Мемуары Муми-папы

— Шнурок был такой хороший, и вот пропал! Прошу прощенья! — сказал Зверок-Шнырок.

Тут Фредриксон достал из кармана обрывок верёвки, перевязал им коробку, и мы двинулись дальше. По ушам Фредриксона было видно, что он преисполнен какого-то затаённого волнения. В конце концов он встал на опушке ореховой рощи, повернулся и серьёзно посмотрел на нас.

— Это там твой сюрприз? — благоговейно, шёпотом спросил Зверок-Шнырок.

Фредриксон кивнул. Мы торжественно вступили в ореховую рощу, вышли на какую-то прогалину, и глянь: прямо посреди стоит лодка, большущая лодка!

Она была широкая и устойчивая, надёжная и простая, как сам Фредриксон. Дотоле я ничего не смыслил в лодках, но тут меня вдруг охватило какое-то сильное, непосредственное ощущение, так сказать, идея лодки, моё жаждущее приключений сердце учащённо забилось, и я почуял ещё один вид свободы. Своим внутренним оком я увидел, как мечтает Фредриксон об этой лодке, какие планы и чертежи он делает, — видел, как он каждое утро идёт на прогалину строить лодку. Должно быть, на её постройку ушла уйма времени. Но он никому не открывал своей тайны, даже Зверку-Шнырку. На меня вдруг нашла печаль, и я чуть слышно спросил, как называется лодка.

— «Морской оркестр», — ответил Фредриксон. — Название стихотворного сборника моего без вести пропавшего брата. Цвет будет ультрамариновый.

— Можно, я покрашу её? Можно? — выдохнул из себя Зверок-Шнырок. — Ну? Поклянись своим хвостом! Прошу прощенья, можно я покрашу всю лодку? Тебе нравится красный?

Фредриксон утвердительно кивнул и сказал:

— Ладно. Вот только за ватерлинию опасаюсь.

— У меня есть большущая банка красной краски! — блаженно воскликнул Зверок-Шнырок. — И маленькая ультрамарина… Какое счастье! Ну а сейчас я должен вернуться домой — надо же приготовить вам завтрак, прибраться в банке…

И племянник Фредриксона, трепеща от волнения усами, со всех лап пустился домой.

Я взглянул на лодку и сказал:

— Так вот на какие штуки ты горазд!

И тут Фредриксона словно прорвало… Он болтал без умолку, и всё о конструкции лодки. Он достал бумагу, авторучку и показал мне, как должны вращаться гребные колёса. Я не всё понимал, уловил только, что он чем-то недоволен. Кажется, чем-то в устройстве гребного винта.

Однако, несмотря на всю свою симпатию к нему, я был просто не в состоянии глубоко вникнуть в его проблему: увы, всё же существуют сферы, до которых мне с моей одарённостью не дотянуться, сколько к ней ни взывай, и одна из таких сфер — машиностроение.

Посреди лодки возвышалась маленькая кабина с островерхой крышей. Она пробудила во мне живейший интерес.

— Это ты живёшь в этой кабине? — спросил я. — Она выглядит совсем как павильон для муми-троллей.

— Это штурманская рубка, — почему-то с ноткой неодобрения сказал Фредриксон.

Я погрузился в размышления. Для рубки такое сооружение было, на мой вкус, слишком прозаично. Оконные наличники могли бы быть и позатейливее. На капитанском мостике как нельзя более к месту была бы ажурная балюстрада с резным морским мотивом. А крышу не помешало бы увенчать шишкой, которую можно было бы позолотить…

Я открыл дверь. На полу кто-то спал под шляпой.

— Кто-нибудь из ваших знакомых? — удивлённо спросил я.

Фредриксон глянул через моё плечо.

— Супротивка, — сказал он.

Я стал разглядывать Супротивку. С виду он был какой-то помятый, неряшливый, цвета светло-коричневого. Шляпа, совсем старая, украшена увядшими цветами. Впечатление он производил такое, будто очень долго не мылся и мыться не собирается.

В этот момент примчался Зверок-Шнырок и крикнул:

— Завтрак готов!

Супротивка пробудился и потянулся на кошачий манер.

— Уа-а, ва-а, — произнёс он зевая.

— Прошу прощенья, что ты тут делаешь, в лодке Фредриксона? — угрожающе сказал Зверок-Шнырок. — Разве ты не знаешь, что вход запрещён?!

— Угу, — учтиво ответил Супротивка. — Потому-то я и забрался в неё.

В этом эпизоде — весь Супротивка. Только объявление, запрещающее что-либо, будь то запертая дверь или стена, могло вывести его из кошачьей спячки. А когда он вперял взор в паркового сторожа, усы его начинали топорщиться и от него можно было ожидать чего угодно. Вообще же, как уже было сказано, он всё время либо спал, либо ел, либо мечтал. В данный момент Супротивка был настроен на еду. Итак, мы пошли обратно к банке Зверка-Шнырка — там на обшарпанной шахматной доске покоился остывший омлет.

— Сегодня утром у меня вышел очень хороший пудинг, — объявил Зверок-Шнырок. — Но, похоже, его больше нет. А это, так сказать, омлет на скорую руку!

Завтрак был подан на крышках от банок, и когда мы приступили к еде, Зверок-Шнырок уставился на нас с напряжённым ожиданием. Фредриксон принялся жевать и жевал долго, с явным трудом, причём вид у него был какой-то не такой. Наконец он изрёк:

— Мне досталось что-то твёрдое, племянничек.

— Твёрдое?! — вскричал Зверок-Шнырок. — Уж не что-нибудь из моей коллекции? Выплюнь это! Выплюнь!

Фредриксон выплюнул на свою крышку две какие-то чёрные зазубренные штуковины.

— Можешь ли ты простить меня?! — воскликнул его племянник. — Ведь это мои шестерёнки. Благо ты не проглотил их!

Однако Фредриксон не отвечал и лишь сидел с наморщенным лбом, уставясь взглядом в пространство. Тут Зверок-Шнырок пустил слезу.

— Прости своего племянника, — сказал Супротивка. — Ты же видишь, как он переживает.

— Простить?! — воскликнул Фредриксон. — Напротив, я благодарен ему!

Он взял бумагу, авторучку и изобразил нам, где должны помещаться шестерёнки, приводящие в движение гребной винт и водяные колёса. Вот так нарисовал всё это Фредриксон (надеюсь, вы поймёте, что к чему).

Однако Зверок-Шнырок воскликнул:

— О, возможно ли это! Подумать только, что мои шестерёнки пригодились для твоего изобретения!

С едой мы покончили в приподнятом настроении. Племянник Фредриксона настолько вдохновился идеей покраски, что надел свой самый большой фартук и, не теряя ни минуты, принялся размалёвывать «Морской оркестр» в красный. Он малевал что есть мочи, и вот лодка стала красной, и земля стала красной, и немалая часть ореховой рощи к тому же, и ничего до того красного, как Зверок-Шнырок, я не видывал на своём веку. Однако название лодки он вывел ультрамарином.

Когда с покраской было покончено, Фредриксон пришёл взглянуть.

— Ну ведь правда красиво? — нервозно спросил Зверок-Шнырок. — Я раскрашивал на полном серьёзе! Вложил в это всю душу!

— Вижу, вижу, — согласился Фредриксон, оглядывая своего с головы до ног красного племянника. Он посмотрел на кривую ватерлинию и сказал: — Гм. — Затем посмотрел на название лодки и сказал: — Гм, гм.

— Я что, ошибся в правописании? — спросил Зверок-Шнырок. — Скажите же что-нибудь, не то я опять заплачу. Прошу прощенья! «Морской оркестр» такое трудное словосочетание!

— «Марской аркестр», — прочёл Фредриксон и, чуть подумав, сказал: — Успокойся. Сойдёт.

Зверок-Шнырок с облегчением вздохнул и бросился со всех лап перекрашивать своё жилище краской которая у него ещё оставалась.

Вечером Фредриксон проверил сети, стоявшие в речке. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в них маленький нактоуз! А внутри нактоуза барометр-анероид! Я без устали любовался этой замечательной находкой.

Муми-папа закрыл тетрадь и, полный ожидания воззрился на своих слушателей.

— Ну, что скажете? — спросил он.

— Думаю, это будет ужасно хорошая книга, — серьезно сказал Муми-тролль. Он лежал на спине в сиреневой беседке и рассматривал шмелей. Было тепло и безветренно.

— Но половину всего ты просто выдумал, — сказал Снифф.

— Нисколько! — воскликнул Муми-папа. — Тогда все это было на самом деле! Каждое моё слово — правда! Конечно, кое-что, кое-где, может быть, чуть-чуть преувеличено…

— Удивляюсь, — сказал Снифф. — Удивляюсь: куда делся папин набор.

— Какой набор? — спросил Муми-папа.

— Коллекция пуговиц моего папы, — ответил Снифф. — Ведь, может статься, Зверок-Шнырок мой папа?

— Очень даже может, — заверил Муми-папа.

— Вот я и удивляюсь, куда делась его драгоценная коллекция. Я должен получить её по наследству — уточнил Снифф.

— Уа-а, ва-а — как говаривал мой папа, — сказал Снусмумрик. — Почему ты так мало пишешь о Супротивке? Где он сейчас?

— Насчёт пап никогда нельзя знать ничего достоверно, — сказал Муми-папа, сделав неопределенный жест. — Они приходят и уходят… Во всяком случае, я оставляю их для потомков, пусть потомки о них и пишут.

Снифф фыркнул.

— Супротивка терпеть не мог парковых сторожей — задумчиво сказал Снусмумрик. — Такие вот пироги…

Все легли на солнышке, вытянув ноги в траве.

Это было чудесно и навевало дрёму.

— Папа, — сказал Муми-тролль, — это правда, что в твоё время говорили таким ненатуральным языком: «Вообразите себе наше удивление», «мощь воображения», «моё внутреннее око» — и все такое прочее?

— Нет тут ничего ненатурального, — сердито отозвался Муми-папа. — Неужели ты думаешь, что можно писать неряшливо, когда сочиняешь книгу?!

— Да, но с тобой случается это иногда, — возразил сын. — А Зверку-Шнырку позволяешь болтать с тобой запанибрата.

— Ну, — сказал Муми-папа, — это для местного колорита. К тому же одно дело — что ты говоришь о вещах, другое — что ты о них думаешь. Я хочу сказать, обдумывание и описание это совершенно разные вещи, и при всём том твои слова должны доходить до сердца читателя… Я думаю… — Муми-папа умолк и, явно омраченный, стал перелистывать свои мемуары. — Вам кажется, я употребляю слишком необычные слова? — спросил он.

— Это неважно, — сказал Муми-тролль. Хотя всё это было давно, можно без особых усилий догадаться, что ты хочешь сказать. Ты написал больше, чем прочёл нам?

— Нет ещё, — ответил папа. — Но сейчас наступает чрезвычайно волнующий момент. Встреча с друнтом Эдвардом и Моррой. Где моя авторучка?

— Вот она, сказал Снусмумрик. — Да напиши побольше о Супротивке, слышишь? Ничего не упусти!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и продолжал строчить дальше.

Около этого времени я впервые возымел вкус к резьбе по дереву. Это особое дарование, должно быть, даётся от рождения, оно, так сказать, у меня в крови. Первая проба моего таланта была более чем скромна. На нашей судостроительной верфи мне приглянулась деревяшка, я подобрал её, нашёл ножик и стал вырезать великолепную штуку — впоследствии ей суждено было украсить потолок штурманской рубки. Она имела форму луковицы и была искусно инкрустирована рыбьей чешуёй.

К сожалению, Фредриксон очень скупо отозвался об этой важной детали оснастки: он не мог думать ни о чём другом, кроме как о спуске лодки на воду.

И вот «Марской аркестр» готов к спуску. Радуя своим великолепием глаз и ярко рдея на солнце, лодка покоилась на четырёх резиновых колёсах (они должны были выручать её на коварных песчаных отмелях), а Фредриксон раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым галуном. Он залез под лодку и осмотрел её. Я услышал, как он пробормотал: «Так я и знал. Села накрепко. Теперь мы проторчим здесь до восхода луны».

У Фредриксона развязался язык, когда он начал ползать вокруг «Марского аркестра», — верный признак того, что он не на шутку озабочен.

— Снова-здорово — опять в путь, — сказал Супротивка зевая. — Уа-а, ва-а. Ну разве это жизнь — та, какой вы живёте? Всё-то вы переменяете, переселяетесь, шныряете повсюду с утра до вечера. Такой активный образ жизни до добра не доведёт. Тоска зелёная, как подумаешь о всех тех, кто работает и корпит и что из этого получается. Был у меня родственничек, изучал тригонометрию и дозанимался до того, что у него отвисли усы, а когда одолел эту самую тригонометрию, явилась Морра и сожрала его. Так вот и улёгся он в животе Морры со всей своей учёностью!

Высказывания Супротивки вполне в духе Снусмумрика, который давно руководствовался той же ленивой звездой. Неведомый папаша Снусмумрика нимало не заботился о том, о чём поистине стоило позаботиться, нимало не заботился о том, чтобы остаться в памяти потомков (и, как я уже говорил, не остался бы, если б я не ввёл его в свои мемуары). Так или иначе, Супротивка ещё раз зевнул и осведомился о дне нашего отъезда.

— Как, ты всё же с нами?! — спросил я.

— Ну разумеется, — удивлённо ответил Супротивка.

— Прошу прощенья, — сказал Зверок-Шнырок, — вот и мне вроде как тоже подумалось о чём-то таком… Мне больше просто невмоготу жить в банке из-под кофе!

— Неужто?! — изумился я.

— Эта красная краска никак не хочет сохнуть на жести! — заявил Зверок-Шнырок. — Она упрямо лезет мне в еду, в кровать, в усы… Я просто вне себя, Фредриксон, я просто вне себя!

— Это уж чересчур. Лучше упаковываться, — сказал Фредриксон.

— Ой! — воскликнул его племянник. — Ай! Мне нужно собраться с мыслями! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь… — И Зверок-Шнырок умчался, разбрызгивая вокруг себя красную краску.

«А ведь пускаться в путь с таким экипажем весьма рискованно», — подумал я.

Ну а «Марской аркестр» продолжал крепко сидеть на месте, его резиновые колёса глубоко увязли в песке, и он не мог сдвинуться ни на дюйм. Мы вырыли целую судоверфь (так что образовалась ещё одна прогалина в лесу), но это не помогло. Фредриксон сидел, обхватив голову лапами.

— Не тужи так горько, дружок, — сказал я.

— А я не тужу, — ответил Фредриксон. — Я думаю. Лодка накрепко засела в песке. Спихнуть её в реку не удаётся. Следовательно, надо подвести реку к ней. Каким образом? По новому руслу. Каким образом? Создав новое русло. Каким образом? Набросав камней…

— Каким образом? — поощрительно спросил я.

— Нет! — вдруг воскликнул Фредриксон с такой силой, что я аж подпрыгнул. — Друнт Эдвард. Если он сядет в речку, она выйдет из берегов, и…