Помоги проекту - поделись книгой:
Б. К. Зайцев. Дневник писателя
«ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ» Б. К. ЗАЙЦЕВА: ДИАЛОГ ВРЕМЕН, КУЛЬТУР И ТРАДИЦИЙ
Универсализм, эрудиция, отзывчивость Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972), широкий круг знакомств в литературном мире (он встречался едва ли не со всеми крупными русскими литераторами начала XX в.), необычайно долгий период его творческой активности, продолжавшийся семь десятилетий, а также прекрасная память и дар мемуариста — все это определяет высокую значимость зайцевского наследия для постижения историко-культурных процессов как в России, так и в Европе. Зайцев фиксировал, осмыслял и оценивал взаимодействие различных культурных потоков начала и середины XX столетия и сам являлся организатором и участником многих культурных инициатив. Счастливое сочетание чуткости художника и трезвого аналитического дара дало ему возможность объективно оценивать исторические явления и процессы, способность видеть их глубинный смысл и перспективу.
В 1990-е гг., когда началось интенсивное изучение культуры русского зарубежья, возрос интерес и к мемуаристике. В последнее десятилетие предприняты успешные попытки познакомить читателя с наследием Зайцева, появилось немало работ, посвященных его биографии и творчеству. После выхода очерковых книг «Странник» и «Дни», а также томов публицистики в Собрании сочинений началось серьезное исследование литературно-критических жанров Зайцева. В то же время его художественное наследие до сих пор не собрано целиком, часть произведений, опубликованных Зайцевым в периодике зарубежья, в том числе «Дневник писателя», остается неизвестной российскому читателю.
Комментированное научное издание цикла «Дневник писателя» призвано восполнить этот пробел.
ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ И ЖАНРОВЫЕ ОСОБЕННОСТИ
В творчестве Зайцева периода эмиграции преобладают жанры, имеющие документальную основу. Это автобиографические романы и художественные биографии, очерки и литературные портреты, документальные «повести в письмах», литературная критика и публицистика[1]. Газетно-журнальная деятельность Зайцева в эмиграции была необычайно активной: он сотрудничал с десятками русскоязычных изданий, выходивших в Берлине, Праге, Риге, Париже.
Дневниковых записей, очерков, заметок, эссе Зайцева несколько сотен. Часть их объединена в циклы. Первый из них, «Странник», начал печататься в берлинской газете «Дни» в 1925 г. и завершился публикациями в парижской газете «Возрождение» в 1929-м. Второй, под названием «Дневник писателя», через три месяца открылся в «Возрождении». Материалы «Дневника…» печатались в этой газете на протяжении трех лет (с 22 сентября 1929 г. по 18 декабря 1932-го). Третья серия дневниковых публикаций под заголовком «Дни» печаталась в разных эмигрантских изданиях с перерывами с 1939-го по 1972 г. Таким образом, Зайцев работал в жанре дневниковых записей в течение всего своего эмигрантского творчества, т. е. на протяжении полувека.
Первая и третья часть дневниковых записей были опубликованы А. К. Клементьевым (Зайцев Б. Странник. СПб., 1994; Зайцев Б. Дни. М.; Париж, 1995). Из двадцати трех глав «Дневника писателя» многократно переиздавались в современной России лишь очерки «Иоанн Кронштадтский» и «Оптина пустынь». Одиннадцать глав вошли в Собрание сочинений писателя (М., 1999–2001), но большая часть глав (а именно: «Бесстыдница в Афоне», «Сын Человеческий», «Памяти погибших», «Вновь на Афоне», «Об интеллигенции», «Итальянский друг России», «„Памяти твоей“ Георгия Пескова», «Флобер в России»[2], «Русские и французы», «Новые книги Муратова», «Искусство актера», «Старый барин») оставались по-прежнему неизвестными в России. К сожалению, особенности публикации отдельных очерков Зайцева в указанном Собрании сочинений дезориентируют читателя: в раздел под названием «Дневник писателя» (в т. 7, с. 323–426 и в т. 9, с. 35–156) включены работы Зайцева из разных циклов, равно как и не входившие ни в один цикл.
В настоящем издании впервые полностью публикуется текст «Дневника писателя».
Дневниковый цикл Зайцева вписывается в контекст традиций мировой и русской классики. В XIX в., когда дневниковые записи литераторов стали публиковаться, постепенно определились приметы жанра: исповедальность, сочетание документального и художественного начал. Заметным литературным феноменом стал «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского, запечатлевший сплав публицистики и художественного творчества. Его емкая форма позволила совместить очерковые заметки и полемические наброски, критические эссе и мемуарные зарисовки, газетные фельетоны и художественную прозу, проблемные статьи. Автор представал одновременно в нескольких амплуа: критик, рассказчик, комментатор, хроникер.
Дневниковая культура получила широкое распространение в начале XX в. в России. Общая склонность к исповедальности писателей этого времени выражается во всех формах автобиографических жанров — дневниках, письмах, мемуарах, исповедях. Как живой отклик на происходящее создавались мемуарно-публицистические книги Д. С. Мережковского («Было и будет», «От войны к революции»), З. Н. Гиппиус («Литературный дневник», «Живые лица»), М. П. Арцыбашева («Записки писателя»), В. В. Розанова («Опавшие листья»), Ю. К. Олеши («Ни дня без строчки») и другие, автобиографизм сочетается в них с широтой наблюдений и размышлений.
В своих записях Зайцев развивает и варьирует разные традиции писательского дневника. Цикл «Странник» (1925–1929) был, в полном соответствии со своим названием, дневником путешественника, он наполнен свежими впечатлениями от «странствий» по уголкам Парижа, поездок в Сен-Клу, Прованс, Бельгию, Берлин. Кроме того, этот цикл был фрагментарен, рождался как записки, не имевшие заголовков (кроме «Ответа Мюллеру»), указывалась лишь дата; в нем доминировали непосредственность, исповедальность.
Новый цикл — «Дневник писателя» — отличался тем, что каждая его часть была уже не случайным штрихом-комментарием к событиям повседневности, но законченным, цельным текстом, имеющим единую тему и заглавие. Название цикла являлось, конечно, отсылкой к одноименному циклу Достоевского, к нему зайцевский весьма близок по типу. Возможно, оно было выбрано не без влияния Н. А. Бердяева, который в журнале «Путь» в 1926–1929 гг. публиковал свои материалы под рубрикой «Дневник философа».
Дневник — наиболее свободная форма, позволяющая автору объединять разные по жанру работы. Материалы «Дневника писателя» образуют несколько жанрово-тематических групп: мемуарные очерки («Иоанн Кронштадтский», «Флобер в России»), литературно-критические статьи («Сын Человеческий», «Виноградарь Жиронды», «Леонов и Городецкая», «Дела литературные»), рецензии («Памяти погибших», «„Памяти твоей“ Георгия Пескова», «Счастье», «История русской души», «Иисус Неизвестный»), публицистические заметки («Бесстыдница в Афоне», «Вновь об Афоне», «Крест»), историко-культурные очерки («Оптина пустынь», «Об интеллигенции», «Русские и французы», «Новые книги Муратова», «Глас Ватикана», «Война»), портреты («Итальянский друг России»), портреты-некрологи («Старый барин»), театральная критика («Искусство актера»), Многие записи вдохновлены прочтением тех или иных книг, но не являются классическими «рецензиями», хотя порой приближаются к ним. Разговор о конкретном произведении или авторе Зайцев неизменно вводит в широкий, мировой политический, исторический, культурный контекст. Мемуарные очерки и литературные портреты показывают связи человека со своей эпохой. Исследователи определяют своеобразие публицистических жанров у Зайцева термином «лирическая публицистика», находя в ней «синтетичность лирического и информационно-аналитического»[3]. Но при этом Зайцев «мудро избегает искушения самовыражения, все дары своего таланта он отдает правде, как он ее понимает»[4].
Дневник художника есть вместе с тем и дневник художественный. Каждая запись являет собой тщательно обработанный, законченный текст, имеет четкую форму, в ней варьируются несколько лейтмотивов. Часто Зайцев использует кольцевую композицию. Зайцевский импрессионизм присутствует и в стиле, и в самом подходе к исследованию художественных явлений, что не раз отмечалось критиками. Рецензии, статьи, заметки Зайцева «отличаются повышенным лиризмом, открытым звучанием авторского голоса, иногда содержат мемуарные фрагменты. Такая свободная форма произведений критики отвечает импрессионистическому методу Зайцева, восходящему к традициям рубежа веков, в частности Ю. И. Айхенвальда и его „Силуэтов русских писателей“»[5]. Образы художников, литераторов, ученых, психология творчества, те или иные явления культуры воссоздаются и постигаются с помощью излюбленного зайцевского метода — вчувствования, лирической рефлексии.
«Творчество Зайцева исключительно цельно, оно обладает таким внутренним единством, что произведения разных жанров не только дополняют друг друга по содержанию, освещению реальности, но подчас трудно выделить грань между разными жанрами и даже группами жанров, — справедливо полагает А. В. Яркова. — Так, например, бывает зыбка грань между публицистическими и художественными произведениями, литературно-критические произведения (рецензия, статья, силуэт, критико-биографический очерк) не только объясняют движение Зайцева к жанру биографии писателя и литературного портрета, но и раскрывают их жанровые особенности»[6].
На наш взгляд, специфику глав «Дневника писателя» можно определить словом «отклик». Они действительно являются откликами на самые разные события литературной, общественной, религиозной жизни. Объектами авторского осмысления становятся писатели-классики и современные литераторы, философы и ученые, театральные премьеры и выставки в Париже, церковная жизнь и монашество, русская святость и энциклики Папы Римского, положение советской власти, похищение генерала Кутепова, скандальные признания писательницы о посещении мужского монастыря. Части «Дневника писателя» на первый взгляд пестры и разнообразны. Однако «Дневник…» обладает цельностью, и эту цельность придает ему личность автора. Его идеи, концепции, оценки, его мировоззрение и эстетические вкусы остаются неизменными, о каких бы сферах жизни он ни говорил.
«Дневник писателя» Б. Зайцева играет не последнюю роль в истории русской литературы XX в. Он активно участвовал в культурно-общественной атмосфере русской диаспоры и в известной степени формировал ее. На публикации Зайцева откликались писатели и критики, завязывалась полемика. Зайцев принадлежит к тому кругу эмиграции, в чьей деятельности и творчестве осуществлялось активное взаимодействие французской и русской культур: Г. В. Адамович, Н. А. Бердяев, В. В. Вейдле, Г. П. Федотов, Б. П. Вышеславцев. Работы, вошедшие в «Дневник писателя», вносили важный вклад в продуктивный диалог национальных культур, происходивший, в частности, и в рамках Франко-русской студии; последняя являет собой единственный пример живого интенсивного общения французской и русской культур. «Дневник…» дает представление о взаимодействии социальных и этических аспектов католицизма и православия в сознании и творчестве писателя — вслед за Ф. М. Достоевским, B. C. Соловьевым, В. И. Ивановым Зайцев развивает проблематику возможного религиозно-культурного сближения восточного христианства с римско-католическим. Наконец, материалы «Дневника…», в которых содержатся оценки книг, затрагиваются вопросы истории литературы, расширяют представление о взглядах Зайцева на итальянскую, французскую и русскую культуры, на современный писателю литературный процесс.
Отражая непосредственную реакцию автора на события русской и мировой истории, писательский дневник Зайцева в то же время послужит ценным историческим и документальным источником для комментирования важных событий в жизни русской эмиграции.
ДИАЛОГ КУЛЬТУР. РОССИЯ И ЕВРОПА В «ДНЕВНИКЕ ПИСАТЕЛЯ»
Широкий выход в начале 1920-х гг. русской эмиграции в Европу и мир породил небывалые по размаху и глубине процессы взаимодействия разных культур, менталитетов, духовных и идеологических постулатов, научной мысли, творчества. Эмигранты воспринимали себя не как изгои, но как наследники великой русской культуры. «Я унес Россию» (Р. Б. Гуль), «Я не в изгнаньи, я — в посланьи» (Н. Н. Берберова) — эти афористические строки стали символом, выражением самосознания русской эмиграции.
Творческие взаимосвязи русской и французской культур приобрели небывалую интенсивность. Русские гораздо теснее, чем прежде, знакомились с литературной, театральной, научной жизнью Франции, с ее наследием. Шел и встречный процесс: эмигранты знакомили Запад с русской культурой, и здесь литературоведы, историки, философы русского зарубежья сделали необыкновенно много[7].
Свою миссию русского писателя-эмигранта Зайцев видел в том, чтобы прививать Западу ростки «с чудодейственного древа России», знакомить Европу и мир с неизвестным ей русским искусством. Страницы «Дневника писателя» говорят о том, что Зайцев осуществляет и «обратное» миссионерство — прививает русскому читателю «глазок» с древа европейского.
Среди европейских писателей самыми любимыми, знаковыми фигурами для Бориса Зайцева были Петрарка, Данте, Флобер. 8 мая 1930 г. отмечалось 50-летие со дня кончины Флобера. На юбилейную дату не мог не откликнуться в своем «Дневнике…» и Борис Зайцев, для которого Флобер был, без преувеличения, кумиром. В очерке «Флобер в России» Зайцев рассказывает про историю подготовки Собрания сочинений французского классика, про свои переводы его книг. Юноша Зайцев бредил Флобером, страстно мечтал, чтобы в России его узнали и полюбили. Спустя годы, в эмиграции, эта мечта трансформировалась в спокойную и еще более глубокую убежденность: «Флобер нужен России».
Зайцев воспринимал Флобера как труженика и подвижника, как человека, принесшего личное счастье в жертву служению литературе, — «великого столпника нашего искусства». Определения Флобера как «столпника», «монаха», «одиночки» проходят сквозь все заметки Зайцева, ценящего в нем независимость — признак подлинного таланта, служение чистому художеству. «Какое одиночество! Какая печаль! И какой сдержанный, благородный облик…»[8]; «Он учит высшему благородству и свободе — личной и художнической. Флобер жил сам по себе, писал для себя, никому не подчинялся, никаких заказов не исполнял. Премий не искал, в Академию не пробирался. Странник в жизни, одиночка» (9, 343).
Флобер видится Зайцеву той фигурой, которая способна участвовать в процессе взаимообогащения литератур. В XIX в. в России французский романист не был должным образом воспринят: не поддержав призыв Тургенева создать памятник Флоберу, русские тем самым показали, что «не доросли до общеевропейского чувства прекрасного». Автор заключает: «…пожелаем, чтобы для России будущего стал Флобер „Вечным спутником“ — прекрасным и нужным образом Запада»[9].
Впоследствии очерк вошел в книгу Зайцева «Москва» (1939) под названием «Флобер в Москве», подвергнувшись незначительной правке: Зайцев снял заостренно публицистические фразы по отношению к советской России, в последнем абзаце убрал текст: «Флобер ненавидел демократию. Он был вполне одиночка. Парижская коммуна проходила у него на глазах — первая репетиция наших трагедий. Теперь попались его русские книги в лапы врагов: они насмеются, конечно, над ними. Мы же, в эти дни пятидесятилетия его смерти, почтительно склонимся перед ним».
В 1955 г. Зайцев опубликовал очерк с одноименным названием «Флобер в России» («Русская мысль». 1955. 10 ноября. Цикл «Дни»; опубл. также: 9, 339–343), который, однако, является по сути новым материалом — текстуально совпадают лишь несколько фраз. Новый очерк посвящен выходу из печати первых томов Флобера в СССР, что повергает Зайцева в недоумение: «…для чего советскому правительству понадобился Флобер?» — и побуждает к саркастическим тирадам: «…ненавистник толпы и массы, монах литературы, художник высшего полета, истинно великий в уединении своем, любви к слову… — Это яд, опиум для народа. <…> Показывать такого русскому народу небезопасно». Но в целом Зайцев удовлетворен вниманием к классику и вдохновлен надеждой, которую пронес через всю жизнь, — что Флобер будет нужен читателям в России: «Русскому читателю, живой душе, дай Бог почерпнуть и усвоить то благородное, что есть в истинной литературе» (9, 343).
Не менее важны для Зайцева взаимосвязи двух современных великих культур — русской и французской. Их встрече посвящена глава «Дневника писателя» «Русские и французы».
«Мир в напряжении, но связался крепкими шнурами. На одном месте дернут, на другом чувствуется, тут звук раздался, там отдается», — Зайцев говорит в этом очерке об одном из последствий русской революции — выходе России «в мир» в лице русской эмиграции, несущей с собой русскую культуру. Россия перестала быть глубокой провинцией, «китайщиной» для мира. «Нет сейчас в мире человека, не знающего, что Россия не только есть, но что она — сила, тайна, может быть, смерть, может быть, новая животворность, способная — переболев — освежить мир». «Показание России» — вот миссия русской эмиграции. Зайцев I выступает против изоляционизма: «В такт жизни мировой следует сокрушать преграды: точнее и лучше знакомить французов с культурою русской, стараться, чтобы вернее они ее поняли, и самим их понять, самим брать что надо».
Одна из таких инициатив — Франко-русские собеседования. Это уникальное явление в истории мировой культуры. На протяжении полутора лет русские писатели, общественные и религиозные деятели регулярно встречались в Париже с французскими литераторами, критиками, философами. С русской стороны инициаторами создания франко-русской студии были поэт и журналист В. Б. Фохт и писательница Н. Д. Городецкая, с французской — писатель Робер Себастьен и редакция журналов «France et Monde» и «Cahiers de la Quanzaine». На собраниях обычно выступали два докладчика — с русской и французской стороны, затем происходило обсуждение заявленных тем. Среди докладчиков — Г. В. Адамович, Н. А. Бердяев, В. В. Вейдле, Г. П. Федотов, Н. Н. Берберова, Б. П. Вышеславцев, с французской стороны — Жак Маритэн, Рене Лалу, Анри Массис, Бенжамен Кремье, Габриэль Марсель, Андре Фонтена и другие. За два сезона состоялось 14 заседаний студии.
Темы заседаний объявлялись заранее и были посвящены литературным, историческим, философским и богословским аспектам. И русские и французы объединялись в несколько неформальных групп по своим литературным и мировоззренческим пристрастиям. Зайцев входил в круг так называемых «старших», «отцов», объединенных вокруг журнала «Современные записки», к которому принадлежали также М. А. Алданов, И. А. Бунин, М. А. Осоргин, Н. А. Тэффи, М. В. Вишняк, М. С. Цетлин. Другая группа сформировалась из сотрудников и авторов журнала «Числа»: Г. В. Адамович, Г. В. Иванов, С. И. Шаршун, Н. А. Оцуп, Ю. Ф. Фельзен, Г. И. Газданов, Б. Ю. Поплавский, Д. Кнут, И. В. Одоевцева. У французов наиболее острые дискуссии возникали между писателями-«католиками» и «левыми».
Все участники, как французские, так и русские, интересовались больше духовными и эстетическими, чем политическими вопросами. В ходе заседаний выявлялось единство позиций и русских и французов в некоторых областях, например, французы вставали на сторону эмигрантов в их конфликте с советской культурой; возникло также единство между православными русскими и католическими французскими деятелями — они выступали единым фронтом в полемике со сторонниками секулярного гуманизма.
«Франко-русская студия является беспрецедентным культурным экспериментом не только в истории России и Франции, но и в истории Европы вообще. Никогда еще такое количество блестящих творческих личностей, представляющих две настолько разные культуры, не сходились регулярно лицом к лицу в течение довольно длительного промежутка времени для обсуждения самых наболевших тем современного им искусства и культуры. Мы часто говорим о диалоге культур, имея в виду литературные и интеллектуальные влияния, опосредованные переводчиками, временем и географической отдаленностью. Здесь же мы имеем дело с физической встречей двух великих литературных и культурных традиций»[10], — пишет Л. Ливак, автор монографии, посвященной собеседованиям[11].
Зайцев принимал активное участие в заседаниях студии, в дискуссиях французских и эмигрантских писателей и критиков, обсуждавших взаимное влияние русской и французской литератур, сравнивавших свои взгляды на исторические судьбы различных эстетических течений, литературных жанров и отдельных писателей. Из стенограмм следует, что Зайцев присутствовал на 10 из 14 заседаний, а именно: первом (29 октября 1929 г., о «беспокойстве» в литературе), втором (26 ноября 1929 г., о взаимном влиянии русской и французской литератур), третьем (18 декабря 1929 г., о творчестве Достоевского), четвертом (28 января 1930 г., о творчестве Л. Н. Толстого), пятом (25 февраля 1930 г., о творчестве Марселя Пруста), седьмом (29 апреля 1930 г., о судьбе романа после 1918 года), девятом (4 ноября 1930 г., о советской литературе), одиннадцатом (16 декабря 1930 г., о французском и русском символизме), двенадцатом (27 января 1931 г., о наследии философии Декарта), тринадцатом (24 февраля 1931 г., о творчестве Шарля Пеги).
На двух заседаниях Зайцев выступал в дебатах. Говорил он, в отличие от большинства участников, по-русски, переводчиком был В. Б. Фохт. Так, по поводу доклада поэтессы и литературного критика Ю. Л. Сазоновой «Влияние французской литературы на русских писателей», сделанного на втором собрании, Зайцев заметил, что она недостаточно осветила влияние французской литературы на трех русских прозаиков — Тургенева (влияние Мюссе и Бальзака), Толстого (в частности, батальные сцены «Войны и мира» создавались не без влияния сцены сражения при Ватерлоо у Стендаля) и раннего Достоевского (который сам признавал влияние Бальзака). Однако главная мысль Зайцева в том, что «эти три больших русских прозаика, достигнув зрелости, полностью освободились от французского влияния»[12]. Что касается современных прозаиков, Зайцев предположил некоторое воздействие на них Флобера, не назвав, впрочем, имен.
Второе, развернутое выступление Зайцева состоялось на седьмом собрании, где с докладами на тему «Роман после 1918 года» выступили Бенжамен Кремье и Всеволод Фохт. Приводим это выступление, зафиксированное в стенограмме (в обратном переводе с французского):
«Русский человек, который провел годы на своей родине, переживший войну, революцию и оказался во Франции, приобретает двойной опыт: собственный и чужой. Наш опыт мы пережили непосредственно. Что касается опыта других, мы можем судить о нем лишь косвенно, через литературу.
У нас всегда очень любили и ценили французскую литературу. Россия довоенного времени представляла себе Францию по произведениям Золя, Мопассана, Бурже, Анатоля Франса, позднее — символистов. Люди моего поколения постоянно читали Верлена, Метерлинка, Верхарна, Гюисманса. Мировая трагедия на десяток лет вырвала нас у Запада, о котором мы больше ничего не знали. Затем, по удивительной воле судьбы, русские, которые уже не были прежними, оказались во Франции, которая более не была прежней. Кто больше изменился? Кто больше пострадал? Не мне судить. И какой мерой судить? Можно лишь констатировать, что мы находим здесь нечто иное, чем то, о чем знали прежде. Поколение, пережившее войну, принесло новую ноту, которую мы никогда доселе не слышали. Цели и предметы французской литературы стали глубже, обрели новую остроту, она коснулась другого мира. Тема трагедии стала более обширной — именно это замечает русский глаз, в то время как прежде он видел главным образом вольтеровскую линию у Анатоля Франса. Сейчас, несмотря на весь блеск, Анатоль Франс не донесет больше ничего ни до одного сердца.
Не будем говорить о талантах, об их значимости. Только время позволит установить, что в литературе современной Франции великое, а что исчезнет, но отклик души позволяет ясно почувствовать это. Все обостряется, и противоречия отделяют одних из других. Есть те, кто делают работу расчленения, есть те, кто собирают, строят, восстанавливают. Мало „нейтральных“ писателей (среди них блестящие Моруа и Моран). Те, кто расчленяют, действуют иначе, чем прежде. Их вооружение стало сложнее, и анализ, который они используют, глубже. Микроскопы, которыми пользуется Пруст, чтобы рассматривать ткань души, были неизвестны прежде, но не случайно они появились во время большого разлома, как не случаен и тонкий яд Жида. Мир вошел в сферу трагедии, и главная литература сегодня, французская литература, не может не отразить этот факт, усиливая притяжение двух полюсов.
Я называю „собирателями“, „восстановителями“ тех, кто погружается в темноту и трагедию без яда, но с истиной. Вот это для русского волнующее зрелище: мы чувствуем в этой группе французских писателей русское дыхание. В своей восхитительной книге „Роман“ Франсуа Мориак прямо говорит о Достоевском. Но не говорил он о том, что мы, читатели его романов, сказали бы об этом. Русским радостно увидеть в Мориаке сочетание школы Расина, латинской устойчивости, сухой формы с глубокой скорбью проникновения в темную, страстную душу грешника. Бернанос и Грин, разные по темпераменту и художественным средствам, тем не менее, близки Мориаку той же приверженностью к потемкам тайных чувств, подземелью. Но это именно братское погружение, которое не кажется ни холодным, ни отстраненным. „Человечество нуждается в том, чтобы его прижали к сердцу“. Оно нуждается в любви и в милосердии, как тот, кто собирается исповедаться.
Русские писатели эпохи эмиграции в какой-то степени ближе к молодой французской литературе, чем к русской „советской“ литературе. Это довольно странное явление, но литература в России сейчас абсолютно анти-психична. Осуждено само слово „душа“. „Расстреляли Психею“, как сказала моя уважаемая коллега, госпожа Тэффи. Действительно, в России ничего подобного не смогло бы появиться — по причине того, что не разрешили бы печатать. Кто знает, что сказали бы настоящие поэты и каким образом, если бы там существовала свобода. Сейчас мы не можем судить Россию — она на кресте. Можем только молиться за нее. Но что касается Франции, каждый русский может следить за ее глубокой духовной жизнью, за ее сложной, разнообразной и столь красивой литературой. Мы, испытавшие все унижение насилия, мы, русские писатели в изгнании, обращаемся к нашим французским собратьям: вы не знакомы с рабством, маловероятно даже, чтобы вы понимали, что это такое. Дорожите свободой. Никогда и никому не приносите ее в жертву, чтобы всегда осеняли вас воздух свободы и лазурное небо Франции»[13].
Тезисы этого выступления Зайцева легли в основу его очерка «Русские и французы» в «Дневнике писателя». В очерке Зайцев вновь говорит о религиозном наполнении литературы: «Любопытно видеть, как „вольтеровская линия“ теперь углубилась и осложнилась — вряд ли кому-нибудь из нынешнего поколения близок Анатоль Франс, когда есть Пруст и Жид. У „младо-католиков“ тоже более современное вооружение: Маритен, Массис, в искусстве Мориак, Бернанос, Грин». Эмигрантские писатели оказались намного ближе духовно к своим французским коллегам, чем к советским соотечественникам. Собеседования видятся Зайцеву как важное и очень нужное дело: «Пусть Франция и Россия видят и слышат друг друга чаще, знакомятся и лично, в разговорах по кафе после собраний. Было бы хорошо, если бы во встречах укрепился дух тургеневского представительства — глубоко русский, но без <заискивания>, любящий русское, но уважительный к Западу — дух просвещенного и спокойного русского европеизма».
Участие в работе собраний оказало влияние и на другие литературно-критические выступления Зайцева, в том числе в «Дневнике писателя»: очерк о Ф. Мориаке «Виноградарь Жиронды», «Леонов и Городецкая».
Высокую и достаточно объективную оценку получило на заседаниях студии и творчество самого Бориса Зайцева. На седьмой встрече В. Б. Фохт в докладе «Некоторые аспекты русского романа после 1918 года» упомянул повесть Зайцева «Анна», которая готовилась к выходу в свет в переводе на французский, — «драму любви на фоне трагедий революционной эпохи». Однако же главное в выступлении Фохта — характеристика специфики художественного таланта Зайцева. По его мнению, Борис Зайцев любит Запад, он — страстный «итальянист»; поэтому в его изображении человеческие страсти окрашены более эстетической, чем животной, чувственностью. У него нет ничего от моралиста или богослова, хотя он — автор книг «Преподобный Сергий Радонежский» и «Афон». В то время как Бунин соблазнен на Западе мужским рыцарством с его соборами, в то время как Марк Алданов не может удержаться от того, чтобы не восхищаться цивилизацией, изысканностью, от которой, в сущности, она сама страдает, Борис Зайцев в латинском мире чувствителен к внутренней гармонии, к легкому окрыленному движению, к звукам лютни, раздающимся в римских сумерках. Он — только художник, но христианский художник. Православный и русский, он противопоставляет Западу победу мира, который он предпочитает борьбе, и для выражения этого мира он выбирает краски Рафаэля и Микеланджело. Конечно, он может сказать вместе с Мориаком, что «роман, как мы его сегодня задумываем, есть попытка более глубокого познания страстей». Но и в самом терзаемом сердце Бог не отнимает Свою милость. Можно быть христианским романистом, не жертвуя искусством и не совершая грех[14].
Всеволод Фохт, таким образом, точно определил главную отличительную особенность художника, бывшего православным воцерковленным христианином: его творчество остается подлинно православным, но при этом не теряет ни художественности, ни эстетической привлекательности.
С юности Зайцев был очарован Италией и впоследствии называл ее своей второй духовной родиной. «Я ее принял как чистое откровение красоты», — признавался он в заметке «О себе» (4, 588). Впервые Зайцев побывал в Италии в 1904 г., и впоследствии ездил туда почти ежегодно. Жена Зайцева, Вера Алексеевна Орешникова, происходила из старинного итальянского рода. В Италии они всегда бывали вместе.
Итальянские темы и мотивы звучат во многих произведениях художника. На протяжении ряда лет он писал очерки о городах Италии — Венеции, Генуе, Флоренции, Сиене, Риме, Ассизи и других, этот цикл впоследствии образовал книгу «Италия» (1923). Вместе с П. П. Муратовым и М. А. Осоргиным он принимал деятельное участие в работе общества Studio Italiano, созданного в Москве в 1918 г. для изучения и пропаганды итальянской культуры. В 1923 г. по приглашению профессора Этторе Ло Гатто Зайцев выступил с лекциями о России в Институте Восточной Европы в Риме[15].
Итальянская тема находит свое отражение и в «Дневнике писателя» — в заметках об Этторе Ло Гатто и Муратове.
Глава «Дневника писателя», озаглавленная «Итальянский друг России», открывается словами: «У русского просвещенного человека всегда была мечта об Италии как о стране легкого и светлого дыхания, некоем земном рае. Италию в России любили и любят». Определив таким образом суть явления «Италия в России», Зайцев основную часть заметки посвящает теме «Россия в Италии».
В центре — уникальная фигура Ло Гатто, итальянского специалиста по истории русской литературы. Полвека он отдал трудам о русской литературе и духовной культуре, выпустил более десяти объемистых книг о России — «Проблемы русской литературы», «Очерки русской культуры», «Старая Россия», перевел многих русских классиков. Ло Гатто действительно открыл итальянцам русскую литературу, и Зайцев оценивает его подвижнический труд, говоря, что «писание его о нашей Родине полно знаний, живости, любви, почти благоговения». Научно-просветительская деятельность, «культурное миссионерство» сближали личности Ло Гатто и самого Зайцева. Писателя восхищает и покоряет, как «человек родом из Неаполя так врос в Россию, что иной раз кажется: не ближе ли ему Россия, чем сама Италия?» (9, 420).
Этторе Ло Гатто, возглавлявший Славянский отдел Института Восточной Европы в Риме, организовал в 1923 г. чтения деятелей русской культуры, покинувших Россию. Инициатива принадлежала Комитету помощи русской интеллигенции, возглавляемому Дзанотти Бьянко. С лекциями выступили Бердяев, Франк, Вышеславцев, Муратов, Чупров, Новиков, Осоргин. Воспоминания об этих чтениях составляют большую часть заметки в «Дневнике писателя». Зайцев подчеркивает, что в ходе чтений произошла масштабная встреча двух культур — русской и итальянской[16].
В 1966 г. Зайцев в своих заметках вновь обращается к личности Ло Гатто. Поводом послужил перевод на французский язык 5-го итальянского издания его «Истории русской литературы». Зайцев расценивает это так: «Теперь огромная панорама русского творчества дана на мировом языке» (9,421). По Зайцеву, никакого сравнения не выдерживают литературоведческие труды, выходящие в современной советской России: если советские ученые «замучили нас указательным перстом, навязчивостью и желанием вдолбить», то «свободная книга свободного писателя» лишена предвзятости: обо всех Ло Гатто говорит «тоном сочувственного историка». Не только монументальность, но и еще важнейшее качество: труд итальянца внутренне проникнут любовью к России (9, 422).
Тема взаимопостижения культур звучит и в рецензии-эссе «Новые книги Муратова», где Зайцев высказывается по поводу выхода в свет книг П. П. Муратова «Византийская живопись» и «Фра Беато Анджелико».
П. П. Муратов был одним из близких друзей Зайцева, его единомышленником, столь же страстно преданным Италии. Друзья осуществили немало проектов: в 1918 г. организовали (вместе с Ходасевичем и Осоргиным) Книжную лавку писателей, основали Общество итальянских исследований (Studio Italiano), участвовали в деятельности Комитета помощи голодающим, в 1921 г. были арестованы вместе с другими членами Комитета. В 1922 г. оба оказались за границей (в Германии), в 1923 г. встречались в Риме; в 1927 г. Муратов переехал в Париж. Близкие дружеские отношения связывали их и здесь: так, 10 марта 1932 г. состоялся бал Союза дворян Московской и Херсонской губерний, в жюри по присуждению призов вошли Зайцев и Муратов.
Муратов — постоянный герой мемуарной прозы Зайцева, его литературно-критических заметок и рецензий. Его облик естественно связывается прежде всего с темой Италии. Вспоминая о том, какое значение имела Италия для русских писателей-италофилов, Зайцев размышлял: «Мы любили свет, красоту, поэзию и простоту этой страны, детскость ее народа, ее великую и благостную роль в культуре. То, что давала она и в искусстве, и в поэзии, означало, что „есть“ высший мир. Чрез Италию шло откровение творчества» (9, 233). Уже в конце пути Зайцев так опишет их увлечение Италией: «Италия же еще была от интеллигенции широкой в стороне, интересовала меня, жену мою да Муратова („Образы Италии“). Запад влиял через Париж, как и полагается „мировому светочу“. <…> Надо сказать правду: в этом мы с Муратовым пробивали некую брешь — в провинциализме» (9, 473).
За несколько лет до появления заметки «Новые книги Муратова» Зайцев опубликовал рецензию на его книгу «Образы Италии»[17] (первые два тома «Образов Италии» вышли в России в 1911–1912 гг. В 1924 г. в Берлине вышло новое издание, дополненное третьим томом, с посвящением Зайцеву). Данная рецензия, как и последующая, носила исповедальный характер, перерастала в размышления о судьбах поколения, сформировавшегося в эпоху «русского лиризма, романтизма: 1902–1914», на долю которого выпали суровые исторические испытания. Для Зайцева и Муратова в пору молодости Италия была символом гармонии, противопоставленным повседневности. «Мир принимался тогда сбоку, с берега. Каковы судьбы его, что есть политика, общественность, путь нашей родины — этим мало занимались»; «…мало знали жизнь. В каком-то смысле были белоручками». Об этом говорится с чувством вины: «Жизнь отомстила за себя. Заставила узнать свою полынь, свирепость, зверским ликом поглядела. Нет больше огороженных садов и парков, где мы жили»[18].
Что касается главы о Муратове в «Дневнике писателя», то Зайцев отмечает интересное явление в эволюции научных интересов ученого. Муратов всегда имел «тяготение к Западу, к европейской духовной культуре», но изучение итальянского Ренессанса, византийской и эллинистической живописи «привело к русской иконе». В ряду последовательно «осваиваемых» Муратовым культур важное место занимает древнерусская иконопись — целый материк, огромный пласт искусства, который был открыт только в начале XX в., и заслуга в этом Муратов неоценима.
В разговоре об итальянском живописце Фра Анджелико Зайцев в полной мере являет свою эрудицию, прекрасное знание Италии и ее культуры. Оперирует множеством имен и, приводя суждения Муратова, в то же время дополняет их своими впечатлениями от деятелей Ренессанса. В стихии художества Зайцев чувствует себя комфортно. «Радостно, что находишься в мире живом, человеческой души, столь высоко настроенной, столь художнически богатой — спустя много столетий внимательно изучаемой». Ему импонирует, что Муратов вынес новый по сравнению с «Образами Италии» взгляд на Анджелико, и заслугу автора видит в том, что этот итальянский живописец «показан строже, отдаленней, но крупней ходового (и несколько подслащенного) своего облика».
«Византийская живопись» также вызывает у Зайцева похвалу и за необъятность труда, и за то, что он стал первым в европейской литературе трудом по византийскому искусству. Писатель находит подтверждение своей любимой мысли о всемирном (а не провинциальном) характере православия: «Замечательна в ней всемирность: это не частное, национальное искусство, а мировое».
Муратов — один из любимых Зайцевым типов «русского европейца» (не будет преувеличением приложить это определение и к самому Борису Константиновичу). Судьба его привлекает Зайцева поистине всемирной отзывчивостью, свободой овладения разными историко-культурными пластами, эпохами, их отнюдь не поверхностным освоением. «Начинал он в Москве, любя Запад. Показывал Запад этот русскому читателю. Потом России и Западу объяснял древнерусскую иконопись, а теперь и совсем стал западным, пишет о Беато Анджелико для итальянцев, о Византии для французов, англичан…» Заканчивается рецензия «Новые книги Муратова» афористически звучащим посылом: «„Русский“ не значит азиат, не значит и провинциал».
В 1951 г., вскоре после кончины Муратова, Зайцев опубликовал биографический очерк о своем единомышленнике («П. П. Муратов»), который вошел в книгу воспоминаний «Далекое». В нем варьируется эта же излюбленная мысль Зайцева, вспоминающего о той полосе русского духовного развития, «когда культура наша, в некоем недолгом „ренессансе“ или „серебряном веке“, выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX» (6, 215–216).
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС В МЕТРОПОЛИИ И В ЭМИГРАЦИИ
Полемика, временами очень острая, по поводу литературы «советской» и «эмигрантской» велась в среде русского зарубежья не одно десятилетие. Тема эта освещена во многих работах, например, весьма обстоятельно — в статье О. А. Коростелева «Пафос свободы. Литературная критика русской эмиграции за полвека (1920–1980)», предваряющей двухтомную антологию «Критика русского зарубежья» (М., 2002). В антологии представлены работы тридцати пяти деятелей русской литературной эмиграции, но, к сожалению, нет Б. К. Зайцева, не раз писавшего на эту тему, в том числе и в «Дневнике писателя».
Полемический посыл ощутим уже в заглавии одной из статей этого цикла — «Леонов и Городецкая». Зайцев намеренно сопоставляет имена Леонова, писателя крупного и получившего к тому времени европейскую известность, и начинающей беллетристки. Но сравнение их книг — не в пользу Леонова. По мысли Зайцева, ознаменовавший начало своего писательского пути яркими талантливыми книгами (такими, как «Петушихинский пролом»), Леонов в последовавших «Барсуках», «Соти» опустился до выполнения социального заказа. Критику больно видеть, «как за десять лет сумели обработать и сломить человека даровитого, настоящего, может быть, даже крупного писателя. „Соть“ есть открытый, совсем ничем не вуалированный „социальный заказ“». Возмущение вызывают страницы «Соти», посвященные описанию скита: «Леонов грубо и бездарно издевается над русским иночеством…»
Кто же выбран в заочные оппоненты Леонову? Надежда Даниловна Городецкая покинула Россию в 1919 г. Жила в Югославии, переехала в 1924 г. во Францию, где занялась литературной и журналистской работой. Два ее романа, вышедших в Париже, — «Несквозная нить» (1924) и «Мара» (1931) вскоре были переведены и изданы на французском. Городецкая, таким образом, не была совсем уж безвестной фигурой. Напротив, она — активный участник литературной и философской жизни Парижа конца 1920-х — начала 1930-х гг. Городецкая стала одним из организаторов и участником Франко-русских собеседований. На заседании 24 февраля 1931 г., посвященном творчеству Шарля Пеги, Городецкая выступила в качестве содокладчика Жана Максанса. Молодая писательница была также участником литературного объединения «Кочевье», семинара Бердяева «Христианство и творчество» (где прочла доклады «Спасение и творчество» и «Духовная встревоженность в современном французском романе»).
Борису Зайцеву Городецая близка как писательница-христианка. В отличие от «опустившегося до выполнения заказа» Леонова у Городецкой «есть преимущество писать „о чем вздумается“». Разбирая второй, только что вышедший роман Городецкой «Мара», находя его лучше, крепче первого («Несквозная нить»), отмечая в нем удачи и слабые стороны, Зайцев выражает надежду на дальнейший рост: «Писательница работает, учится, живет (и, видимо, не зря) в европейской столице, центре мировой литературы. Это помогает ей выходить на „столичную“ дорогу, обрабатывать и закалять свое изящное дарование».
В конце статьи Зайцев примирительно признавался: «…я Леонову зла не желаю. Напротив — добра. Но для пути добра должен он устыдиться „Соти“. А там видно будет. Он еще молодой и талантливый человек».
В критике зарубежья раздались упреки Зайцеву в предвзятости. За Леонова вступился Адамович в «Иллюстрированной России»: «Отнесем же к исключениям то, что недавно написал Зайцев о самом даровитом из молодых русских романистов — Леонове. Эта статья должна была бы огорчить и тех, кому дорога литература, и тех, кто любит Зайцева. <…> Зайцев признается, что не мог „Вора“ дочесть до конца: „длинно, фальшиво, лубочно“… Очень жаль. Если бы потрудился, дочел, может быть, и статья его в „Возрождении“ была бы другой»[19].
Зайцев, в свою очередь, откликнулся на эту заметку в ближайшем выпуске своего «Дневника писателя», посчитав, что Адамович исказил его слова, передернул факты, однако же повторил обвинения в глумлении над иночеством: «Это издевательство над преследуемыми есть, по-моему,
Статья Зайцева вызвала также и иронию М. А. Слонима: «Средний читатель… искренно верил, что в эмиграции существует настоящая большая литература, имеющая крупное значение для России, и не видел ничего смешного в сравнении Н. Городецкой с Л. Леоновым (фельетон Б. Зайцева в „Возрождении“)»[21].
Вольное или невольное уничижение Городецкой, возникающее в таком контексте, Слоним позволил себе несмотря на то, что Городецкая была активной участницей созданного им литобъединения «Кочевье» (существовало в Париже в 1928–1939 гг.). Так, на вечере «Кочевья» 28 февраля 1929 г. обсуждался роман Городецкой «Несквозная нить». Впрочем, критик не жаловал молодую писательницу и в других своих работах. В частности, двумя годами ранее в статье «Молодые писатели за рубежом» Слоним писал: «…роман „Несквозная нить“ производит впечатление какого-то блеклого, вылинявшего узора: нет ни размаха, ни яркости, все очень прилично, но серо и неподвижно…» (Воля России. 1929. № 10–11 С. 114–115).
Однако гораздо более развернутую и ожесточенную полемику Зайцева вызвала статья Слонима «Заметки об эмигрантской литературе».
Спор о двух ветвях русской литературы — эмигрантской и советской — породил целый спектр мнений по этому вопросу. Так, Мережковский, Гиппиус, Бунин, Ходасевич полагали, что именно эмиграция наследует, развивает традиции и ценности великой русской литературы. Слоним, Святополк-Мирский, Осоргин, наоборот, полагали, что эмигрантская литература не создала художественно значимых ценностей и заканчивает свое существование. О ее судьбе писали Адамович, Набоков, Амфитеатров, Ремизов и другие[22].
Кульминацией литературно-критических выступлений на эту тему Марка Слонима (автора доклада «Конец эмигрантской литературы», сделанного им на заседании группы «Кочевье» 8 ноября 1931 г.) явилась статья «Заметки об эмигрантской литературе» (Воля России. 1931. № 7–9). По сути дела, статья являлась приговором всей русской литературной эмиграции. Критик задается целью разоблачить миф «о величии и спасительном значении эмигрантской литературы».
Оценки Слонима были безжалостными: «Большинство эмигрантских писателей
Говоря о неспособности к обновлению, неспособности создать новую художественную школу, Слоним называл фамилии самых видных писателей эмиграции первой волны: Бунин, Гиппиус, Шмелев, Куприн, Бальмонт, Мережковский, Алданов, Зуров, Рощин, Лукаш. Слоним делится горькими наблюдениями и по поводу литературной молодежи, которая «принуждена воспитываться в этой атмосфере доживания, чванства» и навеки отравлена «эмигрантщиной — этим соединением литературного шаблона с непомерным самомнением и ограниченностью». Часть молодого поколения писателей, обратившись к Западу, стали «русскими европейцами», они чужды и «отцам», и советской литературе. Прогноз критика неутешителен: «Вымирание „стариков“ и постепенная денационализация молодежи — вот, собственно, то, что ожидает в ближайшем будущем эмигрантскую литературу»[23].
Статья вызвала отклики, как полемические, так и сочувственные. Например, Ходасевич полагал: «М. А. Слоним говорит, что литература эмиграции лишена новых идей потому, что она эмигрантская. Нет, она их лишена именно потому, что не сумела стать подлинно эмигрантской, не открыла в себе тот пафос, который один мог придать ей новые чувства, новые идеи, а с тем вместе и новые литературные формы»[24].
Зайцев одним из первых откликнулся на статью Слонима в своем «Дневнике писателя» («Дела литературные»). Писателя, конечно, не могла не задеть ирония критика по поводу его собственной заметки «Леонов и Городецкая». Но это частность; разговор шел о принципиальных вещах. Главная тема выступления Зайцева — особенности и пути развития двух ветвей современной русской литературы — в СССР и в эмиграции. Констатировав «предельное недоброжелательство» и демагогичность тезисов критика, Зайцев переходит к полемике.
Самый острый пункт — вопрос о христианских корнях русской культуры: «Литература эмиграции выросла на почве христианской культуры. Для нее слова: Бог, человек, душа, бессмертие — что-то значат. Для нее слова: природа, красота, любовь — тоже есть нечто», в то время как литература в советской России «воспитывается на духе антихристианском, т. е. на отрицании Бога, свободного человека, свободной души и вечной жизни» — поэтому там нет художественных характеров, духовности, жизни.
Зайцев, впрочем, признает трудность и даже трагизм положения литературы эмиграции: «Эмигрантская литература не сдалась, но ушла вглубь, в какие-то окопы, в хорошо укрепленные позиции. Там, в суровых условиях, она и живет. <…>…В подземельях пишутся (немолодыми, в большинстве, людьми) романы, повести, стихи, философские произведения, биографии, истории русской духовной культуры и жизни». Но горячо защищает от упреков в самодовольстве: «Гордиться и возноситься нам незачем, и себя преувеличивать не приходится. Но что поделать, если мы живы, работаем, пишем, читаем, любим родину».
Зайцев обеспокоен судьбами молодой литературы эмиграции. Он фактически разделяет мысль Слонима об отсутствии родной языковой стихии как причине «европеизации» творчества молодых: «Нет вокруг и говора России. То, что западные писатели оказывают на русскую молодежь влияние, — не случайно. Дело не в одном новом жизнеощущении (Пруста или Джойса). Дело в некотором отходе от стихии русской речи — отходе естественном и неосудимом. Нельзя впитывать то, чего вокруг нет. Впитывается иноземное». Возможность национального и культурного растворения в европейском мире стала волновать представителей русского зарубежья уже через десять лет после эмиграции.
Очерк написан в канун нового 1932 г. — и завершающее его новогоднее напутствие Зайцева русским литераторам звучит благородно, взволнованно, искренне: он желает «спокойной, скромной, но и с достоинством силы — старым, и средним, и совсем юным. <… > Веры в свое дело, высокого одушевления. Пусть недоброжелатели осуждают. Благожелатели желают жизни и в нее верят».
ПОЛЕМИКА О РОЛИ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
В «Дневнике писателя» Зайцев вступает в полемику по поводу одного из самых больных и обсуждаемых вопросов русской истории XIX–XX вв. — о роли интеллигенции. Как всегда, повод для разговора — публикация, на этот раз — статья русского писателя И. С. Лукаша в «Возрождении», посвященная самому Зайцеву, где Лукаш обличает интеллигентных героев его раннего, дореволюционного творчества. Поводом для статьи «Новый Зайцев» послужил выход в 1929 г. сборника «Избранное», куда Зайцев включил и свои ранние рассказы[25].
Предметом анализа и жесткой критики стал тип зайцевского героя, которого Лукаш определил как «интеллигента в кавычках». Оценки Лукаша были бескомпромиссны: «тусклый человек, томительно-теплокровная фигура», «последыш лишних людей», «ненужный человек». Типаж, выведенный Зайцевым, противопоставлен Лукашем подлинной интеллигенции — «волевой и творческой элите народа».
Говоря о «борьбе Зайцева со своим литературным временем», Лукаш попытался выявить новый, прикровенный план раннего творчества художника. Он приводит, в частности, ироничные реплики Зайцева по поводу «русского интеллигента, гражданина Арбата» в эссе «Улица Св. Николая». Однако же в целом тональность Зайцева в этом эссе скорее сочувствующая, он обращается с призывом к своему собрату: «Будь спокоен, скромен, сдержан. Призывай любовь и кротость, столь безмерно изгнанных, столь поруганных» (2, 329). Нелицеприятные оценки в этом эссе дополняются чувствами покаяния, смирения — эти настроения своего
Но в
В ответе Лукашу в «Дневнике писателя», озаглавленном «Об интеллигенции», Зайцев вступается и за своих героев, и за русскую интеллигенцию. Просвещенный слой, по его словам, хотя и не был лишен слабостей, нес много хорошего, «умственное, духовное и артистическое творчество очень высоко стояло в этом слое».
Одним из главных качеств интеллигента Зайцев всегда полагал бескорыстность. Тип раннего зайцевского героя — путник, странник, одинокий, мало привязанный к плоти земли с ее житейскими заботами. Неповторимо смиренный художественный мир Зайцева населен столь же своеобразными персонажами, людьми не от мира сего (Христофоров, столь раздражающий Лукаша, — едва ли не самый показательный пример). «Блаженные», «странники» всегда были близки Зайцеву, к этому же ряду относит он и русскую интеллигенцию рубежа веков.
Писатель возражает критику решительно, вступаясь за выпестованных им персонажей и призывает увидеть их безусловно достойные качества: «Нельзя забывать сотен разных незаметных земских врачей, чеховских фельдшериц, безмолвных, но погибавших на эпидемиях, ведших жизнь истинно подвижническую. А учителя, учительницы?»
Но и характер, и роль интеллигенции, оказавшейся в эмиграции, стали существенно иными по сравнению с дореволюционной Россией. Зайцев подчеркивает очень важную для него мысль: интеллигенция стала главным оплотом веры в эмиграции, да и в катакомбах России. Если прежде опорой православия был народ, то теперь ситуация кардинально изменилась: «Замечательно, что интеллигенция того времени была антиправославна, с церковью почти связи не имела, а в жизнь христианские чувства несла. Противоречием было и то, что во многом она большевизм подготавливала, от большевизма же и приняла наибольшее гонение». Казалось бы, это совершенно те же идеи, что выражал страстно в своих книгах, например, ближайший собрат Зайцева по перу православный писатель И. С. Шмелев. Но тон у Зайцева, в отличие от Шмелева, не обличающий, а понимающий, сочувственный. Негативные стороны образованного круга он расценивает не как роковые и непреодолимые пороки, но как «слабости». Итог по-зайцевски лапидарен: «…страдания интеллигенции в революцию, и посейчас продолжающиеся, все искупают. За грехи заплачено кровью, золотым рублем. Поздно вновь тащить на крест то время».
Эта позиция Зайцева была неизменна. В очерках, написанных в годы революции, катастрофические события он расценивает как итог предшествующего исторического процесса, возмездие за «распущенность, беззаботность… и маловерие», за самоупоенные разглагольствования, когда страна стояла на краю исторической катастрофы: «Много нагрешил ты, заплатил недешево» (2, 329).
Зайцев вводит творчество русской интеллигенции (в частности, литературу) в мировой культурный контекст, сопоставляет его с французской литературой, находя объединяющее их начало — серьезность, высоту идей. Но характерно: интеллигенция остается чисто русским явлением, Зайцев тонко чувствует слово и поправляет сам себя: «Во Франции интеллигентность или, точнее, интеллектуальность гораздо большее место заняла, чем в других странах, более уважается и дает лучшие плоды». Осознавая понятие «интеллигент» как специфически русское, Зайцев отделяет его от понятия «интеллектуал», обозначающее человека умственного труда. И приветствует то, что насквозь позитивистский французский интеллектуализм быстро приходит в соприкосновение с христианством.
Спустя две недели в «Возрождении» появилась ответная реплика Лукаша под названием «Путаница» — критик имеет в виду путаницу в понятиях, которую допускает Зайцев: Лукаш вовсе не уничижал тот слой интеллигентного (без кавычек) общества, за который вступился его оппонент. Однако же
Явное раздражение Лукаша вызвали и мысли Зайцева о том, что в эмиграции интеллигенция стала носителем христианства. Эту «привилегию на христианство» Лукаш решительно оспаривает. Вторая половина статьи «Путаница» (даже превышающей по объему статью Зайцева) — краткий очерк происхождения и эволюции русской интеллигенции. В отличие от нигилистически настроенной «умственной черни» — порождения эпохи 1860-х гг., подлинные носители российской просвещенности — «это духовная эманация народа, его интеллект, его воля, разум, действие и творчество, его гений», — полагает Лукаш.
Эта полемика не помешала двум писателям сохранить дружественные отношения и высоко ценить таланты друг друга. В 1940 г. Зайцев, призывая, в числе других, помочь больному Лукашу, так отозвался о его творчестве: «И. С. Лукаш несет в облике и писании своем широкое, теплое и доброе дыхание России. Сын настоящей российской литературы, вольной и бедной, вышедшей из самых высоких источников русского духа, — в изгнании независимо и непримиримо держит он свой путь»[26].
Поделиться книгой: