Третий пояс мудрости. (Блеск языческой Европы)

Мужской ипостасью Матергабии, ее «Аполлоном», если поставить ее на место Артемиды, или, возможно, мужем был Раугузенапат (Господин квашни), тоже отвечавший за все домашнее хозяйство и неизменно получавший за это от хозяина первую кружку из каждой откупориваемой бочки пива или меда. Такие первины от каждого блюда посвящались «дедам» — духам предков. Поэтому и благодарность была соответственной: Раугузенапат получал в подарок еще и пестрых цыплят, а Пагирнейс— трижды в году — свинью или быка от мужчин и петуха от женщин. Вендский Урий мог не только присмотреть за домом, но и излечить прихворнувшего.

В поверьях народов Центральной и Южной Европы все эти существа объединяются единым понятием кобольды— от греческого слова «коболон» — плут, проказник (этих домовых упоминал еще греческий комедиограф Аристофан). Их представляли чаще всего в виде уродливых и лохматых, но, как правило, добродушных гномов, способных изменять свой облик как им заблагорассудится и становиться видимыми или невидимыми. В мифологии кобольды недалеко ушли от эльфов, особенно черных— первоначально это и были горные духи— карлики>составлявшие мифологическую пару с вилами. Их главное отличие в том, что они живут в определенном доме, всерьез считают его своим и всячески пекутся о его благополучии. Однако месть за обиды не чужда им, хотя чаще дело заканчивается изощренными и веселыми проказами, не очень-то приятными хозяевам. Несмотря на свой вызывающе неряшливый вид, это робкие и услужливые существа, всегда готовые почистить скот, прибрать в хлеву или выполнить любое иное поручение. В награду им оставляли в кухне, где они ночевали у очага (у многих народов он считался местопребыванием разных божеств), мисочку молочной каши или молока с хлебным крошевом, как змеям или ящерицам. О животном прошлом домовых можно судить также по тому, что норвежцы почитали своего Дренга в виде гниды, хотя давали ему вполне человеческие прозвища Ниссе, Нильс, Николаус и считали добрым слугой.

Древнерусское название домового — «постен» — свидетельствует о том, что его почитали в образе таракана, паука или иной живности, обитающей на стенах изб. Добрый парень Робин (Робин Гуд) обслуживал англичан; Тромте Губбе (Старикашка) — шведов, Ньягруйсар с неизменной красной косынкой на голове — фарерцев; сварливый, но беззлобный крикун Бровни в коричневой одежде (отсюда и имя), живший под дверным порогом, как римский Лиментин, — шотландцев; разного рода Таттерманы или Муммельманы и прочие персонажи со звукоподражательными именами, щеголявшие в народных одеждах, причем зимой сменявшие шляпу на шапку, — зеландцев и датчан. Если дом, где они обитали, был беден, кобольды переворачивали все вверх дном у соседей побогаче, и те откупались чем-нибудь вкусным. В христианскую эпоху их стали считать душами убиенных младенцев, и кобольды иногда в облике обнаженного прелестного белокурого ребенка с торчащим в спине или груди мечом или ножом укладывались в темной комнате, до смерти пугая входящих со свечой хозяев. Это представление породило у вендов и лужичан веру в божество причитаний по имени Боже Седлешко, почитавшееся в виде маленького голого мальчика.

В память о давнишней ссоре эльфов с людьми и их уходе в некоторых странах устраивали праздник домовых с роскошным угощением. В этот день распахивали настежь двери, домовых старались не загружать работой и вслух говорили о них только приятные вещи. Если невидимого слугу что-нибудь не устраивало в данной семье, он мог в новогоднюю ночь свободно переменить место жительства. Эта ночь была их «юрьевым днем». Вот почему по сей день новогодние подарки европейцам разносит Санта— Клаус, а поздравительные открытки с изображением этого забавного гнома разлетаются по всем странам.

На первый взгляд, все кобольды произошли от белых эльфов. Но удручающее отсутствие у них существ женского пола заставляет вспомнить черных эльфов. Некоторыми их чертами они действительно наделены, как и другая группа низших божеств кое-что позаимствовала у белых эльфов. Увы, немногое, зато качеств черных, ночных эльфов, у них хоть отбавляй.

Впрочем, ночной образ жизни стал теперь у них не единственным. Вся эта темная компания, получившая на Руси общее название «нечисть», стала появляться среди людей и днем — в виде козлов, кошек, собак, сорок, предпочтительно черного цвета. Облик черной кошки, например, очень любила принимать вендская ведьма Косларейца — возможно, царица духов тьмы (рейке — царь, вождь), ни в огне не горевшая, ни в воде не тонувшая. Днем ее все старались обойти стороной, как иногда обходят и сейчас, а ночью она превращалась в невидимку. Ее аналогом в Прибалтике была Рагана, тоже предпочитавшая облик кошки, хотя ездила на козле и умела превращаться во что угодно. Характер ее был двойственным: она вредила людям и скоту, но если поднести ей гороху, она могла и вора отыскать, и болезнь излечить, и советом помочь, как Баба Яга. По ночам являлся предкам славян злой кобольд Гасто, причина удушья и кошмаров, — с волчьей головой и человеческим телом, покрытым, как у Маровита, чешуей и перьями. В виде собаки мыслились Мита — славянский аналог скандинавского Гарма, прусско— литовская Жворуна и злое божество лужичан и вендов Чибач, изображавшийся с обвившейся вокруг шеи змеей. Лесная пара поляков Кирпич и Силинич (Силинец) предпочитала облик мыши, их же приносили им в жертву — вместе с мхом из священного леса.

Вообще персонажи этого пласта североевропейской мифологии живо воскрешают в памяти Грецию с ее чудовищами, порожденными необузданной фантазией человека, все еще пребывавшего во младенчестве. Была у славян своя гарпия — птица Дио. Был свой кентавр — знаменитый Полкан, верный защитник молодых девушек в случае опасности. Его изображали с торсом человека и собачьей или конской нижней половиной туловища. Силезский Богута, чья статуэтка найдена в погребении близ Лигница, был обладателем мужского лица с козлиной бородой и рогами. Полагают иногда, что это божество брака: козлиные признаки символизировали плодородие, а большое кольцо в правой руке знаменовало брачный обет, но это уже трактовка христианского времени. Судя по скандинавским сагам, на кольцах приносились любые, а не только брачные клятвы и обеты. Если же вспомнить вандальского Хениля, можно будет с не меньшим правом рассуждать о Богуте как боге-защитнике какой-нибудь общины или селения…

Хореи — божество языческих славян и эпоним— защитник прибалтийского племени корей (куронов), почитавшееся еще в IX веке, напоминало сатира человеческим торсом и то ли козлиными, то ли лошадиными ногами. Но собачья голова с несколькими рогами и скипетр, зажатый в когтистой руке, уводят далеко от Греции. На каменном алтаре, где стояла его статуя, зажигали священный огонь. Скипетр — принадлежность жрецов и волхвов— и священное пламя разума могут свидетельствовать о том, что Хореи был патроном этих каст. Однако не исключено и другое: это пламя было своеобразной моделью погребального костра и зажигалось в память об умерших. В некоторых деталях Хореи был, можно сказать, близнецом Полкана, а на роль ближайших родичей того и другого неплохо подходят злые лесные духи руссов и литовцев — козлоногие и рогатые лешие, славянские фавны, способные иметь до сотни ног, очень норовистые и облагавшие людей данью. Впрочем, не исключено, что леший — это и есть римский Фавн или даже греческий Пан, приведенный на север скифами. Лешие, как эльфы, были весьма миролюбивы и безжалостно мстили только за обиды. Подобно хольдам, они могли быть то добрыми, то злыми.

Одновременно с Хореи руссы почитали Биозуни. Его сидячий идол имел коровью голову с двумя рогами и высунутым длинным и толстым языком, а большие женские груди свидетельствовали о том, что это было божество плодородия.

Но век всех этих существ был уже к 3-му тысячелетию до н. э. определен, взвешен и подсчитан. Подросли и уверенно набирали силу их младшие братья — будущие боги. Они уже готовились исподволь взвалить на себя бремя власти над миром людей.

Отступление третье. ГИБЕЛЬ БОГОВ

Чернила льются и льются, твердят, что Мау— Мау — волки с беспощадными лицами, негры — пожиратели англичан. И. Гильен

Состояние проблемы изучения Африканского континента исчерпывающе выражено в названии одной из книг: «Африка еще не открыта». Фраза звучит несколько парадоксально, если вспомнить, что все учебники древней истории начинаются именно с Африки — с Египта, Карфагена. И тем не менее это так — Африка еще не открыта.

Черный континент много веков лежал на европейских картах белым пятном. Его не раз открывали одиночки, и все же он оставался закрытым для человечества. Трассы мореплавателей, искавших «пряные», «шелковые», «алмазные», «золотые» пути для испанской и португальской корон, шли вокруг Африки, но очертаниям ее берегов, нанесенным на карту одним адмиралом, другой мог доверять лишь с большой оглядкой: короли и их флотоводцы не терпели конкурентов. Исправлялись контуры континента, корректировались границы и менялись названия государств. Мыс Бурь переименовывается в мыс Доброй Надежды, государство Бенин — в Невольничий Берег, река Луалаба — в Заир и Конго. Географические названия — зеркало африканской истории.

Серьезный интерес к Африке имел поначалу специфический оттенок: в 1510 году испанский король Фердинанд V издал эдикт об использовании в Америке негров— рабов, в них надлежало обратить жителей Африки. Начинание поддержали англичане. В 1619 году голландский корабль доставил для них первую партию из двух десятков черных рабов, призванных обслуживать рудники и плантации вчерашних преступников и авантюристов, искавших спасения от петли или нищеты за океаном. К концу XIX века в Южной * Америке насчитывалось уже около двадцати шести миллионов африканских рабов, в Северной — четыре. «Черный товар» оказался дешевым на своей родине и ходким — в Новом Свете. Работорговля становилась выгодным предприятием. На нее работали целые отрасли, выпускавшие бусы, зеркальца, свистки и другие подобные «сокровища». В обмен на безделушки африканские вожди, не моргнув глазом, отдавали золото, алмазы и своих соплеменников. Если иной вождь оказывался строптивым или чересчур алчным, работорговцы устраивали «перевыборы», после чего золотые браслеты на его запястьях заменялись железными, а преемник до конца своей жизни говорил о белых бвана не иначе, как в превосходных степенях и возвращал обменные цены к исходному уровню.

Со временем работорговля приняла столь угрожающий размах, что правительства европейских государств вынуждены были по настоянию церкви срочно решать дилемму: негры — люди или не люди. (О дебатах по этому вопросу дает прекрасное представление книга французского писателя Веркора «Люди или животные?») И только после того, как ответ с некоторыми оговорками оказался положительным, на борьбу с работорговлей были брошены правительственные и каперские суда, а в Африку хлынул поток миссионеров, по тогдашним понятиям — смертников.

Именно с этого рубежа начинается изучение Черного, континента. Когда Старый Свет с изумлением убедился, что некоторые миссионеры возвратились в добром здравии, счастливо избежав ритуального костра, Африкой занялись ученые. Иные из них погибали в борьбе с природой, другие становились пленниками или жертвами африканских племен, кое-кому удавалось добраться до цивилизованных мест. На поиски пропавших экспедиций отправлялись военные отряды.

В результате Черный континент перестал быть «белым пятном» и стал цветным. Цвет закрепился в названиях новых государств: розовый — Французская Африка; желтый — Испанская Сахара, Испанское Марокко; оранжевый — Португальская Гвинея; зеленый — британские колонии; коричневый — германские владения.

Пирог был поделен. Теперь следовало привести его в надлежащее состояние — сменить начинку. Оказалось, что удобнее всего это можно сделать при помощи креста. Все, что не укладывалось в его форму, шло в костер: маски и амулеты, идолы и предметы культа, разумеется, если они не были из золота. То, что не хотело гореть, топилось или разбивалось. Повторялась история уничтожения карфагенской и античной культур, но на более высоком уровне, соответствовавшем накопленному церковью опыту и общественному сознанию века. В античную эпоху христианство было младенцем, теперь оно превратилось в способного погромщика. Если многие античные статуи уцелели в римских дворцах, то культура Африки вырубалась под корень. Возраст самой древней известной нам деревянной африканской скульптуры «общества леопарда» Экпе — нигерийского фетиша предков из Орона — не превышает двух столетий, а многие склоняются к датировке в сто шестьдесят лет. Можно, конечно, искать причины гибели культуры в климате, можно обвинять термитов. Но нельзя отрицать роль воинства Христова. В качестве компенсации негры получали штаны и Библию, а поскольку они не умели читать, то превращали книги в новых идолов, чей культ ассоциировался с запахом дыма и цветом крови.

Наконец-то Африка более или менее успокоилась и стала частью привычного, обжитого мира. Правда, время от времени исчезал то один, то другой чересчур ретивый миссионер, а в лесу находили кости, подозрительно похожие на человеческие, но на то она и Африка — страна львов, леопардов и крокодилов. Правда, такое случалось редко. «Миссионеры, кости и мясо которых варятся в горшках каннибалов, давно уже стали объектом юмора, — иронизирует Б. Дэвидсон. — На самом деле только 6 из 300 миссионеров, проникших в Восточную и Центральную Африку до 1884 года, были убиты африканцами, причем всякий раз у последних были на это особые причины». Между прочим, у африканцев бытует сходное мнение относительно того, что «европейцы — закоренелые каннибалы или по крайней мере были каннибалами в прошлом»: не зря же они вкушают плоть своего бога. Корни здссь общие для всех народов на определенном уровне их развития. «Чем дальше живут люди, тем они хуже, — формулирует этот феномен Б. Дэвидсон и поясняет: — Люди из близлежащих районов могут оказаться ведьмами и колдунами (что было, впрочем, весьма почетно. — А. С.), но чужаки из далеких краев просто ужасны… Эти существа вообще не похожи на людей, а нравы у них таковы, какие нормальным людям… даже не могли бы и присниться». Чем это хуже стран волко—, песьеголовых и сотен других у разных мифотворцев?..

Церковь предпочитала не расписываться в своем бессилии и присылала новых и новых миссионеров. Однако отмахнуться от таких фактов не удалось. Со временем и в Африке, и в Америке стали замечать странные вещи. В определенные дни и часы африканцы собирались в укромном месте и о чем-то беседовали. Песни, исполняемые на таких ассамблеях, вовсе не походили на те, что обычно разносились над плантациями и зарослями. Иная музыка, непривычные ритмы. Впрочем, из очевидцев, кто мог бы об этом рассказать, уцелели немногие — те, у кого достало сообразительности не обнаружить свое присутствие.

Были замечены и другие странности. Стоило чему-нибудь случиться на западном берегу континента, как спустя короткое время об этом становилось известно на восточном, причем во всех подробностях. Негры не посылали гонцов и не подавали никаких сигналов, они только колотили в свои барабаны. Африканцы не обращались к европейцам за медицинской помощью, но почти не болели, мало того — излечивали некоторые смертельные иедуги у наиболее лояльных европейцев. Они могли собрать по кусочкам и оживить человека, изувеченного хищником или сорвавшегося со скалы. Они не боялись укусов змей, скорпионов, термитов. Африканки рожали без. боли, что неопровержимо свидетельствовало об их связи с дьяволом, ибо противоречило библейскому завету. Иногда африканцев называли детьми природы. В действительности они были ее царями. Но признать это — значило признать первенство черной расы перед лицом Господа, пересмотреть все священное писание. И совсем уже необъяснимым было то, что рабы проявляли, по крайней мере внешне, полное равнодушие к собственным страданиям, но порой не задумываясь отдавали жизнь за какого-нибудь новичка, только что прибывшего с невольничьего рынка и явно им незнакомого. Как правило, у них были одинаковые амулеты, шрамы или татуировка…

Церковники объясняли все эти факты вмешательством нечистой силы. Некоторые наиболее гуманные миссионеры — внезапным умопомрачением от жары или чрезмерно жестокого обращения. Лишь очень немногим приходило в голову связать все эти странности, во-первых, между собой и, во-вторых, с неким таинственным первоисточником — распятой, расстрелянной, сожженной, утопленной, зарытой, растерзанной, размолотой древней культурой Африки.

И тогда вспомнили античное понятие «эзотерическое учение», «герметическое» учение орфиков, явившееся в Европу из той же Африки. Общество и церковь оказались некомпетентными в борьбе с ним. Тайными организациями занялась полиция. Заведенные на каждую из них картотеки разбухали с невероятной быстротой, питая прессу и воображение обывателей. Наконец-то получили объяснение многие случаи таинственной гибели белых людей и их черных осведомителей.

В лесах издавна находили трупы со следами. зубов или когтей льва или гепарда, челюстей крокодила или. гиппопотама, слоновьих бивней или змеиного укуса. Вокруг трупа — отпечатки лап или тел соответствующих животных. Но вот что странно: нападению подвергались либо наиболее жестокие миссионеры и колонизаторы, либо их наперсники, либо ничем не примечательные личности, имевшие, правда, одну общую черту — одинаковый амулет, рубец на коже или татуировку. Африканские (и американские) звери обладали сверхъестественной избирательностью в выборе своих жертв! Районы, где происходили события, были повергнуты в суеверный ужас. Никто не знал, в каком из них будет обнаружена очередная жертва и— кто ею окажется.

Ответ дала полиция. Следы хищников вели к людям.

Из истории известно, как высок был в древности авторитет предков. Африка не представляла в этом смысле исключения. Б. Дэвидсон приводит свидетельство итальянского миссионера XVII века Каваццн о том, что «героя— прапредка Конго почитали за то, что он убил свою тетку» и что «с тех пор каждый правитель, вступая на трон, был обязан совершить тот же акт». Однако чаще всего. первопредки обожествлялись в! виде определенного животного, растения, природного явления, превращавшегося в родовой тотем— своеобразный герб и визитную карточку рода. Но можно ли экстраполировать историю и обычаи отдельных государств ' и племен, разделенных временем и пространством, на весь огромный континент, долгие века не имевший ни государственности, ни письменности, ни истории? Думается, что в данном случае можно. Тотемистические культы наиболее всеобщи и устойчивы, они имеются и сегодня у «нецивилизованных» народов, а их отголоски звучат в религиях всего мира. Особенно живучи они в охотничьих племенах, а именно охота испокон века давала африканцам средства к жизни.

Чаще всего тотемом было животное, символизировавшее те или иные физические, моральные качества, стороны жизненного уклада — богатство, власть, плодородие или что-нибудь еще, не менее важное, без чего люди не мыслили свою жизнь. Цели, ставившиеся перед собой племенем, родом, общественной группой и условия их существования диктовали и выбор первопредка, ничего общего не имезшего с подлинными предками. Роль тотема поручали тем, кто мог физической силой, хитростью, коварством или ловкостью защитить племя, подать дельный совет, помочь выпутаться из щекотливого положения. Для выполнения своей миссии тотем, как европейский эльф, фея или домовой, мог принимать человеческий облик. Чаще всего — колдуна.

Предки вообще-то часто докучали посещениями и капризами-то являясь во сне, то давая о себе знать какими-то таинственными знаками. Особенно вредными были те, кто умер давно, так как почитались в основном недавно умершие, оттесняя в даль забвения своих предшественников. Но Случалось, что дух предков вселялся в ничем не примечательного человека или даже животное, и тогда они своим поведением, истолковываемым колдуном, давали знать, как нужно поступить. Хотя предпочтение в выборе тотема отдавалось сильным хищникам и ядовитым тварям, нередко в его роли выступали самые, казалось бы, неожиданные персонажи. Скажем, птицы -ястреб, орел, фламинго, молотоглав, птица— молния. Героями фольклора становятся муравей Кпакпаньинидьепо у бете; хамелеон Агемо — у йоруба; пауки Ананси — у аканов, Дидобе — у бете и дуала, Заколо — у бете и Сийа — у коно; быки Никори — у сенуфо и Хеко — у каффа; змеи Сиги — у догонов, Тианаба — у фульбе, Тункпалабоно— у мано, Фаро — у басари, Фуо — у сенуфо, Эдио — у йоруба и бесчисленное множество других. Исключения составляют, пожалуй, только зулусы: кроме змеи, они почитают антропоморфного предка в образе демиурга— пантократора Ункулункулу.

Но как привлечь зверей на свою сторону? Для начала — обеспечить их безопасность' посредством табу и в определенное время устраивать для них угощение. Это создавало иллюзию приручения и являлось залогом ответной «любезности», платой за покровительство. Если тотемом становился лев, он всегда знал, где и когда его ждет козленок или зебра. А поскольку их доставлял «к столу» один и тот же человек (обычно колдун), у зверя устанавливалась устойчивая связь между фактом трапезы и специфическим запахом «официанта». При нечаянной встрече лев мог его не тронуть. А это красноречиво свидетельствовало об удачном избрании колдуна и о симпатиях к нему предков. Окончательно закреплялось родство с тотемом «пактом крови». Естественно, по отношению к хищнику или пресмыкающемуся нельзя было применять обряд кровопития, хотя он, возможно, был в ходу между людьми. Поэтому колдун наносил легкую ранку пойманному зверю и самому себе и смешивал кровь, после чего зверя освобождали. В дальнейшем этот ритуал совершали новообращенные, причем место зверя заступал его кровный брат — колдун, доверенный жрец тотема, выступавший от его имени. Чтобы придать священнодействию убедительность и достоверность, он перевоплощался в льва: надевал его шкуру, имитировал походку и повадки, подражал его рыку.

Обычно такие перевоплощения происходили в потаенных местах, после чего в селение являлся из леса живой первопредок. Конечно, всем было ясно, что это всего лишь колдун в львиной шкуре, но вера и традиция не позволяли ни на минуту усомниться в оригинальности тотема. Африканцы вели себя как дети, свято верящие в подлинность Деда Мороза, хотя в нем и проступают черты знакомого дяди. Пожалуй, больше всех верил в истинность происходящего сам колдун. Экстатическое самовнушение заходило так далеко, что он переставал понимать человеческий язык, утрачивал чувство реальности, не воспринимал спектакль с собственным участием с истинных позиций (такое абсолютное перевоплощение называют ликантропией).

Однако вера верой, а колдун оставался человеком. Причем зачастую пожилым человеком, физически не способным за всем уследить и везде поспеть. Ему были нужны помощники. Он подбирал наиболее смышленых и неболтливых и по* свящал в секреты своего ремесла. Так возникало тайное сообщество. Его члены, одетые в одинаковые шкуры, усвоившие стереотипные повадки и приемы, могли неожиданно появляться в любом нужном месте (или сразу в нескольких), чтобы передать или исполнить волю божественных предков. Тотем становился вездесущим, а следовательно, — всемогущим, укреплял веру в самого себя.

Дальнейший ход событий зависел, по-видимому, от личности колдуна. Если он был искренним адептом культа, эзотерическое общество ограничивалось имитацией тотема, бесконечно совершенствуя свое мастерство. Если же колдун использовал веру как прикрытие стремления к личной власти или обогащению, члены общества вступали на путь мистического террора, а организация превращалась в секретный религиозно— политический союз, ведавший вопросами войны и мира, смещавший и назначавший вождей и военачальников, через официальные власти диктовавший свою волю всему племени или межплеменному союзу. Таковы, например, печально знаменитые общества людей— леопардов Аниэ-то (Мамбела), Багенге, Баймам, Вахокехоко, Нье— Нгват и Симба у басаа, дуала и других камерунских племен, Ахозо и Экпе — у ибо, Бунду — у менде, Дзел — у мбум, Огбони — у йоруба, Сакапу — у иджо, Эгбо — у икои.

Об этом никто не должен был знать. «Пакт крови» связывал уста не только участников, но и всех, кто мог оказаться причастным к тайне (в первую очередь домочадцев). «Вступительным взносом» в такие общества служила система изощренных пыток. Те, кто их не выдерживал, погибали от когтей или зубов зверя-тотема. Прошедшие испытание приобщались к высшей тайне племени. Новообращенные посвящались в премудрости первой ступени и продолжали совершенствоваться под наблюдением более опытных членов. Если они обладали необходимыми физическими данными, их зачисляли в «группу возмездия». В некоторых чертах вся эта организация напоминала организацию друидов. Она была всеобщей, ее не обошли своим вниманием и мировые религии.

Все члены эзотерического общества имели особую татуировку, ее составной частью был признак тотема — след когтей леопарда, зуба змеи, челюсти акулы. Наносился такой знак при помощи металлической, очень точно выполненной «модели». Эта же «модель», иногда смоченная ядом, служила и орудием возмездия. Террористический акт являлся одновременно жертвоприношением предкам. Именно благодаря таким знакам невольники, уроженцы разных краев необъятного континента, представители разных племен с первого взгляда находили единомышленников. Почитатели акульего культа агбуи или змеиного вудуды были, например, у племен йоруба и эве, представители эзотерических обществ Нгакола и Семале встречались у банда и манджа, Небели — у байя и мангбету, Багре — у дагари и лоби. Разные народы, разные языки и обычаи, по общий предок, единый культ с единым уставом. Этого было достаточно, чтобы безоглядно приходить друг другу на выручку и объединять «родственников» в новые общества с древним ритуалом в условиях жесточайшего рабства.

…Они собирались на известной только им тщательно замаскированной поляне, окруженной надежными дозорами. Черные мускулистые тела растворялись в черноте ночи. Произносились священные заклинания, исполнялся экстатический ритуальный танец. Случайный наблюдатель был бы поражен фантастичностью зрелища. При неверном свете луны, в колеблющихся отблесках факелов, под глухой рокот барабанов по поляне бесшумно проносились танцующие призраки, принявшие облик зверя. Вакханалия оборотней!

Потом начинался совет. Решались текущие дела: такой-то вождь стремится к чрезмерной независимости; такой-то купец занимается явным мошенничеством, пора закрыть доступ белым на эти берега; такой-то миссионер слишком усердствует в своем рвении; этот бвана или его слуга излишне жестоки с невольниками; тот «брат» чересчур болтлив. Впрочем, болтливость была редкостью: каждый предпочитал быть охотником, а не дичью. Безусловному уничтожению подлежали те, кто выступил против власти колдуна, пренебрег обычаем, нарушил табу, проник в секреты общества или предал его, не выполнил предписания тайного совета. Исправлялись «ошибочные» приговоры суда белых, игнорирующего древние традиции Африки. В ближайшее время тотем настигал жертву на перекрестке дорог, на лесной тропе, на берегу реки, в селении, в собственном доме. Полиции оставалось лишь констатировать смерть от, несчастного случая, со всеми характерными признаками нападения хищника…

В «африканских тайнах» привлекают внимание три момента.

Прежде всего, африканцы не могли бы пользоваться «барабанным телеграфом», понятным разноязычным племенам, если бы не существовало единой системы шифровки, интернационального звукового кода, выработанного на основе музыкальных тонов, общих для разных языков. А это заставляет предположить, что в глубокой древности африканские племена имели если не единый язык, то некоторые элементы единой культуры, обусловленные единством культурного уровня и среды. Как ни парадоксально, долгая изоляция не столько разъединяла, сколько соединяла народы.

Медицинские познания африканцев также могут навести на мысль о некогда существовавшей системе медицинских приемов, известной всему континенту. И дело не только в схожести этих приемов, но и в их специфике: племена, живущие вне зоны обитания львов, умеют врачевать увечья, причиненные этими страшными хищниками; живущие в глубине материка знают средства против акул; а прибрежные — мастерски излечивают травмы, нанесенные континентальными животными. Ареал распространения таких знаний слишком широк для простых заимствований, а приемы чересчур профессиональны. В их основе— наблюдение, а затем и познание целебных свойств животного и растительного мира. А это уже начало науки — неотъемлемой спутницы культуры. Африканским лекарем, замечает Б. Дэвидсон, «не может стать кто попало. Если не говорить о шарлатанах, то это должен быть человек, имеющий соответствующий авторитет. Чтобы общество признало его как лекаря, он должен доказать, что прошел надлежащую подготовку».

И наконец, наличие у разных народов одного первопредка и связанных с ним эзотерических обществ со сходными ритуалом, обычаями, символикой свидетельствует о некой духовной общности племен и возвращает к гипотезе о формировании в незапамятные времена единой культуры к югу от Сахары и единой религии, как ее составной части. Африканцы не создали ее, но могли создать, как и славяне. Непостижимым образом некоторые элементы общеиндоевропейской культура коснулись и Черного континента, когда его народы достигли нужного уровня развития. Процесс этот был насильственно прерван.

Вот, скажем, знак креста, часто изображаемый в круге. Христиане и сегодня считают, что он символизирует древнеримское орудие казни, на котором распинались рабы и преступники. Но нет… Тот крест и крестом-то назвать нельзя; он сооружался в виде буквы «Т». Зато подлинный крест — символ солнца — знали многие народы еще со времен палеолита. Это и шумеро— индийская свастика — главный мотив широко распространенных орнаментов, известный и хеттам, и египтянам, и грекам, и сирийцам. Это и привычный нашему глазу крест у кочевников пустынь. «И верхушка седельной луки, и головка эфеса меча или кинжала имеют его форму, — делится наблюдениями африканист Аттилио Гаудио. — Крестом же украшают сандалии (наил), и бурнус (шерстяной плащ), и щит; наконец, даже талисман из кусочка рога, который туарег носит на шее, сделан в форме слегка намеченного треугольника, напоминающего этот христианский символ». Это древнейший индоаринский «громовой знак» — с четырьмя лучами (крест, свастика), или с шестью (римское «колесо Юпитера» и славянское «колесо Перуна» с шестью спицами, иудейская «звезда Давида»), или восьмью (иудейская и масонская «печать Соломона»; восьмерку хорошо знали в Карфагене, а у племени акан она, по словам Б. Дэвидсона, означает «жизнь, смерть и вечно повторяющееся возрождение»). Кроме того, круг символизирует горизонт (где его и наблюдать, как не в пустыне!), а оконечности креста — его стороны. Это была своеобразная «роза ветров» неолита. Совершенно ясно, что и африканцам крест был известен задолго до нашествия христиан, иначе пришлось бы признать, что вольнолюбивые дети Сахары набожнее самого папы римского.

Еслн заглянуть в недра африканской истории, можно убедиться, что не только мифы и символы роднят разные народы. Многие племена Африки, особенно в Дагомее, почитали, например, змею, а некоторых богов изображали с бараньей головой— как кушане и египтяне. У хеттов баран и змея тоже считались символами плодородия, а у греков, снарядивших экспедицию за руном в далекие края, оно служило признаком царской власти. Можно вспомнить, что африканские великаны близки греческим, ирландским и многим другим, в том числе и русским: это «гиганты, наделенные невероятной силой. Одной рукой они перегораживали течение рек. Их голоса были такими громкими, что доносились из одного селения в другое. Птиц словно ветром сдувало, когда кто-нибудь из великанов кашлял. На охоте они за день проходили сотни километров, а убитых слонов и гиппопотамов легко вскидывали на плечи и относили домой… Их оружием были луки, изготовленные из стволов пальмы… Даже земля носила их с трудом», — пишет Б. Дэвидсон.

Словно русские сказки и былины перелагает — про Дубинью, с корнем вырывающего деревья, про Илью Муромца, изменившего течение Оки, про Святогора, которого земля носить не могла… Подобно мудрецам древности, африканцы утверждали двоичность мира, где «происходила вечная символическая война между светом и тьмой, жарой и холодом, севером и югом, восходящим и заходящим солнцем», в их мифах живут и действуют диалектические пары, мало отличающиеся от персонажей всех трех поясов мудрости. «У того, кто захочет поискать корни этих представлений в Египте и Шумере, — осторожно замечает Б. Дэвидсон, — или же в другом едином «источнике», не будет недостатка в нужной ему информации. Вавилоняне, например, унаследовали от шумеров представление о «вселенной из семи элемент тов», — семь ступеней их зиккуратов (башнеподобных храмов. — А. С.) назывались по именам семи планет, соответствующих семи богам, семи воротам в преисподней, семи ветрам, семи дням недели. Далеко в Западной Африке существует примерно такая же символика».

У кафиров число семь было заложено в основу строения этнических союзов, что отражено и в мифах. Каждое племя— участник отряжало в совет одного представителя, а вместе с главой союза и совета их было восемь — венерианское число. Подобно ариям, африканские племена или, скорее, семьи, гоня перед собой гурты, стада и табуны (как это делали фоморы), пускались в далекий путь на поиски новых пастбищ, и каждое несло с собой своих богов и первопредков, а некоторые, в зависимости от обстановки, обзаводились новыми. «Деревня или лагерь скотоводов, две— три другие деревни или лагеря, над которыми по вечерам поднимался серый дымок, уносимый ветром к далеким таинственным горам, — так выглядел мир в незапамятные времена», — эти слова Дэвидсона применимы не только к Африке. И, как у всех, хозяйственные занятия четко делились здесь на «мужские» и «женские», подобно тому, как само общество членилось на отцовские и материнские системы. Женские занятия закрепились и в мифах других народов, зафиксировавших приход богов— громовиков на смену богиням— громовичкам. Это прежде всего сбивание масла (у славян существовало поверье, что молнии высекаются небесными жерновами, а народы Читрала верят, что гром получается, когда ведьма, испугавшись только что сверкнувшей молнии, опрокидывает свою маслобойку) и помол соли или зерна (мельница Гротти у скандинавских великанш Феньи и Меньи, способная намолоть также «золото, мир и счастье», и самомолка Сампо у финской старухи Лоухи, намалывавшая, кроме зерна и соли, даже деньги).

О том, как выглядело распределение работ у ариев, дает представление хозяйство народов Гиндукуша, едва ли оно было иным и в других уголках Земли: «В прошедшие языческие времена в: е работы, связанные с земледелием, выполняли женщины, — сообщает К. Иетгмар. — На прекрасный пол была возложена и переноска грузов — наряду с обычной домашней работой. Чисто хозяйственные обязанности мужчин состояли в уходе за скотом; пастухами нередко назначали молодых парней. Охота была раньше не только любимым спортом, но, несомненно, и важным источником пропитания». Осень и зима считались «мужским» временем года, весна и лето — «женским», за козами у калашей ухаживали мужчины, за овцами — женщины. Мужские и женские союзы, как правило, тайные, хорошо были известны грекам, римлянам, фракийцам, народам Малой Азии — все они имели свои культы и символику. У прасунцев существовала «земля богов», куда «женщины не смели ступать, а следовательно, и возделывать ее должны были мужчины».

Как большинство народов, африканцы почитали камни, хотя не всегда те символизировали божество. У племен сао, котоко и других груды полированных камней, напоминающие кельтские каирны, служили, например, своеобразными архивами и посвящались предкам — а точнее, целым поколениям предков. А их деревянные и каменные статуэтки были сродни египетским ушебти, как, впрочем, и нашим надгробным памятникам. Подобно всем индоевропейским народам, африканцы научились ремеслам у предка— кузнеца, хотя они заметно. побаивались представителей этой могущественной касты и суеверно обходили их стороной. Такое отношение к кузнецам долго держалось и в Европе: недаром черных эльфов отпугивали от колыбелей железными предметами, вышедшими из кузнечного горна. Люди, сотворенные из глины, беспомощны перед природой. Демиург, правда, вдохнул в их в уста жизненную силу, а ее квинтэссенцию растворил в крови. Но этого мало: средоточие жизненной силы — сердце, легкие, печень, кровеносная система — присуще и животным. Из этого факта можно сделать вывод о хорошем знакомстве африканцев с медициной, в частности с анатомией и физиологией. Только царь— кузнец сделал их людьми в полном смысле слова, дал им самосознание и мораль. Можно ли ярче выразить значение величайшего революционного скачка в истории человечества — перехода от неолита, от века камня, — к металлу?

Сегодня африканцы не имеют общерелигиозной системы, если, конечно, не считать навязанный им в XI–XII веках ислам, а затем христианство. Каждое племя разработало собственный цикл мифов, в чем-то соприкасающийся с другими подобными циклами, в чем-то им противоречащий. Это неудивительно. Лишенные письменности (хотя потребность в ней, по-видимому, имелась), в условиях жесточайшего многовекового религиозного и политического преследования, африканцы сохраняли в своей памяти и передавали потомкам только то, что имело практическую пользу для жизни племени, помогало в борьбе с природой и угнетателями. Самосознание их застыло на той ступени, когда еще сильна вера во всемогущество предков, но уже излишни размышления об устройстве мира и природе вещей.

Так было не всегда. Отдельные культы, как и секты, не возникают на пустом месте. Образно говоря, их можно рассматривать как «отклонение от психики». А что же тогда считать самой «психикой»? Ведь отклонения возможны только от чего* то познанного, общего. Не бывает исключения без правила, следствия без причины, веток без ствола. Рубило, скажем, было всюду, но не оно же породило многообразие культур! Тогда что же? Как ни ничтожны наши знания об Африке, но и они позволяют сделать вывод о существовании некогда разветвленной, глубокой системы философских знаний, чьи отголоски затерялись в мифах и фольклоре. Может быть, она досталась в наследство от египтян или иных высокоразвитых африканских цивилизаций, почти неизвестных нам, — кушан, пунтийцев? Возможно, зачатки философии принесли греки. Но если это даже и так, то древнеафриканская философия далеко опередила античную и не имеет ничего общего с исламом и христианством.

«Африканские страны в глубине континента, — писал Б. Дэвидсон в 1960 году, — никогда не составляли культурного единства». Лет десять спустя он, однако, уже допускает, что «африканцы черпали свои понятия из «общего фонда» идей каменного века, к которому имели доступ и другие древние народы». И это куда ближе к истине, если принять гипотезу о существовании в древней Африке великой культуры (а следовательно, и религии), общей для ряда народов. Тогда становятся понятными многие таинственные, необъяснимые на первый взгляд вещи — сходство верований разных племен, их обычаев, архитектуры, культов и эзотерических учений.

Из произведений античных авторов известно, что пифагорейцы, орфики и прочие «хранители мудрости» пользовались особым сокровенным языком, недоступным для непосвященных; Секретом всех алфавитов мира поначалу тоже владели только жрецы. «Ты что же думаешь, — приводит древнегреческий оратор Дион Хрисостом («Златоуст») слова философа Диогена, — Аполлон говорит на атгическом или на дорическом наречии; разве у богов н людей один и тот же язык?» На «языке богов» были написаны Сивиллины книги, и только из уст этих пророчиц могли узнавать римляне их содержание. Гиндукушские прасунцы, отмечают исследователи, при отправлении культа пользуются секретным «языком богов», который «при ближайшем рассмотрении оказался древним и недоступным пониманию языком кати», а битаны (шаманы) племени шина в состоянии транса «вспоминали» вдруг неведомый им язык — как пророки у многих других народов. Тарабарщиной для непривычного уха звучит жаргон воров и офеней. Эпитеты богов — это не что иное, как тайные их имена, ставшие со временем явными. Но не все. Наиболее засекреченные так и не дошли до нас. «Даже город Рим имел секретное имя, употреблявшееся только во время самых торжественных обращений; тайна его так хорошо охранялась, что оно осталось нам неизвестным», — восклицает С. Рейнак. У африканского племени сенуфо по сей день существует особый культовый язык — тига, заметно отличающийся от общеупотребительного. Аналогичный язык — гбонвуо — есть у племени тура (он имеет более узкое назначение — употребляется во время обрядов инициаций). Едва ли теперь можно установить, когда они возникли и в каких частях Африки были распространены. Ученые склонны рассматривать их как искусство, наряду с музыкой. Сегодня они понятны немногим, а вчера, позавчера? Не они ли дали в свое время толчок к изобретению «барабанного телеграфа», тоже имеющего непосредственное отношение к музыке?

Народы, представлявшие собой этническое целое, искони имели общий язык — фундамент их культуры. Греки обращались к своим богам по-гречески, римляне — по-латински. Но стоило в античном мире возникнуть учению орфиков, как они обзавелись особыми символами, языком, культом. То же произошло с латынью, когда Рим стал мировой державой, -язык Латиня стал официальным государственным языком. Когда же империя распалась, а ее народы вернулись к родным языкам (некоторые из них успели навсегда впитать латинские корни), латынь осталась наречием избранных, посвященных — церковников и ученых. Точно так же древнеславянский язык, трансформировавшийся в множество славянских, сохранил свои фупкшш и как язык церкви. К этому можно добавить общеизвестный факт: подавляющее большинство верующих не понимает собственных молитв, а лишь знает их общий смысл. Они заучили определенные сочетания звуков и усвоили, с каким из них, в каком случае и к какому небожителю следует обращаться. Церковники и элитарные круги общества ревниво охраняли свое превосходство, перевод священных книг на общенародный язык стоил в свое время немало крови.

Такой язык (или несколько родственных языков) мог быть и в древней Африке. Если же это так, то существование в ней общей культуры можно без особых оговорок перенести из области гипотезы в область научного поиска. Кто знает, распорядись история иначе, не имели ли бы мы сегодня дело с единой африканской нацией? Предпосылки к этому созрели. Были сделаны и первые шаги — межплеменные союзы и религиозно— политические объединения. Самобытность локальных африканских культур давно уже не требует никаких доказательств. Так не пришло ли время решать иную задачу: разыскать и собрать воедино все разрозненные звенья цепи и вернуть наконец Африканскому континенту его прошлое?

ТРИ СЕРДЦА СЛАВЯН

Он песней в душу льет печаль; Он душу погружает в даль Пространств унылых, замогильных! Но раздается резкий звук: Он славит копий бранный стук И шлет отраду в сердце сильных. В. Кюхельбекер

Крылья Белого Лебедя

Я вижу призрак Святовита Меж облаков, Кругом него — святая свита Родных богов. К. Бальмонт

В 3-м тысячелетии до н. э. пробил час гибели титанов и настала эра богов. В этом тысячелетии индоарийские племена уже не отдельными группами, а единой широкой волной устремились из своей пиренейской прародины на просторы Евразии. В этом тысячелетии человек, сам почувствовавший себя великаном, засвидетельствовал свое новое мироощущение множеством автографов — мегалитическими сооружениями, лабиринтами и двухэтажными жилыми домами. Это была эпоха первых дошедших до нас памятников человека умелого, эпоха металлов, богатырей и богатырок. На равных сражается иранский богатырь Сухраб с девушкой Гурдафарид, совершают свои подвиги богатыри Каран (сын кузнеца Кавы), Рустам, Афрасиаб, Сиявуш. В реции, где наступил «бронзовый век», дожидается рождения Геракла богатырка Полимеда, чтобы передать ему свое искусство. Скандинавский «век бурь» — это еще и век великанш: Аурбоды и Бусейры, сестер Грейп, Грид и Гьяльп, Кейлы и Лейкн, Меньи и Феньи, Свивёр и Тёкк, Хенгьякьяфты и Хюррокин. Позднее великанша Хель стала владычицей преисподней, а Модгуд— стражницей моста, ведущего в это мрачное царство, тоже носившее название Хель. В Ирландии в это же время совершает свои подвиги Скатах, а на равнинах Восточной Европы — былинная Настасья. Все они позднее, каждая в свое время, по мере достижения тем или иным народом должного уровня развития, войдут в соответствующий эпос и будут отождествлены с реальными историческими личностями, участниками реальных событий, но корни всех этих сюжетов уводят в 3-е тысячелетие до н. э., в эпоху начала расцвета восточных цивилизаций.

Эти персонажи несут и еще одну смысловую нагрузку, со временем забытую сочинителями мифов и сказаний и потому не бросающуюся в глаза: они были покровителями и защитниками своих родов, племен, общин. Само слово «богатырь» (тюркское «багадур») — означает храбрый воин. В религиях Кафиристана сохранился первоначальный смысл этого титула: право на него вместе с почетной одеждой и знаками отличия получал тот, кто «мог доказать, что он убил четверых». Восемь убийств приносили титул дури— багадур, двенадцать — три— багадур. И для каждой из этих ступеней, пишет К. Иеттмар, «более пышными становились головной убор для танцев, сделанный из перьев фазана, вышитые на почетной одежде узоры и бубенчики на поясе и штанах. Багадур всегда танцевал в роскошном уборе и с церемониальным топором в правой руке». Он получал титул верховного жреца. После смерти некоторые из них становились богами, символизируя чаще всего умирающую и воскресающую природу, например Сиявуш, которому в новогоднюю ночь приносили в жертву петуха, пробудителя зари и вообще всякой жизни, после чего всходило солнце нового года.

Примерно в середине 3-го тысячелетия до н. э. арии начали свой путь — долгий и нелегкий. И в конце концов достигли плодородной долины Дуная, вытеснив к югу или востоку тех, кто еще раньше изгнал оттуда тэртэрийцев. Дальнейшее продвижение преграждали высокие горы — Альпийско— Карпатский массив. Однако эти полудикие племена, явившиеся с заснеженных Пиренеев, не спасовали перед новой преградой. Нащупав проходы, они устремились по ним неудержимыми потоками и вскоре очутились на равнинах Северной Европы. Одним помогали осуществить этот бросок русла рек — Рейна, Везера, Эльбы, Одера, Вислы, другие обогнули Карпаты с востока и вышли к Пруту, Днестру, Южному Бугу и Днепру. Возможно, тех и других вели проводники из местных палеоевропейских народов.

Названия очень многих племен таят в себе имена богов— покровителей. Можно без особого преувеличения сказать, что имя племени — это имя бога. Многих «небожителей» мы знаем по именам как раз благодаря этому. Имя вепря приняло племя эбуронов, имя оленя (heruz — на древнегерманском, cernunn — на кельтском) — племена херусков и карнутов. Рождающиеся из тотемов боги во многом были похожи на своих создателей, и зеркало мифов достаточно четко отражает обычаи, законы и жизненные уклады тех или иных народов. Боги охотно пили вино, ссорились и мирились, женились и прелюбодействовали, активно вмешивались в общественную и культурную жизнь подвластной им территории — в состязания поэтов и музыкантов, в битвы и сбор урожая, в спортивные и любые другие игры. Особенно это присуще греческим богам. В шутке Ильи Ильфа о том, что Афина была покровительницей общих собраний, — немалая доля правды.

Во многих божествах славян нетрудно узнать вчерашних эльфов. Сходство функций настолько велико, что не требует особого разговора. Таковы, например, общеславянская горная богиня Горынья и вендско— словенские божества высоких гор Алки, Хольцы или Холчи — близнецы, сходные с греческими Диоскурами и скандинавскими Хаддингами, имевшие свои статуи в священных рощах. Такова общеславянская богиня огня Диблик; таковы боги полей — вендско— лужицкий Зуттибур, особенно почитавшийся в окрестностях Мерзебурга (там была местность Zutibure — Священный Бор), польский бог богатства Тавалс и бог ливов и эстонцев Ямулла, чьим медным изображениям, установленным по всему Остзейскому краю, приносили в жертву скорлупу, шелуху, кожуру и иные отходы. Это и общеславянские бог разрушительных штормовых ветров Хрворш, особенно почитавшийся моравами, и Чудо морское — могущественный властелин моря, коему прислуживала тысяча низших божеств (чудь морская белоглазая), ради собственного удовольствия причинявших людям добро или зло и принимавших жертвы от моряков или рыбаков в виде самого желанного лакомства — земных плодов. Это русский бог приятного отдыха, роскоши, удовольствий и кутежей Ослад, или Услад, — аналог саксонского Стуффо, особенно почитавшийся в Киеве и являвшийся людям вместе со своей женой Радомышлью — богиней приятных мыслей, и моравский Радамас — подземный бог с неизвестными функциями, едва ли совпадавшими с функциями его греческого тезки, одного из трех судей в подземном царстве.

Высшее свое существо славяне обозначали словом «бог». Пришло ли оно к ним непосредственно с индоевропейской прародины (bhaga по-санскритски — благо, податель благ) или значительно позднее его занесли скифы (древнеиранское baga с тем же значением, звучащее и в слове багадур) — неясно. В знаменитой надписи древнеперсидского царя Дария можно прочесть словосочетание bagahja radi — «бога ради». Но самый вероятный претендент на роль первоисточника — верховный громовержец ариев— Богай. Возможно, как отголосок всех этих метаморфоз следует рассматривать и имя Дивог — его носит божество гиндукушских кафиров.

Впоследствии слово «бог» вошло конечным слогом (как карфагенский Молох) в имена многих славянских богов, наряду с еще одним — «гаст». Слона индийцы называют ибха, но охотно употребляют и другое слово — гхастин («господин джунглей»). С XI по IX век до н. э. у них существовал «город слонов» — Хастинапур. Со значением «господин» оно и вошло в индоевропейскую речь, а затем по логике вещей стало обозначать бога. Во многих европейских языках оно обрело и еще одно значение — гость. Отсюда пословицы: «Гость в дом — бог в дом», «Желание гостя — закон», отсюда и обычай гостеприимства у разных народов, когда хозяин собственной жизнью гарантирует безопасность гостя. У некоторых племен Гиндукуша джаст означает — старейшина. По существу это синоним слова «багадур». Джастами, замечает Йеттмар, называются члены совета племени, составляющие «круг тех политически активных лиц, которым благодаря их заслугам в качестве убийц врагов и устроителей праздников, в первую же очередь благодаря красноречию и дипломатическим способностям, удалось стать теми, кто формирует общественное мнение». Германцы из племени маркоманнов называли Харигастом (Господином воинов) Водана, — этот эпитет прочитан на шлеме, найденном в Нергау. Встречаются у них и такие имена, как Альпигаст (Господин гор) и Салигаст (возможно, Господин ивы). Но едва ли это германизированная форма славянского гощь (гость), как можно было бы подумать, припомнив хотя бы черезпенянский город Ведегощь, трансформировавшийся в Волгаст. У антов — возможных предков славян — также засвидетельствованы имена Ардагаст, Доброгаст, Келагаст, Пирагаст. Их носили цари и вельможи, ведущие свой род от богов.

по-видимому, конечный слог в именах других небожителей — вит -тоже общеиндоевропейского характера. На санскрите viti означает свет, a vidja — это волшебное знание, наука чародейства, носитель же ее — видьядхар (ведун). На древнеанглийском witan — мудрый, знающий. Священные книги «Веды», как уже говорилось, означают «знание». В некоторых областях Гиндукуша похожим и явно родственным словом битан обозначают шамана, а словами вечи, вьячи, вутр — ведьму. Возможно, здесь есть этимологическая связь с другим индийским словом — видью (свет, молния). Древние европейцы, объединив понятия видьядхар и видью, получили новое— вит. В скандинавских странах оно стало прозвищем Одина. Слышится оно и в имени змея Граввитнира, ведь змея считается олицетворением мудрости. Похожее имя славянского карлика Мёдвитнир напоминает о том, что в его облике почитался господин леса — медведь, ведающий медом, или что этот божок имел прямое отношение к хмельным напиткам, так как чаще всего они приготавливались из меда, а слово «мед» произошло от санскритского mada — опьянение. В первом случае этот карлик— прямой эквивалент Артемиды, изображавшейся в виде медведицы, во втором — покровитель оргий, «господин пьянства». В персидском известно слово «бут» — идол, кумир и производное от него — бутане, храм (между прочим, близко по звучанию и название материала, из которого воздвигались идолы и строились храмы: бат, камень). Персы называли бога Шиву — Бут, возможно слегка переиначив Вит. В «Слове о полку Игореве» отсюда, очевидно, пошло «время Бусово» -языческое время или, хотя и менее вероятно, время владычества индов (либо норманнов). Известен правитель антов Бож (в других прочтениях Бог, Бос, Бооз, Боус), распятый в 375 году готским королем Винитаром (Витимиром). На сегодняшней карте Германии можно найти не менее дюжины названий, начинающихся на «бус», а вариант этого имени — Бооз — сразу вызывает в памяти библейского Вооза. Имя это или прозвище? Уж очень обособленно стоит оно в ряду антских имен…

Что же касается скандинавов, то у них понятием «вит» стал обозначаться белый цвет. В эддической «Песни о Вёлунде», например, упоминается некая Сванхвит (Лебяжьебелая). А имя Видья, Видги стали понимать не столько как мудрец, сколько как храбрец — в «Гетике» Иордана, в германских преданиях о Дитрихе Бернском (остготском короле Теодорихе), в древнеанглийской поэме «Вальдере», в русских сказаниях о витязях и в чешских о витниках. Но и прежние значения не исчезли: видья превратилось в ведьму (в сагах родоначальник ведьм — Видольф, тезка литовских Витовтов и Витольдов) и в вёльву — так назывались скандинавские пророчицы, а после прихода патриархата — в волхва. Видихотра, прозвище индийского бога огня Агни, и Видурен, имя куруса, — дяди могучих пандавов, уводят мысли к эддическим великанам Видблинди и Видгюмниру, к богу Видару, к Видблаину — одному из девяти небес, откуда высверкивают разящие молнии, к загробной реке Вид, заставляют вспомнить прозвища Одина — Видур и Видрир…

Таким образом, все эти три детерминатива — бог, гаст и вит, прежде чем стать слогами в божественных именах, сами были именами богов, тезками финикийских Адона и Ваала, германского Друда и вавилонского Бела: все они — «господа». Общеславянский Гасто слился с другим демоническим существом — Маровитом. Бог впоследствии был отождествлен с Триглавом. У славян Вит стал считаться богом справедливости и мести (право мести было у них очень почетным). Он оставил свое имя болгарской реке Вит, городам Витебску в СССР, Витербо в Италии, Виткуки в Албании, Виттену и Витлиху в ФРГ, Виттенбергу и Виттенберге в ГДР.

Священных культовых мест у славян, судя по всему, было немало. Однако подавляющее большинство носило временный характер — на один праздник, на один сезон, на один год. Это было связано не столько с кочевым или полукочевым образом жизни, сколько с верой в разовое посещение данного места божеством. Лишь позднее стали строить постоянные капища (от старославянского капь — идол; копитися — собираться) и требища (треба — жертва и жертвоприношение; требити — очищать, теребить). Но из них известны немногие — те, что привлекли особое внимание христианских завоевателей и попали в хроники или летописи. В эти языческие Бенаресы, Иерусалимы, Мекки стекались тысячные толпы, чтобы поделиться с богами своими заботами. На первых порах такие контакты двух миров были непосредственными, позднее они стали осуществляться только через жрецов — проводников бога и его заместителей. Идолы тоже замещали богов, так что жрецы были как бы заместители заместителей, но это всех вполне устраивало.

Иногда единым общеславянским культовым центром называют Аркону — сильно укрепленный город, построенный на обрывистой скале, нависшей над морем, и обнесенный мощной каменной стеной. Располагался он на крайней северо-восточной оконечности острова Руян (Рюген) — на одноименном мысу, как бы отростке, аппендиксе более крупного мыса, соединенного песчаным перешейком с другим таким же полуостровом и далее уже непосредственно с Рюгеном. Этот город— крепость близ нынешнего Путгартена (славянского Подгарда — предградья), казалось, был создан самой природой. Населяло его алчное и отчаянное племя пиратов. Правители города великодушно позволяли своим подданным самостоятельно заботиться о пропитании и даже предоставляли для этой цели часть посвященного верховному богу Свантевиту отряда из трехсот всадников. Другая часть этих всадников оберегала храмы и жрецов, а также священных белых коней и оружие, посвященное Свантевиту, — и никто был не вправе освобождать их от этой почетной службы. Пиратскими набегами руководили лучшие из них. Перед началом похода жрецы втыкали в землю возле храма попарно шесть скрещенных копий. Главный жрец, он же «мэр» города (князь— жрец), выводил коня, принадлежавшего лично Свантевиту, и внимательно наблюдал за тем, как это живое воплощение бога перепрыгивает через копья. Если заносилась вперед правая нога — воинов ждала удача, если левая — поход откладывался и назначался новый день испытания коня. Награбленная в таких экспедициях добыча была столь велика, что лишь на ту треть, которая ежегодно жертвовалась в храм Свантевита, воинственный правнук Владимира Мономаха и его тезка, король Вальдемар I Датский (Великий) после захвата этого разбойничьего гнезда построил на Рюгене дюжину церквей — будущий церковный приход Альтенкирхен.

Те же воины взыскивали контрибуцию с любого, кто покушался на храм Свантевита или Ран — второго главного божества Арконы, позднее заимствованного викингами. Ран передала свое имя племени (руяне, ране) и острову. Она была супругой морского бога Эгера, персонифицировавшего море, и матерью девяти дев— волн, положивших начало дожившему до наших дней поверью о «девятом вале». Скандинавы называли их: Небесный Блеск, Голубка, Кровавые Волосы, Прибой, Волна, Всплеск, Вал, Бурун и Рябь. Несомненно, это переводы неизвестных нам подлинных славянских имен. Аркона славилась и как единый центр почитания Лебяжьебелого. В походы арконцы шли с именем Ран на устах, а те, кто находил свою смерть в море, попадали в ее прозрачное царство, уловленные в волнах сетью богини…

Арконцы любили своих богов. По их представлениям, они жили среди людей, их можно было увидеть, поговорить с ними. Свантевит, или Светобог (иногда его так называли, как и Луга), ничем не отличался от своих поклонников: суконное или войлочное платье до колен, грубые лапти на обнаженных ногах и тяжелый меч в чеканных серебряных ножнах на боку составляли весь его наряд. Рядом с деревянной статуей, на стене храма, висели гигантского размера седло и уздечка — на случай, если бы Свантевиту пришлось самолично возглавить войско, как это делал саксонский Пепенут. Четыре его головы, каждая на собственной шее (волосы подстрижены в кружок, все лица обрамлены короткими бородками), были обращены, как у Брахмы, на разные стороны света. Левая его рука, упертая в бок, напоминала собой лук, а в правой он держал скальсу — большой металлический рог изобилия. Меч и рог, добро и зло — таков был мир, которым он властвовал и обозревал своими четырьмя головами (по мнению М. В. Ломоносова, это напоминало о четырех временах года). Четырех сыновей, символизировавших времена года и стороны света, имел и Перкунс, тоже иногда изображавшийся четырехглавым. Такие статуи только и могли возникнуть в эру Калиюги, в правление зловещей Кали, четырехликой и восьмирукой, щитодержательницы и меченосицы. Некоторые исследователи считают, что так называемый «збручский идол», вырезанный из камня в IX веке и найденный в 1848 году, изображает Свантевита, но аргументов «против», пожалуй, больше, чем «за». по-прежнему спорен и вопрос, Свантевита ли мы видим на четырехглавой фигурке высотой девять сантиметров, обнаруженной в 1973 году в Воллине и тоже датируемой концом IX века.

Знамениты были арконский оракул Свантевита, дававший силу и богатство, и его деревянный храм с высокой багряной кровлей, опиравшейся на широкие столбы с покоившимися на них четырьмя балками, обтянутыми коврами, и двойной оградой, любовно изукрашенной резьбой. Раскопаны они были в первой четверти нашего века экспедицией под руководством директора Берлинского музея Карла Шуххардта.

В сентябре, в канун большого праздника урожая, вероятно, совпадавшего с новогодним, верховный жрец собственноручно подметал жилище «бога богов», задерживая при этом дыхание, дабы оно не осквернило святое место. В праздничный день отдергивался пурпурный занавес, скрывавший статую Свантевита, забивался жертвенный скот, в роге изобилия плескалось налитое год назад вино или мед. Жрец, весь в красном, брал в руки рог, заглядывал в него и, в зависимости от того, сколько в нем уцелело содержимого, давал оракул относительно будущего года. Затем он пригубливал во славу Свантевита, выливал остаток к его стопам, наполнял рог молодым вином или медом, вновь пригубливал и возвращал рог на место. Все собравшиеся у входа в храм единодушно молили тем временем царя богов даровать в грядущем году еще лучший урожай и защиту от врагов. Из смолотого зерна, собранного по горсточке у всех жителей и паломников, в храме сооружался огромный круглый медовый пирог едва ли не в человеческий рост. Жрец, спрятавшись за ним, вопрошал тех, кто находился по другую сторону, видят ли они его? После неизменно, положительного ответа он, обращаясь к взиравшему на все это Свантевиту, умолял его послать в следующем году урожай получше, а заодно зорче присматривать за безопасностью и благополучием общины. Потом он благословлял всех от имени Свантевита, на огонь возлагались жертвы, наполнялась вином или пивом пиршественная чаша. Жрец брал ее зубами, лихо опорожнял и без помощи рук перебрасывал через голову. Там ее ловили, вновь наполняли и подносили второму и затем третьему жрецу — служителям каждого из трех великих богов. После этого чаша точно таким же образом пускалась по кругу. Когда она возвращалась к верховному жрецу, он еще раз благословлял всех присутствующих, и затем до наступления темноты продолжался пир, переходивший постепенно в пьяную оргию. Остатки еды и посуда закапывались, а через двенадцать месяцев этот спектакль в точности повторялся.

Устами и волей Свантевита жрецы руководили укреплением всего города. А когда он оказался полуразрушенным 15 июня 1168 года после очередного набега Вальдемара I, статуя Свантевита, его знамя и боевые значки с поруганиями сожжены, святилище сровнено с землей и жители насильно крещены, — на остатках тринадцатиметрового вала было возведено заборало — почти неприступная каменная стена с зубцами и деревянными сторожевыми башнями. С внешней ее стороны, судя по всему, тянулась еще и гребля — ров, наполненный водой. Эту стену окончательно стер с лица земли в следующем году тот же Вальдемар по настоянию своего советника, роскильдского епископа Абсалона, имевшего похвальное обыкновение искоренять язычество не столько крестом, сколько огнем и киркой.

Вскоре после похода датчан развалины Арконы вместе с частью суши опустились на дно морское, но до сих пор на Рюгене бытует легенда, что время от времени туманный образ этого славянского Порт— Ройяла возникает из волн подобно призрачному граду Китежу. Викинги разнесли молву об этом чуде по северным морям, и черты Арконы вошли в мифологию ирландцев, соединившись с воспоминаниями об античных Островах Блаженных и об острове фоморов. Впрочем, в «Книге пчелы» Финтан сообщал о том, что в ясную погоду с острова Инисмор спутники Кессаир любовались видом острова Хай Бризейл. А в одном варианте сказания о Миле упомянуто, что родиной сего мужа был остров Бразил — один из четырех где-то в районе Пиренейского полуострова (в этом же варианте милезянам приписывается и доставка в Ирландию «камня судьбы» Лиа Файл). Ирландские мифы утверждают, что именно там располагается Страна Блаженных, и с незапамятных времен раем ирландцев сделался этот остров счастья — О’Бразил, еще раз извлеченный из забвения в прошлом веке пером и фантазией ирландского поэта Джералда Гриффина:

В Океане, долбящем скалы Гибралтара, где ты живешь, Появился, они сказали, смутный призрак земли. Ну что ж, Моряки решили — там радость, и покой, и битье баклуш, И назвали землю О’Бразил, то есть Остров Блаженных Душ. Где смыкается с океаном голубой каймой небосвод, Этот призрак земли туманной стал являться из года в год. Облаков золотистых стаи занавешивают его, И он кажется светлым раем. Только слишком он далеко…

Но еще в те годы, когда слагались эти рифмы, многие крестьяне Рюгена тайком посещали лес богини Нерт и ее священное озеро, чтобы поклониться тщательно сберегаемому там алтарю Свантевита. Возможно, в угоду новой религии культ этого бога был изменен до неузнаваемости, но все. же уцелел в Литве, Померании, Пруссии, на Рюгене. У Свантевита исчезла одна голова, он стал Триглавом и сделался богом тьмы вроде Гекаты, невидимым для всех, кроме высшего жречества, — так было безопаснее. Три головы означали теперь власть над небом, землей и преисподней: три мира эльфов — с этого начинал когда-то и Зевс. Статуя Триглава — одна— единственная — была установлена вблизи источника на среднем из трех высоких холмов в огромном храме Щецина, покоящемся на священных столбах, обтянутых черным сукном, где хранились военные трофеи и громоздились горы сокровищ — десятая часть добычи, доля Триглава, Подобно египетской Исет, Триглав был с ног до головы закутан покрывалом, а на глазах и устах его была золотая повязка, «дабы не взирать на нечестивые дела смертных». Ему прислуживало множество жрецов. Это были посредники, их устами «добрый и многотерпеливый» Триглав изъявлял свою волю. Как и Свантевит, также широко почитавшийся в Поморье, он давал оракулы: их высекал копытом священный черный конь, трижды прыгавший через девять разложенных на земле копий, а истолковывали жрецы… Этот храм был разрушен в конце XII века баварско— саксонским герцогом Генрихом Львом, поставившим себе целью искоренить даже саму память о славянах.

Вторым разбойничьим гнездом на том же Руяне была вендская Кореница (Каренц), воспетая в XI песни «Арконы» — героической поэмы полузабытого ныне штральзундского поэта XIX века Адольфа Фридриха Фурхау. Кореница стояла на том месте, где теперь расположен город Гарц, хранящий древнее имя в современном. На большой площади, обнесенной оградой, куда мог входить; только жрец, стоял общий храм трех главных богов (каждый из них имел еще и персональные святилища) с покрытыми пурпуром стенами и крышей из дранки — по-норманнски. Верховодил в этой триаде Ругивит, чья дубовая статуя, внушавшая непреодолимый ужас, была густо усеяна ласточкиными гнездами. Одним из его «коллег» был пятиглавый Поревит, как предполагают, — реальный властелин Рюгена, чье прошлое легко угадывалось в настоящем: он был обожествлен как покровитель разбойников и разбойничьей жизни (хотя, по некоторым данным, изображался без оружия), другим — Поренут -тоже бывший король, с четырьмя головами на шеях и одной на туловище. Поренута считали богом то ли морских путешествий, то ли войны, а иногда полагали, что он и Поревит — одно и то же божество.

Когда была разрушена Кореница — неизвестно. Можно лишь предположить, что это произошло в том же году, когда погибла Аркона — самый северный культовый центр славян: за ней расстилалось море. А поскольку христиане наступали с юга, шаг за шагом отвоевывая славянские земли, то едва ли они обходили стороной встречавшиеся на пути языческие святилища. Косвенным подтверждением может служить дата разрушения другого религиозного центра вендов и ободритов — Ретры, славянской Радигрщи — вначале в 953 году при итало— германском короле Оттоне I, потом войском саксонского епископа Бурхардта II Хальберштадтского при Генрихе IV в 1068 году, еще раз — примерно полстолетия спустя французским королем Лотарем III и окончательно — в 1150 году Генрихом. Львом.

Долго не знали, где находился этот город. Лишь в начале XVII века пастор из Шпонхольца случайно обнаружил в замке Прилвиц возле Нейбранденбурга целую коллекцию вендских идолов, помеченных именами домашних богов (часть их иногда считают подделкой, неясно только, зачем германцам понадобилось подделывать уничтоженное ими же). Взоры исследователей обратились тогда на близлежащее озеро Толлензе. Адам Бременский и его соотечественник хронист рубежа X и XI веков епископ Титмар Мерзебургский описывали Ретру как большой город на девяти островах и с девятью воротами. На самом северном острове — Рыбачьем — был храм Радегаста, к нему вел священный мост… Но озеро и сегодня хранит свою тайну. Однако по соседству со столицей редариев в XVII веке обнаружен курган, получивший название Ретраберг (близ города Старгард), а в 1922 году Карл Шуххардт раскопал на мысу, выступающем в другое озеро — Брейтерлюцин, северо-восточнее города Фельдберг, славянский город, окруженный двумя земляными валами с тремя большими и тремя малыми воротными башнями и с храмом Сварожича — Радегаста в центре. Город был условно назван Ретрой.

Радегаст, высокоавторитетный также в Арконе, почитался в виде юного воина с копьем в левой руке. Имя его переводится неоднозначно: «гость совета» (незримо присутствующий на советах вождей), «глава совета» (ибо решающее слово принадлежало жрецу, оглашавшему волю Радегаста), «господин редариев», или ратарей, принадлежавших к племенному союзу лютичей (их верховное божество). Не исключено, что такая многозначность была намеренной и что имя этого бога означало и первое, и второе, и третье. У моравов он назывался Радгостом, немецкие летописцы превратили это имя в Радхорст. Он-то и был вызволителем осажденных на горе Гостин и желанным незримым гостем на их поминальных пирушках. Основным его прозвищем было Росводиц (Воевода), а другое — Главараци (Главный советчик) — может свидетельствовать о том, что прежде это было божество типа богемской Климбы, дававшее советы жрецам и вождям. Статуя Радегаста имела на груди щит с изображением бычьей головы, а над его курчавой головой раскинул крылья лебедь.

Поскольку Свантевит был верховным божеством Арконы, Кореницы и Радигощи, то Радегаст, особо почитавшийся только в двух из этих городов, занимал явно подчиненное положение. Может быть, он приходился Свантевиту сыном, на что намекают лебединые крылья. Все представители этого рода выступали, как правило, и как раци, и как зирнитры. И в каждом поколении присутствуют боги— звери -тотемы, вроде Гасто и Маровита. К их числу принадлежал и четырехрогий змееногий Хировит, чья статуя найдена в Ретре. Чешуя Гасто и Маровита, змеиные ноги Хировита — все это встречается и у других богов, у разных народов: змея была подательницей благ и хранительницей имущества.

К этому же роду принадлежал и бог войны ратарей (ругиев) Ругивит. Установленные во многих городах его колоссальные статуи, высеченные из камня или вырезанные из дерева, имели обычно семь голов на одной шее, а за поясом у него было заткнуто столько же мечей, восьмой он держал в руке. Своим почитателям Ругивит являлся в виде священной ласточки, поэтому в дар ему приносили красные лоскутки для строительства гнезда. Ласточка считалась доброй хранительницей дома, особенно от пожара, и в первую очередь — от удара молнии, а красный цвет обладал способностью отвращать вообще все дурное, то есть был цветом— хранителем. Можно вообразить, сколько надежд возлагалось на Ругивнта, если вспомнить еще и мечи! Его статуя в Радигощи имела четыре мужские головы и две женские. Седьмая— львиная — покоилась у него на груди, как если бы это был Геракл, увековеченный со своим немейским трофеем. Эта статуя выполнена в виде гермы. Второй ее персонаж — вендский бог войны Каревит, тоже с четырьмя мужскими и двумя женскими лицами и львиной головой на груди. Эта голова, напоминавшая о зверином прошлом того и другого, свидетельствовала еще и о храбрости («львиности») их душ, а заодно округляла число голов до священной семерки. Герму сопровождает какое-то совершенно обнаженное божество с двумя ликами, с сиянием на плечах, с бычьей головой на груди и петушиной под ней. И приходят на память быки Индии, Крита, Египта, Ирландии, а петух заставляет вспомнить греческого Асклепия, чьим символом он являлся…

Изображение голов на груди, насколько известно, было характерно в Европе только для Радигощи. Другое дело — Азия. Пятиглавыми идолами там никого не удивишь, ведь именно столько голов имел сам Брахма, возжелавший ни на миг не упускать из поля зрения полюбившуюся ему непоседливую особу, рожденную им же из собственной плоти. Найденная в Радигощи статуя Свантевита почти повторяет арконскую, но… на груди этого бога красуется еще и пятая голова, к тому же длиннобородая. Это изваяние очень напоминает общеславянского четырехглавого Проровита, тоже с пятой головой на груди, взиравшей на мир через щель между пальцами поднятой руки. Возможно, что это одно божество и мы имеем дело всего лишь с эпитетом. У радигощских статуй Ругивита и Свантевита много общего. Но и догадка о том, что Свантевит мог быть отцом Радегаста, тоже не лишена оснований.

Возможно, это была та триада богов, из которой впоследствии сформировался восточнославянский Род. На это указывает ряд признаков Рода, обобщенных Б. А. Рыбаковым. Род — творец Вселенной, бог неба и дождя; Свантевит -тоже. Род связан с огнем и его цветом; Ру— гивит -тоже (красные жертвенные тряпочки). Эддическая Сванхвит (Лебяжьебелая), индийский Вивасват, иранский Вивахвант, чьи имена буквально совпадают с именем верховного бога Арконы, заставляют задуматься: а разные ли это боги — Свантевит и лебединокрылый Радегаст? Ведь присвоение разным мифологическим персонажам одного и того же символа могло привести к трагикомическим недоразумениям, как это случилось с египетским фараоном Менкаура. Мы, правда, не знаем, был ли лебедь символом Свантевита, но само его имя — Господин лебедь или Господин лебедей — заставляет предположить это. Тем более, что и орел, чье изображение красовалось на некоторых боевых значках Свантевита, тоже символизировал белый цвет. И тогда может оказаться, что Свантевит — всего лишь эпитет Радегаста, или наоборот.

А Ругивит? Петушиная ли голова на животе его спутника? Не хотел ли скульптор, быть может неумелый, изобразить лебединую? Впрочем, путаницы могло и не быть: на статуе Радегаста в Радигощи его голову увенчивает шлем с изображением встрепенувшегося петуха. Возможно, петух и лебедь символизировали одно и то же у разных племен или в разное время. Тогда арконская статуя могла изображать Радегаста— Росводица, а функция этого воинственного бога опять-таки сближает его с Родом: красный цвет, цвет огня и крови, был также цветом войны и смерти. Кроме того, и это известно достоверно, — Свантевиту приносили человеческие жертвы как богу войны, чаще всего пленников. Ругивиту -тоже. Пленников сажали на коня, крепко к нему привязывали, ноги коня тоже привязывали к четырем сваям и разводили два тихих костра — по одному у каждой пары свай. Именно так, по-видимому, окончил свое земное существование в 1066 году епископ захваченной вендами Микилинбургской крепости Иоганн, принесенный в жертву Радегасту по возвращении войска в Радигощь. Сохранились два барельефа, увековечившие это событие. На одном изображен прославленный полулегендарный князь вендов Плюссо, возглавивший этот поход и собственноручно совершивший жертвоприношение епископа. Облаченный в обычную вендскую одежду, Плюссо попирает ногой тело жертвы, в правой руке он держит меч, в левой — голову Иоганна. Жертва была принесена Радегасту, а не Свантевиту — так повествуют летописи. Но когда два года спустя епископ Бурхардт в отместку уничтожил Радигощь, он возвратился в Саксонию на белом коне Свантевита (это тоже свидетельство летописца, повествующего далее, что после этой трагедии уцелевшие ретрийцы переселились в Аркону, основанную в 1043 году их собратьями по несчастью и погибшую ровно столетие спустя после нашествия Бурхардта). Наверняка такие жертвы приносились и Ругивиту.

Крылья Радегаста заставляют вспомнить кельто— германского бога войны Тевтата, тоже крылатого и тоже благосклонного к человеческим жертвам. Случайно ли это сходство? Думается, что жизнь тому и другому дал Свантевит после распада кельто-германо-славянской общности. Петух сделался священной птицей кельтов, лебедь — славян, но и те и другие сохранили многие черты древнего единого культа, воплотившиеся потом у славян в их Роде.

Значение и популярность Радегаста переоценить просто невозможно. Пожалуй, ни одно другое славянское божество не оставило столько следов на географической карте: Радвилишкис в Литве и Радеформвальд к востоку от Дюссельдорфа, Радеберг и Радебойль около Дрездена, Радовицкий в Московской области и его югославский тезка Радовиш, Радогоща в Ленинградской области и югославское Радоево, болгарский Радомир, польские Радом и Радомско, Радомышль в Житомирской области*.

Недалеко от Загорска существовал город Радонеж, прославившийся сбоим монастырём. Функция РадеЙста как советчика сохранилась в неизменной форме в слове «ра* да». В украинском, белорусском, польском и других славянских языках так называется совет как орган власти. А у бодричей это божество зафиксировано с именем Родогаст: не отсюда ли усеченное имя Род, как от Богая произошел Бог?

Персонификацией добра и зла у славян, особенно у северных вендов, были сыновья Свантевита — Белбог (он же Гилбог, Добребог) и Чернобог (или Зернебог, Лютобог, Злебог). Они-то вместе с отцом и объединились в образе Триглава — славянской Тримурти: Свантевит играл в ней роль Брахмы, Белбог — Вишну, а Чернобог— Шивы. Триглав — это было воплощение числа 108, кальпы в ее славянском варианте. Статую Белбога в июле устанавливали на возвышенности, к ней шествовала процессия старцев в белых одеждах, с лавровыми венками на головах и с пальмовыми ветвями в правых руках. по-видимому, до IV века, когда на смену пальме пришли другие растения, за ее ветвями ежегодно отряжали специальных гонцов в южные края. Эти старцы, внешне очень напоминающие друидов, от имени общины вымаливали защиту от Чернобога.

Белбог — один из древнейших и, вероятно, общий для всей Индоевропы. В Месопотамии он утвердился под именем Дагана — весеннего бога грома и дождя. В Ирландии его почитали под именем Дагды (это имя и означает— «хороший, добрый бог»). Впоследствии он возвратился в славянские земли как Догода — бог западного, мягкого и ласкового ветра, приносящего весну. Позднее Догода превратился в общеславянского бога весны, йеной погоды и безоблачного неба — Погоду. Западные хронисты описывали его как прекрасного юношу с голубыми крыльями, увенчанного голубыми цветами и облаженного в голубую, расшитую серебром одежду; он тянется к цветку в молчаливом радостном порыве. Другое имя Погоды — Добра, калька имени Дагда. И когда славяне говорили: «Распогодилось» или «Сегодня стоит погода» — это означало, что погода именно хорошая, добрая. В Богемии и Моравии наряду с Погодой почитали богиню Неходу, благосклонно откликающуюся на просьбы об изменении погоды, а также прекрасную Симстер-яу, или Зимцерлу, или Симцерглу — «владычицу над началом дня», по определению литератора конца XVIII века М. Чулкова, пробудительницу плодородия и подательницу хорошей погоды, известную также в Киеве. У пруссов вестником весны считался Земберс (Зефир?), осыпавший землю семенами и одевавший ее цветами и травами, а богиня Меллетеле, ее супруг Мьехутеле и Струт выводили из мерзлой земли луговые и садовые злаки и травы и окрашивали цветы в красивые тона, после чего вендско— словенский Свасуд возвещал приход лета.

Примером подобных возвратных заимствований могут служить изображения греко— римских богов на кельтских монетах. Чеканя эти лики, кельты изменяли их в соответствии с собственными национальными канонами. А когда такая монета попадала к грекам или римлянам, они с изумлением разглядывали грубоватый «портрет» неведомого бога и считали его кельтским, «варварским», лишь изредка пытаясь подыскать ему аналогию в своем пантеоне. Точно так же они с трудом могли узнать собственные чаши или амфоры, побывавшие в руках кельтских ювелиров. И, скажем, Аполлон, пройдя через кельтские чеканы, вполне мог вернуться к грекам в облике Посейдона или даже Деметры. О том, как это происходило, хорошее представление дает греческий сатирик II века Лукиан: «Геракла кельты называют на своем местном языке Огмием, причем изображают этого бога в очень странном виде: он у них оказывается глубоким стариком, с плешью на темени, с совершенно седыми остатками волос на затылке, с кожей, сморщенной и загорелой до черноты, как у старых мореходов. Скорее можно было бы предположить, что перед нами — один из подземных обитателей Тартара, какой-нибудь Харон или Иапет, словом, кто угодно, только не Геракл. Но и в таком образе Огмий сохраняет все же снаряжение Терактла: львиная шкура накинута, палицу держит в правой руке, колчан подвешен, и натянутый лук выставляет вперед левой рукой — словом, что касается снаряжения, это настоящий Геракл. Я думаю, признаться, что кельты в насмешку над эллинскими богами придают Гераклу столь противный обычаю вид и подобным изображением бога мстят ему за то, что он однажды совершил нападение на землю их и угнал добычу, — когда в поисках стад Гериона он пробежал большую часть западных стран».

Таким был Огма (Огмий) — спутник Луга. Изображения же Белбога до нас не дошли, хотя в Киеве, где он также почитался как повелитель грома, ему был сооружен храм. Иногда его отождествляют с Ютрбогом, или Утробогом — бородатым утренним божеством вендов, передавшим свое имя городу Ютербогу в округе Потсдам — возможному тезке латвийского города Дагда, чье название затрудняются истолковать даже дотошнейшие краеведы.

Что же касается его антипода, то медная статуя из Радигощи, помеченная именем Чернобога, изображает его в виде злющего бульдога, а на другой статуе — это человек с длинными заплетенными в косу волосами, чем-то напоминающий Рудру. Чернобог олицетворял собой злое начало высшего ранга, его имя по сей день носит гора километрах в пятидесяти восточнее Дрездена. Ему прислуживали боги низшего ранга, скорее даже не боги, а демоны. У некоторых вендских племен одним из наиболее популярных таких демонов был Чарт, или Черт, чье имя, подобно имени Чернобога, тоже означает «чёрный», хотя есть и другие этимологии. Черт сделался потом общеславянским персонажем, но наряду с ним продолжали существовать и местные божества, такие, как словенско— вендский козлоногий Берштук, гневный демон, безраздельный повелитель гномов, владыка полей и лесов. Не исключено, что по типу Чернобога Пушкин создал своего Черномора. Персонаж этот явно финского происхождения, о чем в сказке достаточно намеков, а имя его, ничего общего не имеющее с Черным морем, можно перевести как «черная смерть». К злым божествам венды относили также Хелу, явно родственную уже упоминавшейся богине Хель, и Немису — богиню мести, очень похожую на богемско— моравскую Тассанью или общеславянскую Драчицу — фурию, мстящую за зло, терзая преступника узловатым бичом. Недобрую славу снискали и морщинистая старуха— душительница Гиттине — женский вариант Гасто, причиняющая мучительную смерть, чаще всего от чумы, и гневная Магила — аналог Немисы и Драчицы.

Среди добрых заметное место занимали советчица Рацивия, явно аналогичная' карфагенской Истине, почитавшаяся вендами Силезии и Лаузица как богиня луны или любви, а также Сива, или Жива, — главное божество полабов, богиня любви, олицетворение жизни, супруга подателя жизненной энергии и покровителя брака Сибога, или Живе. Возможно, от одной из них произошло имя Дивы, или Дивии, о которой мы ничего не знаем. Иногда, и не без оснований, имя Живы сближают с крито— микенской богиней Живией. Тогда ее муж Живе вполне мог называться Дием. Жива и Живе, Дий и Дива —, по-видимому, это одна и та же пара. Известна и еще одна аналогичная пара у славян: Диевас (эпитет Окопирна) и Дейве. На санскрите devi — богиня, a divja — божественная. Дий было, например, древнейшее имя Зевса.

Сива изображалась обнаженной прекрасной женщиной с ниспадающими, как у русалки, до колен волосами, с яблоком в правой руке и виноградной гроздью в левой. По этим признакам ее отождествляют с литовской богиней любви Милде, но особенно часто — с прославленной моравской Красопани, чей культ был возведен в общегосударственный (герцогиня Людмила, жена чешского князя Боривоя, замученная в 927 году язычниками и возведенная христианами в ранг святой, высоко чтила ее под именем Крошины). В столице Великой Моравии — Велеграде ей был посвящен великолепный храм с большим подсобным комплексом: воспитательным домом, где приобретали образование полторы сотни дочерей знатнейших вельмож страны, с маслобойнями и источником, истекавшим с гор из— под обтесанного камня «с золотым ядром», украшенного драгоценными подношениями. В храме стояла изящная белоснежная статуя обнаженной Красопани с розовыми бутонами в чуть тронутых улыбкой губах, миртовым венком на голове с вплетенными в него розами, из— под которого по спине до колен струились золотистые волосы, с двумя белыми голубями и двумя лебедями, впряженными в повозку. В правой руке она держала три золотых яблока, словно Афродита, а в левой — Земной шар с изображениями небесных светил, морей, гор и лесов. Из левой ее груди, сквозь которую просвечивало сердце, выбивался огненный луч. А за ее спиной стояли три «моравские Хариты» (одна из них, как предполагают, — Симстерла), тоже обнаженные, со свободно распущенными волосами, обращенные друг к другу спинами. Каждая протягивала левой рукой золотое яблоко своей подруге и одновременно принимала правой такой же дар от другой… Так, не жалея красок, описывали эту богиню очевидцы, убежденные, правда, в том, что это творение греков или римлян.

Не последнее место в роде Свантевита занимали по-дага и Прове. Подага был вендским покровителем охоты, рыболовства, скотоводства и пахоты, а также, как явствует из надписи на его статуе, найденной в Радигощи, — подателем хорошей погоды. Вероятно, здесь он спутан с Погодой, хотя остальные его функции не противоречат и этой. Некоторые исследователи считают Подагу женским божеством, женской ипостасью Дажьбога — подателя благ и бога богатства у славян. Об этом можно лишь гадать, примеривая Подагу к временам матриархата. Но статуя из Радигощи и еще одна, виденная Гельмольдом в Плуне, явно принадлежит иному времени. Здесь Подага не имеет никакого отношения к прекрасному полу. Этот старичок в короткой крестьянской или охотничьей одежде, почитавшийся северными славянами, особенно ваграми в районе Любека, имел львиную голову, в чем можно усмотреть его родство с Каревитом, Маровитом, Ругивитом, Хелой. С львиной головой изображалась также Пья (Тья) — старшая из вендских «черных богинь». Человеколев — Нарасимха — это четвертое воплощение Вишну.

Внешний облик в какой-то мере сближает Подагу с Прове. Прове слыл мудрым, но суровым и страшным судьей. Его истукан, сообщает М. В. Ломоносов, «стоял на великом и кудрявом дубе. Около его на земли расставлены до тысячи идолов с двумя, тремя лицами и больше». Все это типично для Радигощи, а спутники Прове напоминают идола при герме Ругивита— Каревита. Прове, этот славянский Минос, был богом справедливости (его имя и означает «справедливый»). Символ справедливости— змею — он держал у сердца, а в руке его был щит: если предмет спора был особенно сложным, щит этот раскалялся старшим жрецом Провемихе — и служил для испытания огнем. Центром культов Подаги и Прове был Старгард, где в храме стояла бронзовая статуя Прове (хотя некоторые хронисты уверяют, что этот бог не имел идола), изображавшая его стариком в длинной складчатой одежде, с цепью на шее и с жертвенным ножом в руке. Вход в его священную рощу и лес, обнесенные оградой, карался смертью. Но по понедельникам (по другим данным, днем Прове был вторник) там собирался народ, и жрецы под руководством михе приносили в жертву зверя или пленника (с некоторых пор Прове стал «благосклонен» к христианам). Михе отведывал дымящейся жертвенной крови, чтобы оракул был верным. Затем ее вкушал всякий желающий, дабы обрести силу, и громко испрашивал совет, тут же даваемый устами самого бога — очевидно, жрецы были мастерами чревовещания. Советы, пророчества и приказы Прове обсуждению не подлежали… Этот храм, священная ограда и лес были сожжены в XII веке Гельмольдом, явившимся в Старгард вместе с епископом Герольдом, чтобы искоренить там язычество. Но… вышло наоборот: Гельмольд с ноткой отчаяния пишет о несметном количестве священных рощ и «божков, которыми изобиловали поля и селения», а какое-то время спустя Герольд разрешил в одну из пятниц принести жертву на пастбище, после чего закатил для всей округи пир горой и сам на нем отплясывал под музыку до глубокой ночи. Единственное, чего удалось миссионерам добиться в Старгарде, — это отменить человеческие жертвы. Так, по крайней мере, уверяют они сами. Однако детально описанное ими празднество свидетельствует об обратном: именно такие картины разворачивались повсеместно после принесения кровавых жертв Прове, Радегасту или Свантевиту.

В том же городе была обнаружена еще одна статуя— стоящего на столбе мужчины, совершенно обнаженного, если, конечно, не принимать в расчет сапоги, под одним из которых притаился бубенчик, возможно, указывающий на то, что в прошлом этот персонаж был эльфом или имел с этим народцем тесную связь. Впрочем, бубенец был также одним из атрибутов богини Кали… Надпись гласит: Проно. Кто он? Неизвестное нам божество? Или так исказили имя Прове? А может, это Пронс — вендский бог, почитавшийся остзейцами как воплощение предусмотрительности и справедливости — подобно Виту и Прове? Да и имя его, похожее на стяжательную форму имени Перкунс, напоминает Прове, но… атрибуты Пронса — копье, корона и лемех. Три предмета, подаренные царем— кузнецом… Можно еще вспомнить Прабу из религии калашей, не имеющего аналогий у других гиндукушских племен. «Праба у всех вызывал страх, — сообщает К. Иеттмар. — Ни одна женщина не смела приблизиться к его святилищу. Если это делал мужчина, он должен был умилостивить бога, принеся ему в жертву несколько коз». Перед статуей Прабы тоже горел костер, но в отличие от Прове к нему обращались за защитой от болезней и наводнений, а кроме того, молили об урожае (особенно винограда), как Свантевита. В жертву ему приносили также овец. Так существует ли какая-нибудь родственная связь между Прове и Прабой, или мы имеем дело всего лишь с рядом удивительных совпадений? Думается, такую связь все же можно предположить…