Традиционно Синедрион собирался в трех местах: перед воротами, которые вели на Храмовую гору; в специальном помещении, расположенном в юго-восточном углу Храма, а в особо важных и торжественных случаях — в Зале из тесаного камня. Правда, в одном из трактатов Талмуда говорится, что за сорок лет до разрушения Храма, которое случилось в 70 году, зал этот был закрыт, и Синедриону пришлось проводить заседания в других местах. Поскольку Стефана судили примерно в то же время, резонно предположить, что разбирательство проходило либо на свежем воздухе у ворот, либо в более скромном зале в пределах Храма.
Среди раввинских записей сохранилось подробное описание судебного заседания, так что мы можем восстановить процесс во всех деталях. Судьи расселись полукругом, в центре которого возвышалось кресло председателя. По краям полукруга стояли два писца: один фиксировал выступления обвинителей, другой записывал все, что говорилось в защиту подсудимого. Напротив судей разместилась публика, состоявшая из студентов-юристов и учеников писцов. Сам обвиняемый должен был стоять перед судьями в позе, свидетельствующей о раскаянии и приниженности.
Однако Стефан своим поведением бросил вызов судебным канонам. Его вид не выражал ни смирения, ни раскаяния. Напротив, те, кто присутствовал на этом судилище, свидетельствовали, что «лицо его сияло, как лицо ангела». Когда у Стефана спросили, правда ли, что Иисус Назаретянин намеревался изменить законы Моисея, он разразился длинной и пламенной речью, в которой открыто объявил, что Закон Христа призван не изменить, а полностью заменить Моисеев Закон. В этом заключалась суть веры святого Стефана, и он отстаивал ее со всей убедительностью.
Увы, он обращался к глухим! Ведь перед ним сидели ортодоксальные евреи, непоколебимо убежденные в том, что данный Моисею Закон непогрешим и вечен. Они свято веровали, что лишь в стенах Иерусалимского Храма Бог говорит с человеком.
Вначале речь Стефана вовсе не выглядела кощунственной. Он подробно излагал историю еврейского народа, хорошо известную судьям, но те слушали. Они слушали даже тогда, когда Стефан заявил, что «Всевышний не в рукотворенных храмах живет»[6]. Столь смелое утверждение вызвало у присутствующих возгласы ужаса, негодования и ярости. Этот ропот постепенно нарастал, заглушал речь подсудимого, заставляя его повышать голос. И в конце концов подтолкнул Стефана к последнему шокирующему заявлению:
«Жестоковыйные! Люди с необрезанным сердцем и ушами! вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы. Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили предвозвестивших пришествие Праведника, Которого предателями и убийцами сделались ныне вы…»
И тут в зале разразился страшный переполох. Слушатели «рвались сердцами своими». Они «скрежетали зубами» от злости на Стефана. Они готовы были растерзать человека, посмевшего заявить подобное. Однако внезапно, если верить этому удивительному описанию, в зале чудесным образом воцарилось молчание, в котором четко и внятно прозвучали слова Стефана: «…вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога».
Обратите внимание: он увидел Сына Человеческого
При этих словах, воспринятых как предельное богохульство, терпение присутствовавших лопнуло. В Деяниях говорится, что они затыкали уши и старались перекричать Стефана, после чего «единодушно устремились на него и, выведши за город, стали побивать камнями». Здесь же указывается, что в казни участвовали свидетели, выступавшие против Стефана на суде: «и положили свои одежды у ног юноши, именем Савла».
И Савл «одобрил казнь Стефана». Он стоял и смотрел, как умирает этот святой человек. На его глазах палачи сбросили Стефана с высоты — именно так написано в Талмуде — в надежде, что тот свернет себе шею и умрет. Савл видел, как полетели первые камни в его голову. И, думается, закономерный ужас при виде традиционной еврейской казни отодвинулся на второй план в этом диком безумии. Автор сообщает, что Стефан преклонил колени и молился: «Господи Иисусе, прими мой дух!» Камни падали все чаще, несчастный мученик повалился на землю, и до Савла донесся его крик, в точности повторяющий мольбу Спасителя на кресте: «Не вмени им греха сего, Господи!»
«И сказав сие, почил».
После мученической кончины Стефана Савл «терзал церковь, входя в домы и влача мужчин и женщин, отдавал в темницу».
Однако случившееся кардинально изменило судьбу Савла. Он видел, как умирал Стефан, слышал его слова. Семя упало на благодатную почву, оставалось ждать, когда оно даст всходы. Перед смертью Стефан озвучил Новый Завет, а дальше предстояло трудиться Савлу. Сам того не зная, он был избран для великой миссии — вырвать Новый Завет из рук евреев и понести его во все уголки мира.
День близился к вечеру. Я решил продолжить прогулку по иерусалимской Стене, точнее сказать, по ее северному участку. Свернув на запад, я миновал ворота Ирода и направился к Дамасским воротам. Мне не в первый раз доводилось разгуливать по крепостным стенам, но не помню, чтобы я когда-либо получал такое удовольствие.
Если не считать промежутка в несколько ярдов в районе Яффских ворот, то весь исторический центр Иерусалима — он называется Старым городом — окружен Стеной, выстроенной еще в незапамятные времена. Все современные здания строились уже за Стеной, чтобы не нарушать неповторимый ансамбль Старого города. В ходе раскопок, проводившихся в последнее столетие, выяснилось, что в некоторых местах Стена уходит под землю на 50–80 футов. Археологи обнаружили огромные блоки из неотесанного камня, сложенные древним способом — без соединительного раствора. Предполагается, что они являются фрагментами той Стены, которая окружала Иерусалим во времена Ветхого Завета.
Дорожка, по которой я шел, была примерно в ярд шириной. С одной стороны тянулось высокое зубчатое ограждение, а с другой открывалась панорама садов и крытых базаров Старого города. Спустившись возле Дамасских ворот, я направился по дороге к доминиканскому монастырю, на территории которого располагается базилика Святого Стефана. Она представляет собой прелестное маленькое здание, освященное в 1900 году.
По свидетельству отца Симеона Вайля из ордена августинцев Успения Пресвятой Богородицы, церковь Святого Стефана, в которой хранились мощи святого, была построена и освящена не позднее 438 года. А в 444 году в Иерусалим приехала Евдокия, жена византийского императора Феодосия II. Попавшая в опалу императрица решила посвятить себя религии и отдала приказ о возведении величественной базилики в честь своего личного покровителя, святого Стефана. Как ни странно, строить базилику решено было не в восточной части города, где якобы состоялась казнь великомученика, а за северными воротами. Почувствовавшая приближение смерти Евдокия велела освятить еще недостроенное здание, что и было сделано 14 июня 460 года. В том же году императрица скончалась, похоронили ее уже в новой церкви.
Ко времени крестовых походов возведенная Евдокией базилика уже лежала в руинах. Захватившие Иерусалим крестоносцы разбили свой лагерь неподалеку от развалин. Веруя, что именно здесь состоялась казнь, они восстановили базилику, построив здание в романском стиле и посвятив его святому Стефану.
Однако и эта церковь просуществовала недолго. Поскольку она стояла в непосредственной близости от крепостных стен, то мусульмане могли использовать ее в качестве платформы для осадных машин. Как только прошел слух о приближении воинства Саладина, напуганные крестоносцы собственноручно разрушили церковь.
Примечательно, что в Средние века, когда поток христианских паломников хлынул в Иерусалим, они по непонятной причине вновь избрали местом своего поклонения Кедронскую долину. Вот еще один пример устойчивости традиционных верований, связанных со Святой Землей. Примерно в тот же период ворота, ведущие в Кедронскую долину, стали носить имя святого Стефана.
В 1881 году доминиканцы, эти страстные археологи, проводили раскопки возле своего монастыря, расположенного к северу от центра Иерусалима. Они обнаружили непонятные развалины, которые впоследствии идентифицировали как византийскую базилику Евдокии и церковь, построенную крестоносцами. На месте находки они возвели прекрасную маленькую базилику — в память о величайшем христианском первомученике Стефане. Его смерть в Кедронской долине стала первым доказательством того, что молодая христианская религия окрепла, расправила крылья и изготовилась покинуть свое гнездо, синагогу, и вылететь в большой мир.
Несколько дней спустя я присутствовал на торжественном обеде, устраивавшемся в одном из богатых домов неподалеку от Масличной горы. На этом приеме я познакомился с великим муфтием Иерусалима, Хадж Амином аль-Хусейни. Он оказался достойным представителем арабской аристократии — спокойный и воспитанный мужчина средних лет, с неизменной вежливой улыбкой на губах. Пару лет назад мне уже довелось лицезреть его на празднике Неби-Муса[7]: муфтий выезжал из Иерусалима верхом на белом коне, под грохот канонады, которая доносилась со старого кладбища под крепостными стенами. В тот раз мне подумалось, что именно так должны выглядеть духовные лидеры мусульманского народа. Наверное, таким же видели арабские воины своего вождя, великого Саладина, который, узнав, что его главный противник мучается от приступа малярии, великодушно послал ему корзину замороженных фруктов. Недаром Филип де Ласло, известный художник-портретист, говорил, что при взгляде на иерусалимского муфтия ему вспоминается портрет султана Мохаммеда II, написанный Джентиле Беллини и ныне украшающий Национальную галерею.
Моим соседом за обеденным столом оказался мистер Джон Уайтинг — американец, родившийся в Палестине и в совершенстве владевший арабским языком. Этот человек стал для меня бесценным источником знаний о стране. Мистер Уайтинг поинтересовался, не желаю и я подняться на минарет, который стоит в северо-западном углу священного двора и является частью Купола Скалы. Мне было известно, что минарет построен на месте бывшей крепости Антония.
— Еще бы не желал, — вздохнул я. — Но ведь это же запрещено.
— А я спрошу у великого муфтия, — пообещал Джон Уайтинг и сдержал свое слово: я видел, как он, улучив минутку, подошел после обеда к Хадж Амину. К моему великому удивлению, муфтий дал разрешение.
На следующее утро мы с Уайтингом вышли из дома. Я волновался неимоверно, ведь мало кто из иностранцев удостаивается подобной чести. Тем не менее мы позвонили в арабскую администрацию и получили подтверждение: нас не только пропустят на вершину минарета, но еще и обеспечат экскурсоводом в лице молодого араба.
Пока мы шли по территории Гарама, то есть двора, я не отрывал глаз от земли. Не хотелось ничего видеть до тех пор, когда мы не поднимемся наверх и вся картина откроется передо мной целиком. Мы поднялись по внешней лестнице, и сопровождавший нас араб отпер дверь у основания минарета. Нашим взорам предстала крутая спиральная лестница, уводившая ввысь. Подъем оказался долгим и утомительным. Наконец мы вышли на крышу и едва не ослепли от ослепительного блеска утреннего солнца.
Потребовалось некоторое время, чтобы глаза мои привыкли к яркому свету, и я сумел охватить взором незабываемый пейзаж, расстилавшийся у нас под ногами. Древняя земля, на которой некогда стоял Храм Соломона… В прошлом я неоднократно приходил сюда, бродил пешком, но никогда прежде мне не доводилось видеть Гарам эш-Шериф с высоты птичьего полета. Находясь на земле, невозможно по достоинству оценить колоссальную территорию, которую он занимает. И лишь здесь, под облаками, начинаешь правильно воспринимать эту часть Иерусалима — так, как описано в Ветхом и Новом Заветах. Я видел обнесенный стенами священный город в городе. Таким он простоял многие века и таким же остался в восприятии современного ислама.
Сверху мне было видно, что нынешняя мечеть повторяет общие контуры Храма Соломона. Конечно же, архитектурный стиль изменился до неузнаваемости. Как известно, Храм Соломона (он же Первый Иудейский Храм) строили финикийцы[8]. А так как собственной архитектурой они не обладали, то были вынуждены позаимствовать стиль у египтян и ассирийцев. Более поздний Храм Ирода Великого — тот самый, в котором проповедовал Иисус Христос, — несомненно, воспроизводил каноны древнегреческой архитектуры и архитектуры эпохи эллинизма. Это тоже понятно: ведь евреи, как и финикийцы, не создали собственной национальной архитектуры. Любопытно, что и здание мечети, выросшее на месте Иерусалимского Храма, также являет собой пример заимствованной архитектуры. Оно было построено в 688 году по приказу халифа Абд аль-Малика. Однако проектировали его не арабы, ибо арабский народ к тому моменту еще не мог похвастать архитектурными дарованиями. В этом отношении Храмовой горе решительно не везло с застройщиками. Племя Израилево ко времени царя Соломона только недавно вышло из пустыни (минуло всего несколько поколений) и еще не успело приобрести необходимых навыков в строительстве храмов — сам Соломон честно признавался в этом своему подрядчику, царю Хираму из Тира. Аналогичная ситуация складывалась и у арабов, в седьмом веке захвативших Иерусалим и вознамерившихся построить там святилище. Они тоже были людьми из пустыни, которые в архитектуре ничего не смыслили и вынуждены были для этих целей нанимать византийских мастеров.
У многих возникает закономерный вопрос: как же вышло, что весьма обширная территория, да еще в самом центре Иерусалима, пустовала на протяжении нескольких столетий? Действительно, площадь на Храмовой горе оставалась незастроенной — так что арабам-завоевателям не пришлось ничего сносить. Всего и потребовалось, что вымести накопившийся за века мусор, и можно было приступать к возведению преемника Соломонова Храма. А причина заключалась в том, что иерусалимские христиане слишком буквально отнеслись к наказу Учителя. Помните, что сказано в Новом Завете: «Се, оставляется вам дом ваш пуст»1. Чтя этот завет, последователи Христа не прикасались к развалинам Храма.
Четвертый век ознаменовался кратковременным правлением Юлиана Отступника, который задумал снова вернуть римский мир к языческому культу. Император развернул энергичную борьбу с «галилейской сектой», как он называл приверженцев христианской религии. Дабы опровергнуть вышеупомянутое пророчество Христа, Юлиан разрешил иудеям заново отстроить Храм Соломона. Это решение, повергшее в ужас всех христиан, вызвало прилив радости и энтузиазма у еврейского народа. Представители диаспоры с ликованием взялись за дело, и до сих пор остается только гадать, почему же получивший всенародное одобрение проект столь бесславно провалился. Казалось бы, строительство ни в чем не испытывало недостатка. Со всех уголков империи в Святую Землю потекли денежные средства и рабочая сила. И тем не менее Храм так и не был восстановлен. Почему? Многие поколения историков пытались разгадать эту загадку, но так и не смогли найти удовлетворительного объяснения. Остается предположить, что произошло нечто необычное. И действительно, у ранних хронистов мы находим упоминания о необъяснимых пожарах и прочих явлениях чудесного порядка. Якобы они настолько напугали иудеев, что те отказались от своей затеи. Современные исследователи готовы принять эту версию. Они полагают, что в ходе строительства открылись подземные туннели, в которых веками накапливались ядовитые горючие газы. Эти газы могли стать причиной таинственных взрывов и пожаров. Как бы то ни было, но работы по восстановлению Иерусалимского Храма были сначала приостановлены, а затем — со смертью императора-язычника — и вовсе прекращены. Безвременная кончина Юлиана (он погиб на поле боя в возрасте тридцати одного года) обернулась крахом заветной мечты еврейского народа.
С того самого момента и вплоть до 635 года христиане сохраняли пустырь на месте бывшей иудейской святыни. В византийскую эпоху сюда свозили мусор со всего города. В результате, когда мусульмане захватили Иерусалим и халиф Омар пожелал взглянуть на место, где некогда стоял величественный Храм Соломона, ему пришлось чуть ли не ползком пробираться сквозь горы мусора. Вокруг царило такое запустение, что даже священная скала Сахра[9] отыскалась не сразу.
В конце концов ее обнаружили погребенной под толстым слоем городских отходов. Халиф произвел ритуальное очищение скалы и велел возвести на этом месте мусульманскую мечеть. Арабы, как могли, исполнили приказ повелителя: на месте древних развалин выросло примитивное здание, в котором древние колонны поддерживали надстройку из деревянных балок и брусов. Пилигрим Аркульф описывал его как «огромное квадратное сооружение отвратительной формы». Со временем византийские архитекторы заменили святилище на великолепное здание восьмиугольной конструкции, которое венчает золотой купол. В таком виде мечеть сохранилась до наших дней.
Наверное, только на Востоке, в самом священном его месте, возможно такое — чтобы время было не властно над творением рук людских. Купол Скалы нисколько не изменился с 688 года, когда византийцы создали этот шедевр для арабов. Именно таким его увидели крестоносцы, которые разбили свой лагерь неподалеку и даже держали боевых скакунов в подземных «Конюшнях Соломона». И на протяжении веков на здании мечети лежит тень более древнего святилища — Храма Иеговы. Того самого, в котором Иисус беседовал со своими учениками, а юный Савл набирался премудрости под руководством рабби Гамалиэля, в котором Стефан бросил вызов Синедриону, а Павел вещал перед разъяренной толпой о жертве Иисуса Христа и пути спасения для человечества.
Так уж получилось, что ночь перед отъездом из Иерусалима я провел за городом. Благодарить за это следовало Джона Уайтинга и его маниакальную страсть к пикникам. Этот человек определенно мог претендовать на звание гения пикников. Во всяком случае, я не встречал никого, кто мог бы потягаться с Уайтингом в организации вечеринок на лоне природы.
Он часто и подолгу жил с бедуинами в пустыне, а потому умел (и любил) готовить пищу и поглощать ее под открытым небом. Наблюдая за Уайтингом в такие моменты, я начинал понимать, почему, невзирая на разницу в происхождении и воспитании, арабы воспринимают его как своего. Думаю, все дело в особом таланте: Уайтинг, как и Буркхардт, Даути и Лоуренс[10], обладал способностью маскировать собственную национальность.
Все пикники, которые устраивает мой приятель, подчиняются ряду строгих правил. И первое из них: никто из участников не должен знать о месте проведения мероприятия.
Обычно гости собираются в назначенное время в условленном месте, не имея ни малейшего представления, куда их сегодня повезут — на берег Мертвого моря или в долину Шарон. Затем появляется Джон Уайтинг на машине и возглавляет безумную гонку с препятствиями по каменистым холмам Иудеи. Долгая езда, как правило, завершается на каком-нибудь живописном утесе, где уже суетятся слуги-арабы. К моменту прибытия гостей они успевают развести костер, очистить площадку от камней и застелить ее дорожными ковриками.
В этот вечер все происходило привычным образом: мы стартовали на закате и несколько миль ехали по Вифлеемской дороге, затем свернули направо, на проселочную дорогу, и вскоре прибыли на место. Сегодня это был холм, откуда открывался замечательный вид на Иерусалим — город лежал в нескольких милях под нами и напоминал масштабную модель на столе архитектора.
Примерно четверть часа мы молча любовались фосфоресцирующим послесвечением, которое порождает догорающий закат над поверхностью Мертвого моря. Был тот мистический час — не ночь и не сумерки, — когда весь мир затихает и окрашивается фантастической, неземной красотой. Затем ночная тьма внезапно обрушилась на холмы, и Иерусалим у нас под ногами расцветился крошечными, с булавочную иголку, огоньками. Сверху четко различались границы новых районов, усеянных тысячами тлеющих светлячков. На их фоне выделялся темный квадрат — это был притаившийся за своими стенами Старый город. Весь остальной мир лежал погруженным в глубокую фиолетовую тьму.
В костре потрескивали колючие суковатые поленья, и красноватый отблеск ложился на простодушные лица арабских слуг. Уайтинг тем временем нанизывал мясо на заготовленные шампуры. Вскоре над нашей стоянкой разнеслись дразнящие ароматы, и, доложу я вам, это был самый лучший кебаб, который мне доводилось пробовать в своей жизни. Хозяин попотчевал нас куриными потрохами — традиционным блюдом бедуинов — и куриными ножками, которые сохраняли запах и привкус походного костра. За ними последовали сахарные финики, арабские национальные сладости и превосходное вино.
Пятнадцать человек сидели, сытые и разомлевшие, вокруг огня.
Под конец Уайтинг вместе со слугами подал нам кофе, заваренный по особому рецепту бедуинов: в напиток добавляется пряная трава под названием
— Присядьте и расскажите одну из своих арабских историй, — попросил кто-то из гостей.
— Хорошо, — согласился Уайтинг. — Это будет рассказ с моралью — как, впрочем, и большинство арабских историй.
Он уселся у костра, как делают кочевые бедуины, и принялся рассказывать, по ходу дела переводя с арабского на английский.
Давным-давно жил-был царь, который возжелал захватить некий город. Он призвал к себе главного визиря и повелел ему отправиться в тот край под видом паломника. Так сказать, провести предварительную разведку. Визирь прошелся по базарам того города и заглянул в лавку, где торговали едой. «Я хотел бы купить у тебя хлеба», — обратился он к хозяину лавки. Но тот ответил: «Сожалею, уважаемый, но мой хлеб зачерствел. Зато у моего соседа прекрасный свежий хлеб». Тогда визирь попросил оливок. «Увы, — вздохнул хозяин, — и оливки у меня неважные. Зато у моего соседа отличные жирные оливки». После этого великий визирь вернулся домой и доложил своему царю: «О мой повелитель! Нам не по силам завоевать этот город».
Прошло десять лет, и царь повторно отправил визиря на разведку. Тот снова отправился на базар прикупить хлеба. «О, господин, — возопил торговец, низко кланяясь и довольно потирая руки, — вы правильно сделали, что обратились ко мне. У меня самый лучший в городе хлеб. Да и оливки лучше, чем у остальных… не говоря уж о сыре». Визирь вернулся в родной город и сказал царю: «О повелитель, время настало! Теперь мы сумеем завоевать этих людей, ибо ныне нет промеж них дружбы и единодушия».
— Еще! Еще! — потребовали слушатели.
— Хорошо, — откликнулся Уайтинг. — Я расскажу вам, как было изобретено вино. Это случилось в незапамятные времена, когда Адам и Ева жили в райских кущах. Все у них было, но Еве не нравилось безделье мужа. Ее раздражало, что он целыми днями слоняется по саду и не делает ничего. И однажды она сказала ему: «Почему ты все время торчишь в саду? Сходил бы, посмотрел, что делается в большом мире. Если б я была мужчиной — сильным, уверенным в себе, то мне было бы стыдно сидеть здесь день-деньской. Неужели у тебя нет никакой тяги к приключениям?»
Итак, Адам — чтобы избежать упреков Евы — ушел из Райского сада и отправился бродить по миру. Там он обнаружил не виданное ранее растение — называлось оно виноградом. На лозе висели гроздья маленьких зеленых ягод. Адам собрал их и понес показать Еве. Женщина попробовала виноград, и он ей понравился. Возликовал Адам и решил ухаживать за виноградом — пусть жена порадуется. Но однажды он пришел к своей лозе и увидел, что листья на ней пожелтели и пожухли. Немудрено, ведь дул
На лозе появились крупные красные ягоды. Собрал их Адам и побежал с ними к Еве. Та увидела мужа и закричала: «О Адам, что случилось? Ты поранился? У тебя кровь на руках». «Нет, это не кровь, — ответил мужчина. — Это сок винограда, который я поливал кровью». Им обоим так понравился напиток, что Ева стала заготавливать его впрок в глиняном горшке. Так было изобретено виноградное вино.
Рассказчик выдержал паузу, затем продолжил:
— Я говорил вам, что большинство арабских историй имеет мораль. И вот мораль моего рассказа. Один глоток вина — и вы ведете себя, как обезьяна; два глотка — и вы пыжитесь, как павлин; три глотка заставляют вас рычать, как лев; а четыре превращают вас в свинью.
Обратно мы возвращались при свете звезд, в полной тишине, которая объяла Иерусалим с наступлением ночи. А наутро появился мой «водитель по договоренности» — все тот же армянин Стефан. Мы загрузились в его машину и покатили по дороге, ведущей в Дамаск.
Глава вторая
Из Дамаска в Киликию
После смерти Стефана Павел принялся яростно преследовать иерусалимских христиан. Он выслеживал их, брал под стражу и подвергал побиению палками. Это было традиционное наказание, позже широко использовавшееся во времена Османской империи. Просто оно было на какое-то время забыто. После того, как ортодоксальное еврейство — в лице Синедриона и представителей синагог — применило этот вид кары в своей борьбе с христианами. Османы возродили и активно использовали его — я бы сказал, с беспримерным рвением. В какой-то момент в карательной деятельности Павла вышла заминка: он наказал уже всех верующих, которые не успели бежать от его гнева. И тогда взор молодого фарисея обратился к Дамаску, где, по слухам, христианство быстрыми темпами приобретало себе сторонников среди людей, посещавших синагоги. Итак, Павел заручился официальными документами от Синедриона, которые давали ему право арестовывать дамасских христиан и доставлять их на суд в Иерусалим.
Мне часто доводилось сталкиваться с предположением, что Павел и сам являлся членом Синедриона. Однако этим исследователям возражают другие, которые доказывают, что в таком случае он должен был быть семейным человеком. Дело в том, что в Синедрион допускали лишь женатых — на том основании (весьма шатком, на мой взгляд), что семейный человек якобы больше склонен к милосердию. Вот уж не знаю, не знаю. Из того, что нам известно о членах Синедриона, я бы сделал вывод, что люди эти жестоки сами по себе, а собравшись вместе, и вовсе становились беспощадными. Так или иначе, меня сейчас больше волнует вопрос о семейном положении Павла. Считается, что мягкость, с которой он обращался в своих письмах к новообращенным, — например, трогательный отрывок из его Послания к Галатам («Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!»2) — свидетельствует о том, что Павлу была знакома радость отцовства. Но, с другой стороны, если у него имелись дети, то почему они никак не упоминаются в личной переписке апостола?
Судя по всему, Павел очень спешил. Ему не терпелось поскорее попасть в Дамаск и приступить к своей миссии. Наверняка он отправился в путешествие верхом на верблюде, на муле или, на худой конец, на осле. Правда, многие комментаторы утверждают, будто он передвигался пешком. В своих рассуждениях он опираются на то место в Деяниях, где описывается состояние Павла после чудесной встречи с Христом. Буквально там сказано: «и взяли его за руку и привели в Дамаск». Следует помнить, что Павел не только испытал нервное потрясение, но и ослеп. Так что подобный способ передвижения выглядит вполне оправданным. Но возникает вопрос: если спутники Павла вели его за руку, то что мешало им точно так же отвести в Дамаск его мула или верблюда? Лично мне видится маловероятным, чтобы официальные посланники иерусалимского Синедриона путешествовали пешком. Не забывайте: ведь дело происходило на Востоке! А там ни один здравомыслящий человек не станет идти пешком, если тому есть разумная альтернатива.
Из Иерусалима Павел наверняка вышел не один, а с соответствующим эскортом, набранным из числа охранников Храма. В Дамаск они могли попасть двумя путями. Павел мог спуститься к Иерехону, а оттуда двинуться на север по долине Иордана и пересечь реку возле Бет-Шаны. При этом ему пришлось бы обогнуть с юга Галилейское море и довольно долго идти горными дорогами, соединяющими города Декаполиса[13] с Дамаском. Однако это была не самая удобная дорога, особенно в летнее время, да еще с учетом того, что большая часть пути пролегает в низменной местности (намного ниже уровня океана). Лишь по достижении гористого восточного берега Галилейского моря путник мог рассчитывать на относительную прохладу. Другой путь — более долгий, но более приятный и оживленный — тот, который и поныне предпочитают люди, желающие попасть в Дамаск. Он проходит через Самарию и Галилею, а затем поднимается к подножию горы Хермон. Полагаю, что экспедиция Павла выбрала именно эту дорогу.
Сегодня — благодаря великолепным дорогам, которые Британия и Франция проложили на своих подмандатных территориях, — из Иерусалима в Дамаск можно добраться за один день. Расстояние между этим городами составляет сто девяносто миль, и двадцать лет назад подобная скорость выглядела бы чистой фантастикой. Иерусалимские старожилы, которые еще помнят довоенные времена, со всей определенностью вам скажут: караван с хорошими верблюдами проделывал указанный путь примерно за двенадцать дней.
Я тоже направился в сторону Самарии. Дорога долго петляла среди бурых холмов, затем вывела в широкую долину Эздраэлон, где на северных высотках стоит всемирно известный городок Назарет. Я поднялся на эти холмы, потом спустился на равнину Ахма. Миновав селение Хыттин, где Саладин нанес сокрушительное поражение крестоносцам, я остановился у обрыва и заглянул вниз. Там на глубине в тысячу футов голубело озеро, приютившееся в изгибах земных складок. И я начал спуск к его раскаленному побережью.
Наконец и эта часть пути осталась позади. Я стоял на берегу Галилейского моря и разрывался между желанием задержаться здесь подольше и необходимостью двигаться дальше. Наверное, я мог бы раздобыть лодку и добраться на ней до Капернаума. И вот, пока я обдумывал свои текущие планы, меня посетила мысль, которая заставила забыть все остальное. Мне вдруг открылось — впервые открылось, — насколько важной и значительной была для Павла эта часть его путешествия. Ему предстояло спуститься к Тивериаде, проходя через множество деревень на западном побережье озера. В их число неминуемо попадал и Капернаум — любимое местопребывание Иисуса Христа. Эти деревушки предстали перед Павлом точно такими же, какими были совсем недавно, когда здесь жил и проповедовал Иисус. В сердце фарисея жила неукротимая злоба против последователей Христа, поэтому он должен был неуклонно возвращаться мыслями к личности их Учителя. Тем более что путь миссии пролегал через местность, где осуществлялось Его Пастырство, и все здесь напоминало о земном пребывании Христа. Павел видел у себя под ногами камни, по которым проходил Христос. На берегу озера стояла синагога, где Он говорил с народом. Да и сами люди, выходившие посмотреть на Павла с его свитой, были теми самыми мужчинами и женщинами, которые видели Иисуса.
Находясь в Галилее, Павел просто не мог не думать о Христе. Сам не зная того, он переживал в тот момент последние два-три дня своего неверия. Всего в нескольких милях отсюда — на холмах к северу от озера — находилось место, где должен был произойти коренной перелом в его жизни. Многие исследователи склонны рассматривать обращение в христианство как долгий и противоречивый процесс, скрытно протекающий внутри человека. Подсознание уже стремится к вере, можно сказать, бежит ей навстречу с протянутыми руками. Но в то же самое время трезвый разум цепляется за прежние ориентиры и противится переходу. Эта борьба продолжается до тех пор, пока что-то не случается — порой совсем незначительное событие — и все, жизнь человека меняется коренным образом! К былому возврата нет. Нечто подобное, полагаю, происходило в те дни и с Павлом.
«Савл, Савл, что ты гонишь Меня?.. трудно тебе идти против рожна»[14].
Эти слова еще не произнесены, но они уже рядом. Что думал, что чувствовал Павел в мгновения, предшествовавшие его обращению? Наверное, он переживал то же состояние, что и святой Франциск на пороге разрушенной церкви Сан-Дамиано. Или святая Екатерина Генуэзская перед тем, как осознала, что жизнь ее перешла на какой-то новый, более высокий уровень. Это особые моменты. И пусть они не доступны нашему пониманию, но они существуют и неизбежно предшествуют чуду. Только что Павел, Франциск, Екатерина были обычными людьми — как мы с вами, — и вдруг они качественно меняются, переходят в иную сферу восприятия, откуда уже нет возврата.
Так размышлял я, стоя на берегу Галилейского моря. Перед глазами у меня был Павел — человек, полный ненависти к Христу, еще не знающий о своем близком обращении. Думаю, он представлял собой чрезвычайно интересную картину, возможно, одну из самых интереснейших в истории христианства. Павел Не Обращенный… Вот он тихо идет по берегу озера и не догадывается о судьбе, которая ожидает его в самом скором будущем. Он еще не знает, что ему суждено подхватить Благую Весть, о которой возвещал Христос в этой самой деревушке, и понести ее в большой мир, в далекие города на берегу Средиземного моря.
Обогнув южный конец Галилейского моря, дорога на Дамаск удаляется от озера и упорно карабкается по южным склонам Ливанских гор. На протяжении нескольких миль, пока я преодолевал подъем, озеро скрылось из вида. Вокруг меня громоздились холмы — местами бурые и каменистые, местами покрытые цветами и расцвеченные всеми красками палестинской весны. Пройдя примерно пятнадцать миль, я достиг исторического брода через Иордан, который носит название Джисрбени Якуб или «Брод дочерей Иакова».
Весной, когда сходят снега с горы Хермон, река набирает силу и громко шумит под каменным мостом. На короткое время Иордан становится похожим на горные шотландские реки в период половодья: холодные зеленоватые воды весело устремляются вниз по склонам холмов, торопясь в благословенную Галилею. Ширина реки здесь составляет около восьмидесяти футов, берега густо заросли папирусом, олеандром и египетским баланитесом. Это смахивающее на кавказскую пальму дерево еще называют псевдо-бальзамником, или гилеадским бальзамником. Из его плодов, напоминающих по виду грецкий орех, местные арабы изготавливают ароматное масло.
В древности «Брод дочерей Иакова» был известен всем путникам из Дамаска, Пальмиры, с Евфрата — короче, всем, кто двигался в южном направлении, в Палестину или Египет. Современный путешественник тоже запомнит эту переправу, ибо здесь ему придется остановиться, и надолго. Хватит времени на все: и чтобы полюбоваться окружающим пейзажем, и на осмысление того удивительного факта, что хотя он все дорогу от Тивериады забирал выше и выше, тем не менее в конце пути оказался на сорок футов ниже уровня Средиземного моря. Мост принадлежал французам, следовательно, нам предстояло пересечь границу — со всеми вытекающими последствиями, как то: проверкой паспортов, предъявлением документов на машину и прочей бумажной волокитой.
Возле моста скопились автобусы. Голодные бедуинские собаки слонялись вокруг, с интересом обнюхивали выгруженный для таможенного досмотра багаж. Сами же пассажиры (в основном арабы) и водители автобусов стояли в очереди. Они терпеливо дожидались, пока делового вида сирийцы, облаченные во французскую униформу, проштемпелюют документы. В сторонке под сенью раскидистого чинара сидели двое жандармов. Они попивали кофе из крошечных чашечек и играли в нарды с заезжим шейхом.
Как выяснилось, у Стефана были какие-то непонятные проблемы с водительскими правами. То ли те были просрочены, то ли вот-вот должны были перейти в эту печальную категорию. Поэтому ему приходилось нелегко: сокрушенно покачивая головой, Стефан прижимал свою велюровую шляпу к груди и с характерной армянской любезностью отвечал на вопросы пограничника. При этом с лица его не сходила широкая, обезоруживающая улыбка. Очевидно, он все делал правильно, потому что араб в хаки, который перед этим пожимал плечами, размахивал руками и недовольно поджимал губы, вдруг взмахнул своей печатью и со страшным грохотом обрушил ее на наши паспорта. Затем вернул нам документы — с такой ослепительной улыбкой, что она почти затмила Стефанову.
Итак, путь был свободен. Мы покатили по крутой горной дороге, намереваясь обогнать молодого араба, который легким галопом скакал перед нами на великолепном белом жеребце. Молодой шейх объезжал скакуна и, поверьте, делал это виртуозно. Он управлял строптивцем — этим живым сгустком ртути — при помощи веревочной уздечки и собственных коленей. Когда мы поравнялись с ним, юноша придержал коня. Я заглянул в налитые кровью глаза жеребца — это были глаза перепуганного дикаря. Его розовые ноздри раздувались, конь вскидывал голову и пританцовывал на каменистой дороге.
На вершине холма мы остановились, чтобы бросить прощальный взгляд на Галилею. Боже, что за пейзаж! Мне кажется, за всю свою жизнь я не видал ничего прекраснее. Местные жители рассказывали, что в ясную погоду сверху можно разглядеть южный конец озера — тот самый, где Иордан катит воды по раскаленной долине. Однако сегодня было слишком жарко. Разогретый воздух поднимался над землей, и колышущееся марево мешало рассмотреть отдаленные окрестности. При этом очертания озера просматривались отчетливо. Я видел Капернаум и Тивериаду на западном берегу, а также крутые Моавские горы, вздымающиеся на востоке.
С этого места дорога уже никуда не сворачивала, прямой стрелой пролегала по желтовато-серому плато почти до самого Дамаска. Слева высилась гора Хермон, ее заснеженная вершина ослепительно сверкала на фоне безоблачного неба. Мое разгоряченное лицо овевал ветерок. По контрасту с удушливой жарой Галилеи здесь было неожиданно прохладно.
Вдалеке, примерно в двенадцати милях от Дамаска, нашему взору предстал затерянный в песках белый город. Солнце ярко блестело, отражаясь в его куполах и минаретах, которые вздымались над пышной зеленью. Где-то поблизости располагалось место, где произошло чудесное обращение Павла.
«Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба; он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл, что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь; трудно тебе идти против рожна».
«Он в трепете и ужасе сказал: Господи! Что повелишь мне делать? И Господь сказал ему: встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать.
Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли и с открытыми глазами никого не видел; и повели его за руку и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел и не пил»3.
С этого мгновения Павел стал совершенно иным человеком. Отныне все, что он говорил и делал, определялось трансцендентным переживанием. Он стал орудием в руках Бога.
Указанное превращение описывается в Деяниях дважды. Впервые Павел говорит об этом, обращаясь к иерусалимской толпе, а затем — в своей защитительной речи перед Агриппой II. Существует целый ряд внешних и внутренних признаков, которые роднят обращение Павла с зафиксированными состояниями экстаза у христианских мистиков. К таковым относятся: внезапность видения, посетившего Павла по дороге в Дамаск; ослепительный, почти непереносимый для человеческих глаз свет и звук голоса; мгновенное изменение характера человека и дальнейшее посвящение всей жизни служению Богу. И хотя длится оно всего несколько кратких мгновений, этого оказывается достаточно, чтобы позволить провидцу познать суть происходящего.
Как ни странно, эти люди, вышедшие за пределы ограниченного мира собственных чувств, добивались значительных высот в практической жизни. Убедительным примером тому служит успешная деятельность Павла в роли апостола христианской церкви. Он стал великим человеком — как и святые Бернар, Жанна д’Арк, Екатерина Сиенская, Игнатий де Лойола и Тереза Авильская. В чем же причина такого успеха? Мне кажется, все дело в том, что после своего обращения Павел перешел в категорию святых людей — «боголюбивых мистиков», как их определяет Эвелин Андерхилл, автор книги под названием «Мистицизм». Она считает, что все эти люди обладали удивительной животворящей силой, «всепобеждающим порывом», перед которым бессильны любые обстоятельства.
«Постоянное свершение добрых дел — вот цель, которую ставит перед собой Дух, преисполнивший их внутренний дворец», — пишет автор «Мистицизма».
Мы видим святого Павла, который был внезапно обезоружен и связан Единственно Прекрасным и не скрылся для того, чтобы наслаждаться видением Реальности, но принялся в одиночку воздвигать Вселенскую Церковь. Мы спрашиваем, как получилось, что этот безвестный, прозябающий в нищете гражданин Римской империи смог без денег, без покровительства власть имущих основать такую грандиозную организацию, и слышим в ответ его слова: «Не я, но Христос во мне».
Мы видим Жанну д’Арк, простую крестьянскую девушку, которая покинула загон для овец, чтобы возглавить французскую армию. Мы спрашиваем, как могут случаться столь невероятные события, и получаем ее ответ: «Так мне велели Голоса». Толчок, могучий и непреодолимый импульс пришел из сверхчувственного мира, новые силы преисполнили ее, и она сама не знала, как это стало возможным и почему. Она обрела единение с Бесконечной Жизнью и стала Ее проявлением, средством проявления Ее силы, «тем же, что для человека его собственная рука».
Мы видим Франциска, «трубадура Господня», отмеченного Его ранами и озаренного Его радостью, а значит, познавшего две стороны той монеты за труды, которая есть залог Жизни Вечной — или Игнатия Лойолу, воинствующего и романтического рыцаря Богородицы, который открыл новую страницу духовной истории Европы. Откуда к ним — рожденным и воспитанным для обычных земных дел в обстановке, далекой от духовных поисков, — приходит неисчерпаемая энергия, способность добиваться триумфального успеха в самых безнадежных ситуациях?.. Мы видим среди этих прирожденных романтиков святую Терезу, которая достигла состояния Единения после длительной и тяжелой борьбы между низшей и высшей сторонами своей натуры. На шестом десятке лет, когда ее здоровье было ослаблено длительными болезнями и изнурительным умерщвлением плоти на Пути Очищения, повинуясь внутреннему Голосу, она сознательно меняет ход своей жизни, покидает монастырь и начинает новую жизнь, путешествуя по Испании и проводя реформы в великом религиозном ордене вопреки желанию консервативного духовенства. Однако наиболее изумительный пример дает нам Екатерина Сиенская, неграмотная представительница простого народа, которая после трех лет уединения достигает мистического бракосочетания и, покинув «чертоги самопознания», начинает влиять на политическую жизнь Италии. Как могло случиться, что эти, на первый взгляд посредственные люди, которые подвергались влиянию недоброжелательного окружения, не отличались крепким здоровьем и были бедны, достигли столь выдающихся успехов? Объяснение может быть только в том, что все они были великими мистиками и вели в высшей степени боголюбивую жизнь. В каждом из них давал о себе знать героический характер, неисчерпаемые жизненные силы, великий энтузиазм и несокрушимая воля, которые были воздвигнуты на духовные уровни и преображены высшими проявлениями сознания.
Именно это и произошло со святым Павлом. Он оказался в экстремальной ситуации. И в то время как его физическое тело было истерзано и разбито условиями, для которых оно, физическое тело, попросту не приспособлено, дух воспрял и обновился. Вот что творилось с Павлом, когда его «повели за руку и привели в Дамаск».
Я подъезжал к Дамаску, оставив позади мили и мили абрикосовых садов. Был ранний вечер, когда измученные дневной жарой горожане наконец-то получают долгожданную передышку. Они приходят посидеть на берегу реки Барада. Вот оно, счастье жителя Дамаска — местечко в тени на свайной эстакаде, отличный кальян, чашечка сладкого кофе, блюдо лукума и тихий шелест волн.
Мне очень хотелось бы понять и полюбить этот город. По-моему, Дамаск до сих пор живет за счет своей репутации столетней давности. Среди европейцев и поныне бытует образ старого арабского города — без патефонов, трамваев и автомобилей, города, куда наши прадедушки долго и мучительно добирались верхом на лошадях и при этом гадали, согласится ли эксцентричная леди Стэнхоуп[15] дать им интервью.
Город серьезно пострадал от драматического столкновения с западной цивилизацией, представшей в виде французских трамваев, телеграфных и телефонных проводов, патефонов, автомобилей «рено» и зданий современной архитектуры. В самом центре Дамаска проложены широкие проспекты, по которым разъезжают грохочущие трамваи, и заезжие бедуины мечтательно покачиваются в пыльных вагонах. А совсем рядом, на соседней улочке, сохранились старинные базарчики — темные лабиринты из греческих и армянских лавок, чьи хозяева, как и двести лет назад, день-деньской просиживают на крылечке в ожидании случайного покупателя. Они хватают за руки зазевавшегося иностранца и тащат его в свои лавочки, битком набитые латунными безделушками и инкрустированной мебелью — всей той рухлядью, которая теряет весь блеск и великолепие еще до того, как доедет до Челтнема.
Здесь можно видеть целые улицы, увешанные гирляндами из разноцветных шлепанцев с загнутыми носами. Голубые, красные, золотые — в глазах рябит от подобного многоцветья… Тут же, на мостовой, сидит сапожник, который быстро и споро мастерит новые экземпляры для своей экзотической коллекции. Рядом располагаются прилавки, заваленные засахаренными фруктами — Дамаск всегда славился этими лакомствами. Неподалеку торгуют ювелирными товарами: правильно, какой же Восток без золотого базара! Смуглые услужливые продавцы нависают над сейфами и стеклянными ящиками, полными золотых серег, браслетов, часов и старинного серебра. Однако дамасское золото ценится не слишком высоко. У арабов даже есть такая поговорка: ювелирное искусство зародилось в Египте, достигло зрелости в Алеппо, а умирать пришло в Дамаск.
На мой взгляд, главным украшением Дамаска являются
Как бы то ни было, но я приехал в Дамаск, чтобы увидеть город святого Павла. Поэтому рано утром я вышел из гостиницы с намерением посетить места, которые так или иначе связаны с именем апостола.
После того как Павла привели в Дамаск, его разместили в доме Иуды, одного из членов христианской общины. Дом этот стоял на