Лирика

«Снилось: я песками пламенными…»

Снилось: я песками пламенными, Караванной шел тропою, Волочил ногами каменными Всю пустыню за собою. Но и я свалился тоже, Как и мой верблюд издохший. И зрачками выпирающими, Раздирающими веки, Вдруг увидел я играющие Аметистовые реки.

1934

«Песчаная вечность…»

Песчаная вечность. Ни отклика, ни дорог, На карте пустыни Следы моих ног. Подымется ветер, Песком заметет Тропу моей жизни, Труда и забот. И был ли я, не был — Кто будет знать? И все же отрадно Шагать и шагать.

1934

«Черный вечер, белый снег…»[8]

Черный вечер, белый снег, Звезды красные на башнях. Разошлись с тобой навек В непогожий день вчерашний. Где теперь ты? Отзовись! До чего ж мы безрассудны. Так и с жизнью разойтись Мне уже совсем нетрудно. Эй, прохожий человек, Где он, где он, день вчерашний? Черный вечер, белый снег, Звезды красные на башнях.

1934

ВЕТЕР С ПОЛЕЙ ИСПАНИИ

Резок, порывист ветер осенний, Ветер с полей Испании. Слышу в нем грохот сражений, Крики и стоны раненых. Вижу: под крыльями самолетов Город в огне и развалинах. Ветер доносит стук пулеметов, Рявканье пушек оскаленных. Слышу, как танковые дивизионы За дымовой завесой Гулко грохочут тяжелыми тоннами Ползущего в бой железа. Вижу: проходит… прошла… шагает По Арагонии армия смерти. Земля шатается, Солнце медленно меркнет. Но, не сгибаясь, стоит Испания, Испания на баррикадах… Вздрагивает в смятенье Ветер весенний.

1937

ТЫ ЛИ ЭТО, АСТУРИЯ?

Трупы танков лежат, ржавея, Чернеют скелеты бомбардировщиков, Опрокинутые орудия и минометы — Всюду останки железной бури, Бури огня и металла… Ты ли это, Астурия? Тысячи жертв непогребенных На изрытых полях сражений. Тонущие под самолетами пароходы На неспокойной бискайской лазури С последними беженцами во Францию. Ты ли это, Астурия? …………………………………………. Астурия, Астурия…

1938

«Немеет степь…»[9]

Немеет степь в багровом душном зное. Ни деревца, ни тени. Тишь да гладь — Такая гладь, что краю не видать. Недвижен день, как вол на водопое. Трава повыгорела от жары, Унылы опаленные бугры, Пустые, пересохшие овраги… Ни облачка, ни капли влаги…

1938

«Здравствуй, соседушка…»

— Здравствуй, соседушка, — с криком вдали К тебе из-за моря летят журавли… Одна утешает, другая пришла — Гостинцев детишкам в платке принесла, А третья на картах пытает судьбу. Притихли соседки, набившись в избу. На даму червонную карту сдает. — На сердце-то, милая, много забот. Два ветра играют твоею судьбой. Большая дорога лежит пред тобой… Семерки, восьмерки что галки в дыму. Король твой трефовый в казенном дому. Красу твою будет преследовать ложь. Ты малое бросишь — большое найдешь. Утешится сердце отрадной слезой, Вернется твой любый, вернется домой… Утешное слово — опора в беде. — Да жить-то, как жить на одной лебеде? Невольно наденешь на шею суму. Король мой трефовый в казенном дому…

1938

«В праздник престольный…»

В праздник престольный На звон колокольный, на благовест медный сходила к обедне. За ближних и дальних, Казнимых печалью, в немилости пленных за всех затюремных, Безвинно терпящих, За всех скорбящих крестною силой Бога просила, Темным иконам Клала поклоны. С Матерью Божьей — Недремное око — о жизни невзгожей Делилась тревогой, горькою вестью О бедствии края под черною жестью Неурожая, О стоне народа От недорода, О жалостном скрипе телег по дорогам… «Видит ли муку Недремное око?!!»

1938

«Незаменимых нет…»[10]

Незаменимых нет. И все же Во имя завтрашнего дня Я говорю: ты всех дороже  Во всей вселенной для меня. Была бы ты, иных не надо, И да продлится жизнь твоя. Люби меня, моя отрада, Незаменимая моя.

1940

БЕЗ НЕЕ

Что мне улицы столичные, Этот город без нее — Бред огней, тоска кирпичная, Одиночество мое. Не зову — не повстречается, И в смятенье, сам не свой, Вижу: время осыпается Помертвелою листвой. Без нее стихи не пишутся, Даже сна не знаю я, И, бездомная, колышется По обоям тень моя.

1946

ЮЖНЫЙ КРЕСТ

Памяти А. С. Новикова-Прибоя

С времен Колумба и да Гама, С далеких парусных веков Не счесть погибших моряков На баррикадах океана. Во тьме пучины погребенным Борцам безвестным счету нет. Угрюм простор неугомонный, И никаких вокруг примет. Лишь по ночам над океаном На черном мраморе небес Ориентиром капитанам Горит алмазный Южный Крест.

1956

«У Хафиза есть газелла…»

У Хафиза есть газелла, А в газелле той строка: Пей! — кому какое дело, Жизнь на свете коротка. Коротка. Но если с толком Сердца жар в нее вложить, То и после смерти долго Будешь ты на свете жить.

1956

«Отрадней всех морей…»

Отрадней всех морей — Эгейское: Оно мятущихся людей Пленяет кротостью своей. Но всех морей страшней житейское: Оно, друзья мои, подчас При жизни погребает нас.

1956

НА ГЕДЖАССКОМ ПОБЕРЕЖЬЕ[11]

Ну и жара! Ни сна, ни покоя. А солнце с утра такое — Словно из домны в изложницы дюн Расплавленный льется чугун.

1958

«Догораю, дорогая…»[12]

Догораю, дорогая… Вот и всем страстям конец! Нет, не ты, уже другая Мне дороже поневоле — Утешительница боли И разлучница сердец.

1961

ЭЛЕГИЯ

Снилось мне: Ты живешь на луне, На далекой луне Недоступная мне. Это ты, это ты По ночам с высоты, И грустна и нема, Меня сводишь с ума… Но нам рук не скрестить, Обречен я грустить, Как и ты обо мне На далекой луне.

1961

«Растает снег. Пройдет и это…»

Растает снег. Пройдет и это… Угомонится боль во мне, И я обрадуюсь весне, Теплу и половодью света. И для нехоженых дорог Вновь обрету и страсть и крепость. И подивлюсь на ту нелепость, Что без тебя я жить не мог.

1961

ОБЛАКА

Я не знаю пока, Что такое со мной. Там вдали облака, Но идут стороной. Еще ночь далека, Еще в воздухе зной. Вот уже облака, Облака надо мной. И такая тоска: Где ты, друг мой родной? Облака, облака, Облака надо мной…

1961

ИЗ АРХИВА ПОЭТА. Публикация, статьи, комментарии Даниил Санников

«МЫ ВСЕ — СЫНЫ ЭПОХИ ВЗДЫБЛЕННОЙ…»[13]

Григорий Александрович Санников принадлежал к тому поколению русских поэтов, которые стояли у истоков советской литературы. Он был одним из организаторов первого объединения пролетарских писателей «Кузница». В разные годы — член редколлегий журналов «Октябрь» (1925–1926, 1946–1954), «Красная новь» (1927–1931), «Новый мир» (1935–1937). В 1961 году редактировал альманах «День поэзии».

В заглавии — строка из стихотворения Санникова «Уходим в плавание», посвященного А. С. Новикову-Прибою: они вдвоем совершали путешествие по морям вокруг Европы в 1926 году. Путешествовал Санников и по Ирану (1925), Аравии (1929), в начале 30-х годов и после войны объездил республики Средней Азии. Все это нашло отражение в его стихах и поэмах.

В архиве Санникова сохранились документы, свидетельствующие о его общении — дружеском, творческом, деловом — со многими известными писателями. С некоторыми из этих документов знакомит сын поэта, доктор физико-математических наук Даниил Санников.

Вот книжка Сергея Есенина «Пугачов» с дарственной надписью:

Отец показывал групповую фотографию с Есениным, любительскую, пожелтевшую, с надписью — автографом Есенина. Но в архиве этого снимка нет.

Помню, однажды вечером, наверное в конце 40-х годов, отец стал рассказывать о своих встречах с Есениным и Маяковским. Говорил очень увлеченно, и все сидели и слушали как завороженные. Нас было несколько человек, и никому в голову не пришло что-нибудь записать. Казалось, что он не раз еще расскажет. Но другого случая не было. Речь шла, в частности, о разговоре между Есениным и Маяковским: они сидели где-то в подвальчике за пивом, говорили очень остро, почти пикировались. По-видимому, отец воспроизводил по памяти содержание этого разговора, возможно, даже отдельные реплики. К сожалению, я запомнил только общее впечатление — было необычайно интересно.

По словам Н. В. Санниковой (племянницы поэта), которая неоднократно расспрашивала отца о Есенине, она помнит о том, как пели вместе на два голоса: Есенин всегда первым голосом, а Санников ему вторил (из автобиографии Санникова: в Яранске мальчиком «был певчим в церковном хоре, имел хороший голос и музыкальные способности»). Пели и песню на слова Есенина, сочинив для нее мелодию:

Зеленая прическа, Девическая грудь, О тонкая березка, Что загляделась в пруд?

О том, как Санников познакомился с Айседорой Дункан. Однажды, зайдя в подвальчик на Тверской («Стойло Пегаса»), он застал там Есенина. На полу, облокотясь на его колени, сидела Дункан. Ее уговорили станцевать, но этот танец произвел на отца впечатление скорее неприятное — Айседора была уже в возрасте, грузная.

О том, что в те годы (конец 40-х) у нас в доме часто бывала Софья Андреевна Толстая-Есенина (впрочем, и я помню, как бывал с отцом у нее в гостях). Отношения были дружественными, они называли друг друга «Гришенька» и «Сонюшка», пили водочку. Софья Андреевна говорила, что с нее писали портреты деда, приклеивая ей бороду, настолько она была похожа на него. Вспоминала, как Лев Николаевич рассказывал сказки, сам их сочиняя.

Отношения Санникова с Есениным были хорошими, легкими; иными, сложными, — с Маяковским. Впрочем, на вопрос — не относился ли Маяковский к Санникову отрицательно? — о чем могла бы свидетельствовать ироническая строчка: «Санников — гений…» — отец ответил, что нет, и в подтверждение привел какой-то характерный пример.

Позже я спросил Василия Васильевича Казина об этих строчках Маяковского:

А вокруг скачут критики в мыле и пене: — Здорово пишут писатели, братцы! — Гений Казин, Санников — гений… Все замечательно! Рады стараться!

— Я ответил Маяковскому эпиграммой, — сказал Казин и прочел ее. Попросив его повторить, чтобы запомнить (мы ехали в троллейбусе), я потом записал:

Он всем кричит на всех углах: — Я гений, а другие прах. Но Муза — женщина в летах, Не проведешь, и мнит иначе: — Ну, много ль этот парень значит, Когда лишь «Облако в штанах» Давненько у него маячит?

Сохранились книжки Маяковского 20-х годов, но все без автографов. Единственный автограф Маяковского в архиве — это записка:

«В редакцию журнала

Красная Новь

Не откажите в любезности опубликовать следующее:

изумлен развязным тоном малограмотных людей пишущих в „Красной Нови“ под псевдонимом „Тальников“.

Дальнейшее мое сотрудничество считаю лишним.

Владимир Маяковский 16/VIII-28 г.».

Текст этой записки был опубликован впервые в 12-томном Полном собрании сочинений Владимира Маяковского (М., т. 9, 1941) в связи со стихотворением «Галопщик по писателям», высмеивающим Д. Тальникова. В комментарии В. Катанян замечает: «Стихотворение написано в ответ на развязную статью критика Д. Тальникова об американских стихах и очерках Маяковского».

В архиве Санникова хранится записка А. Платонова, относящаяся к тому времени, когда Санников был одним из редакторов журнала «Кузница»:

«Уважаемые товарищи, Посылаю вам два стих<отворения > и прошу их напечатать в „Кузнице“.

Вышлите пожалуйста мне № 7 Кузницы для товарищей по Воронежской организации.

14/V 1921

Андрей Платонов

Адрес: г. Воронеж, Кольцовская ул., д. № 2. А. Платонову (Климентову)».

На записке сверху — рукой Николая Ляшко:

«Сообщить, что статья „Пролетарская поэзия“ идет в 9 № „Кузницы“ и выслать 7 № „Кузницы“. Просить присылать материал.

2/Х Н. Ляшко».

В номере седьмом опубликован рассказ Платонова «Маркун», а в номере девятом — статья «Пролетарская поэзия».

Стихов Платонова в «Кузнице» не было, что, впрочем, и не удивительно: на девятом номере выход этого журнала прекратился. В тех же номерах «Кузницы» опубликованы поэмы Санникова «О собаке» и «Дни».

Поэму «Дни» прочел А. В. Луначарский. В архиве есть написанный его рукой отзыв (август 1921 г.):

«Это талантливо, но т. к. это печально, то при талантливости является рассадником уныния и граждански не по моменту».

Несмотря на такую оценку поэмы, она неоднократно издавалась в 20-е годы.

Вот вступление к поэме «Дни»:

Мы, на каторге дней каторжане, Под кандальные звоны знамен Тачки хребтами тянем На грани иных времен. Лишь у синего края ночи Свалим день, а наутро опять Нагруженными тачками грохочем, Тянем новую кладь. И от горечи, и от боли, Оттого, что хватка туга, Чернея цветут мозоли И на сердце, и на руках. Но идем, и поем в тумане, И видим сиянье времен, Мы на каторге дней каторжане Под кандальные звоны знамен.

Есть в архиве Санникова еще одна записка А. Платонова. Она не датирована, но, судя по аналогичным запискам других авторов, относится к началу 1934 года:

«ТЕМА.

Я хочу написать повесть о лучших людях Туркмении, расходующих свою жизнь на превращение пустынной родины, где некогда лишь убогие босые ноги ходили по нищему праху отцов, — в коммунистическое общество, снаряженное мировой техникой.

Андр. Платонов».

Санников в составе первой ударной (так ее называли) писательской бригады с Всеволодом Ивановым, Леонидом Леоновым, Владимиром Луговским, Петром Павленко, Николаем Тихоновым ездил в Туркменистан весной 1930 года. Их произведения составили альманах «Туркменистан весной» (М.-Л., 1932). Санников напечатал там поэму о хлопке «В гостях у египтян».

Весной 1934 года Санников едет в Туркмению во главе второй писательской бригады. В этой бригаде среди 19 человек был Платонов. В том же 1934 году под редакцией Санникова был издан альманах к десятилетию Туркменистана (1924–1934) «Айдинг-гунлер» («Лучезарные дни»). В альманахе помещен рассказ Платонова «Такыр». У Санникова там же опубликован цикл стихов «Пески и розы», где стихотворение «В пустыне» об умирающем верблюде кончается такими строками:

В пустыне законы жестоки, И каждому свой черед. Живи для людей, умирай одинокий И не грусти об ушедших вперед.

«И КАЖДОМУ СВОЙ ЧЕРЕД…»[14]

Мой отец Григорий Александрович Санников родился 11 сентября (30 августа — по старому стилю) 1899 года в городе Яранске Вятской губернии в многодетной семье ремесленника. Начал трудовую жизнь пятнадцати лет переписчиком в городской, а затем в земской управе. На семнадцатом году жизни отправился учиться в Москву, где был вначале слушателем политехнических курсов, а потом агитатором и инструктором Замоскворецкого Совета, секретарем в Бюро районных дум.

В марте 1917 года под влиянием своих новых товарищей — студентов Коммерческого института — Санников вступил в партию большевиков. В дальнейшем он учился в народном университете Шанявского на историко-филологическом отделении, где стал одним из организаторов и членом штаба красностуденческого батальона. Летом 1918 года весь первый состав этого батальона отправили на фронт на борьбу с Деникиным. Санникова командировали в прифронтовую полосу Уральского фронта, где в Вятке он был заведующим отделом всеобщего военного обучения. Осенью 1918 года его отозвали в Москву и назначили комиссаром пехотных курсов комсостава Красной Армии. В это время он участвовал в семинаре для молодых рабочих поэтов в литературной студии московского Пролеткульта. Здесь Санников впервые увидел Андрея Белого, слушал его лекции по стихосложению, получил знания по теории стиха.

Затем его зачислили в городской районный штаб Политуправления войск внутренней охраны (1919–1920), где он был сначала начальником литератур-но-издательского подотдела, потом комиссаром московского сектора и — совсем недолго — председателем реввоентрибунала. Мой брат Никита со слов отца вспоминает, что ему дали на рассмотрение десять дел и велели по трем вынести высшую меру наказания. Самое тяжкое преступление — украденная красноармейцем буханка хлеба. Отец, просидев над этими делами всю ночь, наутро пришел и попросил отставки.

Он устроился работать в Наркомпрос членом центральной литературной коллегии и одним из редакторов журнала «Кузница». Потом служил заместителем заведующего Лито Наркомпроса, редактором московского отдела высшего военного редакционного совета республики, редактором издательства «Кузница», «Рабочего журнала» в Госиздате.