Кипрей-Полыхань

— Мы на посиделки. Товарищ Федорова туда не ходит, может, и вам будет скучно.

— Я с удовольствием!.. — вспыхнула Настя Никитична.

— Верунька! — остановил парень скользнувшую мимо девушку. — Возьмите вот гостью. Она с нами хочет.

— Правда? — обрадовалась Верунька.

Подхватила Настю Никитичну под руку, потащила в девичий табунок.

* * *

Ночь была тихая, луна еще не взошла. Смутно белели рубашки парней, уходящих во тьму. Они что‑то переговорили между собой, примолкли, и вдруг грянула песня. До того прекрасная и совершенно незнакомая, что Настя Никитична остановилась, и табунок смешался на миг.

— Ах, простите, простите! — быстро извинялась Настя Никитична, боясь пропустить слова песни. Ей уже казалось, что она эту песню знала, а может быть, и пела, и в то же время ей было понятно, что нет, никогда она этой песни не слышала, да и слышать не могла.

Не ясен сокол меж озер летал, Меж озер летал, лебедей искал, Лебедей искал, белых лебедушек. Все лебедушки высоко летят. Высоко летят, хорошо кричат.

— Девушки! — окликнула Верунька табунок. — «Младу»!

Запели дружно про свое, девичье:

Войду, млада, в сенечки, Возьму, млада, ведерки, Пущу ведра под гору: «Станьте, ведра, молодцем, Коромысло змейкою. А я, млада, яблонью».

Парни бросили первую песню, грянули другую, забивая девичьи голоса:

Недолго цветочку во садике цвести, Недолго цветочку на стопочке висеть, Пора из цветочку веночек свить…

Девушки переждали и допели свою песню до конца:

Тут ехали ехальцы. Рубят яблонь под корень. Колют доски дончатыя. Делают гусли звончатыя. Кому в гусли играти? Играть в гусли ровнюшке.

Настя Никитична шла с певуньями в ногу, притихнув, как неумелая квакушечка. Слезы стояли у горла. Она радовалась, что девушки поют самозабвенно, не тревожат ее, молчащую, не видят ее непутевых, все же пролившихся слез. Ей показалось, что она вернулась из дальнего путешествия на родную землю, к родным людям…

Околицей вышли к большому, погруженному во тьму дому. Верунька оставила Настю Никитичну, побежала куда‑то, цепочка рассыпалась.

— Ключ на месте! — раздался голос Веруньки.

Дверь в дом отворилась.

В горнице пахло мытыми полами и восковыми свечами. Под потолком жеманилась затейливая люстра в пять рожков, но девушки, как и их бабушки, жгли свечи.

Рассаживались на лавках вдоль стен — занимали место — и стайками убегали на другую половину дома.

— Никогда, говоришь, не была на посиделках? — спросила шепотом Верунька.

— Не была. Спасибо, что взяли.

Верунька поглядела на Настю Никитичну, оценивая, и осталась довольна.

— Ты пригожая. Тебя сразу полюбят. Да уж и полюбили, видно.

— Илья Муромец, что ли? — засмеялась глазами Настя Никитична.

— Какой Илья? Финист.

— Это большой такой? Который танцевал плохо?

— Подожди! — сказала Верунька обиженно. — Ты сейчас поглядишь, как он танцует.

— Феникс ясное солнышко? — удивилась Настя Никитична.

— Финист! — поправила Верунька и немножко отвернулась.

— А почему Федорова на посиделки не ходит?

— А это для нее пережиток! Мы ее раз позвали, а больше — ни! — Верунька вопросительно и не без вызова поглядела Насте Никитичне в глаза: еще неизвестно, мол, что ты скажешь.

В горницу вернулись девушки, бегавшие на другую половину дома, в сарафанах, в кокошниках, в башмачках. Цветы по подолу сарафанов чистым золотом шиты, жемчугом. На кокошниках узоры выложены, опять же жемчугом.

— Наша очередь! — потянула Верунька Настю Никитичну.

Перебежали через сенцы. На другой половине — потолок низок. Вся горница сундуками заставлена. Девушки из сундуков достают наряды, облачаются.

— Бабушек наших все это, — объяснила Верунька. — Одевайся. Это тебе будет впору.

И действительно, все впору пришлось. И кофта продувная, и сарафан, и башмачки–поскоки.

Зеркало висело в углу. Подвела Верунька Настю Никитичну: поглядись.

Стояла в том зеркале Золотая Коса — земная краса, с темными, удивленными, запечалившимися глазами.

— Ай не приглянулось? — всполошилась Верунька.

Настя Никитична обняла девушку:

— Уж так приглянулось, что глаза на мокром месте. Какие одежды русские женщины променяли! А на что променяли‑то?

— Побежали! Побежали! — торопила Верунька, — Пора парней песней приманивать.

Свечи тянулись язычками, ни шороха, ни шепота. Сверкало золото, мерцал жемчуг.

Вдруг узкие язычки свечей дрогнули, заметались — это вздохнули разом девушки и тихонько пожаловались:

Уж и что ж экой за месяц, Печет ночью, днем ин нет. Уж и что ж экой за миленький, Летом ходит, зимой нет.

В окна тотчас стукнули. В сенцах послышались шаги, дверь, в горницу отворилась, вошли парни. В чем были в клубе, в том и пришли, только лица у всех теперь были закрыты черными кисейными платками.

Встали у дверей. Одна из девушек, постарше, на выданье, подошла к парням, пригляделась, нашла, видно, своего жениха, вывела на середину, и стали они кружиться и поводить руками, а музыкой была им песня.

«Еще завтра овин молотить», — пели ребята, а девушки после каждой строки подхватывали: «Так–так–так, молотить!»

— Жалко женушку будить! — Так–так–так, молотить! — Спи, моя женушка–подружка. Нат–ко в головы подушку, Сладкий сон возьми, дорогая, Вот подушка тебе другая.

Вышла следующая пара, и была другая песня.

Отплясавшие парни садились рядом с теми, кто их выбрал, и Настя Никитична заерзала: к ней очередь двигалась. Но тут игра переменилась, девушка–заводила вышла и спела такую песню:

Не скачи, соболь, по улице, Не скачи, соболь, по широкой! Скачь–поскачь, соболь, в новой горнице. Выбирай себе дружинушку, выбирай себе хорошую.

Стали парни выбирать подружек. И на тебе! Перед Настей Никитичной голову преклонил Финист. Лица под платком не видно, да плечи выдают, их и под шалью не спрячешь.

Настя Никитична охнула про себя, а куда деваться? Ноги слушались плохо, но парни дружно пели, рука у Финиста была ласковая, сильная, Настя Никитична совладала с робостью, закружилась в такт песне. Им пели хорошее:

Ты девица, красавица моя! Златоброва, черноглаза, сухота! Ты рассеяла печаль по очам, По ночам–ночам, По темным вечерам.

Тут выскочил на середину кудрявый дружок Финиста, да и крикнул:

— Нам проснуться пора, люли, люли! Пробудиться пора, люли, люли!

Девушки и парни поднялись, пошли хороводом.

Хоровод разделил Финиста и Настю Никитичну, и Настя Никитична очутилась рядом с Верунькой. Танцуя, заметила: горница пустеет.

— Пора уходить? — спросила она шепотом.

Верунька вытянула Настю Никитичну из хоровода, о чем‑то посоображала:

— Да, пора… По домам. Пошли старые одежды снимать.

Когда они проходили сенцами, дверь на улицу открылась, и Насте Никитичне показалось, будто с крыльца слетели две огромные птицы. Верунька быстро захлопнула дверь.

— Сквозняк!

Переодевались они вдвоем, но Верунька торопилась, первой выскочила в сени. И домой не пошла.

— Всего доброго! — попрощалась она с Настей Никитичной на крыльце. — В другой раз тоже приходи.

Настя Никитична все поняла: гулянье еще не закончено, ее выставили, чтобы скрыть какой‑то секрет.

Она шла одна по белеющей на темной траве стежке. Ей не было обидно и страшно не было. Показалось, будто идут следом, остановилась — не слышно, оглянулась — никого.

Стежка вывела на улицу.

В каком‑то доме ярко горел свет, окно распахнуто. На высокой деревенской постели, одетая в замшу, сидела и глядела пустыми глазами в окно Федорова. Насте Никитичне стало ее жалко, хотела окликнуть, но не решилась…

* * *

Настя Никитична обошла стороной пятно света от окошка Федоровой.

«Как же так? — спрашивала она сама себя. — Как же это случилось, что есть еще на земле Кипрей–Полыхань?»

Сердце у Насти Никитичны билось на всю улицу — самой не заснуть и как бы кого не разбудить. Девушка прошла мимо дома бабы Дуни, в низину, к реке. Села над обрывом, свесила ноги. Сверху в темноте речка была похожа на серебряную ложечку: круглый омут, длинная протока, а небо как чаша. Бери ложку и черпай. Коростель скрипел в клеверах. Ни ветерка, ни рокота мотора, ни гула фабрик. На плечо Насти Никитичны облокотилась теплая дрема, и вдруг воздух колыхнулся, две птицы прошли низко совсем, улетели за реку, во тьму трав.

Настя Никитична вскочила: уж больно велики птички, схватят — пискнуть не успеешь.

— Не пугайся!

Тут уж Настя Никитична ойкнула.

— Да это я, Финист.

Парень поднялся с земли и загородил полнеба.

— Ты не подумай чего! Для обережения твоего позади шел.

— Спасибо! — Она показала в ту сторону, куда улетели огромные птицы. — Ты видел?

— Видел.

— Что это?

— Летают…

— Кто?

Финист помялся, подошел, поглядел ей в глаза.

—Ты не бойся. Ты ничего у нас не бойся.

— Я не боюсь. Только уж очень большие. Кто это? Может, это и есть ведьмы?

Финист тихонько засмеялся:

— Скажешь тоже! — И неловко переступил с ноги на ногу. — Я тебя только сегодня увидел, а без тебя уже свет не мил.

— Ты не хочешь отвечать на мой вопрос? Это опасно?

Он взял ее за руку и приложил ладонь к своей груди.

— Слышишь? Стучит! Никогда так не стучало! — Он перевел дух и опять странно как‑то поглядел ей в глаза. — Этого делать старики не велят, но я взял их для тебя.

Он из‑за спины достал два огромных, тускло сверкнувших крыла. Они были скреплены ожерельем.

— Надень.

Она, завороженная, надела ожерелье. Финист поднял руки, и она увидала — у него тоже крылья. Огромные, посвечивающие небом.

— Полетели!