Помоги проекту - поделись книгой:
В 10-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции я впервые увидел конфеты — в подарке, который получили все ученики нашей школы.
Мама моя всегда подчеркивала свое исключительное отношение к учителям и всячески поддерживала меня и других детей в учебе. Она, как никто другой в моей жизни, могла образно подчеркнуть необходимость настойчивой прилежной учебы.
Когда мне было лет десять, родители купили в Инжавино у монашек крошечный домик, окруженный клочком старого, одичавшего сада.
Мои родные места очень сходны с теми, что описал великий русский писатель И. С. Тургенев в своих гениальных «Записках охотника» — в «Малиновой воде», «Бежином луге», «Лебедяни»…
Свободного времени у нас тогда почти не было, а когда случалось — с удовольствием играли в лапту, чижа, ловили «на круги» раков. Эта затея было равно и полезной, и приятной. Помню, как с замиранием сердца доставал я «из кружка» зеленых, а то и коричневатых раков… Где три, где пять, а где и семь штук! Тут же, на берегу, раки готовились — с солью да с укропцем.
Много лет спустя, на одном из приемов за границей, мне довелось попробовать знаменитый раковый суп — гордость поваров и мечту гурманов. Он напомнил мне тот, что пробовали мы в детстве, но тот с раками из Вороны был не в пример вкуснее. По крайней мере так отложилось в моей памяти.
В окрестностях Инжавина, помню, было много грибов, но то ли из распространенных здесь предрассудков, то ли из самосохранения мы грибы не брали.
В семье, кроме меня, было три брата — Андрей, Иван, Александр и две сестры — Нюра и Рая. Все мы получили образование.
Из братьев особенно выделялся Иван — толковый, ловкий, оборотистый. Он окончил химический институт в Свердловске, позднее работал в Кемерове мастером, начальником цеха. Его отмечали на работе, ценили. Вскоре после начала войны он ушел на фронт и в 1942-м погиб подо Ржевом.
В знаменитом стихе Твардовского мне всегда представлялся мой брат:
Уверен, останься брат жив — был бы он крупным специалистом, вкладывал бы свои немалые силы и талант в развитие химических производств. Но… война выбирает лучших. Иван-то и привез меня в Москву в далеком 1937 году с 13 рублями собственных денег.
На всю жизнь я запомнил напутствие, с каким провожала в Москву меня мать, прикладывая платок к глазам:
— Самое главное — будь честным. Не возьми чужого, не укради. Учись прилежно…
Годы учебы в Москве
Товарищ моего брата Ивана (к сожалению, не помню его имени), вместе с нами оказавшийся в Москве, настойчиво предлагал мне поступать в Академию связи.
— Дело новое и нужное. Без связи никуда, а специалистов мало. Ты во как будешь нужен, — он ребром ладони энергично провел по горлу.
То ли меня проняли его слова, то ли я убедился в крайней востребованности связи, то ли меня убедил его жест, но я пришел в Академию связи имени В. Н. Подбельского, бывшего первым комиссаром, а затем наркомом почт и телеграфов советской республики.
Вадим Николаевич Подбельский вел партийную работу в Тамбове еще до революции, а в 1919-м был назначен особоуполномоченным ЦК РКП(б) и ВЦИК на Тамбовском участке Южного фронта. Прожил этот яркий революционер и борец до обидного мало — только 32 года, но оставил яркий след в истории своей страны. Наверное, и тамбовские корни этого исключительного человека оказали влияние на мой выбор.
Академия связи располагалась тогда на шоссе Энтузиастов, в доме 109а, неподалеку от завода «Компрессор». Как окончившего школу с отличием, меня приняли в Академию без экзаменов, дали бесплатное место в общежитии и стипендию — 150 рублей. Этих денег хватало на скромное, порой полуголодное, но в целом безбедное существование.
Обед из трех блюд стоил в столовой чуть больше рубля, а вот на завтрак и ужин денег почти не хватало. Но я быстро решил этот вопрос, купив сахарного песка, хлеба и аккуратно используя привезенное из дому варенье. Благо кипятка всегда хватало на всех студентов. Его потребление намного возрастало, когда кончалось варенье, и в целом жизнь была прекрасна.
Я был поражен щедростью государства и дал себе слово оправдать доверие. С рвением и усердием я набросился на выданные учебники и, наверное, раздражал некоторых преподавателей своим стремлением «познать суть вещей».
Электросвязь, радиосвязь, проводные и радиосредства были мне интересны, но ощущался недостаток знаний по физике, математике, некоторым прикладным дисциплинам, Я старался ничего не упустить и помимо заданныхпрограммусиленно занимался самообразованием. Мое корпение не было напрасно, и, разобравшись в теме, я легко решал ставившиеся задачи, представлял некоторые перспективы.
Особенно интересными тогда мне казались занятия с телеграфом, радиотелеграфом, телефоном. Точной и изящной казалась сигнальная связь — ракеты и флажки, фонари и сирены. Полученные в академии знания не раз пригождались мне в оперативной работе, особенно при техническом анализе перехватов и в отдельных элементах всевозможных «радиоигр».
По-моему, до 1938 года Академия связи, собственно, и была академией — одним из военно-учебных заведений, созданных советской властью для подготовки командных, инженерных и специальных кадров. Позднее военно-учебным был оставлен только один факультет, выпускники которого вливались в состав Вооруженных сил, а академия, разделившись, стала Московским институтом связи и Военной академией связи в Ленинграде.
На всю жизнь запомнились подготовка и участие в ноябрьском параде 1937 года на Красной площади, где мне выпал нелегкий жребий правофлангового. Нелегкий и ввиду особых требований к строевой подготовке, и ввиду вмененной необходимости смотреть прямо, когда очень хотелось скосить вправо, разглядеть стоявших на трибуне Мавзолея первых лиц государства.
Подготовка велась весело, с энтузиазмом, как вообще протекают общественные мероприятия с участием лиц около двадцати лет от роду.
Помню, приезжал к нам с инспекцией легендарный С. М. Буденный, одобрял подготовку, запросто разговаривал с участниками, шутил.
Хотя мне и позже довелось участвовать в парадах, но уже не проходить по Красной площади в колонне, а возглавлять опергруппу 3-го Управления Особых отделов по обеспечению безопасности войск, принимавших участие в параде. Но тот, первый свой парад я запомнил на всю жизнь. Прошли мы хорошо, и нас потом хвалили, а еще радовало, что, нисколько не повернув в сторону голову, мне удалось разглядеть на трибуне и И. Сталина, и В. Молотова, и других. Запомнились сталинские усы с сединой и, почему-то, кожаные перчатки на руках В. Молотова. Возможно, потому, что тогда они казались мне вещью редкой, необычной.
В 1938 году я был членом участковой избирательной комиссии по выборам депутатов в Верховный Совет РСФСР.
Наверное, я был на примете у руководства академии. В январе 1939 года я был приглашен на беседу к оперработнику НКВД, который предложил мне перейти на работу в органы. Я первоначально отказывался, ссылаясь на то, что вначале мне надо получить высшее образование. При этом мне казалось, что я привел неотразимый довод, сославшись на И. Сталина, который заявил, что кадры должны быть образованными. Но парень из НКВД был неуступчив и нажимал на то, что я комсомолец и должен понимать обстоятельства. К тому времени наркомвнудел Н. Ежов был снят со своего поста и вместо него назначен Л. Берия.
При нем появилось секретное постановление ЦК ВКП(б) за подписью И. Сталина о том, что в стране происходили незаконные массовые аресты. Арестовывали подчас невинных людей, применяя незаконные методы ведения следствия. Предлагалось безвинных людей освободить, виновных оперработников привлечь к ответственности. Именно тогда были освобождены Рокоссовский, Мерецков, Горбатов, Берзарин и многие другие крупные военачальники.
В названном постановлении предлагалось «освежить» оперсостав, набрав в органы молодых людей из ВУЗов. На Москву была разнарядка — направить в школы НКВД на обучение 100 человек. В их число попал и я.
Учились мы в школе НКВД в Сиротском переулке. Здание было хорошее, теплое и обустроенное, порядок царил образцовый, занятия разнообразные и серьезные, питание отличное… Кроме того, каждый курсант получал стипендию 450 рублей. Это было выше средней зарплаты.
До сих пор помню наши построения и проходы маршем по Москве. Здоровые серьезные парни в хорошо подогнанной форме. Девчонки ждали выхода нашей колонны и бежали следом.
Я единственный окончил школу с отличием, и приказом Л. Берии мне было присвоено звание на ступень выше, чем остальным. Я получил три кубика в петлицу, а не два, как остальные, и стал младшим лейтенантом госбезопасности, что соответствовало званию старшего лейтенанта в войсках.
После окончания школы мне было предложено остаться в Москве для работы в управлении НКВД города Москвы и Московской области. Но я категорически отказался, т. к. хотел окунуться в настоящую боевую работу.
Как раз тогда проводились освободительные походы на Западную Украину, в Белоруссию и Молдавию.
Поэтому с группой оперативных работников я был направлен в распоряжение НКВД УССР, а оттуда в Северную Буковину, куда мы прибыли фактически вместе с войсками.
На Западной Украине
Город Черновицы (так он назывался до 1944 года, позднее стал называться Черновцами) поразил нас своей необычностью, изысканной архитектурой, другим укладом жизни. Вскоре мы пригляделись, освоились и вошли в нужный рабочий режим.
Хозяйство здешних мест, более полутора столетий входивших в состав Австрии, а затем Австро-Венгрии, было почти исключительно аграрным и, несмотря на привлекательность здешней природы, богатство и неповторимость флоры и фауны, умеренно континентальный, не резкий климат, оставалось крайне отсталым.
Австрийские помещики в свое время садили и метили здесь делянки с ценными деревьями, чаще буком или грабом, присылали управляющего и, грозя местным крестьянам жестокими карами за рубку и потраву, растили лес. Таково было происхождение многих знаменитых прикарпатских лесов. Крестьянам оставалось работать на неудобьях, там же пасти скот, бортничать…
Из населения здесь, помимо украинцев, было большое количество евреев, румын и молдаван, меньше поляков и немцев. Среди украинского населения большое распространение приобрел искусственно и настойчиво привносимый. антирусский национализм.
Западный край Руси, Галицкая Русь с раннего Средневековья была на переднем крае борьбы с немецкой, венгерской и османской экспансией. Князь Даниил Галицкий был и остается национальным героем русского народа. Имени его сына Льва обязан своим названием крупнейший город Западной Украины — Львов.
Оуновская идеология внедрялась последовательно и жестоко. Главными ее опорами были безграмотность и забитость народа. Идеология эта звала фактически к изоляции от других народов, особенно соседних, братских. При этом русские становились «кацапами», украинцы, не разделявшие взглядов оуновцев, — «ехидниками», поляки — «ляхами»…
В малообразованной, местечковой среде национализм расцветал особенно махровым цветом. Сюда почти не доходили книги, ненависть к строю, где нельзя было нажиться, считалась не только хорошим тоном, но и требовалась официально. Керивники (оуновские руководители) и полуграмотные униатские попы рядились в одежды всезнающих учителей и непогрешимых судей.
Это отребье нашло хорошее взаимопонимание с гитлеровским режимом, а особенно с германской разведкой — абвером. Замечу, что впоследствии выбитые с Украины гитлеровцы оставили бандеровской УПА (Украинской повстанческой армии) до ста тысяч единиц стрелкового оружия и сотни артиллерийских систем. Около десяти лет после войны здесь продолжалось вооруженное противостояние советской власти и повязанных кровью патриотов «бандеровцев». Противостояние, стоившее сотен и тысяч жизней. Эти отщепенцы живы и сегодня. Пользуясь мутной водой в постсоветской Украине, они повылезали из «схронов» и требуют льгот. Нынешний президент пошел у них на поводу.
Надо ли говорить, что в преддверии войны Германия прикладывала все усилия, чтобы оживить украинский национализм. Обучала молодежь, засылала агентов, вела идеологическую поддержку, помогала деньгами (в том числе фальшивыми, но очень высокого качества), оружием, всевозможными техническими средствами.
В такой сложной, в полном смысле слова боевой обстановке пришлось нам работать накануне войны. В Черновицах, куда я прибыл после окончания школы НКВД, организовывать работу пришлось буквально с нуля. Не было ни кадров, ни агентов, ни даже помещения. Это может показаться смешным, но на первом этапе своей работы мы в качестве конторы или, как сказали бы сегодня, «офиса» использовали помещения черновицкой тюрьмы. Там же, в камерах, в первые недели и спали.
В первое время в УНКВД по Черновицкой области я был назначен помощником оперуполномоченного, а через два месяца уже старшим оперуполномоченным. В конце 1940 года я был вновь назначен с повышением — заместителем начальника отделения СПО (секретно-политический отдел). Отделение это имело в своем составе более 10 человек, и все были старше меня по возрасту.
На отделение были возложены задачи борьбы с еврейскими и украинскими националистами. Работа была боевая, активная. Мы вскрывали сионистские организации, которые вели антисоветскую пропаганду, и главным образом боролись с организацией украинских националистов.
Организация украинских националистов, сокращенно ОУН, встретила нас во всеоружии: активное подполье, подготовленные в Германии агенты и местные жители, согласившиеся сотрудничать с абвером. В большинстве своем эти люди были хорошо вооружены, имели надежную радиосвязь, наработанные и проверенные схемы подрывной и шпионской деятельности, практически неограниченные материальные средства, шедшие к ним с Запада.
Мы же, помимо объективных трудностей первых дней, начала работы на новом, незнакомом и, в некоторой степени, враждебном месте, были связаны известными политическими ограничениями, вытекавшими из договора о «дружбе», подписанного с нацистской Германией.
В первые дни войны оуновцы наносили большой ущерб тем, что перерезали линии связи, тем самым лишая командование Красной Армии возможностей управления войсками. В населенных пунктах из подвалов и чердаков они вели огонь по красноармейцам и советским офицерам. Лично меня в июне 1941 года, как я уже указывал выше, тоже неоднократно обстреливали из стрелкового и автоматического оружия.
Уже после пограничных боев, когда по приказу я вернулся в Черновицы, на шестой-седьмой день после начала войны, к нам поступили данные о том, что в одном из домов на окраине Черновиц скрывается активный член ОУНа, связанный с абвером. Мне было поручено возглавить опергруппу из трех человек и задержать его.
На рассвете на грузовой машине мы выехали для проведения этой операции. Оставив машину метров за триста от дома подозреваемого (чтобы шум мотора не спугнул оуновца), мы осторожно, стараясь быть незаметными, подошли к одиноко стоявшему деревянному дому. Двух сотрудников я направил за дом, на огороды (для перехвата — на случай побега оуновца в этом направлении). Сам пытался войти через главную дверь, которую никто не спешил открыть. В это время я услышал крики двоих моих товарищей:
— Стой! Стой! Стрелять будем!
Я мигом выскочил за дом и увидел метрах в тридцати человека, бежавшего в сторону города. Крикнул товарищам, что нельзя дать ему уйти, и, выхватив маузер, сделал в сторону бежавшего несколько выстрелов. На звуки наших выстрелов из домов стали выбегать местные жители. Тут оуновец решительно развернулся в нашу сторону, выхватил оружие и открыл огонь. Первым же выстрелом он ранил в руку нашего офицера Устименко. Это внесло в наши действия некоторое смятение. Пока я подбежал к раненому и дал команду идти к машине, оуновец миновал нашу цепь и стремительно помчался к лесу. Мы побежали за ним, стреляя на ходу, но, к сожалению, все мимо. Слышу, наш оперработник Мневец кричит мне:
— У меня есть граната! Бросать?
— Конечно, бросай! — крикнул ему я. Гранату эту мы называли, помнится, «мильса».
Мневец сорвал чеку и швырнул гранату вслед бежавшему. Мы по неопытности при броске даже не залегли, а бежали дальше, вперед. Грянул взрыв, мимо со свистом пронеслись осколки, по счастью, никого из нас не задев. Оуновцу повезло меньше. После взрыва он упал и, раненный, стал вести по нам огонь из пистолета. Я велел своим товарищам залечь и вести огонь на поражение.
У меня тогда был маузер. Я выстрелил и увидел, как возле лежавшего взметнулось облачко пыли от моей пули. Выстрелил еще раз, видимо, удачно. Оуновец замолк. Мы, торопясь, подбежали к нему: пуля попала ему в грудь, пистолет лежал рядом, рот раскрыт, глаза закачены, язык высунут, тело бьет озноб — предсмертная агония была короткой.
Я спросил у Колесникова:
— Откуда он выбежал?
Тот отвечал, что из большого сарая, что стоит рядом с домом. Бегом мы вернулись к сараю, быстро осмотрели все помещения и на чердаке, на сеновале, обнаружили высокого дрожащего молодого человека. Обыскали его, но оружия не нашли. Отыскали его позднее в сене, так же как и боеприпасы, и немецкую радиостанцию «Телефункен».
Спросили у юноши, кто он такой. Отвечает, заикаясь: студент Черновицкого университета, здесь готовится к экзаменам. Все его слова оказались ложью. Убитый нами оуновец был агентом немецкой разведки, а задержанный «студент» — его связником.
В годы войны мне не раз доводилось встречаться с украинскими националистами и вести с ними беспощадную войну. Как я писал выше, именно украинские националисты ранили командующего 1-м Украинским фронтом генерала армии Н. Ф. Ватутина. Ватутин похоронен в центре Киева, и установленный в честь него памятник уцелел, несмотря ни на какие «оранжевые революции».
Украинские националисты были и остаются непримиримым и жестоким противником, но, лишенные поддержки народа, они могут существовать и вести борьбу лишь при активной поддержке хозяев — австрийцев, немцев, а сегодня главным образом американцев.
В связи с активным продвижением противника в глубь нашей территории личный состав УНКВД по Черновицкой области был эвакуирован в тыл страны. Это было где-то 30 июня 1941 года. А до этого мне пришлось побывать на границе для выполнения оперативного задания. Там я встретил войну и впервые вступил в бой с врагом.
Вставай, страна огромная
21 июня в субботу на перекладных я покинул Черновицы, выехав в направлении государственной границы. Надо было нелегально переправить своего агента на сопредельную территорию, для чего требовалось ознакомиться с заставой, с оперативным положением на границе, обсудить и продумать детали задуманной переброски. Эту заставу, как и несколько других, я знал и раньше, отношения с командованием были у меня дружеские, но была необходимость оценить некоторые детали, одним словом, провести рекогносцировку.
Помню детали той поездки, словно это было вчера. Погода в те дни была прекрасная, галицийские виды — великолепны. Остановив три или четыре машины, я доехал, где за деньги, где так, почти до заставы. Последние 5–6 километров с удовольствием прошел пешком. Регулярные тисовые и буковые рощи, заведенные под надзором австрийских хозяев, были полны благоуханья и мягкой прохлады, лесные дорожки расчищены и безлюдны. Редкая косуля или птица нарушали благородную тишину леса.
Вскоре я был на территории заставы. Командир был на месте. Мы тепло приветствовали друг друга. К сожалению, прошедшие с тех пор 65 лет не сохранили в памяти имени этого мужественного, ответственного и толкового человека. Вместе с ним мы проехали часть границы, охраняемой заставой, убедились в бдительности патрулей, в относительной подготовленности рубежа. Остановившись у заводи бурного горного ручья, я кивнул на величественные склоны, заросшие лесом:
— У тебя здесь и служба, и курорт. Красота и тишина.
Грустно улыбнувшись, командир внимательно посмотрел на меня:
— Тишина эта ненадолго, понимаешь сам. А красота, даст Бог, останется.
Вечером мы засиделись с ним, обсуждая детали грядущей переброски, легли спать за полночь. А ночью, часа в три, меня разбудил дежурный:
— Вставайте, товарищ старший лейтенант… Нарушители!
Быстро одевшись и выйдя из домика, я услышал звуки далекой стрельбы, частой и одиночной. Несколько резких выстрелов прозвучали совсем рядом.
Заметив знакомого мне офицера-пограничника, я поспешил к нему. Пограничник, бывший начальником отделения, шел к своим бойцам, оборонявшим северный участок заставы. Его участок представлял собой продуманную и оборудованную систему обороны, включавшую несколько господствующих над местностью, связанных ходами дзотов, остроумно выполненных «схронов», использующих складки местности, крупные деревья и камни, целую серию «секретов», сигнализирующих о появлении нарушителей на тех или иных направлениях, ямы-ловушки, съемные «переходы».
Мы пробрались с офицером к одному из дзотов, где нашли еще двух бойцов, ведших огонь из винтовок. Дзот был расположен на склоне горы так, что нарушители, пересекавшие противоположный хребет, даже в относительно безлунные ночи возникали перед стрелками как на экране. Бойница же дзота находилась у комлей высоких деревьев — по-моему, это были ели — и маскировалась в тени их широких лап.
— Не менее десяти человек сумели пересечь хребет, — взволнованно-виноватым голосом сообщил боец командиру.
— Ничего, Петров, ничего. Там сейчас темно, как у негра… А мы к утру перейдем на «эмку» и оттуда гостей попросим назад.
— Что, война, товарищ командир? — напряженно вглядываясь в светлеющую над хребтом полосу неба, хриплым шепотом спросил второй боец.
— Не доложили мне того, видать, не успели, — усмехнулся командир. — А тебе-то что? Сюда буржуи отдыхать ездили, воздух чистый… Владения наши ты сам знаешь, хватило бы патронов. Мы с тобой тут любую войну отвоюем!
Я передвинулся к бойнице. Встречный ветер обдул лицо душистой прохладой, и в то же мгновенье метрах в восьмидесяти, я увидел людей, появлявшихся на вершине хребта. Звонко ударил рядом выстрел, второй, третий. В нос ударил острый запах пороховых газов. Винтовка сама собой оказалась в руках. Я быстро нашел цель и спустил курок.
Отношение к оружию в те годы было у меня пиететное. Внимательно изучив доступные мне книги и инструкции, я подолгу задерживался у соответствующих стендов в музеях. С удовольствием и регулярно в годы учебы я посещал стрелковые тренировки, научился неплохо стрелять — и из пистолета, и из винтовки. Уменье это сохранилось у меня на долгие годы.
Тогда я был вооружен новой по тем временам автоматической винтовкой Симонова — АВС-36, образца 1936 года. Винтовка эта, весом около четырех килограммов, с прицельной дальностью до полутора тысяч метров, позволяла вести как одиночный, так и автоматический огонь. Магазин, емкостью 15 патронов, заменялся легко и удобно. Недостатком этого оружия была его «тонкость» — винтовка не терпела грязи, что во фронтовых условиях является существенной помехой. А в остальном и эта винтовка, и винтовки Токарева — СВТ-38 и АВТ-40 — были эффективным и надежным оружием.
Как у начинающего оперативника, был у меня, конечно же, и маузер.
Кому-то это может показаться смешным, но я полюбил «Маузер К-96», широко известный еще в Гражданскую, тяжеловатый, десятизарядный, но с очень хорошим и эффективным боем. Позднее я заменил это хорошее, но также несколько прихотливое оружие на обычный надежный наган.
С этим оружием довелось мне принять свой первый бой. Благодаря сложной для наступающих горно-лесистой местности и, в немалой степени, труду и смекалке пограничников мы наносили противнику значительный ущерб, практически не неся потерь в живой силе. Да и противник, пытавшийся было атаковать в лоб, был скован в своих действиях. В горах и в лесу он не мог применить свою главную силу — танки, малоэффективно было применение авиации и артиллерии.
Запомнилось несколько авиационных налетов, когда направление бомбового удара противник пытался корректировать ракетами. Командир заставы тут же отрядил толкового бойца, снабдив его значительным количеством ракет всевозможных цветов. Уже при следующем налете, аналогично неприятельским наводящим, корректирующие ракеты тех же цветов были пущены в направлении противника. Очевидно, результаты бомбежек оказались далекими от ожидаемых, и больше самолетов противника, атакующих наши рубежи, мы не видели.
В ту памятную ночь нам пришлось вести тяжелый напряженный бой. Наше укрепление оказалось на пути, где противник сосредоточил значительные силы и настойчиво пытался преодолеть государственную границу. Офицер-пограничник, с которым мы появились в дзоте, вскоре был вынужден нас оставить, с тем чтобы привести подкрепление. Оставшись втроем, мы вели почти непрерывную прицельную стрельбу, но продолжалось это не более получаса.
Когда стало светать и попытки пересечения хребта прекратились, офицер-пограничник пригласил меня и пулеметчика посмотреть — куда проник противник, вернее, те, кому посчастливилось пересечь контролируемую нами вершину.
По удобному и отлично замаскированному на местности переходу мы спустились в лощину и оказались в «эмке» — довольно большом окопе, подобии эскарпа, сделанного в виде буквы «м», откуда хорошо просматривалась местность в обоих вдоль лощины направлениях.
Противника мы заметили сразу. Несколько минут мы наблюдали за ним, заметили двух спящих дозорных, пересчитали неприятеля. Силы его были невелики — бойцов пятнадцать-семнадцать. Мы распределили цели и открыли огонь, человек пять-шесть смогли скрыться в кустарнике, остальные полегли под нашими пулями.
Поделиться книгой: