Помоги проекту - поделись книгой:
Илья Эренбург
Война. Апрель 1942 г. — март 1943 г.
Немец
Оправдание ненависти
Из всех русских писателей гитлеровские идеологи относятся наиболее снисходительно к Достоевскому. Гитлеровцам понравились сцены нравственного терзания, показанные великим русским писателем. Однако фашисты — плохие читатели, им не понять гения Достоевского, который, опускаясь в темные глубины души, озарял их светом сострадания и любви. Один из немецких «ценителей» Достоевского написал в журнальной статье: «Достоевский — это оправдание пыток». Глупые и мерзкие слова. Гитлеровцы пытаются оправдать Гиммлера, Достоевским. Они не в силах понять жертвенности Сони, доброты Груни. Русская душа для них — запечатанная книга.
Русский человек по природе незлобив, он рубит всердцах, легко отходит, способен понять и простить. Многие французские мемуаристы рассказывают, как русские солдаты, попав в Париж после падения Наполеона, помогали француженкам носить воду, играли с детьми, кормили солдатскими щами парижскую голытьбу. Даже в те черные годы, когда враг нападал на Россию, русские хорошо обращались с пленными. Петр после Полтавы обласкал пленных шведов. Наполеоновский офицер Соваж в своих воспоминаниях, посвященных 1812 году, называет русских «добрыми детьми».
Лет десять тому назад я попал в трансильванский город Орадеа Маре. Меня удивило, что в магазинах, в кафе, в мастерских люди понимали по-русски. Оказалось, что многие жители этого города во время мировой войны попали в плен к русским. Все они трогательно вспоминали годы, проведенные в Сибири или в Центральной России, подолгу рассказывали о доброте и участливости русских. Еще в начале этой войны я не раз видал, как наши бойцы мирно калякали с пленными, делились с ними табаком и едой. Как случилось, что советский народ возненавидел немцев смертной ненавистью?
Ненависть не лежала в душе русского человека. Она не свалилась с неба. Ее наш народ выстрадал. Вначале многие из нас думали, что это — война как война, что против нас такие же люди, только иначе одетые. Мы были воспитаны на великих идеях человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слова, и многие из нас не понимали, что перед нами не люди, а страшные, отвратительные существа, что человеческое братство диктует нам быть беспощадными к фашистам, что с гитлеровцами можно разговаривать только на языке снарядов и бомб.
«Волкодав — прав, а людоед — нет». Одно дело убить — бешеного волка, другое — занести свою руку на человека. Теперь всякий советский человек знает, что на нас напала свора волков.
Дикарь может разбить изумительную статую, людоед может съесть величайшего ученого, попавшего на остров, населенный каннибалами. Немецкие фашисты — это образованные дикари и сознательные людоеды. Просматривая недавно дневники немецких солдат, я видел, что один из них, принимавший участие в клинском погроме, был меломаном и любителем Чайковского. Оскверняя дом композитора, он знал, что он делает. Искалечив Новгород, немцы написали длинные изыскания об «архитектурных шедеврах Неугарда» (так дни называют Новгород).
На трупе одного немца нашли детские штанишки, запачканные кровью, и фотографию детей. Он убил русского ребенка, но своих детей он, наверно, любил. Убийства для немцев — не проявление душевного разгула, но методическая деятельность. Убив тысячи детей в Киеве, один немец написал: «Мы убиваем маленьких представителей страшного племени».
Конечно, среди немцев имеются добрые и злые люди, но дело не в душевных свойствах того или иного гитлеровца. Немецкие добряки, те, что у себя дома сюсюкают, катают на спине детишек и кормят немецких кошек паечной колбасой, убивают русских детей с такой же педантичностью, как и злые. Они убивают, потому что они уверовали, что на земле достойны жить только люди немецкой крови.
В начале войны я показал пленному немцу листовку. Это была одна из наших первых листовок, в ней чувствовалась наивность человека, разбуженного среди ночи бомбами. В листовке было сказано, что немцы напали на нас и ведут несправедливую войну. Немец прочитал и пожал плечами: «Меня это не интересует». Его не интересовал вопрос о справедливости: он шел за украинским салом. Ему внушили, что разбойные войны — эта заработок. Он шел добывать «жизненное пространство» для Германии и «трофейные» чулки для своей супруги.
В грабеже немцев нас поразили деловитость, аккуратность. Это не проделки отдельных мародеров, не бесчинства разнузданной солдатни, это — принцип, на котором построена гитлеровская армия. Каждый немецкий солдат материально заинтересован в разбойном походе. Я написал бы для гитлеровских солдат очень короткую листовку, всего три слова: «Сала не будет». Это то, что они способны понять, и это то, что их действительно интересует.
В записных книжках немцев можно найти перечень награбленного; они считают, сколько кур съели, сколько отобрали одеял. В своем разбое они беззастенчивы, как будто они не раздевают живых людей, а собирают ягоды. Если женщина попытается не отдать немецкому солдату детское платьице, он ей пригрозит винтовкой, если она вздумает защищать свое добро, он ее убьет. Для него это не преступление: он убивает женщин, как ломают сучья в лесу — не задумываясь.
Отступая, гитлеровцы сжигают все: для немцев русское население такой же враг, как Красная Армия. Оставить русскую семью без крова для них военное достижение. У себя в Германии они ходят на цыпочках; не бросят на пол спички, не посмеют помять травинку в сквере. У нас они вытоптали целые области, загадили города, устроили в музеях уборные, превратили школы в конюшни. Это делают не только померанские землепашцы или тирольские пастухи, это делают приват-доценты, журналисты, доктора философии и магистры права.
Когда боец-колхозник увидел впервые деревню Московской или Тульской области, от которой остались только трубы да скворечницы, он вспомнил свою деревню на Волге или в Сибири. Он увидел в лютый мороз женщин и детей, раздетых, разутых немцами. И в нем родилась лютая ненависть.
Один немецкий генерал, приказав своим подчиненным безжалостно расправляться с населением, добавил: «Сейте страх!» Глупцы, они не знали русской души. Они посеяли не страх, но тот ветер, что рождает бурю. Первая виселица, сколоченная немцами на советской земле, решила, многое.
Теперь все у нас поняли, что эта война не похожа на прежние войны. Впервые перед нашим народом оказались не люди, но злобные и мерзкие существа, дикари, снабженные всеми достижениями техники, изверги, действующие по уставу и ссылающиеся на науку, превратившие истребление грудных детей в последнее слово государственной мудрости.
Ненависть не далась нам легко. Мы ее оплатили — городами и областями, сотнями тысяч человеческих жизней. Но теперь наша ненависть созрела, она уже не мутит голову, как молодое вино, она перешла в спокойную решимость. Мы поняли, что нам на земле с фашистами не жить. Мы поняли, что здесь нет места ни для уступок, ни для разговоров, что дело идет о самом простом: о право дышать.
Ненавидя, наш народ не потерял своей исконной доброты. Нужно ли говорить о том, как испытания расширили сердце каждого? Нельзя без волнения глядеть на многодетных матерей, которые в наше трудное время берут сирот и делятся с ними последним.
Я вспомнил девушку Любу Сосункевич, военного фельдшера. Она под огнем перевязывала раненых. Землянку окружили немцы. Тогда с револьвером в руке, одна против десятка немецких солдат, она отстояла раненых, спасла их от надругательств, от пыток.
Скромна работа другой русской девушки — Вари Смирновой: под минометным и ружейным огнем она, как драгоценную ношу, несет пачку с письмами на передовые позиции. Она мне сказала: «А как же иначе?.. Ведь все ждут писем, баз письма скука съест…»
Но не только к своим живо участие в душе русского, он понимает горе другие народов. Большая человеческая теплота чувствуется в обращении женщин многострадального Ленинграда к женщинам Лондона. Не раз бойцы меня расспрашивали о горе Парижа. Привелось мне присутствовать при том, как бойцы слушали заметку о голодной смерти, на которую гитлеровцы обрекли греков; и один боец, колхозник из Саратовской области, выслушав, сказал: «Вот ведь какая, беда!.. И как бы скорей перебить этих фрицев, людям помочь?» Наша ненависть к гитлеровцам продиктована любовью, любовью к родине, к человеку и к человечеству. В этом — сила нашей ненависти. В этом — ее оправдание. Сталкиваясь с гитлеровцами, мы видим, как слепая злоба опустошила душу Германии… Мы далеки от подобной злобы. Мы ненавидим каждого гитлеровца за то, что он — представитель человеконенавистнического начала, за то, что он — убежденный палач к принципиальный грабитель, за слезы вдов, за омраченное детство сирот, за тоскливые караваны беженцев за вытоптанные поля, за уничтожение миллионов жизней.
Мы сражаемся не против людей, но против автоматов, которые выглядят, как люди, но в которых не осталось ничего человеческого. Наша ненависть еще сильней оттого, что они с виду похожи на человека, что они могут смеяться, что они могут гладить коня или собаку, что они в дневниках занимаются самоанализом, что они замаскированы под людей и под культурных европейцев. Мы часто употребляем слова, меняя их первоначальное значение. Не о низменной мести мечтают наши люди, призывая к отмщению. Не для того мы воспитали наших юношей, чтобы они снизошли до гитлеровских расправ. Никогда не станут красноармейцы убивать немецких детей, жечь дом Гете в Веймаре или книгохранилище Марбурга. Месть — это расплата той же монетой, разговор на том же языке. Но у вас нет общего языка с фашистами.
Мы тоскуем о справедливости. Мы хотим уничтожить гитлеровцев, чтобы на земле возродилось человеческое начало. Мы радуемся многообразию и сложности жизни, своеобразию народов и людей. Для всех найдется место на земле. Будет жить и немецкий народ, очистившись от страшных преступлений гитлеровского десятилетия. Но есть пределы и у широты: я не хочу сейчас ни думать, ни говорить о грядущем счастье освобожденной от Гитлера Германии — мысли и слова неуместны и неискренни, пока на нашей земле бесчинствуют миллионы немцев.
Железо на сильном морозе обжигает. Ненависть, доведенная до конца, становится живительной любовью. «Смерть немецким оккупантам» — эти слова звучат, как клятва любви, как присяга на верность жизни. Бойцы, которые несут смерть немцам, не жалеют своей жизни. Их вдохновляет большое, цельное чувство, и кто скажет, где кончается обида на бесчеловечного врага и где начинается кровная привязанность к своей родине? Смерть каждого немца встречается со вздохом облегчения миллионами людей. Смерть каждого немца — это залог того, что дети Поволжья не узнают горя и что оживут древние вольности Парижу. Смерть каждого немца — это живая вода, спасение мира.
Христианская легенда изображала витязя Георгия, который поражает копьем страшного дракона, чтобы освободить узницу. Так Красная Армия уничтожает гитлеровцев и тем самым несет свободу измученному человечеству. Суровая борьба и нелегкая судьба, но не было судьбы выше.
Им не жить
В маленькой капле отражается мир. В дневнике Ганса Хайля отражена история германской армии, Ганс Хайль — ефрейтор 25-го саперного батальона. Где он родился и когда — нам неизвестно, но умер он 12 феврали 1942 года на Брянском фронте.
Ганс Хайль начал поход исключительно бодро. 22 июня 1941 года он деловито отметил: «Вчера изрядно напились. Сегодня с 3 часов 15 утра начались военные действия». Он считал, что его танковая группа сразу проследует к Черному морю: «Это будет красивым путешествием». Кто-то посоветовал ефрейтору изучить русский язык, ему даже подарили карманный словарь; но он возмущенно отметил: «Изучить русский почти невозможно — сломаешь при этом язык».
Ефрейтор предпочитая ломать чужие головы. Мы часто видим теперь фрицев, которые хныча и вытирая рукавом нос, бормочут: «Гитлер капут». Полезно восстановить образ наступающего немца. Вот что писал Ганс Хайль в июле 1941 года: «Русские — настоящие скоты. Приказ в плен никого не брать. Любое средство для уничтожения противника правильно. Иначе нельзя справиться с этим сбродом». «Мы отрезали русским пленным подбородки, выкололи глаза, отрезали зады. Здесь существует один закон — беспощадное уничтожение. Все должно протекать без так называемой гуманности». «В городе каждую минуту раздаются выстрелы. Каждый выстрел означает, что еще одно человекоподобное русское животное отправлено куда следует». «Эта банда подлежит уничтожению. Мужчин и женщин нужно всех расстреливать».
Страшный июль, кровь русских женщин, трупы русских детей — мы все помним. Мы знаем, кто к нам пришел и зачем.
Приятели Ганса Хайля смеют говорить о христианстве, о милосердии, о человечности. Но снег декабря не смыл с них детской крови.
Снег декабря… Я не скажу, что Ганс Хайль в декабре стал человечней — таких не переделаешь. Но зимой Ганс Хайль многому научился. 28 сентября он еще писал: «Ходят слухи что окружение Москвы закончится через месяц. Значит, в конце октября мы будем в Германии…» А месяц спустя он уже кое-что понял. Он жаловался: «У меня больше нет никакого желания о чем-либо писать. Сидим десять дней в проклятой грязи. Жрать почти нечего. До чего я похудел — кожа и кости!»
30 октября «кожа да кости» мечтает: «Если бы попасть в Германию хоть зимой!..» Но направление сначала не то: ефрейтора шлют на Рязань. А 23 декабря Ганс Хайл, пишет: «Внезапное отступление:. Богородицино сравняли с землей. Все деревни сожгли».
Проходит еще месяц. Вот запись 28 января: «Свинство, и, между прочим, большое! Вся четвертая рота состоит из людей 43–44 лет. Снаряжение недостаточное. Мы должны итти вперед, как резерв. Безумье!..» И вот последняя запись — в феврале: «Есть нечего. Почты нет. Снег. Днем нет покоя. А ночью тревога и снова тревога. Нет покоя, нет сна. Из нашей 4-й роты почти все убиты или ранены. С нами покончено, полностью покончено…»
Кто на свете пожалеет такого Ганса? Кто не вспомнит об июле, когда он хвастал; «Режем подбородки, выкалываем глаза»? В июле он был страшен. К февралю он стал омерзителен. Его дневник не напечатают в Германии, и «весенние солдаты» Гитлера не узнают о судьбе своих предшественников. Может быть, они придут к нам тоже бодрые, готовые резать подбородки? Мы проучим и этих.
Их исправит могила
3 мая германская радиостанция Люксембург передала следующую характеристику гитлеровского солдата:
«Когда немцы начали борьбу против численно превосходящего противника, охваченного стремлением к разрушению, им пришлось задушить в себе культурное наследие нескольких веков. Немцам пришлось забыть все идеалы европейского рыцарского кодекса. Когда война кончится, немецкие жены столкнутся с задачей смягчить очерствевшие души немецких солдат, вернуть им веру в человечество».
Итак, мы осведомлены, почему немецкие солдаты убивают грудных детей, пытают раненых, насилуют девочек: они борются «против численно превосходящего противника». Они жгут наши города, они топчут наши поля, они рубят наши сады, потому что мы «охвачены стремлением к разрушению». За ровным голосом диктора чувствуется рев разнузданной солдатни, пьяной от водки и крови.
Они, видите ли, забыли рыцарский кодекс. Ложь. Эсэсовцы не рыцари, эсэсовцы — убийцы. Они не могут забыть о рыцарской чести: они о ней не слыхали. Они выращены, как палачи, как погромщики, как истязатели. Они сдали первый экзамен на звание эсэсовца, убив до войны сотни еврейских детей. Они показали себя зрелыми, повесив тысячи поляков. Они стали маститыми, расстреляв десятки тысяч французских беженок. Они пришли к нам гордые уничтожением десяти стран, залитые детской кровью, с «рыцарским крестом» на груди и с отмычкой в кармане. О каких идеалах можно говорить с бандитами? Их идеалы — это кусок сала, это серьга, вырванная с мясом, это куртка, снятая с убитого ребенка.
Она жалуются: им пришлось задушить в себе культурное наследие прошлого. Ложь. У них нет культурного наследия. Они взяли у прошлого только технику, которую, они обратили на уничтожение людей. Они взяли у прошлого только суеверия, орудия пыток и мрак чумных годов. Что общего между гитлеровским босяком и Гете? Между эсэсовцем и Шиллером? Между припадочным фюрером и Кантом? Они задушили культурное наследие в 1933 году. Они жгли тогда книги, потрошили музеи, калечили науку. Они вскормили беспризорников, которые сегодня жгут дом Пушкина в Михайловском и которые завтра сожгут дом Гете в Веймаре.
Их души очерствели? Ложь. У них нет души. Это — одноклеточные твари, микробы, бездушные существа, вооруженные автоматами и минометами. Они начали свою жизнь без мыслей, без чувств, без мечтаний, без, порывов. Когда им весело, они отрыгивают. Когда им плохо, они чешутся. У себя они кричат: «Хайль Гитлер», а попав в плен, восклицают: «Гитлер капут». Десять тысяч немцев перебывало в деревне Колицыно. К каждому из них в суровые зимние месяцы подходили русские женщины с замерзавшими детьми и просили: «Пусти ребенка в избу». И ни один из десяти тысяч не пустил. Очерствели? Нет. Такими пришли в Польшу. Такими топтали Францию. Такими резвились в Греции. Бездушные выродки, человеческое мясо с ржавым железом вместо сердца.
Их души после войны смягчат жены? Ложь. Жены не лучше. Жены из того же теста. Жены пишут своим мужьям: «Если детское платье в крови, ничего — я отмою»… Прежде говорили: «Горбатого могила исправит». Это было образом. Мы теперь говорим: фашиста исправит могила. И это не образ — это сухая справка.
Воровство — немецкое ремесло
Я спросил одного пленного, доволен ли он, что Гитлер послал его на войну. Немец посмотрел на меня стеклянными глазами и ответил: «А что бы я делал, если бы не было войны? Сгнил бы, как отец, на фабрике…»
Говорят, что воровство — последнее ремесло. Но для немцев воровство — единственное ремесло. Работать для них — это гнить. Жить для них — это грабить. Когда немцы захватили Норвегию, вся Германия ела копченую и соленую рыбу: «трофеи». Еще шли во Францию эшелоны со снарядами, а назад вагоны уже грузили красными шарами сыра. Съели голландский сыр, принялись за французскою колбасу, за сардины, за паштеты. Кончили паштеты, навалились на яйца: обобрали Болгарию. За болгарскими яйцами последовало сербское сало. «О Германия, бездонна твоя душа!» — восклицает рифмоплет в «Берлинер иллюстрирте». Насчет души сомнительно, но брюхо у Германии действительно бездонное.
Передо мной старая записная книжка немецкого ефрейтора. Вот запись: «15 июня 1940. Мы переживаем воистину исторические дни. Вчера немцы вошли в Париж. Орлеан разрушен. Обыски пленных и экскурсии в дома принесли кое-что и мне: 4 вечные ручки, швейцарские часы „Лонжин“, бумажник из крокодиловой кожи, будильник. Поход продолжается…» Поход для немца — приход. «Исторические дни» и краденый будильник…
Зимой немцы приуныли: нечего было грабить. Они сидели в блиндаже, как зверь в норе: сосали лапу. Перед началом летнего наступления они наслушались рассказов о богатствах Дона и Кубани. Они шли с раздраженным аппетитом. Музыка в пустом брюхе — вот их военный марш. В немецкой армейской газете «Фельдцуг» напечатана была статья «Ты знаешь ли тот край?» Автор рассказывал фрицам, что нет лучше пшеницы, чем на Кубани. «Там лучшие в мире яблоки и душистый виноград, который дает свежее, приятно веселящее вило. Там много крупного скота, который, благодаря высоким кормам, дает нежное, сочное мясо. Там табачные плантации и большие запасы табака, не уступающего македонским табакам. Там есть и рис, который так любят наши добрые немецкие хозяйки. Там есть чай, напоминающий цейлонский. На побережьи много курортов с хорошими и богато обставленными санаториями…»
На всем фронте немцы взволновались: фриц после зимней спячки хочет жрать. Он хочет грабить. Солдат 542-го полка Иосиф Гайер пишет родителям: «Питание достаточное — снабжаем сами себя. Забираем гуся, или кур, или свинью, или теленка и лопаем. Мы заботимся, чтобы живот был всегда набит». Воскресли «трофейные посылки» на родину. Как мухи весной, ожили голодные, жадные немки. Марта Трей пишет из Бреславля своему мужу: «Не забывай обо мне и о малышах. Мы тоже пережили тяжелую зиму. Я буду особенно благодарна за копченое сало и за мыло. Потом, хотя ты пишешь, что у вас тропическая жара, подумай о зиме — и о себе, и о нас, поищи что-нибудь шерстяное для меня и для малышей…»
Голодные крысы несутся по нашей земле. Интенданты вывозят остатки в Германию. Командир 387-й дивизии 16 июля 1942 года отдал приказ, в котором говорится: «Многие до сих пор претендуют на полное снабжение продовольствием за счет подвоза из тыла. При теперешнем напряженном продовольственном положении Германии такие суждения недопустимы. При каждой операции необходимо обеспечить всеми средствами снабжение частей за счет местных ресурсов». Сказано пышно — «за счет местных ресурсов», смысл ясен: за счет крестьян. Немецкая армия пасется на подножном корму: идут и грабят. Воровство для них — и стратегия, и тактика, и отвага.
Воровство для Гитлера — государственная мудрость. У фрица в сумке и ветчина, и сало, и детский костюм, взятый в Армавире, а у Гитлера в кармане десять европейских государств. Немцы торгуют краденым и меняют краденое. Недавно они «продавали» заводы Днепропетровска и уцелевшие дома Харькова. Это немецкая торговля. Они отобрали у голландцев землю и послали голландцев в Кременчуг. Это немецкая мена.
Гитлеру нужны рабочие. Он торгуется с французами. «Утро» 12 июля 1942 года объявляет: «Германия согласна предоставить жизненные блага Украины всем своим воюющим союзникам». Газета объясняет, что румыны, венгры, итальянцы, сражающиеся в России, а также уголовники из различных иностранных «легионов» получат землю на Украине. «Бери двадцать га, вшивый румын», — кричит Гитлер. «Получай тридцать га, пропойца мадьяр». Чужой землей расплачиваются немецкие воры со своими наемниками.
Гитлеру нужны рабочие. Он торгуется с французами. Гитлер говорит: «Дайте трех хороших рабочих, и я выпущу из плена одного француза». Человечиной торгует тирольский людоед. У него тариф: за одного французского добровольца, записавшегося в «легион», Гитлер отпускает двух пленных, за одного пленного берет трех рабочих. Пленный — это денежная единица. Солдат стоит двоих пленных, а рабочему цена невелика — треть пленного.
В июне 1942 года Гитлер опубликовал приказ по войскам, озаглавленный: «Стоимость военнопленного». В приказе сказано: «Все ли солдаты, находящиеся на Восточном фронте, уяснили себе, что в каждом военнопленном они приобретают хорошо применимую рабочую силу? Доказано, что русский человек может стать хорошо применимым рабочим. Теперь потребность в мужской рабочей, силе велика. Германия, как известно, привлекла много миллионов иностранных рабочих, но, во-первых, этого недостаточно, во-вторых, при этом возникают известные трудности. Военнопленные не представляют никаких трудностей: это хорошо применимая и к тому же дешевая рабочая сила. Захватывая пленного, солдат приобретает рабочую силу для, родины, а следовательно, для самого себя».
Итальянских и венгерских рабочих нужно кормить. С пленными легче: как говорит людоед, с пленными «нет трудностей». Немцы теперь идут в поход не только за курами и за пшеницей, они идут в поход за рабами. Немецкий лейтенант Отто Краузе острит в дневнике: «Русский казак с лошадью на немецком поле — это две лошадиных силы». Пленный солдат Гергард Каснер мне жалостливо докладывал: «Хозяйство у меня маленькое, судите сами — тридцать пять моргов земли, одна лошадь, четыре коровы, один бельгиец. Вот у соседа, у майора фон Унрауца в Рейсвальдау, у того хорошее хозяйство — пятнадцать русских».
Немцам нужна и женская рабочая сила. Захватывая город, село, станицу, они захватывают новых рабынь. Женщин раздают по рукам. В каждом немецком городке «биржа труда» раздает немцам и немкам русских рабынь. Здесь тоже имеются свои тарифы. Гедвига Земке пишет мужу из Гильдесхейма: «У нас не хотят русских девушек, потому что они очень дерзкие, и фрау Шиллер променяла двух русских на одну литовку. Я заказала украинку. Я сразу по глазам вижу, какие они — послушные или дерзкие».
Немецким солдатам Гитлер обещал не только кубанскую пшеницу, цымлянское вино и русских рабов, он обещал им землю. Жадно глядят фрицы, привыкшие к плохой земле и к водянистой картошке, на русский чернозем. Вот пленный унтер-офицер, летчик-истребитель Фридрих Шмальфуус. Этот фриц парил в облаках, но думал он о земле. Я его спрашиваю: «Зачем воюете?» — «Нам нужна земля, а в России много хорошей земли». Я говорю: «Но ведь на этой земле живут люди». Он пожимает плечами: «Часть можно будет куда-нибудь переселить, часть будет работать у нас». Помолчав, он добавляет: «Да и вообще после этой войны народу у вас будет меньше»..
Вот другой пленный, солдат Вернер Шлихтинг. Он — крестьянин из Мекленбурга. Жалуется, что в Мекленбурге земля плохая: «Приходится над ней много работать». Оживляясь, говорит: «А здесь, в России, много хорошей земли. Офицеры нам говорили, что каждому дадут по сорок га русской земли. Так что я лично рассчитывал остаться в России, хотел, как кончится война, выписать сюда мою невесту». Я спрашиваю: «А кто работал бы на вашей земле?» Вернер Шлихтинг самодовольно отвечает: «Русские под моим руководством. Я их научил бы…» Пленный Иоганн Китцлер из 10-то мотополка хотел быть управляющим крупного имения. По его словам, лучшие колхозы станут собственностью германского рейха, управлять ими будут немцы, а работать — русские и украинцы.
Эти дураки поверили в сорок га. Сколько их уже лежит в русской земле! Жаден немец. Жаден он и на землю, не может успокоиться, пока его не накормят досыта, не набьют ему землей ненасытную пасть.
Орда на Лону
Пленного немца спросили: «Как вы могли изнасиловать тринадцатилетнюю девочку?» Немец равнодушно поморгал и ответил: «Для меня женщина — это уборная». У него были светлые курчавые волосы и голубые глаза.
Человек, обладающий знаниями, неизбежно скромен: он знает, что его познания — крохотная часть науки. Невежда самодоволен, ему кажется, что он умнее всех. Немец 1942 года — недоросль, невежда, самодовольный, кретин.
«Красота Парижа — это только реклама. Каждый городок Баварии может с большим правом претендовать на звание столицы Европы, нежели Париж» (газета «Аугсбургер цейтунг»).
«Почему нам в школе забивали голову рассказами о значении древней Греции? Вокзал в Штутгарте величественней прославленного Парфенона» (дневник лейтенанта Ганса Эберта).
«Здесь весна, и русские поля покрылись цветами. Впрочем, смешно называть цветами эти жалкие растения. Цветы, настоящие цветы цветут только у нас в Германии…» (письмо Генриха Зиммерга).
«В России нет ни искусства, ни театра. Столица России была построена немцами, и поэтому до большевиков называлась Петербургом. Школы в крупных городах были устроены немцами, и преподавание шло на немецком языке, за исключением катехизиса и русского языка — для связи между верхушкой страны и простонародьем. Об этом мне подробно рассказал доктор Краус, который учился в московской школе. Не помню ни одной книги, переведенной с русского, ни одной пьесы. Вот только в кино показывали за три года до войны „Анну Каренину“, но, по-моему, и сценарий там был немецкий, и ставили картину немцы — русского в ней был один сюжет, к тому же глупый» (письмо ефрейтора Людвига Кортнера).
Немец может увидеть самые прекрасные цветы, но он обязательно подумает, что герань на подоконнике его фрау Хазе лучше. Если дать немцу перевод Толстого, он сначала скажет: «Ерунда». Прочитав, он ответит: «Глупая книга — сразу видно, что русский, написал», или: — «Хорошая книга — никогда не поверю, что автор — русский, наверно, Толстой — это псевдоним немецкого писателя».
Английский журналист Верт спросил немецкого военнопленного: «Как вам не стыдно так зверски обращаться с пленными красноармейцами?» Немец преспокойно ответил: «На то они русские…» Немец пишет своему брату: «Неправда, что мы убиваем детей. Ты знаешь, как в Германии любят ребят, в моей роте каждый поделится последним с ребенком. А если мы в России убиваем маленьких представителей страшного племени, это диктуется государственной необходимостью». Он чист перед собой: он ведь убивает русских детей, то есть не детей, а маленьких «представителей страшного племени».
Чванливые гады, они презирают всех, даже своих «союзников». Один немец мне сказал: «Я никогда не поверю, чтобы немка могла сойтись с итальянцем, это все равно, что жить с обезьяной». Солдат Вильгельм Шрейдер пишет своему брату из финского города Лахти: «За банку консервов здесь можно достать девушку в любое время дня и ночи. Я этим энергично занимаюсь после монашеской жизни в снегах. Но трудно назвать данных особ „женщинами“. Они все время молчат, как рыбы, и я предпочитаю последнюю немецкую потаскуху дочке здешнего врача. Иногда мне кажется, что я с ними вожусь в порядке самомучительства…»
Они грамотны. У них вечные ручки. Они анализируют свои чувства, но эти чувства — дрянь. Вечными ручками и без ошибок они записывают зловонные изречения.
Они не способны задумываться: они боятся мысли. Зимой немцы смутились, но не возмутились. Им было холодно, они сидели на сухарях, наши бойцы их истребляли. И немцы скулили. Но как только обер-фельдфебель скомандовал: «Эйн-цвай» — они пошли в атаку.
Ефрейтор Альберт Ротшмидт пишет: «Я почти уверен, что в 1943 году мы будем на Урале…»
Фриц Бретендер сообщает своей мамаше: «Варежки мне пригодятся, потому что зимовать мы будем, наверно, в Сибири…»
Солдат Ганс Главник, взятый в плен возле Воронежа, говорит: «Нас несколько миллионов. Победить нас нельзя. Мы всех победим».
Их нельзя переубедить, их можно только перебить.
Когда пленный начинает отпевать Гитлера, он подлизывается. Путаясь, он излагает содержание наших листовок. Поговорите с ним по душам и он станет восхвалять Гитлера и ругать все народы, кроме немецкого. Я часто беседовал с пленными итальянцами. Берсальер сначала кричит:. «Дуче! Муссолини! Фашизм!» Его хватает на три минуты, офицера — на четверть часа. А после сидит человек как, человек и разговаривает о житейских вещах. Немец в плену сначала бубнит; «Гитлер просчитался… Все немцы против войны… Я не согласен с Герингом…» Но стоит ему успокоиться, отдышаться, как он начинает ворчать: «Что это за русские порядки?.. Пфуй, у нас в Германии все лучше… Гитлер обязательно победит…» У него фашизм не на рукаве, как у итальянца, а в кишках.
Конечно, есть и второсортные фрицы. Эти не то чтобы совестливей — они трусливей. Они кое-что поняли за зиму. Они стараются попасть во второй эшелон, а еще лучше — в лазарет. Они хотят, чтобы Гитлер побеждал без их участия. Но их гонят в атаку, и они идут. Немец не может бунтовать, самое большее, на что он способен, это всплакнуть и меланхолично высморкаться.
Немец Адольф Тотенберг недавно мне сказал: «В итоге Гитлер победит, я боюсь, что, когда мы возьмем последний русский город, у нас будет из всей армии один полк. А ведь нам придется еще итти на Индию…» Сказав это, он всплакнул, высморкался, а потом спросил: «Я буду, по-вашему, жить?» Я удивленно ему ответил: «Конечно. Впрочем, вы можете умереть естественной смертью». Немец был, видимо, суеверным и, заикаясь, возмущенно крикнул: «Я не могу умереть естественной смертью — я абсолютно здоров». — «Тем лучше». Я ушел из избы. Адольф Тотенберг бросился мне вдогонку: «Я здоров, но я очень слаб, так что меня нельзя посылать на трудную работу». Этот был один из самых сообразительных…
Другой «меланхолик», ефрейтор Людвиг Папе, пишет: «Будем надеяться, что теперь победы нам не обойдутся так дорого, как в прошлом году…»
Каждый кусок нашей земли теперь обходится немцам во сто крат дороже, чем прошлым летом. И все же Папе пришел к Дону, где наши бойцы его прикончили. И все же миллионы немецких солдат, повинуясь Гитлеру, продолжают рваться на восток. Надо перебить сто немцев, чтобы сто других задумались. Надо перебить тысячу немцев, чтобы сто задумавшихся заколебались. Надо перебить, десять тысяч немцев, чтобы сто заколебавшихся сдались в плен. Это не стойкость, не упорство, это немецкая тупость, страх вора перед ответом.
Гитлеровского солдата не интересуют идеи. Он равнодушен к словам. Когда он сжигает чешские деревни, он считает, что это «революция». Когда он оправляется в парижском музее, он называет это «национализмом». Когда он убивает украинских колхозниц, а краденые ручники посылает своей фрау, он в восторге думает: «Немецкий социализм торжествует».
Теперь, тогда дивизии Гитлера снова рвутся в глубь России, я должен повторить слова прошлого лета: «Всех перебить». Это не шалуны, которых можно высечь, это вооруженные до зубов убийцы. Они решили нас истребить, а нашу страну прикарманить. Во главе многомиллионной орды стоит бесноватый. Их нельзя перевоспитать, но их можно закопать. Это трудное дело. Много испытаний еще придется пережить нашей родине. Но Красная Армия спасет Россию: она перебьет немцев. Мы говорим это в трудные часы: на берегах Дона день и ночь не замолкает гроза.
Каждый убитый немец — это спасенная русская жизнь. Каждый убитый немец — это шаг к победе.
Скоты
На Карельском фронте наши бойцы захватили «Приказ о порядке обручения и вступления в брак СС». В этом документе описывается, как должны размножаться отборные солдаты Гитлера, так называемые СС. Привожу некоторые цитаты из приказа:
«Успехи животноводства учат, что в целях улучшения породы необходимо выполнять следующие основные правила:
1. Образцами должны служить наилучшие отборные экземпляры.
2. Лучшие экземпляры следует спаривать только с лучшими.
3. Все нежелательное должно быть уничтожено.
Мы не занимаемся экспериментами, когда ставим себе следующие задачи, вытекающие из вышеизложенного:
1. Наилучшим образцом для немецкого народа является преимущественно нордический человек.
2. Наивысшая деторождаемость является долгом полноценной части населения. Для этого должны быть созданы все необходимые предпосылки.
3. Нежелательная наследственность должна быть уничтожена… История показывает на многочисленных примерах, что народ только тогда может вести политику больших завоеваний, когда он имеет в своем распоряжении достаточные людские ресурсы. Прикрепление большей части нашего народа к земле, создание многочисленных крестьянских поселений в Остланде приведет в первую очередь к увеличению деторождаемости.
Поделиться книгой: