Сергей Николаевич Есин
Дневник, 2006 год
1 января
Что-то со мной случилось, в каком-то я странном настроении. Это после последней поездки с Витей в Сопово. Я туда отправился, потому что ехать из-за снега и морозов в Обнинск боюсь. В Обнинске нет и электричества. И там и там взбесились пенсионеры, таким, наверное, скоро стану и я. В Обнинске из экономии решили отключить свет, а в Сопово наш Маяк-5 поссорился с соседями, понастроил, чтобы «они» не пользовались, шлагбаумы меж улицами. Въезд в «Маяк» от снега не чистят. Проехать даже на «Ниве» почти невозможно. Ворота закрыты, искать ключ хлопотно. Вдобавок к еще вполне понятной какой-то внутренней печали и в связи с тревогой за свое будущее и возможной, если не соберусь, ломкой судьбы, я вдруг оказался обуян работой — начал читать верстку дневников за 1984–1996 годы. Экономлю время. Уже к вечеру понял, что это работа не нескольких дней.
Днем был Коля Головин и Ашот, пили чай, и Коля рассказывал о бизнесе, которым он занимается, о себе, он вообще создает поле, в котором я смогу что-то найти для своего романа. Пока я все это отложил. В моих дневниках тоже слишком много рефлексии по поводу ненаписанных глав, неосуществленных замыслов, мелькнувших и навсегда пропавших идей статей или рассказов. Единственно, что можно понять: я всегда наготове, всегда ловлю то, что может быть уловлено, как в сачок, а потом предъявлено бумаге. Сколько времени ушло на все это, а ведь, наверное, это лишь простое скольжение по более легкому пути, нежели постоянное внимание к чисто художественной литературе. Как много времени ушло, в том числе и на науку, на диссертацию, необходимость которой для меня сейчас не так очевидна. Но пусть, как говорится, будет.
К шести ходил в гости к Петру Алексеевичу. Мне стыдно записывать за ним, получается как бы почти кража. Мы опять говорили о науке, которая фиксирует в своих окончательных дефинициях то, что открывает искусство. Мысль очень верная, недаром многие большие писатели так старательно цепляются за кафедральную известность, за то, чтобы стать объектом университетского исследования. В частности, П.А. сказал о том, что поскольку ряд проблем у нас не проработан в художественной форме, мы не имеем и общего идеологического результата. В качестве примера он привел так называемую государственную российскую идею поношения Ленина. Мне лестно, что, говоря о противоположном отношении к вождю, он упомянул и мой роман «Смерть титана».
К сожалению, я не смог быть у П.А. так много, как бы хотелось. Перед возвращением с диализа В.С. позвонила, что ее рвало и она плохо себя чувствует. Но ничего, когда я по морозцу быстренько пробежался и пришел домой, она уже была в норме.
С чувством гордости за правительство воспринял тяжбу с Украиной за газ. Это начинает походить на заботу о собственном народе и, пожалуй, на снижение уровня коррупции: некому уже лоббировать украинский капитал. А может быть, это всего лишь некая месть за то, что наших капиталистов вытеснили из Украины?
Нынешнее мое положение мне нравится. Знаю, пройдет еще некоторое время, и я соберусь. Слишком долго я копил в себе разные возможности и планы. Евтушенко, встречаясь с нашими студентами, сказал, что ему для выполнения его собственных замыслов нужно еще двадцать лет. Это теперь и моя надежда. Кроме мемуаров, есть и другие намётки. Пока дочитываю верстку, выделяя все имена и фамилии желтым подчеркиванием. Это для будущего словника.
Наконец-то Россия договорилась с Украиной. Газеты предупредили, что этот договор является неким элементом сговора и на нашем верху. Газеты разочаровывают: деньги за газ далеко не все окажутся в бюджете. В какой-то степени мы начали эту борьбу, не отработав иных вариантов, и все наше поведение походило на сеанс блефа.
Еще вчера ночью я начал, по совету С.П., подчеркивать фломастером имена и фамилии по тексту. Эта работа заняла целый день. Утром я проводил В.С. на диализ и до боли в глазах, еще раз быстро, оживлял в памяти весь текст. Возникла и форма словника, я позаимствовал ее в комментариях к дневникам Кузмина, где талантливо соединены аббревиатуры, инициалы, прозвища. Возле аббревиатуры В.С., вернее после нее, будет, наверное, наибольшее количество страниц.
Тем не менее, за сегодняшний день я, еще, правда сидя за компьютером, мельком просмотрел два фильма, оба по каналу «Культура»: «Французский канкан» и фильм об австрийской императрице Сиси.
Вечером звонил Игорь Волгин: его, дескать, осаждают вопросом, за кого голосовать. Я попытался объяснить, о чем каждому избирателю надо думать, когда он будет голосовать. А думать надо только о себе, другими словами: что избранный сможет дать институту и ему лично. По большому счету, кроме Толкачёва, моя симпатия в этом вопросе лишь на стороне Саши Сегеня, хотя все меня предупреждают о его недостатках. Но это лишь симпатия, как рационалист я думаю и о Тарасове.
В разговоре всплыл еще очень интересный аспект. Старая истина: предают только свои, но разве я кого-нибудь на кафедре творчества особенно считаю за своего? Как и положено, каждый за себя. Ну, когда-то Гале Седых дал вести целый семинар. Знал, естественно, о ее потенциале, обычно она вела семинар в паре с кем-нибудь. Это повелось еще с покойного Александра Алексеевича Михайлова. Потом попросил ее помогать мне по кафедре творчества, сделал заместителем заведующего кафедрой. Ладно, работает и пусть работает, но сколько, оказалось, апломба, сколько важности и спеси! Разозлился я, когда, по слухам, обнаружил, что в большом миру она вообще именуется заведующей кафедрой. Сколько мелких было стычек, сколько взято не очень способных учеников. Уже, правда, и не помню, что же стало поводом нашего последнего скандала, отчего я решил работать без заместителя. Но ведь, с другой стороны, в разведку с чужими и не ходят. Ну и Бог с ней, что первой перебежала с причитаниями. Бог с ней, что подписала какое-то нелепое письмо, якобы в поддержку Стояновского. Именно после этого письма я и стал к нему хуже относиться.
А теперь перенесемся в наш зал на ту самую знаковую встречу с Евгением Евтушенко, о которой я уже писал. Евтушенко что-то говорил, Евтушенко что-то прочел из своих стихов, а потом попросил читать и наш молодняк. Поперли, естественно, самые бездарные. И все, как и положено, называли своих мастеров. Коммерческий подход и захваливание принесли свои результаты: самые агрессивные были, естественно, у Галины Ивановны. А теперь кольцую сюжет: по словам Волгина, его Евтушенко спрашивал потом, а кто это такая — Седых!
Спектакль оказался очень неплохой, по крайней мере, публика на него ходит. Содержание — эгоизм матерей и сегодняшние дети, и тема не новая, и режиссура не вполне самостоятельная. Много трюков, клоунады, форсированные голоса, впрочем, иногда видна мастерская разводка, но это уже почерк Райхельгауза. Любопытна декорация, которая, кажется, сама по себе может определить решение: сцена засыпана торфом, и здесь же ванна, несколько холодильников. Потом все это взмоет ввысь. Несмотря на то, что это качественная пьеса, в ней не хватает еще качественной философии. Скорее всего, чуть облегчено слово. Удовольствие получил, но вспомнил, как вдруг напрягаешься, когда со сцены где-нибудь у Дорониной или в Малом идет чистая нефорсированная страсть. Ничего не поднимается на стальных канатах в воздух, никто не прыгает, но возникает такая напряженная атмосфера, от которой после спектакля долго, как от наркотика, отходишь. Вот тебе и старые, заматеревшие формы.
Вечером меня поздравил с Рождеством Саша Сегень. Единственный человек, который сегодня позвонил. Поговорили о жизни, поделились общими воспоминаниями, Саша напомнил, как впервые пришел ко мне домой брать интервью, он тогда работал в «Литературном обозрении», и не помыл после себя посуду: выдержал характер. У него тоже, как и у меня, когда-то перед выборами, сегодня лишь одна мысль: хорошо бы не выбрали!
Вечером на сон грядущий, воспользовавшись тем, что компьютер воспроизводит диски, прокрутили старый фильм Фансуа Озона «Бассейн». Я всегда с вниманием смотрю и слушаю все, что связано с литературой. Английская писательница едет на юг Франции, чтобы попытаться написать новый детективный роман и останавливается в доме своего издателя. Именно там разворачиваются ужасные события, в центре которых стоит дочь издателя. Вот эти события и ложатся в центр повествовательной канвы. Дом с бассейном. Озон делает все убедительно, правдоподобно. Возле бассейна и в нем идет и отражается жизнь. Мы следим не только за эпизодами жизни, но и догадываемся, как из них появляется, формируясь, роман. Только в самом конце мы понимаем, что все это специфическое отражение в сознании писательницы, изменение действительности в ждущем этих деформаций уме. Все, как у любого писателя: милая девчушка превращается в монстра, невинные интрижки — в кровавые драмы. Только здесь, как в физических опытах, меняется плюс на минус. Для меня это особо доказательно, точно так переосмысливал я собственную историю в пьесе «Сороковой день». В ней действие происходило, как никогда при моем характере происходить не могло.
Хотелось бы поработать и дальше, походить по снегу, но надо было садиться в машину и ехать на работу: мне — разбирать бумаги и вещи в своем кабинете, С. П. — сторожить собственные выборы. Каникулы закончились. Уже потом, на работе, в присутствии Марии Валерьевны я объяснил ему, что он заинтересован в чистоте будущих выборов ректора и как человек, исполнющий определенные обязанности, и как один из претендентов на эту должность.
Здесь все не так, как могло бы показаться вначале, чисто. Наверное, это в первую очередь моя ошибка, я очень понадеялся на организаторские способности М.В.Ивановой и целиком доверился ей. Она же, в желании продемонстрировать, прежде всего, себя болтается в министерстве, не понимая, что ничем и никем, кроме бумажной жизнью, министерство не интересуется. С другой стороны — у нее обнаружились свои преференции, по крайней мере идут слухи о том, что она уже предложила себя в качестве проректора по науке одному из кандидатов в будущие ректоры.
М.В. совсем не контролировала процесс избрания делегатов от подразделений: за один сегодняшний день выявилось, что лаборанты «избрали» своего делегата, имея фиктивный кворум. В частности, по протоколу на собрании лаборантов присутствовала Екатерина Яковлевна, а на самом деле ее не было. Председательствующая Светлана Качерина выбрала саму себя и сама же подписала протокол. Такая же ситуация произошла и в международном отделе: в отсутствие Владимира Ильича, числившегося, как принимавшем участие в собрании, выбрали в делегаты Нину Борисовну. А он, оказывается, отсутствовал на собрании. В отличие от С.П. я знаю, кому Ниночка смотрит в рот и за кого, в случае указания, будет голосовать. Уже говорят о некоем карманном ректоре. В тексте дацзыбао с агитацией за Мишу Стояновского, вывешенном кафедрой В.П. (по этому случаю мне жаловался Демин: его-де включили в список, а он ничего не подписывал), кто-то сделал оскорбительные подчеркивания. О других мелочах не говорю, например, о слухах, за кого агитирует Зоя Михайловна. С моими друзьями судьба поквитается, врагов я, естественно, прощаю.
Тем временем внимательно сортирую свои бумаги и готовлюсь вывезти накопившийся архив. Если буду жив, то так расставлю все на втором этаже в Сопово, сделаю такие стеллажи, что работать будет легко и свободно. Какие впереди меня ждут мемуары! Ну, чего же я не решился сам уйти раньше?..
Под вечер пришел ко мне с бутылкой — поздравлять! — мой дорогой дипломник Маркус. Я ему посоветовал, чтобы не портить наши давние дружеские отношения, забрать бутылку обратно. Забрал! И еще один интересный момент. Заходил к Максиму Павел Быков, мой бывший ученичёк. Пили чай, я подтрунивал над умением Паши приспосабливаться, втираться. Например, не успел я его познакомить с Владиславом Пьявко и Ириной Архиповой, как он уже переписывает их телефончики. Вот так оказалось, что не только к его литературе я имею прямое отношение, но и к его пению. Узнав во время собеседования от одного из абитуриентов, что тот работает регентом, я, помню, тут же пристроил Пашу в церковный хор.
Днем состоялся ректорат, где все накинулись на С.П. за то, что «он выносит сор из избы». Значит, Мише и Марии Валерьевне можно якобы по делу ездить через день в министерство, мы их поддерживаем. Не даем отпора, всем персонажам, которые через подставных лиц, включая депутатов, пишут в министерство, а человеку, который сейчас отвечает за институт, надо молчать и, как привыкли, как это делал Есин, беречь общую репутацию? Не кругло все получается. Яростные нападки на С.П. наших дам моэет означать, что в их «выдвижениях» все не так чисто. А также, что с выбором выдвиженца не все так, как они желали. Подвякнул и В.Е., он занимает подловатую позицию.
Я с ректората ушел почти сразу. Если у меня появилось такое право, решил не слушать мелкую демагогию. Здесь же Гусев, который все время говорит только от имени Московской писательской организации, а его на ректорат позвали только как завкафедрой, и не больше, предъявил мне претензии по поводу мелкого соображения о «Московском вестнике», которое я высказал в интервью с Бондаренко в «Дне литературы». Там я всего лишь упомянул, что мой «Казус» не был широко прочитан, потому что в начале перестройки тираж его журнала не соответствовал объявленному.
Постепенно очищаю свой кабинет, за тринадцать лет скопилось немало бумаг и книг.
С.П. показал мне письмо, которое он получил от своего ученика Алхаса. Мальчик умный, безусловно преданный литературе, ему бы только сосредоточиться сейчас, это видно из манеры, не на художественной литературе, а на критике и философии. Впрочем, все еще может произойти и прорезаться. Но к письму. Здесь меня восхищает внутренняя необходимость думать и рассуждать:
«Как вы нашли Кнута Гамсуна? По-моему, восхитительное путешествие. Мне очень понравилась попытка журналистов повторить его путь. Нужно признать, она им не совсем удалась. Хотя как потрясающе совпали персонажи, какие личности встретились им. Как они похожи! Не правда ли? Как-то у меня наложились друг на друга три текста: «В сказочном царстве» Гамсуна, «Марбург» Есина и «Пушкин» Юрия Тынянова. И вот в двух текстах — в «Марбурге» и «В сказочном царстве» — сделана попытка пройти путь исторических персонажей. Я поймал себя на мысли, что это потрясающая возможность увидеть мир. Совершить путешествие по пути героев — это значит встретиться с любимыми персонажами и увидеть мир. Мир и их глазами и своими».
Второе рассуждение в конце большого письма столь же интересно, хотя и небесспорно: «…но вот добрался до конца. И нужно пару слов о романе Сергея Николаевича сказать. И это самое трудное. Блестящий стиль, язык, выверенный ритм повествования, натурализм, боль и жизнь — все это есть. Но герой меня пугает… хорошо, что нет у него детей, у такого героя».
Зашел утром к С.П., там сидит Минералов, Боже мой, как виновато на меня взглянул «сын священника» (или внук?). Потом выяснилось, он пришел, ну скажем так, к одному из гипотетических ректоров докладывать: что наверху, у «сына ректора» пишется коллективное заявление — ах, эти коллективные письма, утеха и восторг советской интеллигенции, — чтобы завтра на выборы пустили прессу и группы поддержки. Потом к С.П. пришел Миша Стояновский, и они долго рассуждали, пускать или не пускать посторонних. Я, естественно, в полной уверенности, что группа поддержки нужна только для театрального действа, скажем, морскому офицеру. Я даже обращаюсь к обоим отечески: ребята, вот тебе, Сережа, и тебе, Миша, нужна эта группа? И тут я вижу, что Миша мнется, потом говорит, что лично ему не нужна… А спустя несколько часов откуда-то из глубин нашей бюрократии появляется и само заявление, написанное на имя председателя избирательной комиссии. Я-то думал, что это действительно коллективка, с очередью подписей, а тут всего четыре фамилии и первая… Миши Стояновского: воистину, в тихом и скромном усатом омуте… Ну, а дальше, угадайте кто? Минералов, «сын ректора» и Болычев. Только праведники являются грешниками.
И еще был эпизод из серии. На этот раз Оксана. Она много лет сидела у меня секретарем, не без моей поддержки была устроена в аспирантуру, получила совместительство на ВЛК. Потом я ее перевел в приемную комиссию, осенью отправили на отдых за границу. Я с ней поговорил, как со своим человеком — я ведь теперь обычный, по словам Минералова, «рядовой член коллектива». В открытую повел агитацию за С.П… Аргументы мои были простыми: он человек моих взглядов на суверенитет института и благополучия его сотрудников, чужд всякой коммерции. И уже через некоторое время все это вернулось ко мне через С.П., которому этот инцидент пересказал Стояновский. Бежит, значит, Оксана, в слезах: мне предложили, приказали голосовать за определенного человека. Это особый талант — заранее продемонстрировать лояльность перед всеми возможными начальниками. Я-то понимаю, с нее уже взяли слово голосовать за кого-то другого, народ у нас шустрый, а она девочка честная, и даже тайное голосование не могло побудить ее нарушить обещанное. Но нарушить конфиденциальность нашего разговора она смогла. Я сразу снял телефонную трубку и позвонил деточке Оксане: «Оксана, ты, конечно, понимаешь, что больше я не твой друг». Это, наверное, один из самых ярких и бесцеремонных фактов предательства в моей жизни!
Дома меня застал звонок Феликса Кузнецова, который не смог за весь день дозвониться до меня: он рвался на собрание. Я вертелся, потому что не сразу сообразил, что ему ответить. А потом решил: пусть идет, своей бородой и демагогией он способен дискредитировать весь свой лагерь. Поймут ли наши, что это пришел первый человек, претендующий на нашу собственность? В.С. отметила, что я говорил с Феликсом неприлично. В конце он сказал: дескать, вы, С.Н., прожженный человек, и я прожженный человек… Про себя я подумал, что в отличие от насквозь прогоревшего Феликса Феодосьевича я еще и действующий писатель…
Вечером по ТВ передали: некий двадцатилетний парень вбежал в синагогу у нас на Бронной и поранил ножом несколько человек. По телевидению уже вопли об антисемитизме. Я думаю, здесь хулиганство, а скорее всего, парень просто психически нездоров.
Собрание, как ни странно, прошло довольно мирно, хотя утром, когда приехала знакомая чиновница Акимкина, долго шла дискуссия о группах поддержки и кого пускать или не пускать присутствовать на выборах. Марья Валерьевна здесь вела себя с особой агрессивностью, но, забегая вперед, то, ради чего она так старалась, не получилось. При первом же голосовании Бояринов, за которого так ратовал Феликс Феодосьевич, получил всего один голос, который, — по доброте сердечной и своей обычной честности — сам рекомендовал — дал ему, наверное, В.И.Гусев, а Саша Сегень, будто бы обещавший председателю комиссии по выборам место проректора по науке, собрал три голоса. Я могу только предположить, что один из этих голосов А.Е. Рекемчука, который на собрании выступал в поддержку своего ученика — это хорошо и законно, другой, естественно, Мария Валерьевна, а вот третий — у меня тоже есть предположение, но я о нем, пока, помолчу. Вот, может быть, эти голоса, которые должны были по всем расчетам отойти к Сергею, и решили первый тур голосования. Вот они три голоса: Гусев, — который ратовал за С.П; Рекемчук, который должен был голосовать за своего ученика-выдвиженца; М.В., которая, кажется, клялась в любви к Толкачёву, предпочла свое проректорство. Ах, любовь, что ты, подлая, сделала!
Потом мы разговорились с Лешей Антоновым, который занимался счетом и просчетом с другой стороны. По его соображениям, в первом туре за Тарасова должно было быть 44 голоса, но где они? После первого тура голоса расположились следующим образом: 32, 30, 29. Следовательно, остались Стояновский и Тарасов. Когда в процессе передачи голосов претендентов голоса Сегеня отошли Стояновскому, а С.П., сидевший в первом ряду, встал и готов был, по его собственным словам, распылить, то есть предоставить своим сторонникам право голосовать по их внутренним предпочтениям, без его советов, я, стоя возле трибунки, успел пронзительно шепнуть: «Тарасов». Он так и сказал: «Я хотел бы попросить моих сторонников голосовать за Бориса Николаевича Тарасова!»
Из событий мелких, но занимательных. Самое первое выступление — А.Е. Рекемчука. Он агитирует за своего ученика Сашу Сегеня, но одновременно здесь же слышится определенная критика бывшего ректора: дескать, прекратил, ожидая перевыборов, печатать студентов, не занимался организацией журнала, в котором Рекемчук печатал бы своих семинаристов. Второе выступление — бывшей замзавкафедрой Гали Седых. Вернее сумбурная речь о якобы развале и обмелении кафедры. Накопила обид, бурчала на всех, на Рейна, на Лобанова, после статьи которого «Освобождение» изменился взгляд на целый пласт литературы, на Кострова и даже на Рекемчука, писателей выдающихся. Тут, сидящий рядом с ней, Костров, иронично вопросил: «А ты кто такая?» Вполне резонно.
Мне тоже хотелось выступить: коли Рекемчук поддержал своего ученика, почему бы мне не поддержать своего? Но Мария Валерьевна Иванова в своей неуемной страсти казаться лучше всех — чему помогал переливчатый блеск вышивки из камешков на ее прекрасном платье — и служить только тому, что впереди, уже позабыла, что открывать собрание должен был С.П., как исполняющий обязанности ректора, а потом предполагалось предоставить слово мне. Зачем Марии Валерьевне покойники! Только ее собственная жизнь расстилается сейчас перед ее глазами, значит остальным можно пренебречь. У меня в кармане лежал написанный утром текст, как письменная основа речи. Но раз мне слова не дали, я переписываю в дневник.
Звонок Феликса Феодосьевича. Я не знаю, может ли на конференции присутствовать кто-либо чужой, даже такой крупный начальник, реликт нашей советской бюрократии, ее еще не вымерший мамонт. Я, правда, думаю, что это еще и бывший собственник наших зданий, который уже не раз поднимал вопрос об имуществе Литинститута. Столько уже размотали, сколько куда-то делось, а все неймется!
По Закону об образовании на должность ректора может баллотироваться любой, почти человек с улицы. В то же время Инна Люциановна Вишневская, сорок лет ведущая в этом вузе семинар драматургии, не имеет права присутствовать и участвовать в выборах, потому что у доктора искусствоведения трудовая книжка лежит в Институте искусств.
К этому я должен присовокупить нерешительность и беспринципность нашего ученого совета, на протяжении нескольких недель два раза кардинально и единодушно менявшего свое мнение относительно устава, выборов и характера представительства на них.
Тринадцать лет назад я принимал институт в тот момент, когда Союз писателей СССР, правопреемником которого является МСПС во главе с Ф.Ф.Кузнецовым, отказал нам в финансировании, фактически бросив на волю так называемой перестройки и ветра. В институте в то время не было ни одного компьютера, ни одной машины, дырявая крыша, в критическом положении горячее и холодное водоснабжение в общежитии. Тем не менее, за прошедшие тринадцать лет не было ни одной задержки зарплаты. За это время мы обрели ряд совершенно новых и не существовавших ранее в институте структур: свою книжную лавку, свое на паях издательство, у нас бесплатное для студентов, аспирантов и преподавателей, рабочих и служащих института питание. Какое-то время у нас существовал даже собственный театр. У нас расширилась аспирантура, появилась докторантура, возникли три специализированных докторских совета, свой журнал, расширилась до критических пределов библиотека, появились два этажа коммерческого поселения в гостинице и много другое.
Не стану касаться цифр, совсем недавно я отчитался на ученом совете, и он признал мою работу удовлетворительной. Но, перед тем как мы начнем наши выборы, я хотел бы сказать несколько слов о том, с чем придется столкнуться следующему ректору. 1. По мнению специалиста по эксплуатации и строительству именно учебных зданий г-на доктора Каландия, наш основной корпус простоит еще 5–7 лет. 2. Необходима новая электроподводка к институту и к общежитию. 3. Нужно отремонтировать гостиницу и сделать над общежитием новую крышу. 4.Установить дорогостоящую противопожарную сигнализацию и, главное, следить за тем, чтобы нашу усадьбу не отобрали для иных государственных нужд.
Потребуются определенные усилия, чтобы переверстать учебный процесс, на необходимость чего указывают нам некоторые «предвыборные» статьи в прессе, в том числе статья Лисунова.
Со мною институту повезло: когда меня избрали, мне не нужна была квартира, не нужен был телефон, не нужна была машина, не нужна была дача — все это у меня было. Не нужно было устраивать в институт моих детей и племянников, моя жена принципиально не носила золота, у меня не было неудовлетворенного чувства собственного престижа.
Теперь о претендентах на должность ректора.
И последнее: отриньте, если сможете, свои пристрастия, и думайте о судьбе института.
Не мстительный я человек, но, как надо перечитывать одни и те же даже средние книги, так надо перемалывать одни и те же ситуации — только так рождается глубокий психологизм. Думаю, перебирая, о многих людях. Я даже, наверное, сделаю список так называемых предателей, не для того чтобы досаждать или мстить, это уж совсем не в моем характере, а чтобы не забыть при моем анализе. Может быть, совершенно сознательно я все драматизирую и навертываю, чтобы как-то подхлестнуть свое воображение, которое уже светит, как прожектор, на новый роман. Стоит ли писателю по-другому сводить счеты? Писатель в этом смысле существо самое невинное.
Сколько для естественного восприятия жизни дает мне даже один день в этой стерильной тишине и безлюдье! Не смотрел даже телевизор. Что там с газом, с правительственным кризисом на Украине?.. Узнал немного только о сумасшедшем мальченке, который ворвался в синагогу. Говорят, он действовал по схеме какой-то компьютерной игры. Сначала — это озвучил С.Бабурин, — войдя на первый этаж, он налетел на шофера таджика, потом на какого-то другого инородца, а уже затем поднялся на второй этаж, где ранил собственно кого-то из евреев. Людей пострадавших и их родственников жалко, жалко и этого чумного парня. Его засудят по-крупному.
Все последние дни занят тем, что делаю словник к дневнику 1984–1996 годов. Работа тяжелая, масса имен, неужели со столькими людьми я встречался, столько народа знаю! К каждому у меня было свое отношение. Какое невероятное количество деталей всплывает в памяти. И все это лишь наметки, лишь абрисы событий. Я боюсь, что впереди еще новая работа, по следам былого написать новую, более сочную и яркую картину. Весь вопрос, есть ли у меня за душой что-то настолько ясное и большое, чем я мог бы поделиться с людьми и ради чего надо бросить художественную литературу.
Первое уже последовало — позвонили: повесился Сережа Королев. Он работал в Москве. Жизнь у него не складывалась. Помню, как несколько лет назад я пытался выгородить его после пьянки и драки с Панфиловым. Помню, с каким пафосом В.П. говорил об этом инциденте, а парень был больной, и это было ясно с самого начала. Вот и результаты. Еще недавно мы с ним говорили, и он вроде был бодр, но его волновало, что я ухожу, он все же надеялся на меня, на мою поддержку. Какой был замечательный парень! Вот тебе и попытка вырвать человека из иной среды: Сережа был из поселка в Архангельской области, работал лесорубом.
Утром принялся читать номер «Нашего современника» посвященный молодежи. Похоже, кое-что здесь фантастически интересно. Пока читаю двадцативосьмилетнего Евгения Чепкасова. «Хромающий человек. Петербургская повесть»
Уж если я завелся на такой недружественной ноте, то, по мере того как у меня происходит осмысление недавних событий, я все строже и строже отношусь к некоторым людям, своим коллегам. И здесь я даю себе право хотя бы здороваться с разной степенью сердечности. Недаром кое-кто меня по дороге останавливал и, пряча тревогу, участливо спрашивал: как, дескать, я. Я упорно демонстрирую, что знаю о двурушничестве многих и не хочу этого скрывать. А коллеги хотят теперь же получить отпущение грехов: иначе совесть будет мучить, плохой сон, несварение желудка, все хотят и перед собою быть совестливыми, цивилизованными и безукоризненными членами общества и чтобы никто даже не догадывался об их пакостности.
Днем обедал с Борисом Николаевичем, представил его Альберту Дмитриевичу, познакомил с В.А.Харловым, за обедом говорил о проблемах общежития и предложил создать комиссию по замечаниям, которые можно отыскать в предвыборных программах кандидатов. Говорил о приеме в институт: ну понято, что выучили детей, но теперь уже идут племянники и внуки, не слишком ли? Издалека видел Мишу, Людмилу Михайловну, слышал из кабинета аффектированный голос Зои Михайловны. У них теперь своя жизнь никак не соприкасающаяся с моей. С удовольствием рассказал о своем разговоре с Оксаной.
Теперь из приятного. Отдиктовал предисловие для каталога фестиваля в Гатчине, вчерне подготовил приказ о «десанте» на фестиваль, потом встретился с приехавшей из Белгорода Верой Константиновной. Она приезжала на чью-то докторскую защиту, пришла с букетом, значит, защита прошла успешно. Она написала новую книгу обо мне: «Феномен прозы С.Н. Есина: творчество второго периода». Интересно, состоится ли третий? Даст ли Бог? Много говорила о «Марбурге», о том, что я себя недооцениваю. Об этом же говорила и Наташа Бабочкина: прочла роман и стала искать мой телефон. Ей было необходимо высказаться. Эта медлительная волна признательного читательского внимания накатывает точно так же, как во время публикации «Имитатора».
Днем прочел еще одно «Предисловие» к дипломной работе Елены Георгиевской. Это «Интервью со своим дневником». Лена написала и так: «посвящается С.Н. Есину». Похоже, что мы действительно выпускаем гениальную деваху. Ей остается только пробиться, а это самое трудное и самое унизительное. Интервью буду перечитывать, там много того, что сразу и не ухватишь, пока сделал ксерокопию.
Сегодня же пришло письмо от Нины Ивановны Дикушиной. «Часто вспоминаю наши поездки на Дальний Восток. И всегда помню, какую неоценимую помощь оказали Вы Фадееву и мне, к нему примкнувшей, в издании книги».
Как я устал от этой однотонной деятельности со словником, тем не менее, в голове что-то колышется. На работе почти ни с кем не разговариваю, держу себя сдержанно, это сразу позволяет сэкономить очень много сил.
Сергей Николаевич, читаю Ваши дневники от 25 января 2005 года. Творений Ваших я ранее не читал, но однажды просматривал «Смерть титана». Многое Вы там придумали и тяжело изложили. Если бы Вы, уважаемый Сергей Николаевич, прочли секретное письмецо Владимира Ильича от 19.3.1922 года о тотальном изъятии церковных ценностей под предлогом голода, то у Вас отпало бы желание описывать смерть «титана». Привожу цитатку из ленинского послания: «Строго секретно… Именно теперь, и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем /и по-этому должны/ провести изъятие церковных ценностей с самой беспощадной энергией и не останавливаясь /перед/ подавлением какого угодно сопротивления…»
Сергей Николаевич, я не могу лишить Вас Вашего символа, а дневники — дело хорошее… В дневниках просматривается Ваша гражданская позиция, и она в большей степени тяготеет к христианскому человеколюбию.
По дневнику чувствуется, что ожидовлены Вы значительно, потому и не понимаете, что Татьяна Бек просто ненавидела все славянское, христианское. Осип Мандельштам, Булат Окуджава, Иосиф Бродский — вот ее знамена, а Сергей Есин ассоциируется с Сергеем Есениным — одно это вызывало у нее аллергию. Евгения Рейна Т. Бек раскусила и не могла смириться с его, как бы, кровно-национальным предательством. Евгений Рейн поэт не совсем еврейский, хотя в его поэзии перечисление и нытье присутствуют, и все же он давно отошел от всего еврейского, и по образу жизни и в творчестве. А может и не отошел, а всегда таким был.
Сергей Николаевич, наблюдая за Вами, я заметил, что Вы неравнодушны к Борису Пастернаку, и часто восхищаетесь его свечой, которая на столе горела и горела, в пример эту «свечку» молодым поэтам приводите, как нечто необычайно ценное. Я думаю, что и здесь Вы заблуждаетесь. Борис Пастернак всю свою жизнь посвятил поиску поэтической формы. Форму он иногда находил, но заполнить ее соответствующим содержанием не мог. Иногда были и редкие удачи. Поиск форм происходил от того, что рядом жили и творили: Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский — найти же себя, отличимого по интонации, стилю, несмотря на сокрытый талант и огромную эрудицию, было крайне сложно. Поэтому, свеча, которая горела и горела на столе, ничего, кроме ложно-поэтического состояния, в себе не содержит.
Сергей Николаевич, я буду читать Ваши дневники, и как читатель делиться с Вами своими впечатлениями. Желаю самого главного: здоровья и хорошего аппетита и еще успеха в делах, мирских и разных.
Благодарный читатель Е.Г.
Здесь есть что прокомментировать. Во-первых, я сразу понял, что речь идет о публикации в «Российском колоколе», это наверняка будет приятно Максиму Замшеву. Кстати, коли зашло о нем и о «Колоколе», вот что сам Максим мне недавно рассказал. Он встретился по своим административным делам с легендарной фигурой прошлого — Егором Кузьмичем Лигачевым, и тот сказал, что читает в «Колоколе» стенограммы процессов 1937 года и Дневники Есина. Вот так! Сегодня, кстати, буду продолжать читать новую книгу Харченко. Вчера прочел часть про книгу о Ленине, следующая часть посвящена Дневникам.
А вот что касается личности Ленина и его секретного письма от 19.03. 1922, то — ничего с собою поделать не могу — и я бы поступил так же, если народ голодает, и, думаю, настоящий христианин, подлинный церковный иерарх поступил бы так же. Ведь речь идет о тысячах трупов, которые валяются на дорогах, и о том, что голодающие едят живых людей. Может ли что-то из металла любой стоимости быть дороже человеческой жизни! Ко всему остальному можно прислушаться, тем более, что пишет это, кажется, писатель. Дело в том, что мой старый адрес: дом 4, корпус 6, кв. 11, а не 43 — эти координаты указаны в писательском сборнике 1986 года, но они же и на конверте.
Но было и еще письмо, которое пришло несколько дней назад, а Максим показал мне только сегодня. В этом отношении он молодец, настоящий мужчина, да еще тут же написал ответ, дал отпор. Вот как начиналось это письмо мерзавца. Не отвергаю мысли, что оно еще и коллективное, т. е. письмо обиженных мерзавцев.
Уважаемые коллеги!
Уважаемые друзья и коллеги!