Витаутас Петкявичус
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
ОБ АВТОРЕ
От переводчиков
Писателя, который бы попытался раскрыть подноготную государственных переворотов в нашей стране начала девяностых годов ХХ века, в России не нашлось. Но такой нашелся в Литве – это один из главных зачинателей движения за выход Литвы из состава СССР, за государственный суверенитет своей родины, известный литовский писатель Витаутас Петкявичюс.
В своей книге «Корабль дураков» писатель показывает лишь собственное, субъективное видение фактов и событий, возможно, не всегда неоспоримое. Он и сам это говорит, не притязая на абсолютную истину. Но рассказанное им позволяет вдумчивому читателю с особой отчетливостью увидеть, как преданных своем у народу идеалистов оттесняют на обочину политические хищники, использующие для достижения своих шкурных интересов их благородные устремления.
События того времени в Литве не были изолированными от России и других республик, входивших в состав СССР, они были лишь частью бурно развивавшихся общих для всех нас процессов. Поэтому они представляют интерес не только для литовских читателей.
Зачастившие в период горбачевской «перестройки» в Литву из Москвы эмиссары, выдававшие себя за приверженцев демократии, несли в Россию вести о происходящих здесь «демократических процессах», расхваливали движение за независимость — «Саюдис». А лидеры этого «Саюдиса» умело им подсовывали в качестве типичных представителей противоборствующей стороны, якобы мешающей демократическим преобразованиям, всякого рода закосневших в политических догмах людей: партократов, солдафонов, амбициозных аферистов и просто интеллектуально ущербных субъектов, каких, кстати, вдоволь было и в самом «Саюдисе». Может быть, и по этой причине, других, находившихся от «Саюдиса» по ту сторону баррикад, залетные российские «демократы» не желали слушать, тем более — слышать: ни о лже демократии, ни о разгуле гнуснейшей русофобии.
Что ж, давайте с помощью писателя взглянем на ту же, любезную их сердцу, сторону, только не на ее репрезентативную часть, а на изнанку. Может быть, тогда станет яснее, что же произошло в России.
Читая книгу, не надо забывать, что писатель представляет галерею шаржей на политиков Литвы. Но не забудем и то, что шарж подчеркивает характерные особенности личности, не заботясь о точном отображении не существенного.
Однако это не только шарж, но и попытка сохранить для будущих поколений высокие нравственные ценности, которые нынче кто–то усиленно старается изгнать из памяти и душ людских.
Автор как бы бросает перед читателем запутанный клубок из фактов и имен, дат и событий. Читая книгу, не всегда получишь ответ на вопросы: что, где, когда? Но такова авторская манера, он делает это намеренно, как бы подчеркивая, что ясных ответов не, было ни в начале, ни в конце, нет и самого конца. Только автор постепенно вытягивает из этого клубка ниточку за ниточкой, предлагая посмотреть на каждую в отдельности, пока сильно не похудеет и сам клубок.
Своеобразие ироничного, близкого к народному, языка автора, который не связывает себя строгими нормативными канонами, создавало для переводчиков дополнительные сложности. Но переводчики видят свою задачу в том, чтобы наиболее точно передать смысл, дух произведения, не особенно заботясь о точной передаче слов.
В настоящем издании русское написание литовских имен и фамилий, названий местностей дано в соответствии с традиционными правилами, принятыми в России.
Примечания в сносках принадлежат переводчикам.
В конце книги приводится указатель фамилий наиболее значительных персонажей, с краткими справками о них.
От автора
Память человеку дается для того, чтобы он совершенствовался и не повторял былых ошибок, сопоставлял их с современностью и думал о своем будущем. Но случается, и нередко, что некий мелкий человечек переусердствует, забывая, кто он таков в действительности. Так сказать, «переплюнет» самого себя и, одержимый как им то комплексом, начинает юродствовать, искажать факты, исправлять историю, пока, наконец, не влюбится в собственную особу и не начнет строить из себя Божьего избранника. Такой деятель практически полностью созрел для психиатрической больницы, но, как это ни странно, миру еще неведома глупость, не находившая последователей. С этого все и начинается…
Так появляются на свет всякого рода мессии, пророки, вожди и самозванцы. Создаются невероятнейшие теории, слащавые легенды об их необычайной доброте и мудрости; простого человека отгораживают от действительности, одурачивают, а впоследствии, подразгул, вакханалию лжи, впутывают в какую–нибудь авантюру, с которой и начинаются все прочие беды: насилие, войны, убийства и духовное опустошение.
В своем вступлении я хочу процитировать первый провозглашенный «Саюдисом» документ, который впоследствии подвергся такому искажению, надругательству и лжи, что на третьем съезде «Саюдиса» он уместился в одну подлейшую фразу: «В Литве нужно поставить к стенке 200 000 коммунистов и будет порядок». А все начиналось так чисто, так душевно, по–христиански… Цитирую:
3аявление доброй воли
Политическая ситуация бывает благоприятной или неблагоприятной по отношению к нравственности и доброй воле… Мы, жители Литвы, в свою очередь, сделали многое, чтобы эти понятия утвердились в жизни. Мы, участники литовского движения за перестройку «Саюдис», понимая ответственность, которую возлагает происходящее сегодня социально–политическое обновление, духовное и национальное возрождение, выступаем:
Мы исполнены решимости добиваться во всех областях жизни Литвы: мира там, где увидим вражду, правды там, где увидим обман, порядка там, где увидим беспорядок, света там, где увидим тьму. Мы одобряем дух и шаги перестройки, дающие надежду нашим чаяниям. На каждый конкретный шаг по осуществлению провозглашаемой политики МЫ всегда ответим духом доброй воли, потому что все мы–ЛИТВА и наше будущее — ЛИТВА.
ПРИНЮХИВАЕМСЯ
Глас народа — глас Божий. Наконец он услышан. По его воле нас выбрали в Инициативную группу «Саюдиса». После первой разминки и робких речей ни у кого из нас еще нет никакой ясности. По чьему–то замыслу мы должны что–то совершить, что–то улучшить, что–то объяснить народу. Но по какой–то причине эта неопределенность светилась в глазах некоторых членов группы сильным допингом. Поначалу мне показалось, что это опьянение уже не стесненной никакими правилами свободой. Она горячила людям мозг, растворяла ответственность и уважение к иным мнениям. Она была несколько искусственной, требовавшей, чтобы в кармане имелся про пуск, поэтому в наших первых протоколах пестрели только лозунги, клятвы и россыпи романтических обещаний, почему–то называвшихся «мировой практикой». Каждый член группы изо всех сил старался быть увиденным, услышанным, выделенным среди прочих. «Так начинается любой заговор неполноценных деятелей», — записал я тогда в своем дневнике и, как потом оказалось, ничуть не ошибся.
Уже в первые дни среди молодежи выделялся Арвидас Юозайтис. На его доме в районе Жверинаса[1], словно на здании какого–то посольства, постоянно развевался триколор. Юозайтиса неизменно сопровождал кружок каких–то неизвестных людей. Сам он был строг, ироничен, категоричен. Но, помимо всех положительных и отрицательных качеств, в нем еще таилось что–то очень еврейское. В каждом выступлении, в каждом деле он умел придать себе необычайно большое значение, превознести себя. Хотя, услышав похвалу, отзывался на нее неохотно, с некой само иронией, как будто сочинял еврейский анекдот, но стоило кому–то подыграть этой его «самоиронии» кончено, Юозайтис становился непримиримым врагом этого человека.
Такое его поведение многим не нравилось, ему за это даже намяли бока, а с А. Снечкусом они сцепились, как джентльмены ринга, — до первой крови. Мне это казалось ребячеством. У меня уже был конфликт с этим необыкновенно амбициозным человеком, поэтому я старался не обращать на него внимания, но иногда не выдерживали советовал:
— Арвидас, политик должен научиться прощать другим хотя бы собственные прегрешения.
Такие замечания приводили Юозайтиса в бешенство. В то же время он через своих друзей и соседей долго искал возможность со мной познакомиться. В конце концов мы встретились на семейном празднике Стасиса Буткуса, директора комбината древесных плит в КазлуРуде. Арвидас был очень учтив и старался нам понравиться. Он подарил мне свой автореферат о незначительном событии 1918 года, касающемся отношений В. Капсукаса–Мицкявичюса с Москвой, которое, по его мнению, советские историки трактовали неправильно. Вручая мне свой ТРУД, Юозайтис похвастался:
— Это мой знаменитый доклад, зачитанный в академии историкам. Он вызвал необычайный интерес и много споров.
Прочитав это творение, я усомнился в его особом значении. Мне реферат показался дилетантским. Не понравились и содержавшиеся в посвящении дифирамбы в мой адрес. Нашел несколько неточностей. Мы поспорили. Когда я его как следует прижал, этот молодой стройный спортсмен внезапно побледнел, задрожал и, поднявшись, окинул меня уничтожающим взглядом. Не сказав ни слова, он горделиво удалился. Но важно не это. Меня поразили его холодные бесчувственные глаза, остекленевший взгляд и мертвые зрачки. «Ведь это первый признак, — мелькнуло у меня в голове, — мертвые зрачки!.. Ведь это…» Я отогнал недобрые мысли и забыл.
Впоследствии такие уничтожающие собеседников взгляды и тихое удаление стали нормой поведения молодого философа. Поначалу меня только удивляла почти языческая привязанность Арвидаса к собственным изречениям, а потом стала злить. Такие отношения мешали нашей работе. Заметив это, Буткус принялся меня успокаивать:
— Молодой, горячий, кроме того, на Олимпийских играх он перенес такие страшные физические и психические перегрузки, что пришлось долго лечить нервы. На государственных экзаменах снова отключился.
Во избежание осложнений я уступил, тем более что в Инициативной группе тогда шло осторожное принюхивание. Каждый старался узнать о других побольше, а о себе говорил вполголоса, каждому хотелось повернее прощупать, на что способен его друг, как он сюда попал и кто за его спиной. Все были подчеркнуто вежливы, осторожны, поскольку прекрасно понимали, что запущенная не без их помощи центрифуга набирает обороты и постепенно, понемногу выносит легкие сливки на поверхность, а более тяжелые фракции — честь, достоинство, авторитет и компетентность — медленно погружает вглубь и удаляет вместе с сывороткой. Поэтому многие из молодых быстро сообразили, что постоянство в политике вовсе не требуется, что мера всему — громкие слова, обещания, медоточивая ложь и, конечно, надежный тыл, так называемая своя «хевра»l.
Несмотря на эту раскованность, в отношениях между членами группы все еще сохранялись напряженность, неуверенность и страх. В глазах любого можно было прочесть немой вопрос: сколько еще будет продолжаться вся эта музыка? Заметут или нет? Мы — какой–то все еще запретный плод, поэтому интересны и сами себе. А если прижмут?.. Я им был нужен как наиболее обстрелянный в политической борьбе. Мы постоянно меняли места своих собраний, прятались в разваливающемся Дворце пионеров.
— Зачем это нужно? — спрашивал я каждый раз, так как часто меня выбирали председательствовать.
— Нас могут подслушивать. Нас могут выдать.
— Любезный, кто нас выдаст? Кому? Ведь все легально.
— Не строй из себя наивного.
— Слушай, подполковник Чекуолис, ведь ты — кадровый кагэбист. Если ты принимаешь участие, все слышишь, и никто не влип, значит, все в порядке.
Еще не размяв как следует ног, я обрел нового очень опасного врага, который потом мстил мне на каждом шагу. В припадке гнева в своем журнале «Гимтасис краштас» (<<Родимый край»), редактор Чекуолис, подготовив заранее опровержение, опубликовал заметку В. Скирюса «Очевидец» — О том, что я, будучи народным защитником, якобы отрубал концы пуль и этими обрубками дробил людям кости, топил их детей в колодцах и что за это пострадавшие прозвали меня «Петькой дум–дум». Эти факты, мол, может подтвердить некий проживающий в Германии Й. Кведаравичюс. Какой неразборчивый плевок кагэбешника! Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят.
На сторону весьма доверчивого и всезнающего Альгимантаса Чекуолиса стал склоняться и Виргилиюс Чепайтис. Ему вторил Ромуалдас Озолас. Вокруг этих, как будто очень радикальных, деятелей стала собираться молодежь. Но, как впоследствии выяснилось, и тот, И другой были кукушатами, подброшенными опытной рукой в большое гнездо доверчивых синиц.
Чекуолис в поле зрения КГБ попал довольно давно, когда из российской глубинки пригнал «Зим» И устроил в нем бордель на колесах. Для прикрытия этого передвижного заведения он приобрел милицейскую форму. Завербован он был в то время, когда устроился на работу в Союзе писателей. В одной из командировок этот пронырливый эмиссар сопровождал Э. Межелайтиса в Западный Берлин на заседание Пенклуба и был задержан на немецкой границе. В его багаже таможенники обнаружили 14 фото кассет, в которых вместо пленки были спрятаны доллары. Бедолагу по этапу вернули домой, а нам прислали документы с требованием исключить его из партии и Союза писателей. Уже было подготовлено собрание, пролито море крокодиловых слез, когда отправители неожиданно забрали свои бумаги, а провинившегося направили на спецкурсы. Спустя некоторое время он уехал на Кубу.
На Острове Свободы новый корреспондент оказался чересчур болтливым и даже собирался отправиться в горы Боливии к Че Геваре. Его снова вернули домой. Здесь он, как и сегодня, вцепился в телевидение, организовал передачу «Беспокойные меридианы» и, как и сегодня, наболтал людям горы всякой чепухи. Вмешались его патроны, передачу закрыли, автора же — то ли для острастки, то ли для усовершенствования — отправили подучиться на курсы. Несколько позднее Альгимантас попал в Португалию, оттуда — в Испанию, где в очередной раз погорел на комбинациях с казенными деньгами. Поскольку через него там оказывалась материальная помощь подпольной коммунистической печати, он ухитрился платить печатникам вдвое дороже, а те часть пожертвованных денег возвращали ему лично. И опять пришлось очень тихо вернуть его домой и устроить в журнал «Гимтасис краштас». Здесь он при помощи точных комбинаций и интриг, которым его специально обучали, одолел всех коллег, стал главным и заслужил почетное прозвище «Известный журналист Альгимантас Чекист».
Его соратник Виргилиюс Чепайтис основательно наследил в Москве во время учебы на курсах переводчиков. Он даже вступал в контакт с немецкой разведчицей, поэтому в Вильнюс вслед за ним приехал, как тогда говорили, огромный воз мелко наколотых дров. После вербовки он был обязан следить за писателями. Ему была предоставлена тайная квартира и присвоен псевдоним «Юозас», поскольку это было его второе имя. В своих доносах Чепайтис немало внимания уделил и мне, а его коллеги у меня на даче в Бирштонасе одно время понатыкали более десятка «жучков» для подслушивания.
Чепайтиса вербовал капитан Витаутас Петнюнас, одобряющую резолюцию поставил полковник М. Мисюконис. Новоиспеченный агент писал не только обо мне, но и о Й. Вайчюнайте, П. Яцкявичюсе–МорКусе, Т. Вянцлове, о своем патроне Й. Авижюсе, тесте Ю. Балтушисе ио других. Согласно служебной характеристике, «в своей работе не признает никаких сантиментов, за исключением денег».
В поле зрения этого стукача я попал не за свои сочинения или писательскую деятельность, а за то, что отказался от услуг переводчика Чепайтиса.
— Ты не знаешь русского языка, — сказал я ему. — Московские писатели смеются над твоими переводами и называют их еврейско–русскими. Ты исказил Йонаса Авижюса, и поэтому он тебя прогнал.
— Ах, так! — рассердился он. — Я подожду, когда ты начнешь писать свои поэмы в подходящем месте!
— Интересно, где это?
— В одиночке. — Сел в машину и умчался.
Ромас Озолас в то время от писателей несколько отдалился и шпионил за своим непосредственным начальником А. Чеснавичюсом, у которого работал помощником. Когда заместитель премьер–министра пронюхал, кого он должен «благодарить» за утечку очень деликатной информации, «великий Пинкертон» был переведен в издательство «Минтис», в котором немедленно начал новый круг интриг и «съел» главного редактора. Было намерение сунуть его куда–нибудь преподавателем, но оказалось, что знаменитый философ не смог защитить научную работу и сдать кандидатские экзамены.
Озолас на заседаниях группы тоже очень много и бессвязно говорил, но, к счастью, никто его толком не понимал, поэтому ему не мешали, ждали только, чтобы он поскорее закончил. Однажды я пошутил:
— Ромас, а ты сам понимаешь, что говоришь?
Такой исполненный презрения взгляд мог бросить только очень хороший актер, так сказать, одновременно улыбаться и метать молнии. Некоторое время спустя я очень неудачно попробовал исправиться. Из одного его выступления я вычеркнул все международные, латинские, греческие слова, и… от выступления ничего не осталось. Никакого смысла, никакой мысли! Этого он мне простить не мог, так как подобным же образом поступил какой–то рецензентс его диссертацией. После таких неудачных попыток следовало провести серьезную работу или все обратить в шутку, но и во мне сидел какой–то бес.
— Тот, кто много говорит, не успевает услышать того, что он уже сказал, — пошутил я, но этим только подлил масла в огонь. Он устроил против меня публичное заявление и обвинил в подрыве «Саюдиса» изнутри.
Эта находка ему так понравилась, что в дальнейшем он сам все уничтожал и разваливал изнутри. К такой политике пресыщенной гусеницы он прибегал в президиуме партии Бразаускаса, в правительстве Прунскене, в Сейме, в верхах партии центристов — так что однажды объевшись мякотью, шлепнулся на землю, но так и не превратился даже в куколку, тем более — в легкокрылую бабочку.
Словом, эта троица с самых первых дней очень сблизилась, просто слиплась. Хотя поначалу В. Ландсбергис не проявлял никакой активности и старался никуда не встревать, спустя некоторое время он вдруг сошелся с этой троицей и обратил ее себе на пользу. С некоторого момента, видимо, после получения определенного приказа, трое болтунишек повели себя, словно телохранители профессора — куда он, туда и они, что бы он ни сказал, они хотя бы покивают головой. Это сильно меня удивляло, ибо я очень хорошо знал этого типа. Он все чаще стал бывать у меня дома, что–то проверять, о чем–то расспрашивать, предлагать всевозможные планы. О себе не говорил, предпочитал помалкивать. По словам его жены Гражины,
Однажды он зашел ко мне, собрав в консерватории кучу подписей под требованием прекратить строительство моста через реку Нерис напротив улицы Шило. В тексте предусматривались пикеты, демонстрации… Видите ли, это строительство очень повредит Антакальнисскому заповеднику, распугает здешних косуль, перепортит раскидистые сосны…
— Тебе удалось прекратить добычу нефти в районе Ниды, помоги и живущим здесь интеллигентам…
— Но на улице Шило живут Насвитисы, Й. Белинис, работники ЦК… ОНИ сильнее.
— Но ты есть ты, — мямлил Ландсбергис, оглаживая бородку, однако всей правды так и не сказал.
Я позвонил в консерваторию В. Лаурушасу.
— Консерватория тут ни при чем, — был ответ. — Насколько мне известно, на улице Шило ему обещают квартиру.
— Какая подлость!
— Ты что, еще его не знаешь? Для него подлость — лишь первый шаг к успеху, а все прочее он использует потом, раздувая, как талантливый интриган, до огромных размеров ошибки других людей. Будь осторожен, он умеет улавливать такие моменты.
Я насторожился. Но когда этот «бедняжка» притащил в «Саюдис» кадрового работника КГБ Кястутиса Урбу и порекомендовал его на место казначея, а потом начал проворачивать с ним всякие делишки, покупать на наши деньги музыкальные синтезаторы и прочие нужные ему вещи, возмущение пришлось сдерживать и по серьезнее присмотреться к прошлому этого деятеля.
Порывшись в собственной памяти и воззвав к памяти друзей, я нашел множество «жемчужин» из прошлого. Их хватило бы на несколько портретов этого деятеля. При взгляде на послевоенный период выяснилось, что рекомендацию в комсомол В. Ландсбергису дали не только комсомольцы гимназии. На заседании бюро кто–то высказал сомнение в новом кандидате:
— При немцах его отец был министром и посылал Гитлеру приветственные телеграммы.
Члены бюро заколебались, тогда комсорг мужской гимназии «Аушра», впоследствии — гимназии им. Комсомола, А. Раманаускас уверил, что он сам лично изучил дело «где следует» и что под текстом телеграммы Гитлеру подписи старика Ландсбергиса нет. Это заявление произвело впечатление, тем более что оно подтверждалось заранее заготовленной вырезкой из фашистской газеты «И лайсве»за 26 июня 1941 года.
— А сейчас, только между нами, — таинственно произнес Раманаускас, — так сказать, не для печати. Витаутас нам нужен. Он помог раскрыть созданную в гимназии подпольную организацию. Это наш человек.
Как нам потом объяснили на совещании каунасского актива, эта подпольная организация читала и распространяла запрещенную литературу, а один, самый нахальный, писал тайные письма и воззвания и вербовал кадры для будущей организации. Этим грамотеем, поверившим в солидарность друга
— Хоть ты, Петька, и ходячая энциклопедия, но в политике еще сопляк. Газету нужно уметь читать между строк. Его старик и сейчас кое с кем поддерживает связи. Он помог найти в Германии Плехавичюса и Кубилюнаса, — воспитывали меня после собрания актива уже двое — сам Раманаускас и секретарь Сталинского райкома города Вильнюса В. Рочка.
— А чего ты раньше ругал его — аж весь корчился?