Распоротый

- Ты не слышала о нем? - поразилась Шор. - Тебе Лаш не рассказывала? Ну, ничего, сейчас сама все поймешь.

То, что я приобретал здесь известность, вряд ли понравилось бы службе внешнего контроля. Пожелай я вернуться в ойкумену, мне не удастся исчезнуть незаметно, пойдут круги по воде. Да вот только вряд ли я когда-нибудь захочу вернуться. Ни на Земле, ни где бы то ни было меня никто не ждет. А умирать там, где тебя не ждут, плохо. Правда, доктор Егоров обещал мне, прощаясь, лет десять. Но я видел, как невесело ему врать.

- Ну, давай, - пригласила Шор, забирая в горсть мою уже набухшую плоть. Ты, говорят, умеешь творить чудеса.

- Боюсь, что ты ошибаешься, - возразил я, приподнимаясь на локте. - Кто-то тебя обманул...

Нельзя сказать, чтобы я лукавил. Заматерев с годами, я действительно мог не останавливаться несколько часов кряду до тех пор, пока не начинали ныть мышцы спины. Однако беспечная радость наслаждения, переполнявшая меня в юности и совершенно необходимая для сотворения волшебства, выгорела теперь дотла, оставив после себя одни головешки. Я и раньше не строил особых иллюзий по поводу причин, которыми руководствуются женщины, во всяком случае, земные, даря мужчинам свою благосклонность. Но Марта, с которой у меня был подписан настоящий контракт, сломала меня окончательно.

- Ой! - взвыла Шор. - Нет, нет, не вынимай! Но только осторожней!

Влагалище у аборигенок было гораздо уже и глубже, чем у обитательниц ойкумены. Хорошо это или плохо, я твердо сказать не мог. Рассчитанный на просторные входы землянок, мой член, как правило, нравился большинству девушек Керста. Однако в прошлые свои прилеты я уже успел несколько раз повстречать и таких, у которых для достижения пика надо было возбуждать самую дальнюю часть. В этих случаях мне приходилось засчитывать себе поражение, о чем я долго потом не мог забыть.

- Драконий хвост! - стонала мечущаяся подо мной Шор. - Чтоб мне взорваться от твоего семени!

В комнате было жарко и душно, и мы, мгновенно смяв простыни, взмокли до того, что было слышно, как хлюпает при каждом соединении пот в пупках. Несколько раз я собирался прерваться, но Шор цеплялась за меня, не боясь сломать ногти, и поэтому я смог оставить се, только когда она была не в силах даже стонать.

Мне давно пора было уходить. Но следовало еще обслужить хозяйку, терзавшую между ног вытащенный из-под головы Шор валик. Сжав зубы, я повернулся к ней.

- Ну, давай, давай, - сказал я, притягивая ее к себе за шею. - Время идет, а я тороплюсь.

Здесь я не стеснялся быть грубым. Это помогало мне хоть на какое-то время выдавить из себя Марту, которая обычно остро реагировала на любые слова. Когда мы с ней познакомились, я принял это за особую душевную чуткость. Тогда я еще не знал, что душевная чуткость выражается совсем в другом.

- Животное... - восхищенно шептала хозяйка. - Зверь... Но мне нравятся такие звери.

Она кончала, трясясь всем своим расплывшимся телом и закатив глаза так, что видны были только белки. Это выглядело несколько жутковато, но я старался не обращать внимания. За последнее время я научился мириться с неизбежным. Те, кто этого не умеет, как правило, лишаются всего, что у них есть. К сожалению, я понял это слишком поздно.

Потом я лежал, прислушиваясь к резко стучащему сердцу и слушая вполуха бездумный щебет обвивших меня женщин.

- Оставлю заведение на мужа и поеду, - говорила хозяйка. - Все уже уехали. Кеш уехала, Тина уехала, Шил Тес Борха ушла с Митой к чистильщикам...

- Я слышала, Принцепс заявил, что в сухой период потребление тока будет ограничено...

- Если это необходимо для восстановления... Брызни-ка на меня пахучкой...

Пот высыхал, неприятно стягивая кожу. Я встал, поднял свалившееся на пол покрывало, вытерся и начал одеваться.

На улице уже сгущался туман. Я почувствовал, как быстро моя рубашка и шорты пропитываются влагой, и пожалел, что не взял накидку. Уходя из дому, я собирался вернуться еще засветло, но, как всегда, ничего из этого не вышло. Впрочем, меня это уже не удивляло. Когда ты плохо представляешь себе, зачем и куда идешь, не стоит даже загадывать, где ты окажешься через час.

В гостинице было шумно. Оклахома Эл веселился вовсю. Озерный зал Оклахома уже успел загадить, и, поскольку роботы не могли убирать при посторонних, ему пришлось переместиться в свою собственную спальню. Мне не хотелось видеть Оклахому, я до сих пор чувствовал себя потерянным среди веселящихся людей. Однако дверь к нему оказалась распахнутой настежь, и незаметно пройти мимо не удалось.

- Гляди-ка! - завопил Оклахома, сталкивая с себя восседающую на нем девчонку. - Рулевой! Давай к нам! Посмотри, какие малышки! И ни одна не замужем. Ты, кстати, не хочешь стать мужем?

Я остановился на пороге. Кроме Оклахомы, лежавшего, как царь Соломон, в окружении четырех разноцветных девушек, в постели еще находился обрюзгший дядька с опухшими от постоянного втирания айи ушами. Когда я вошел, дядька созерцал свой похожий на карандаш член. Композицию, напомнившую мне доброе старое время, завершал маленький мальчик, сидевший возле кровати на залитом скрушем ковре. Мальчик с идиотским видом ковырял у себя в носу, держа в свободной руке большое музыкальное яйцо.

- Привет, - сказал я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела настоящей. Все в порядке?

- У меня? - удивился Оклахома. - У меня всегда все в порядке. Не то что у некоторых.

Механически продолжая улыбаться, я глядел на Оклахому, думая о том, что через несколько дней он улетит отсюда навсегда. Оклахома пил скруш, а не втирал айю, и я знал, что он абсолютно трезв. Раньше в такой ситуации я, наверное, заставил бы его пожалеть о своих словах. Но сейчас меня мало что задевало.

Одна из девчонок развела колени и принялась ласкать себя.

- Завидую тебе, - сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.

Едва переставляя ноги, я дотащился до своего кабинета, откуда можно было попасть в настоящую гостиницу, спрятанную техниками в четвертом измерении. Мертвящий свет радужно переливающихся стен резал мне глаза, пока я устало шагал по внутренним коридорам к трем небольшим комнаткам левого рукава, где вот уже шестьдесят две ночи находилось мое скрытое от посторонних глаз убежище. Именно там я часами бессмысленно раскладывал незатейливые компьютерные пасьянсы или погружался с помощью дриммера в пугающие насилием видения, прежде чем забыться характерным для депрессии обморочно коротким и не приносящим отдыха сном.

Рекордер у входа коротко пискнул, привлекая внимание. Несколько часов назад меня вызывал Давантари, чтобы сообщить, что ночью прибудет заказанный мной грузовик. Я посмотрел на таймер. В запасе оставалось совсем немного времени, однако я не собирался спешить.

Прежде всего я достал и установил на столе, прислонив к экрану дисплея, объемки ребят, скопированные мной из их личных дел. Перед каждой обемкой я поставил по маленькому титановому стаканчику из стандартного комплекта и еще один стаканчик поставил себе. После этого я вынул из стенного шкафчика присланную с Земли бутылку водки и заказал в синтезаторе ржаной хлеб. Конечно, синтезатор мог изготовить и водку, но я видел особый смысл в том, чтобы эта бутылка пришла ко мне через космос. Наполнив стаканчики до краев, я накрыл те, что стояли у объемок, кусками хлеба. Этот ритуал придумали, вероятно, на заре цивилизации. Однако те, кто в далеком прошлом впервые собирался разговаривать с мертвыми, нашли удивительно верное решение. Неразбавленная водка и черный ржаной хлеб. Только их пропускает горький комок в горле, душащий тебя в подобных случаях.

Я понимал, что вряд ли кто-нибудь из погибших друзей окажется сегодня здесь, рядом со мной. Скорее всего их биоплазма уже растворилась в информационном поле далекого Канопуса. Но я все равно действовал так, будто все они плавали над головой.

В черном зеркале монитора я хорошо видел себя в мокрой, прилипшей к плечам рубашке, с отблеском света на все еще влажной коже лба. Точно так же я усаживался когда-то в передней подвеске, глядя на свое отражение в выключаемом перед взлетом экране внешнего обзора. Вздрогнули, непроизвольно примериваясь к клавишам отсутствующего пульта, пальцы, зябко пробежала по затылку морозная предстартовая дрожь, и я снова услышал невнятное бормотание пробуждающихся двигателей. Все вернулось, звездное небо распахнулось передо мной, и я опять почувствовал себя капитаном "Трезубца". Ссутулившись, я сидел перед объемками своих погибших товарищей, отчетливо понимая, что вряд ли смогу заговорить с ними вслух. Возможно, это случится, когда я выпью, но пока что я еще был трезв.

- Ну что, - тихо сказал я, - вот мы и встретились.

Я поднял стаканчик и, помешкав, выпил его залпом. Водка непривычно обожгла мне горло. Последний раз я пил несколько месяцев назад, еще в той своей жизни.

Взгляд мой задержался на Хартахае, стоявшем посередине, и я вспомнил, как, собравшись в кают-компании, мы обсуждали подробности операции. Тогда, начиная преследование, мы твердо знали, что обречены. "Горностай" числился в реестре, и я хорошо представлял его боевую мощь. Три палубы "Горностая" перекрывали нас на сорок мегатонн, а от оставшихся в живых на Леде стало известно про его дополнительный свертыватель. Никто не посмел бы упрекнуть меня, если б я отказался от задания. Бессмысленно умирать лишь потому, что в этом секторе не оказалось тяжелых патрульных судов. Но Хартахай не согласился со мной.

- Я могу рассчитать, - волнуясь, говорил он, время от времени помогая себе рубящим движением руки. - Мы сядем на хвост, настроимся, а потом подскочим и выйдем так близко, что помнем его волной. Если нас при этом расплющит, он все равно уже не сможет нырнуть и зависнет до подхода крейсеров. А если мы уцелеем, то пойдем на абордаж.

Он был прав, и, как только мы осознали это, у нас появился долг. Теперь, когда наша возможная смерть перестала казаться бессмысленной, мы обязаны были атаковать "Горностай".

- Ведь все шло хорошо, - сказал я Хартахаю. - Вы победили и захватили пиратов. Я наверняка знаю, что все было именно так - иначе вы не смогли бы уложить меня в анабиоз. Но потом... - Я стиснул стаканчик, который продолжал держать в руке, точно боялся его уронить. - Кто мне расскажет, что случилось потом? Как вы могли погибнуть после победы?!

Я глядел на ставшие мне за несколько лет родными лица, и сердце клешнило от отчаяния. Прибывшие корабли патруля обнаружили беспорядочно летающие в пространстве, раскиданные взрывом оплавленные обломки "Трезубца" и брошенный неподалеку "Горностай", на борту которого, кроме меня, плававшего в глубокой заморозке, не оказалось ни одного человека.

- Плохо как, - пробормотал я. - Напрасно меня не было с вами. Зачем мне теперь все это?

"Прекрати, - сказал я себе. - Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал не меньше, чем они, а может быть, даже и больше. Другое дело, что ты, наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может быть, с "Трезубцем" ничего б не случилось. Но у тебя совсем не было времени размышлять. Ведь дверь закрывалась..."

- Дверь закрывалась, - сказал я. И вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход. Будь я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки могут отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел вразнос. Они бы удрали, а мы вместе с "Трезубцем" через несколько минут превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный замысел. Но я успевал им помешать.

Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие вдруг абсолютно ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки, и всякий раз нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и четкими, концентрировало энергию и волю, поднимая меня над зыбкой неопределенностью повседневного бытия. Теперь же, когда счет шел даже не на секунды, а на какие-то мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И

связано это было, видимо, с тем, что там, на пороге, на самом конце последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно точно ждала неминуемая смерть.

В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я помню, что, стиснув изо всех сил зубы, ругался последними словами, безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему подошвы. И только клацающий топот ботинок догоняющих меня ребят, тех самых ребят, которых я вот уже два года учил не щадить себя, помог мне снова овладеть телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.

Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем как вогнать себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался мертвенно-белый свет экранов, нервное мельтешение призрачных на их фоне фигур в черно-белой униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и ослепительная вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее, что я помню, было сложное сочетание боли, бессилия и осознания непоправимости происходящего, возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.

Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив его на стол, я налил себе снова и, отломив кусок хлеба, стал медленно жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на что не смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не подвел - во всяком случае, в той части, которую я знал. Наверное, я мог этим гордиться. Но вот все погибли - и наша победа обернулась поражением. Со временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать об этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь, которой я жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было бы гораздо лучше, если бы я тогда тоже погиб.

Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал черную корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило, забывала, какие блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который по три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода я перестал обижаться и молча ел то же, что и она.

- И Марта ушла, - сказал я, обращаясь к выстроившемуся у компьютера экипажу. - Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала, я погиб. И ведь контракт был...

Горький комок в горле разросся, и я поспешно сделал большой глоток из стаканчика. На какое-то мгновение мне полегчало, но я понимал, что это ненадолго.

- Конечно, я дурак, - продолжал я, не в силах остановиться. - Но ведь не может женщина, если любит, не узнать все до конца!

- Мне сообщили, что все погибли, - сказала она тогда. - Я неделю ревела, как сумасшедшая. И потом я видела в новостях обломки твоего "Трезубца". Как ты мог заставить меня так страдать!

- Оказывается, я был виноват, - сказал я, обращаясь к ребятам и чувствуя, как на глазах, помимо моей воли, выступают слезы. - Я заставил ее страдать!

Я вдруг понял, что меня несет так же, как клоуна в забегаловке, и остановился.

- Извините ребята, - пробормотал я, вдавливая пальцы в уголки глаз. Кажется, мне пора. Грузовик сядет через час. Не обижайтесь, ладно?

Прежде чем взлететь, мне пришлось дойти до парка, расположенного на берегу протекающей через город реки Ясоко. Конечно, получать грузы у выхода из четырехмерного коридора, который открывался на маленьком безлюдном островке в восьми тысячах километров отсюда, было безопаснее. Но я боялся, что гравигенераторы могут слишком жестко прижать сердце, и попросил констабуларий сажать грузовики в лес рядом с городом.

Туман все так же заполнял пустынные в это время улицы, и я без всякого риска мог подняться вверх прямо от дома. Однако тяжелая практика Пограничья научила меня не нарушать инструкции без особой нужды, и я потратил не меньше десяти минут, прежде чем смог спрятаться в надежной темноте парка. В результате от всего этого вышла польза, поскольку по дороге я почти протрезвел, хотя, выходя, боялся, что в теплом влажном воздухе поплыву еще сильнее. Поднявшись, я обнаружил, что над деревьями дует заметный ветерок, рассеивающий туман, и даже видны луны. В результате я смог добраться до установленного места, ни разу не зацепившись за высоко торчащие метелки.

Самым сложным в этих ночных полетах для меня была посадка. В темноте садиться в джунгли оказалось гораздо труднее, чем даже на скалы. В горах опасен только момент соприкосновения с поверхностью, поскольку скалы редко бывают надежны, особенно когда ты не видишь, как они выглядят. Конечно, на поиск площадки уходит обычно много времени, да и летящие в пропасть камни создают ненужный шум. Зато спуск при этом проходит гладко и относительно быстро, чего не скажешь о спуске в густом лесу.

Садясь в джунгли, ты сразу проваливаешься, как в болото, в бесконечное месиво лезущих в рот листьев и царапающих кожу ветвей. Пробираться сквозь десятки метров этого остро пахнущего лабиринта приходится в страшном напряжении, поскольку надо постоянно менять скорость и направление, и никакие инфракрасные очки здесь не помогают. Не знаю, как у кого, а у меня обычно после такого спуска долго дрожат и ноги, и руки.

В итоге, когда я сел и настроил маяк, грузовик был уже на подходе. Я не успел даже осмотреться, как он, свистнув по-птичьи, скользнул над головой, сделал разворот и, с треском ломая ветки и обрывая лианы, свалился в грязь. Сегодня заказ мой был невелик, и я решил, что перетащу его на антиграве за один раз. Происходящее здесь продолжало удивлять и тревожить меня, и я попросил прислать материалы по сходным процессам в других культурах. Подсвечивая себе фонариком, я списал на рекордер все, что Давантари посчитал нужным загрузить по моей просьбе в память грузовика. После этого я захлопнул створки, проводил грузовик взглядом и, прицепив антнграв под грязное дно выглядевшего как чемодан контейнера, потащился домой.

В гостиницу я вернулся уже под утро, однако, кинув в утилизатор одежду и приняв душ, вдруг понял, что совсем не хочу спать. Глаза жгло, рот был полон кислой слюны, и под черепом перекатывалась гулкая пустота, но я знал, что ложиться сейчас бессмысленно. После катастрофы такое случалось со мной постоянно. Днем я бывало засыпал в самых неподходящих местах, не в силах бороться со склеивающимися веками, а ночью ворочался на скомканных простынях, безнадежно пытаясь понять, как теперь надо жить.

Стараясь справиться с охватившей меня нервной дрожью, я сел к компьютеру, сбросил в него снятую с грузовика информацию и начал просматривать то, что мне прислал Давантари. Пакет оказался достаточно большим, но совершенно неупорядоченным. Кроме трех с лишним десятков монографий, посвященных революциям и тоталитарным режимам Земли, Меркевепуну и Шакшарта-Д, в нем содержалось около двухсот мегабайтов документов, в основном программных заявлений ведущих политических сил и постановлений правительств, относящихся к экономике их стран или планет. Работать без внутреннего систематизатора с таким пакетом было крайне сложно, и я с тоской подумал о том, что прочитать всю эту груду материалов мне не удастся, видимо, никогда.

Я сидел у компьютера, бессмысленно проглядывая файлы, механически раскрывая и тут же убирая текст, когда что-то засевшее в уголке сознания, словно соринка в глазу, заставило меня остановиться.

У меня сложилось впечатление, что я только что просмотрел что-то важное или по крайней мере необычное. Колеблясь, я еще раз прислушался к себе, устало потер виски и попросил компьютер дать реверс. Сначала мне показалось, что я ошибся. Два последних файла были абсолютно не интересны. Один из них представлял собой земной документ середины двадцатого века о необходимости добровольных пожертвований для фронта, а второй - монографию какого-то веганина, посвященную самоуничтожению из религиозных соображений одного из народов Шакшарта-Д. Зато третий файл оказался как раз тем, что я искал.

Слегка ошарашенный, я смотрел на экран, удивленно разглядывая длинный и бессмысленный ряд компьютерных символов, и думал о том, что, наверное, стал уже засыпать, раз не обратил на это внимание сразу. Файл назывался по пяти первым значкам ряда J7b]4 и помещался в списке по алфавиту.

Однако полная его абсурдность свидетельствовала о том, что Давантари скорее всего не имел к нему никакого отношения. Что это был за текст и вообще была ли эта запись осмысленным текстом, оставалось только гадать.

"Завтра, - сказал я себе, - завтра ты все узнаешь. А сейчас пойди и попробуй уснуть. Для тебя это гораздо важнее, чем любой файл, и даже важнее, чем судьба местной цивилизации. Ты у себя один, другого такого нет".

"Завтра, - продолжал думать я уже в постели. - Новый день, новый круг. Бесконечные круги отчаяния, от которого никак не избавиться. А ты образовался, дурачок! Непонятный файл - может быть, хоть он отвлечет тебя немного? Нет, не отвлечет. Ничего тебе не поможет. Ни вся эта морока с умными книгами, ни девки, ни купленная тобой гостиница. Ты порченый, гнилой изнутри, с рваным сердцем. Ты зря выжил, толку от тебя уже не будет. Хорошо хоть, что ты догадался оставить ойкумену. По крайней мере ты теперь в этой твоей гостинице не мешаешь жить другим. А то один твой вид вызывает рвотный рефлекс. У Оклахомы, например. Забейся в дыру и сиди. Это теперь твой удел - сидеть в дыре. Ты только досиди достойно, немного вроде осталось..."

Мысли спутались, и я наконец провалился в темную пучину сна, который, как всегда, должен был окончиться кошмаром. Однако просыпаться было еще хуже, чем видеть сны. Даже акулы, прижавшие меня к рифу, были приятнее ожидающей меня действительности. И только когда я понял, что давно уже разговариваю с Мартой, отчаянно пытаясь доказать, что она всегда была ко мне несправедлива, я сел, стараясь открыть слезящиеся от рези глаза.

Не одеваясь, я добрел до кресла напротив кровати и рухнул в него, с омерзением глядя на разобранную постель. Смятые, пожелтевшие простыни не менялись вот уже три дня. Я запретил уборщику часто перестилать их. Чистое белье кололо мне тело и напоминало погибший "Трезубец", который я, не жалея энергии, заставлял вылизывать дважды вдень. Я понимал, что все это должно плохо кончиться, но ничего не мог поделать с собой. Я устал бороться, тем более что шансов у меня не было никаких. Я медленно дрейфовал к последней гавани, и мне было абсолютно все равно, какие простыни окажутся подо мной в последнюю ночь.

"Но ведь ты еще не умер! - сказал я себе. - Это морок и бред. Они развеются. Надо только время, и ты придешь в себя. Начни с малого. Убери, например, постель. Или по крайней мере перепрограммируй уборщика. Ну! Давай же!"

Но ничего такого я не сделал, а только, поморщившись от нелепого пафоса, потянулся к лежащим на полу шортам. И тут вдруг вспомнил, что хотел связаться с Давантари. Воспоминание о вчерашнем файле быстро привело меня в чувство. Было в этой истории что-то тревожное, проступающее сквозь непонятный текст, как тайные знаки дьявола на нагретом пергаменте. Однако информация моя, похоже, совсем не заинтересовала Давантари.

- Да мало ли что это может быть, - сказал он, и мне показалось, что в тоне его проскользнуло раздражение, вызванное необходимостью тратить время на пустяки. - Но ты не волнуйся, я все проверю и вечером сообщу.

- Хорошо, - согласился я. - Но если будет что-то серьезное, не оставляй на рекордере, скажи лично мне. Не хочу, чтоб мой жилец знал.

Выходя, я прошел мимо двери Оклахомы. Как и вчера, она была открыта настежь. Оклахома сладко спал на своей необъятной кровати, обнимая одну из девчонок. Другая занималась рядом любовью с двумя новыми парнями. Кроме них, в комнате больше никого не было.

Выйдя на улицу, я медленно двинулся вдоль Разделителя, потом свернул в узкие проходики между разноцветными домами Нижней части и углубился в район втирален, время от времени покупая "хлопок" и задумчиво наблюдая, как взвивается к небу выпархивающий из него ароматный дым. Экипажи и троллейбусы, которые здесь называли "перевозками", не допускались в центр города. Поэтому по улицам внутри Разделителя обычно бродило множество людей, большей частью красивых и нарядно одетых женщин. Во влажный период красивых женщин почему-то всегда намного больше, чем в сухой. Раньше я бы обязательно не удержался и подсек какую-нибудь на вечер. Но сейчас я только фиксировал мимоходом привлекательное сочетание черт, тут же забывая попавшееся мне на глаза лицо.

Если бы меня спросили, куда и зачем я иду, я бы не смог ответить. Но я помнил, что доктор Егоров на прощание посоветовал мне как можно больше гулять. Таким образом, мое бесконечное кружение по городу полностью соответствовало предписаниям врачей. Часто я осознавал себя стоящим у какой-нибудь абсолютно неинтересной витрины, иногда меня заносило в небольшие магазинчики и лавчонки, где я бесцельно перебирал ненужные мне вещи, а случалось, и замирал под чьим-нибудь окном, слушая музыку или пение птиц. Однажды я даже простоял около часа на митинге чистильщиков, прежде чем понял, где нахожусь.

Все это время я непрерывно думал о Марте и разговаривал с ней. Это были длинные и однообразные монологи, в которых я пытался убедить себя, что она поступила абсолютно правильно, быстро и решительно устроив свою судьбу.

- Мне уже двадцать пять, - говорила она мне в нашу последнюю встречу. - Я старею, посмотри, у меня на груди уже перетяжки. Еще немного, и мне было бы не на что рассчитывать. И к тому же мне надо было кормить ребенка. Твоего ребенка! - подчеркнула она, считая, видимо, это неотразимым аргументом.

Я сидел, сжавшись в невероятно тугой комок, чувствуя, как безжалостные пальцы медленно стискивают у меня в груди едва залеченное сердце. Все свои силы я тратил на то, чтобы казаться спокойным, зная при этом, что долго я так не выдержу.

- Но почему Стефан? - глухо спросил я. - Неужели ты не могла выбрать кого-то другого?

- Он меня любит и... - горячо начала Марта и остановилась, не закончив фразу.

Тогда я не обратил на это внимания. Теперь я думаю, что она собиралась сказать "и всегда любил".

Я привык к пешим прогулкам. Вначале меня пугало это бессмысленное бродяжничество, но сидеть в гостинице было вообще невмоготу, и я перестал бороться с собой. Иногда меня заносило так далеко, что, когда я уставал, я ложился на землю в каком-нибудь тихом месте и засыпал. Поэтому я совсем не удивился, обнаружив себя далеко за городом, на дороге, ведущей в Хармонгское ущелье. Горы здесь подступали к самому морю, и когда я пришел в себя, то обнаружил, что успел забраться достаточно высоко.

Отсюда открывался очень красивый вид, и какое-то время я сидел на краю обрыва, рядом с каменным, покосившимся от времени драконом, разглядывая крошечные суда у горизонта, сонные улочки безлюдного в это время города и кипение жизни в порту и в карьерах, расположенных у подножия огибающего долину отрога.

- Спать мне еще не хотелось, и, поднявшись на ноги, я пошел, минуя лес, дальше. Теперь передо мной было начало серпантина, ведущего вверх, к первому на этой трассе перевалу. Раньше по дороге на Хармонг часто ездили экипажи, возившие любителей плеснуть кровью на конус тамошнего оракула. Война разрушила привычный образ жизни, и сейчас дорога была совершенно пуста. Если бы у меня вдруг случился сердечный приступ, то труп мой мог пролежать здесь несколько дней, а то и больше.

"Труп, - сказал я себе. - Да ты и так уже труп! Жалкий, ни на что не годный калека. Именно поэтому Марта даже не заикнулась о возвращении. Хотя ты, безусловно, простил бы ей все".

Согнувшись и сцепив руки за спиной, словно за плечами у меня висел тяжелый рюкзак, я устало брел по казавшейся мне бесконечной дороге. Однажды дриммер загнал меня на такую же длинную, медленно ползущую в гору дорогу. Я шел по ней в окружении закованных в бронзу легионеров, лениво подгоняющих меня ударами и тычками древков своих копий. Взгляд мой, пробивающийся сквозь мутные разноцветные пятна близкого обморока, выхватывал только путающиеся в рваной хламиде костлявые ноги да сандалии, мягко впивающиеся в белесую пыль.

Так получилось, что это погружение я запомнил почему-то лучше других и в поздних моих воспоминаниях видел себя в этом сне словно со стороны: маленького, изможденного, со спутанной, остро торчащей бороденкой, изо всех сил старающегося вызвать в себе любовь к тем, кто остается жить. Ему было легче, чем мне, этому человеку из спроектированного сна. Он знал меру и цену своих страданий и верил, умирая за грехи человечества, что смерть его не будет напрасной. А кроме того, он точно знал, когда для него все закончится.

Голгофа! Когда-то это слово представлялось мне символом и чуть ли не синонимом мучений и страданий. Теперь же я знал, что на самом деле оно означало избавление от мук.

Я дошел до нескольких громадных валунов, вросших в осыпь у края дороги, и, присев возле них, вытащил из кармана сандвич. Здесь, у валунов, росли зеленые и фиолетовые цветочки, типичные для этого ландшафта, напоминающего земные альпийские луга. Там все было точно так же, за исключением разве что этих самых ярко-зеленых цветов. Земные пчелы не смогли бы реагировать на сливающиеся с травой цветы. Здесь же, среди черно-желтой растительности, зеленые цветы были как кусочки изумруда на изъеденном кислотой старом столе ювелира.

"Ты потому и труп, - продолжал думать я, - что сам по себе ты не можешь жить. Тебе нужна Марта. Без нее тебя нет. Крепко она тебя накрыла. Всего один раз, но зато уж насмерть. Это верно, что так могут ударить только самые близкие. Если бы мне сейчас предложили выбирать между смертью и предательством, я бы выбрал смерть. Смерть не так мучительна. Я пережил и то, и другое и думаю, что могу судить об этом".

Донесшийся откуда-то сверху шум отвлек меня от моих безрадостных мыслей. Я выглянул из-за валуна и высоко вверху увидел спускающийся с перевала маленький серебристый электромобильчик, который сопровождали два внушительных броневика с прицепленными сзади тележками для пропитанных смолой брикетов. Броневики, шипя и посвистывая, энергично парили котлами. Я сразу понял, кто это. В газетах много писали о поездке нового Принцепса в районы, наиболее ожесточенно борющиеся с сорняками. Теперь Принцепс возвращался в столицу.

В своем теперешнем состоянии я не хотел попадаться на глаза его охране. Поэтому я протиснулся в щель между валунами и залег так, что меня не было видно с дороги. Легенда моя была в полном порядке, вживляли меня надежно, но страшно было даже представить, что меня будут о чем-то расспрашивать. Сейчас я просто не смог бы говорить.

Из-за броневиков кортеж ехал чрезвычайно медленно, и должно было пройти не меньше четверти периода, пока они наконец поравняются со мной. Время от времени я высовывался из своего убежища, чтобы посмотреть, где находятся машины. Между камнями было довольно сыро, и меня уже начинало знобить. Поэтому я с нетерпением ждал, когда кортеж проедет мимо, чтобы быстрее выбраться наружу и тогда уж решать, стоит ли идти дальше.

Машины прошли уже большую часть пути до моих валунов, когда я почувствовал знакомое сгущение среды. Внешне видимый мир оставался таким же, как прежде, однако в мозгу все отчетливее звучал тревожный сигнал, словно вспыхивал на пульте красный индикатор опасности. Я отчетливо ощущал, как меняется вокруг информационный континуум, свидетельствуя о грядущем катаклизме. Что произойдет, я еще не знал, эпицентр пока не локализовался, но произойти могло что угодно, вплоть до падения болида из низко висящих облаков.

Я приподнялся на локте и стал озираться по сторонам, пытаясь поймать направление на источник флюктуации. Что-то было выше меня и правее, только я пока еще не понимал что. Тем не менее я знал, что ситуация определится с минуты на минуту. Нейропсихологи не зря гоняли нас в школе на дроттерах, развивая возможности, заложенные в гиппокампе. Мое шестое чувство уже не раз спасало мне жизнь в космосе, а теперь вот пригодилось и на земле.

Между тем поля продолжали сгущаться, складываясь в четкую кризисную структуру. Я сжался и закрыл глаза, изо всех сил стараясь представить содержание надвигающейся опасности. Какое-то время мне трудно было сконцентрироваться на происходящем, но, собрав всю волю, я наконец настроился. Сперва я не ощущал ничего, кроме обычного шума. Но вот привычно кольнуло за левым ухом, дыхание на секунду замерло - и мгновенное постижение истины заставило меня вздрогнуть, как от удара.

Беда зарождалась на склоне горы. Там, на похожей на застывший каменный поток осыпи, медленно, по микрону в секунду, двигались, нарушая давно сложившееся равновесие, нагревшиеся за день камни. Еще немного - и невидимые глазу процессы скачком усилятся и перерастут в сокрушительной силы обвал.