенёс с 13 мая на 1 ноября празднование Дня всех святых, конечно, никак не предполагая, что древняя кельтская традиция наложит отпечаток на это торжество. С тех пор Хэллоуин отмечался повсеместно, причём именно в кельтских традициях: с ведьмами, шабашем и переодеванием в устрашающие костюмы.
Что же касается тыквы со свечками внутри, неизменного атрибута Хэллоуина, то это так называемый праздничный фонарик Jack-o-lanterns. Рассказывают, что некогда жил хитрый кузнец по имени Джек, которому удалось перехитрить самого дьявола и получить от него обещание никогда не покушаться на его душу. После смерти Джек, согласно обещанию, не попал в ад, но и в рай его не пустили, уж слишком много на нём было грехов. Его отпустили на землю до Судного дня. И теперь он ходит по земле, защищённый от дождя и ветра обыкновенной тыквой, освещая свой путь кусочком угля. А в народе фонарик Jack-o-lanterns символизирует неприкаянные грешные души.
Поделиться книгой: