Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Камышовый кот Иван Иванович - Станислав Золотцев на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Станислав Золотцев

Камышовый кот Иван Иванович

Анатолий Салуцкий

В ТЕНИ ЭПОХИ


Думая о Станиславе Золотцеве, я — и при встречах с ним и теперь, когда нет уже его с нами, — почему-то вспоминал и вспоминаю известную космическую песню «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» Не то, чтобы я каждый раз мурлыкал этот навязчивый мотив или ассоциировал Станислава с космонавтом, а в том дело, что интуитивно сопоставлял литературный путь Золотцева — нет, конечно, не с космической одиссеей, — а с самой сутью тех известных строк: жизненный след этого человека, этого писателя никогда не затеряется в книжной пыли библиотечных полок.

Этого человека, этого писателя… Редко кому из литераторов, даже известных, даже очень известных, даже великих, удавалось так тесно сочетать свое творчество со своим характером, со своей личной жизнью. И в этом смысле Золотцев был по-своему почти уникален — в том смысле, что его писательство и его жизнь составляли единое, неразрывное целое. Пишу — почти, потому что среди нашей литературной братии все же не один Станислав отличался таким удивительным единством слова и дела, плоти и духа, намерений и поступков. Но, представляется мне, именно это редкостное свойство натуры делает Станислава Золотцева той немеркнущей звездой на небосклоне нашей литературы, свет от которой ещё очень долго будет идти к читателям. Да, как всегда бывает, на какие-то периоды тучи и облака закроют этот небосклон, затянут его туманной пеленой, яркие вспышки новоявленных холодных бенгальских огней, кажется, пригасят свет далёких звёзд, славные имена временно растворятся в небытии. Но пройдёт еще какое-то время, и новые поколения читателей и литературных критиков вновь откроют для себя произведения Станислава Золотцева. Ибо уверен я, что с десятилетиями имя этого писателя, очищенное от наслоений вовсе не литературных, а суетливых житейских противостояний переходного времени, засверкает по-настоящему — всеми гранями своего таланта.

Станислав Золотцев двигался в литературе классическим путём истинно русского писателя — от поэзии к прозе. Его стихи рано обратили на себя внимание. Филолог по образованию, слесарь, строитель и офицер североморской авиации, он ворвался в литературу, совместив в своей поэзии душевное горение высоко образованного русского интеллигента и раннюю мудрость много повидавшего в жизни человека. Поскольку я не ставлю перед собой задачу полностью и в строгой последовательности воссоздать биографию Золотцева, то сразу скажу, что его бурная жизнь вместила в себя и Индию, где он работал переводчиком, и оборону Белого дома на Краснопресненской набережной в тревожные осенние дни 1993 года, где Станислав в полной мере испытал на себе «демократические» залпы из танковых пушек. В общем, выпало ему полной ложкой хлебнуть того лиха, которое свалилось на Россию на излёте XX века. И хотя Золотцев мог бы отсидеться от политических бурь своего времени на родной Псковщине, он, тем не менее, с буквальным риском для жизни не пропустил ни одного исторического события, влиявшего на судьбы Отечества.

Такай был человек.

И эта страстность, помноженная на интеллигентность, на колоссальный запас филологических познаний, возведённая в квадрат за счёт глубочайшего знания жизни, всегда привлекала в его поэзии, давала о себе знать в каждой его стихотворной строке. Но по этой же причине, подобной тому, как это было у Пушкина, у Лермонтова, поэзия Золотцева не могла полностью выразить весь его творческий потенциал. Проза настойчиво стучалась в двери его писательской натуры, и в конечном итоге он принялся за романы. Романы о своей необычайно богатой событиями и переживаниями жизни.

Да, романы Станислава Золотцева, написанные от первого лица, — это действительно романы о его жизни, о жизни его поколения и истории его Отечества в ту великую и одновременно многострадальную эпоху, когда Время с заглавной буквы выбрало его одним из своих летописцев. Но творческий секрет Золотцева в том, что эти романы вовсе не являют собой некие жизнеописания. Наоборот, внешне, сюжетно, да и в смысловом ключе они как бы оторваны от исторических реалий, они ближе к неожиданным, парадоксальным притчам, чем к добросовестным, но зачастую скучноватым повествованиям о тех или иных — пусть памятных — событиях. Но притчи эти наполнены столь разнообразным и рельефным жизненным материалом, так изобретательно и на таком высоком литературном уровне (язык! язык! какой прекрасный русский язык!) переплетены в них правда жизни, литературный вымысел и захватывающая читателя интрига, что в целом все три хорошо известных мне романа Станислава Золотцева представляют собой некую новую, ни на что прежнее непохожую линию нашей изящной словесности, которая ещё ждёт своих профессиональных исследователей.

Впрочем, сначала был роман-эссе «У подножья Синичьей горы» — о Пушкине и о Родине. Именно в нём Станислав Золотцев, наряду с другими пушкинскими строками, привёл и восьмистишие, которое, по словам писателя, очень любила его мама:

Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не горюй! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живёт; Настоящее уныло: Всё мгновенно, всё пройдёт;

Что пройдёт, то будет мило. Это пушкинское приятие жизни, эта русская неунывность, с которыми прожили свой век его родители, мне кажется, сполна передались и Станиславу Золотцеву. Они очень чётко прослеживаются в его автобиографических романах, в которых главными героями, конечно, становится не он сам, любимый, а его отчий псковский край, неизбывная Россия, простые, терпко говорящие, смекалистые мужественные люди, всегда окружавшие писателя, и само Время нашей жизни. То сложное, но очень яркое Время, которое — в описании и истолковании Золотцева — будет особенно привлекать наших далёких потомков.

Да, сам автор, несмотря на биографичность своих романов и письмо от первого лица, очень умело скрывается от читателя, выставляя на передний план не только окружающих его людей, но главное, очень интересные и важные — прежде всего в нравственном и психологическом плане — явления. Вот «Камышовый кот Иван Иванович». Казалось бы, где здесь автор, если формально главным героем притчи становится некое существо с зелёными глазами, спасённое от гибели в нежном котячьем возрасте? Но сколько же добра принёс этот камышовый кот своим спасителям! Вплоть до того, что вытащил из огня новорожденного ребёнка, хотя сам погиб. Эта внешняя канва ни в коей мере не отражает глубины и остросюжетности произведения, в основе которого, конечно же, человеческие судьбы, а не кошачья история. И в этом блестящем умении «под вывеской» притчи на самом деле поведать о драматизме сегодняшнего бытия наших современников проявляется незаурядный и вполне самобытный талант Станислава Золотцева.

А дальше была «Столешница столетья» — мудрое и трогательное повествование о своей псковской «родовё», не просто о родне, близкой и дальней, но о традициях русской кровной жизни вообще. Роман, в котором невозможно отличить реальности бытия от творческого «припёка», на мой взгляд, стал своего рода энциклопедией и былой и современной низовой русской жизни. И это — на фоне бесконечных нынешних описаний «рублевского» света и полусвета, повышенного интереса к похождениям олигархов и прочих новоявленных властителей потребительского вкуса, мечущихся по странам и континентам под девизом «Деньги — наше всё!»

Хочется повторить, что на фоне этого поверхностного и безусловно преходящего поветрия роман Станислава Золотцева «Столешница столетья», не будучи превознесённым, прославленным и широко разрекламированным сегодня, в наши дни суеты сует, наверняка окажется востребованным потомками и, как сказано, не будет погребён под слоем библиотечной пыли. Ибо его Время — ещё впереди. И в этом смысле у писателя Станислава Золотцева судьба провидится счастливой. Сегодня — под покровом, завтра — на гребне интереса.

Но особо хочу выделить последний по времени написания роман Золотцева — «Тень мастера» с подзаголовком «Исповедь о встречах с Михаилом Булгаковым». Это объёмное по размерам и мыслям литературное произведение, на мой взгляд, является настоящим жанровым открытием, которое ещё предстоит изучить литературоведам. Сожалею, что он не представлен в данном издании и настойчиво рекомендую читателю отыскать это произведение, опубликованное в 2007 году в псковском издательстве АНО «Логос».

Я начал с того, что человек и писатель в Золотиеве составляли единую, неделимую личность. Писатель не стеснялся нелицеприятно выводить в своих произведениях образы вполне узнаваемых людей, в силу своего высокопоставленного положения или популярности известных многим. Да и в реальной жизни Станислав прославился в литературной среде своим горячим темпераментом — его публичные выступления всегда были весьма критическими, и критиковал он вот уж действительно, не взирая на лица, — так было в советские времена, когда он рисковал запретом на издание книг, так же было и в новой истории страны, когда такие запреты под видом «неформата» стали ещё свирепее. Нет, Стае продолжал сражаться с теми, кого не уважал, не держал язык за зубами, а отважно критиковал и зарвавшихся администраторов, и чиновников от литературы и областною, и российского масштаба.

При этом критиковал не только с трибуны, но и печатно — его публицистика всегда была очень острой. За эту критику на него обижались, ему мстили, ему было нелегко издавать свои книги, его статьи подолгу лежали в редакционных портфелях. В итоге Станислав Золотцев при жизни не получил и половины по праву принадлежавшей ему литературной славы. Его в писательских кругах знали абсолютно все, и по достоинству — кто с удовольствием, а кто и вынуждено, — оценивали его литературную мощь. А вот публично… Публично его, конечно же, не успели оценить в полной мере. А кое-кто и не захотел, потому что сам вынужден был бы подвинуться из первых рядов литературного партера, уступив место Золотцеву.

Но хочу вновь и вновь повторить, что творчество Станислава Золотцева не останется в прошлом вместе с его эпохой, вместе со Временем, в котором он жил. Будущие поколения наверняка стряхнут с его книг библиотечную пыль, чтобы лучше понять и по-настоящему познать наше переломное Время, которое в поэзии Станислава Золотцева и в его романах-притчах выглядит не только очень ярко в художественном отношении, но и глубоко осмыслено в философском плане.

Он любил жить ярко, нестандартно. Он страстно любил Россию. И она отблагодарит его незабвенной читательской памятью.

Анатолий Салуцкий

Станислав Золотцев

КАМЫШОВЫЙ КОТ ИВАН ИВАНОВИЧ

История его жизни и смерти


От автора

Когда это повествование было ещё только задумано мною, я поделился его замыслом с моим сыном. И тут же мой сын разнёс этот замысел в пух и прах. «У вас, в Талабской области, камышовые коты не водятся», — заявил он. Не доверять ему я не мог, и не потому, что он — мой сын, а не чей-нибудь, а потому, что он, согласно его диплому, лучше всего знает именно наших диких и домашних четвероногих собратьев по жизни на Земле… В подтверждение своих слов сын достал с полки одну из его толстенных и многоуважаемых энциклопедий по животному миру, раскрыл её и прочитал мне вслух несколько строк. Из них следовало, что представители семейства кошачьих, именуемые камышовыми котами, обитают лишь в южных краях нашей неоглядной страны. В дельте Волги, например. Ну, самое северное их обиталище, в крайнем случае, — берега той же Волги, только в её среднем течении, где-то возле Жигулей. И то редко… А уж в моём родном северо-западном краю, где лето, как сказал когда-то Пушкин, является карикатурой южных зим, камышовые коты проживать никак не могут.

Что мне оставалось делать? Замысел моего повествования был, что называется, зарублен на корню. Потому что главным его действующим лицом должен был стать именно камышовый кот.

…Не знаю, когда предки моих земляков, живущих по берегам Талабского озера, стали звать диких кошек, обитающих в озёрных плавнях, камышовыми котами. Даже и учёные не могут точно сказать, дикие ли это кошки, либо просто одичавшие когда-то, в очень давние времена. В те времена, когда прибрежные селения рыбаков и хлебопашцев на нашей озёрно-болотистой земле, которая издревле была порубежной, выжигались и разорялись незваными гостями. Их жители гибли или разбегались, а живность оставалась без хозяев и поневоле дичала…

Скорее всего, эти особи семейства кошачьих зовутся камышовыми именно потому, что живут среди зарослей камыша. Точно так же, как их собратья, обитающие в местных лесах и очень похожие на своих приозёрных сородичей, только более пушистые, зовутся лесными кошками. Наверное, по той же самой причине шерсть обитателей озёрных прибрежий за многие века стала по цвету «камышовой» — коричневато-серой, тёмно-рыжеватой, а то и тёмно-коричневой… Хотя кот, о котором пойдёт речь в моей истории, отличался, скорее, шоколадным оттенком своей гладкой шерсти. Но — он был именно камышовым котом.

Я его сам видел. И даже знаю, как его звали не только по имени, но и по отчеству — Иваном Ивановичем.

…И потому, хотя я вполне доверяю своему сыну и его энциклопедиям во всём, что касается животного мира, я всё-таки решился написать эту историю. Потому что камышовый кот Иван Иванович действительно жил на белом свете. А если что-то действительно было и есть, что я сам знаю и видел, то это важнее для меня всех мнений учёных специалистов и всех научных книг.

И — главное: Иван Иванович прожил свою недолгую камышово-кошачью жизнь далеко не бесславно. Даже — достойно и доблестно. И она достойна того, чтобы вам о ней рассказать…


1. НАЙДЁНЫШ

…Прожил же эту жизнь почти от самого рождения главный герой моего повествования не в камышах, а в деревне Старый Бор, в доме Вани Брянцева. Я зову этого своего земляка Ваней, хотя он давно уже взрослый человек, кряжистый, крупный мужик, уже немного седеющий, отец семейства. А к концу этой повести он и вообще дедом станет… Но мы с ним знакомы с моих мальчишеских и с его младенческих лет. Когда-то, очень давно, его мать училась в сельской школе у моих родителей. И мне помнится не только свадьба его родителей: я даже видел, как младенца Ваню привезли из районного роддома. Вот как давно он мне знаком. Но это не потому, что я такой уже старый. Просто я уже очень давно живу..

А Ваня Брянцев стал со временем колхозным механизатором, что называется, широкого профиля. И на комбайне сидит, и на тракторе, и любой автомобиль может водить (хотя своим до сих пор не обзавёлся). И любая другая движущаяся по земле техника ему знакома и послушна. Вдобавок, человек он очень работящий, хозяйственный и — относительно мало пьющий. Так что даже когда колхозы в нашем крае были упразднены, и многие деревни пришли в упадок, хозяйство Брянцевых осталось крепким. Ломить, конечно, Ване пришлось побольше, чем в коллективные времена, — ну да ему к этому было не привыкать… Тем не менее находил он время и для занятий, в которых можно душу отвести — для рыбалки, для охоты. Да без этих промыслов нынче сельским жителям берегов Талабского озера прожить вообще непросто…

И на рыбалку, и на охоту по уткам и гусям Ваня Брянцев, при всей его любви к технике, выходил чаще всего не в моторке и даже не на лодке-плоскодонке, а в долблёнке. В челноке, состоящем из двух выдолбленных изнутри брёвен с заострёнными носами, сплочённых меж собою скобами, у нас их зовут «камьями» или «камейками». В большую воду на такой долблёнке не выйдешь, а вот в узких приозёрных протоках такие камьи, как говорится, самое то. Или — самое оно… Эти протоки вьются вокруг малых и совсем крохотных островков, поросших камышом, тальником, осокой, кугой и множеством прочих купырей, трав и мелких кустарников, любящих влагу. Там и утки гнездятся, и гуси, и прочая летучая живность. А когда становится чуть посуше, там появляются и камышовые коты. Там у них, на этих подсохших островках, рождаются котята, и, когда они чуть подрастают, кошкам сподручнее там добывать им пищу для прокорма: рядом — гнёзда уток, гусей и более мелких птах. Да там и безопаснее: никакие другие, более крупные звери, обитающие в нашей местности, до плавней не добираются. Опасность котам и их потомству грозит разве что с воздуха, от пернатых хищников… На одном из таких островков и нашёл Ваня Брянцев будущего Ивана Ивановича.

Двигался он, Ваня, в своей долблёнке по мелеющим протокам, раздвигая уже густые тростники и отмахиваясь от слепней, — и вдруг услышал невдалеке, в зарослях, вопли и визги явно не человечьи. Скорее, кошачьи и птичьи. Вопли были жуткими: можно сказать — отчаянно-предсмертными. Так оно и оказалось. Вопли смолкли, и вскоре из камышей поднялся ястреб, держа в когтях какой-то комок. Ваня хотел было пальнуть по летучему хищнику, но не стал: а вдруг там, в гнезде, кто-то ещё остался, — подумалось ему. И он, отталкиваясь веслом, стал пробиваться к тому месту, откуда только что слышались душераздирающие вопли. И на одном из плавучих островков открылась ему картина впрямь жутковатая: следы только что произошедшей лютой битвы.

Он увидел кошачье логово, ещё недавно хорошо и ладно устроенное, выстланное камышовым пухом, высохшими мягкими водорослями и птичьими перьями. Но всё это было разорено и залито кровью… А посредине разорения лежала камышовая кошка-мать с раздробленным черепом и выклеванными глазами. И рядом с нею ещё бился в предсмертных конвульсиях второй ястреб. У него было перекушено горло и вырвана часть внутренностей. Чуть поодаль, у края островка лежал мёртвый окровавленный маленький котёнок… А у другого края, тычась крохотным носом то в сухие веточки, то в стебли трав, громко пища, ползало единственное оставшееся в живых после этой битвы существо — ещё один детёныш камышово-кошачьего племени.

Видно, понял Ваня, ястребы напали на гнездо парой — самец и самка. Первый из них кинулся в драку с матерью-кошкой, яростно защищавшей своё потомство, меж тем как самка успела ухватить одного из трёх котят и улетела с ним. Кошка не дала самцу-ястребу унести двух других котят, но одного из них он успел клюнуть насмерть. Зато и сам был смертельно наказан… Вот и остался от всего этого побоища лишь один живой котёнок.

Но Ваня точно знал: ястреб ещё обязательно вернётся, чтобы закогтить и этого детёныша. Вздохнув над суровыми законами природы, рыбак закутал котёнка в куртку и двинулся в своём долблёном челноке по протокам вверх, к деревне Старый Бор, к дому…

Так что в самом, можно сказать, младенческом возрасте главный персонаж моего повествования был осенён самопожертвованием и отвагой одних — то есть, своей матери, погибшей ради него, жестокостью и хищническим разбоем других, и людской добротой третьих. Наверное, всё это и наложило главный отпечаток на всю жизнь будущего Ивана Ивановича… Но вначале он был ещё только-только прозревающим крохотным котёнком, и ему ещё предстояло расти под крышей дома Вани Брянцева.

Нельзя сказать, что в этом доме все встретили его появление с восторгом. Ванина жена Тася, хлопотливая, круглощёкая и румяная женщина, вообще-то всей округе была известна своим добросердечием. Ей ли, казалось, было не радоваться появлению пушистой крохотульки в доме. Тем более, что именно «кошачья ниша» в их хозяйстве никем в то время не была занята. Каждой твари в брянцевской усадьбе было поистине по паре. И даже больше: две коровы, бычок и тёлка, два поросёнка, несколько овечек и несколько коз, не говоря уже о курах, гусях и утках. Разве что лошадь — конь Воронок — была одна. А лайка Джулька была уже не одна, недавно ощенилась тройней… Но зато кошек об эту пору не числилось под брянцевским кровом вовсе. Так получилось к моменту появления будущего Ивана Ивановича. Престарелый и имевший немало заслуг в ловле мышей Маркиз незадолго до того тихо угас. А Мурка, которая готовилась ему на смену, оказалась морально неустойчивой. Её весной увели куда-то гулящие коты, и в дом она не вернулась. Тася всё вздыхала: «Ладно, погуляла бы, дак хоть котят бы в дом принесла, а то и след простыл, и ни одного котёночка нетути»…

В том и состояла главная трудность взращивания камышового найдёныша: не нашлось ему кормилицы. Да и вообще в брянцевском семействе некому было заниматься превращением дикого сосунка в домашнего кота.

Как раз в том году многочисленные перемены и перестройки довели вчерашний приозёрный колхоз, ещё недавно один из самых крепких в районе, до почти полного разорения. И Ваня Брянцев оставался в числе очень немногих мужиков Старого Бора, которые, заведя большие личные хозяйства, пытаясь фермерствовать, всё-таки изо всех сил не давали захиреть и общему делу. Тем более, что постоянный денежный заработок мог идти пока от него — от оптовой продажи мяса, молока и льна. Рыболовством же жители Старого Бора занимались лишь «для себя»… Так что Ваня действительно выкладывался в бывшем колхозе за троих, а уж сколько сил требовало от него хозяйство личное, разросшееся в последние годы, — того никаким пером не описать. Главе семьи Брянцевых было, по его же словам, «ни до чего», кроме работы. Даже на любимую им рыбалку или охоту он теперь выбирался не чаще раза в месяц. Всё приусадебное обихаживание и все домашние дела лежали на Тасе.

Она до недавнего времени трудилась медсестрой в местном фельдшерском пункте. Прежде Ваня даже очень гордился этим: в семье свой лекарь… Но теперь пункт закрыли из-за нехватки денег. И Тася стала тем же, чем веками были все женщины в их роду — крестьянкой со множеством домашних забот. Вдобавок, приходилось ей ещё и бегать в соседнюю деревню Горицы, где жила её мать, не желавшая расставаться со своим домом. Ванины же родители к тому времени уже лежали на староборском кладбище. Поэтому помощниками Тасе могли быть только трое детей…

Поженились Брянцевы рано, Ваня едва лишь отслужил «срочную» и на первой же вечеринке «подхватил» девчонку, которая тогда училась на первом курсе медучилища. Невесте, которой тогда ещё не было восемнадцати, потребовалось особое разрешение властей на брак… И с интервалом в три года у Вани с Тасей стало рождаться по ребёнку. Старшему, Николаю, шёл уже шестнадцатый год, — этот паренёк удался в отца и почти всё время проводил с ним в поле и в мастерских. А тем летом, когда в доме появился камышовый найдёныш, Коля уже работал на тракторе и на комбайне почти вровень с отцом. Ему, ясное дело, было не до воспитания котёнка.

Не собиралась заниматься взращиванием главного героя моей повести и брянцевская дочка Вера, или, как все звали её, Верушка. Ей скоро должно было исполниться тринадцать, и по мере сил ей приходилось участвовать во всех материнских заботах, — и на огороде, и на ферме, и особенно в доме, где хлопот было просто невпроворот. К тому же у Верушки обнаружились недюжинные математические способности, и родителям нередко доводилось снаряжать её в областной центр, в Талабск, на разные олимпиады и конкурсы. Побывала она уже и в Питере, и в столице, привозя оттуда грамоты, кубки, медали и подарки братишкам и родителям, а ещё — некоторый налёт бесцеремонности, всяческих «приколов», свойственный городским ребятам… И потому со всей крестьянско-математической и современно-подростковой прямотой она заявила взрослым, едва завидев в отцовских руках пищащего найдёныша: «Сами нашли, сами и ростить будете, мне нойма неколи!» Последнее в переводе с приозёрно-талабского говора означало: «Мне нынче некогда». Думаю, поймёте вы и слова, которыми Верушка завершила свой отказ: «Я с вас тащусь, предки!».

…Младшенький же брянцевский ребёнок, или, как его звали согласно местному говору, «мелкий», Федя тоже вначале не намеревался возиться с найденным диким котёнком. Ибо к своим десяти годам тоже стал очень занятым человеком… Родился-то Федюшка, замечу, после того, как его отец во второй раз вернулся из армии, год прослужив в афганском пекле да ещё почти полгода проведя в госпиталях. И ещё год Ваня Брянцев прихрамывал и часто впадал в мрачную задумчивость, — но потом оклемался, пришёл в себя… По этой ли причине — а, может, потому, что Тася, по словам односельчан, «аж иссохла», переживая за молодого своего мужа в разлуке и после неё, — «мелкий» брянцевский сынишка сильно отличался от своих брата и сестры. Да и от других ребят своей деревни.

Во-первых, Федя рос явным гуманитарием и книгочеем, успев уже «перемолоть» добрую половину староборской библиотеки, а многие книги и к себе в дом перетащить. Этим он вовсе не совершал никакого воровства, наоборот, спасал тома и брошюрки от гибели. Когда библиотеку в Старом Бору вслед за фельдшерским пунктом и школой закрыли, её сокровища, собиравшиеся десятилетиями после войны, остались бесхозными и стали гибнуть под прохудившейся крышей… Федюшка читал спасённые книжки прямо-таки «впроглот».

А ещё — он был начинающим поэтом! Правда, свои стихи он читал и показывал только очень немногим людям. Прежде всего — своему старшему другу Степану Софроновичу, бывшему учителю зоологии и ботаники, теперь уже ставшему пенсионером: старый педагог одобрял и поддерживал «мелкого» во всех его увлечениях. Но и для всех других пиитические занятия Феди секрета не составляли. Тем более, что он очень часто, по разным поводам и к месту «выдавал» всякие устные экспромты в стихах. Эти его произведения, схожие с частушками, чаще всего веселили его родных и односельчан, однако иногда и другую реакцию вызывали. Однажды, когда его сестра, вернувшись победительницей с областной математической олимпиады, торжественно водрузила на полку сверкающий кубок, а матери протянула новомодный набор для мытья посуды, Федюшка продекламировал:

Привезла нам Вера кубок И набор кухонных губок. Будем губкой чашки мыть, А из кубка — водку пить!

Долго потом пришлось юному стихотворцу прятаться в огороде от праведного Верушкиного гнева… И даже когда сестра немного остыла и он явился к ужину, то подзатыльник она ему всё-таки дала, хотя и слабенький. Братишку своего «мелкого» она очень любила, при всём том, что очень часто они до крику спорили меж собою, выясняя, что важнее для человечества — литература или математика… Потерев после сестриного шлепка свой затылок, Федя с грустным достоинством произнёс: «Что ж, поэты всегда страдали за правду!» После чего с аппетитом принялся за дымящуюся уху…

Однако и помощником родителям он тоже рос хорошим, не отказывался ни от каких дел по дому и огороду. Но и тут, в отличие от старшего брата, он тяготел не к механизмам всяким, а к тем работам, где надо было копаться в земле руками. И все сорта цветов в их усадьбе, и многие тайны ухода за овощами, ягодами и садовыми деревьями стали ведомы этому мальчугану к его десяти годам, что называется, «на вкус, на запах и наощупь». И в травах, в их свойствах разбирался Федя уже лучше любого взрослого. «Знахарь будет!» — вполголоса говорили о нём деревенские старухи. И предсказания их уже были недалеки от истины. Какое-то врождённое чутьё — вместе с наставничеством Степана Софроновича, с премудростями, слышанными от тех же старух, да и со сведениями, почерпнутыми из библиотечных книжек по ботанике, — какое-то особое чутьё помогало ему становиться настоящим «травознаем», постигать словарь луга, поля и сада, познавать таинства зелёного мира… И когда кто-то из Брянцевых простужался теперь, страдал от головной или зубной боли, маялся «животом» или какой-либо иной не очень тяжкой хворью, — исцелиться помогали всякие «взвары», чайные сборы или травяные компрессы и растирки, приготовляемые «мелким». Тася не без удивления видела, что эти самодельные снадобья её младшего сына действуют благотворнее, чем различные таблетки и порошки, хранящиеся в домашней аптечке со времён её медсестринской работы.

Вдобавок, когда Федюшка лечил кого-то из близких своими целительными средствами, он обычно читал вслух только что сочинённое им по такому случаю четверостишие или двустишие. Видимо, считал, что это помогает лечению, — как народным лекарям былых времён помогали в их деле всякие заговоры. (Юному травознаю и гуманитарию, кстати, уже были известны кое-какие образцы устной волшбы, но он пока не спешил их использовать: знал уже, что чудодейная сила словесной магии может и злом оборачиваться при неумелом обращении с ней…) Так, накладывая мазь и повязки на Джульку, которая защищала брянцевский двор от здоровенного приблудного пса и тяжко пострадала от его клыков, младший Брянцев приговаривал:

Тебя жестокий покусал барбос. Тебя мне жалко стало аж до слёз. Но ты мужайся, горьких слёз не лей, Ещё ты всех измучишь кобелей!

При этом Федюшка очень возмущался усмешками старших, которым в его экспромте слышалась некая не очень приличная мысль…

Кому по-настоящему знакома деревенская жизнь, особенно жизнь самой глубинной селыцины, тот знает, что сельские мальчики такой натуры и таких душевных наклонностей и влечений, какие всё сильнее проявлялись в младшем брянцевском ребёнке, обычно бывают «не от мира сего». Мне ещё в моём деревенском детстве довелось повидать нескольких таких юных травознаев, ребят, остро чувствовавших потайное волшебство природы, — все они были, как нынче говорится, «со сдвигом». И в давние времена (читайте русскую классику), и в нашем веке такие сельские мальчики — впрочем, и девочки тоже — обычно отличаются чутким сердцем, доброй душою, не по годам развитым умом, но и — замкнутостью, неразговорчивостью. В ребячьих озорных играх их почти никогда не увидишь. А ещё у них, как правило, не очень крепкое здоровье, а то и просто болезненная хилость… Иные старшие односельчане считают таких ребят чуть ли не юродивыми, порой и вовсе дурачками зовут, позволяя их ровесникам издеваться над ними; другие же, наоборот, жалеют их, прислушиваются к их словам, — однако часто, особенно, пожилые женщины, вздыхают, глядя им вослед, и приговаривают: «Не жилец! Нет, не жилец…» И, к сожалению, чаще всего подобные предчувствия сбываются: мало кто из таких необычных ребят нашей сельщины доживает до зрелого возраста…

С Федюшкой же в этом смысле всё обстояло, слава Богу, лучше некуда. От Вани с Тасей достались «мелкому» не только добродушный и весёлый нрав, но и крепкое здоровье. На радость родителям он почти никогда не болел, рос улыбчивым и безунывным мальчишкой. Домашних обязанностей и дел у юного травозная хватало, школьные занятия, несмотря на его способность всё «на лету» схватывать, тоже всё больше времени забирали, а уж про книги да кропание стихов и говорить было нечего, — кроме того, что говорили родители, беззлобно ворчавшие на сынишку, который допоздна, по ночам, когда уже все спали, сидел на кухне за книжками и тетрадками. «Ты, Федюха, свету нажигаешь, — никаких электростанций на тебя не хватит, а на страну вон, по радио говорят, энергетический кризис едет, так ты тому кризису первый помощник!» — шутил иногда отец, впрочем, не возбраняя его ночных бдений… Потому что во всём остальном этот мальчик рос таким же, как другие «мелкие» Старого Бора, его сверстники. Ни в чём Федя не уступал им, ни в одном из достоинств, ценимых меж мальчишками, а кое в чём и превосходил. И по деревьям лазил кошкой, и на пустыре за околицей метко стучал по футбольному мячу. И, само собой, в обиду себя не давал, хотя в драки первым никогда не лез, — ребята не только в Старом Бору, но и в окрестных деревнях знали, что кулаки у Федьки Брянцева тяжеловатые… Однако больше всего ровесники уважали его за то самое «чутьё», неизменно выводившее их на самые грибные и ягодные места, когда они отправлялись в лес. Точно знали: пойдёшь вместе с ним — с полной корзиной воротишься.

Тася же и радовалась тому, что у её младшенького такая природно-земная душа, и что он с охотой помогает ей в обихаживании грядок и прочих её заботах вплоть до засолки огурцов, — и тревожилась. «Больно сердечушко-то у него нежное по нонешним временам», — говорила она мужу…

Но Ваня в своих зрелых годах уже привык относиться к жизни философски. «Которые нервничают — так те уже спились с кругу от всех этих перетрясок», — говаривал он. И потому на наклонности и развитие младшего сына он тоже смотрел спокойно: был бы малец здоров… «Что его больше к лошадям тянет, чем к машинам — так на то Колька есть в семье, он моему делу продолжатель. А что стишки пишет, — ну, что ж, за них, говорят, тоже деньги плотют. К тому ж, не было б стихов — так и песен бы не было, как бы жили без них?.. Да и мало ли что ещё будет: ведь только десять лет мальцу стукнуло. Ещё, может, не раз его планида перевернётся. Как и у Верухи». — Так обычно заканчивал Ваня свои устные размышления над судьбами детей… И в подтверждение ссылался на Тамарку-племянницу, дочь старшего двоюродного брата. Та до первого курса тоже брала призы на шахматных соревнованиях чуть ли не вплоть до всесоюзных, ещё б маленько — и в чемпионки мира выбилась бы. «Л как на первом курсе выскочила замуж да пошла рожать чуть не каждый год, так и забыла про своих ферзей и коней напрочь, ровно и не было их!» И, размышляя так вслух, старший Брянцев иногда «припечатывал» прозу своих слов развесёлой старинной припевкой:

Если девку повенчать — Будет девка дамою. Если девку не венчать — Будет то же самое!..

Вспоминал Ваня и про несчастного сына бывшей председательницы из соседнего рыболовецкого колхоза. «Тоже парень был — всех завидки брали, и красавец, и голова светлая. Думалось матери: кончит он рыбный институт и её сменит. А он там связался с… ну, с этими, которые дурь курят и колются, через них в тюрягу попал да и сгинул…»

…Конечно, Ваня с Тасей тревожились за будущее своей ребятни, — но пока что более радовались за них, нынешних, за всех троих. За то, что каждый из них растёт «наособицу», со своим «узором-норовом». И оба втайне гордились тем, что их «мелкий» тянется к стихам, к премудрости книжной, к земле, растениям и всякой живности…

И потому Брянцевы-старшие резонно и без особых рассуждений передали на руки Феде найденного в плавнях камышово-кошачьего сосунка, несмотря на слабые возражения «мелкого». Да, именно юному травознаю и книгочею предстояло стать главным воспитателем дикого приозёрного найдёныша. Котёнок же не возражал против такого воспитателя, он, котёнок, ещё не соображал, куда, в чей дом и в чьи руки он попал, изъятый из разорённого материнского логова.

Он хотел есть! Он пищал от голода, то затихая, то, наоборот, так громко и жалобно, что и каменное сердце дрогнуло бы. Не то что нежное поэтическое сердце юного жителя деревни Старый Бор… Федя уложил найдёныша на мягкую тряпичную подстилку в старую корзину и начал энергичные поиски пропитания для будущего Ивана Ивановича.

…Между прочим, дети Брянцевых имели хотя и косвенное, но всё-таки явное отношение к тому, что этого камышового котёнка, когда он немного подрос, назвали именно так — Иваном. Причина тут была в их именах. Если б хоть один из двух сыновей Вани был окрещён тоже Иваном, как того страстно хотел их отец, то, несомненно, у спасённого кошачьего сиротки появилось бы другое имя… Ваня Брянцев с самого начала своей супружеской жизни мечтал, чтобы кто-то из его сыновей получил бы имя — нет, не в честь его Вани, а в честь его деда по отцовской линии.

То был Иван! То был, как говорили по всему приозерью, Иван — всем Иванам Иван…

Мужик, ставший легендой в родном краю ещё при жизни. Богатырь, который мало что гнул подковы руками, но прославился во множестве окрестных сёл своей сметкой, истовым трудолюбием, невероятным, фанатическим упорством. И такими урожаями своего поля, такими горами отборной ржи, такими тучными коровами и элитными овечьими стадами, что эти плоды его трудов на скудной нашей северо-западной почве в двадцатые годы побывали на сельхозвыставках и в губернском центре, и в Москве, и в северной столице.

… А в 1931 году Ваниного деда выслали в Сибирь — как кулака, хотя он совсем не противился вступлению в колхоз. Но вот же человек был! — сумел и там стать передовиком на лесоповале, и начальство «продемонстрировало» его одному из тогдашних партийных вождей, приехавшему в лагерь, чтобы убедиться в «перековке людского материала». И добился талабский ссыльный того, что ему разрешили вернуться в родные места.

А перед войной Иван был уже председателем колхоза в Старом Бору. И в сорок первом пошёл добровольцем на фронт вместе с тремя старшими сыновьями, — а всего детей у него была дюжина. Так что можно понять его внука Ваню Брянцева, твёрдо считавшего, что его трое детей — не предел… На фронте Ивана ранило, и он попал в плен. Но исхитрился бежать и несколько месяцев пробирался к родным талабским краям, оккупированным немцами. Там, в сорок третьем, возглавил им же собранный отряд народных мстителей. Несколько недель провёл под «колпаком» СМЕРШа, проходя проверку и каждый день ожидая отправки в уже знакомые ему края сибирские. Но — Бог миловал… И, снова надев солдатскую шинель, дошёл Иван до Вены.

…Вернулся в разорённый войной Старый Бор, и односельчане снова избрали поседевшего, но всё ещё могучего «коренника» своим вожаком. Да недолго довелось ему пожить-потрудиться в мирное время. Весной, через год после Победы, застрял грузовик с семенным зерном в хлябях просёлка. Иван сам, поднатужившись, вытолкнул полуторку из глубокой вешней грязи — да на радостях сам сел за баранку и поехал через луг. И — растворился во взметнувшемся столбе взрыва. Полуторка наткнулась на противотанковую мину, оставшуюся после войны таиться в почве…

Вот таков был дед Иван, в память о котором Ваня Брянцев хотел назвать кого-либо из своих сыновей.

Но первенца окрестили Николаем — в честь Таенного отца. Иначе было бы несправедливо: не будь доброй воли этого крестьянина из Гориц, не бывать бы Тасе женой Вани. Её отец и сказал самое веское слово, разрешив совсем юной дочке выйти замуж за отслужившего в армии парня из соседней деревни. («Рано ей ещё в воз впрягаться да робят нянчить, поступила в училище, так пусть кончит сначала. А у того Ваньки, слышно, ещё до армии десять невест было!» — так говорила будущая Ванина тёща, женщина очень недоверчивая. Однако относительно жениха она была явно не права: на статного и симпатичного Ваню, конечно, заглядывались многие девчата, но ни в каких загулах по этой части он замечен не был…) А вскоре после их свадьбы осколок, засевший в груди Таенного отца во время войны, шевельнулся — и коснулся сердца…

А следующим ребёнком тогда молодых Брянцевых оказалась девочка, а не сын. И стала она Верой по двум причинам: во-первых, в честь Ваниной матери, а, во-вторых, родилась она аккурат тридцатого сентября, вдень Веры, Надежды и Любови… Не удалось Брянцевым назвать Иваном и младшего сына. Незадолго до его рождения Ванин отец, Фёдор Иванович, совсем нестарый ещё и, подобно своему отцу, удалой и крепкий мужчина, утонул во время шторма, нежданного и небывалого в Талабском озере, возвращаясь на лодке после лова у эстонского берега, тогда ещё не заграничного…

Вы скажете: не слишком ли много смертей возникло на этих страницах? Что поделать: давнее и недавнее прошлое нашего Талабского края очень суровы и непросты. И, к несчастью, так нередко получалось, что крепкие и сильные мои земляки, особенно мужчины (причём — лучшие, «коренники»), уходили из жизни до срока, не от старости и не в постелях умирали… И, что ещё горше, в нынешние дни продолжается то же самое. Впрочем, теперь это уже не одного лишь нашего Талабского края горькая особенность — всей нашей матушки-России.

…И женщин тоже нередко постигает скорбная участь сия. Вот и Вера-старшая, Ванина мать, ненадолго пережила своего мужа. После его гибели в озёрном шторме она вдруг стала, по словам односельчанок, «вянуть», на глазах из цветущей женщины в возрасте «бабьего лета» превратилась в старуху и вскоре зачахла. «Лейкемия, — говорили врачи. — Белокровие от стресса». Те же односельчанки вздыхали, утирая слёзы. «От тоски сгорела Верушка…»

— От любви, — добавляла моя мама, когда-то бывшая её учительница и хорошо помнившая эту свою ученицу — самую большеглазую и самую синеглазую из всех девчат в тогдашней староборской школе. Такую, что, увидев её в первый же день после своего возвращения в Старый Бор из Германии, где он не один год прослужил в армии после Победы, будущий Ванин отец ахнул — и сказал только одно: «Всё! Точка. Шлю сватов!»

Вот в честь его младший Ванин сын и стал Федей. А потом дети у Брянцевых почему-то перестали рождаться, хотя и Ваня, и Тася, несмотря на наступавшие нелёгкие времена, вовсе не желали ограничиться тремя потомками. Врачи говорили: причина в Таенном здоровье, в каких-то неполадках её организма. Иные утверждали: дело в нервах, в перегрузках… Тася и в церкви стала почаще бывать (хотя и в прежние, «атеистические» времена вместе с матерью ходила в храм по престольным праздникам, и все трое её детей были крещены), Бога молить о даровании дитяти, и даже на местный грязелечебный курорт разок съездила. Правда, пробыла там неделю, сбежала, тревожась за оставленное в Старом Бору семейство. Но ничего не помогло… Так и не удалось Ване Брянцеву наречь кого-либо из сыновей в память о своём легендарном деде Иване. …И потому он, как это ни странно, согласился с предложением Федюшки, которое тот с улыбкой высказал как-то, когда камышовый найдёныш уже встал на лапы и начал бегать по двору: «Пап, а давай хоть его назовём в честь твоего деда. Пусть он будет Иваном Ивановичем!»

— Как ты сказал? Иваном Ивановичем?! Не Ваней, не Ванюшкой, а вот так — по имени-отчеству?

— Ну да, — уже серьёзно, даже вдумчиво и прочувствованно подтвердил «мелкий» своё предложение. — Ты же ведь его нашёл, а не кто другой. А он сирота. Вот и пусть у него и отчество будет…

Скажи Ване кто другой, хоть жена, хоть старший сын, хоть дочка, что в честь героического богатыря-деда надо назвать найденного в плавнях дикого котёнка, да ещё и отчество ему дать соответствующее, — он, может, и отмахнулся бы, как не от очень умной шутки, а то и рассердился бы. Но это предложил ему Федюшка, его младшенький, его юный книгочей и знаток природы, писавший стихи — и не бросавший, несмотря на свои десять лет, слов на ветер.

— Ладно, будь по-твоему, сынок. Пусть он Иваном Ивановичем ростет. Авось да с этим именем-отчеством взаболь кой-чего доброго ему достанется, — согласился Ваня Брянцев.

И — как в воду смотрел, соглашаясь.

И от старшего Ивана, славного и мужественного «кряжа» былой селыцины, и от младшего Ивана, донельзя работящего и столь же добросердечного, немало свойств перешло в «планиду» камышового найдёныша.

Но всё это было ещё впереди…

2. В ДОБРОМ ДОМЕ

Ладно, хватит, мы уже довольно много места уделили представителям рода человеческого в этом повествовании, а ведь оно посвящено светлому образу Ивана Ивановича… А он действительно был светленьким, когда его нашёл Ваня Брянцев. Ну, скажем, светло-рыженьким (правда, день ото дня шёрстка его темнела, становилась всё «шоколадней»), И светло-рыженького этого кошачьего детёныша надобно было срочно накормить, чем энергично и занялся Федя.

Бутылочку с соской он наладил сразу, но дикий сосунок не выпил и четверти молока, налитого в маленькую ёмкость. «Что, не по нутру тебе коровье-то?» — подумал вслух Федя. И добавил к сказанному только что родившееся у него произведение: Отец принёс кота из камышей. Не гнать же мне кота с отцом взашей. А доля у котёнка нелегка, Погибнуть может он без молока. Он уже знал: зверята — не ребята: «искусственники» выживают редко… Выход напрашивался вроде бы простой: Джулька ещё была кормящей матерью своим щенкам. И Федя понёс котёнка к будке, уверенный в успехе. Он и читал, и слыхал, что не раз бывали такие случаи, когда и кошки вскармливали осиротевших щенят, и собаки — котят. Но не тут-то было! Джулька, вообще-то послушная всем домочадцам и особенно Феде лайка (пусть и не очень чистокровная, с подпорченной «дворами» родословной), лениво оделявшая в тот миг троицу своих детёнышей молоком из сосков, не пожелала кормить найдёныша. Рыкнула и лапой отшвырнула его. Кто знает, почему? Может быть, оттого, что её щенята уже выходили из грудной поры, и собаке уже стало болезненным покусывание её сосцов. Попросту, надоело быть кормящей матерью… Но, скорее всего, — так решил Федя, — собака отказалась питать своим молоком дикого котёнка именно потому, что он был диким. Она почуяла: это пришелец оттуда, из той озёрно-болотисто-лесной стороны, где живут извечные враги её и всех её предков. Духом дикой, не принадлежащей человеку земли и природы повеяло на неё от котёнка. И лайка не приняла камышового найдёныша себе в «пасынки»…

Федя не привык впадать в уныние, однако положение становилось аховым. Котёнок мяукал уже истошно. «Ну, что вячишь?! — вздохнул, обращаясь к своему новому питомцу, младший Брянцев. — Был бы ты Муркин, или вообще домашний, так уже сосал бы Джулькину титьку. А так — ходи голодный!» Но камышовый сосунок не мог ходить, он ползал по мягкой подстилке, и его жалобное мяуканье уже начинало слабеть. Тут-то и пришло спасение!

До слуха Федюшки донеслось громкое меканье. То подала голос Нюська, коза бабки Макарихи, престарелой соседки Брянцевых. Была эта Макариха бобылкой и уже много лет жила в такой развалюхе, что перед ней даже избушка на курьих ножках показалась бы дворцом. Ваня несколько раз подпирал стены старушкиной лачуги, но на большой ремонт не решался, — избушка сразу бы рухнула. Тася же частенько, особенно зимой, посылала детей с кастрюльками к дряхлой соседке, подкармливала её… Живности же у Макарихи не водилось никакой, кроме одной-единственной козы, да и ту старуха всё время порывалась передать в собственность Брянцевым. «Возьми её, Тась, у меня силов никаких нет с ей обряжаться, вишь, сама я себе уж скоро кусок до рта не донесу», — плакалась бобылка… Тася, может, и взяла бы к себе во двор соседкину животину, но боялась за своих коз. Они у неё, как и всё в её хозяйстве, были чистыми, здоровыми и ухоженными, а соседкина Нюська — страшно сказать, до чего запущенной. «Её ж день подряд придётся мыть да вычёсывать, — вон, вся в грязи, в репьях да в „бабках“, не дай Бог, чем ещё заразит моих козочек!» — говорила Тася.

И надо ж было тому случиться! — запущенная и неухоженная, тощая Нюська этим летом принесла потомство!.. При том, что в Макарихином полуразваленном хлеву никаких козлов не водилось и не появлялось. Видно, бегая весной за околицу пощипать травку, Нюська и спозналась там с каким-либо мужским представителем козьего племени. И Макариха, и её соседи пришли в несказанное изумление от этого факта. «Гляжь на её, Тасинька, — во, профура старая, ить по ейным-то козьим меркам она меня токо чуть-чуть помлаже будет, — возмущённо улыбалась бабка беззубым ртом, — а туда же, нагуляла, понесла!» И незадолго до появления в брянцевском доме дикого котенка Нюська произвела на свет трёх козлят. Правда, один из них вскоре околел: видно, слишком слабеньким произошёл от не юной и не очень здоровой мамы. Но тут уж за дело взялась Тася: женское сострадание взяло верх над её боязнью за своих животных. Вместе с Федюшкой она сделала для соседской козы выгородку под кровом своего хлева, кое-как помыла-почистила Нюську и поместила её вместе с её двумя козлятами в эту клетушку, на чистую солому. Оттуда-то и донеслось до младшего сына Брянцевых дребезжащее меканье Нюськи…



Поделиться книгой:

На главную
Назад