Бог располагает!

После этих слов мучительное замешательство проступило на многих лицах.

Герцогиня Беррийская принадлежала к семейству, которому было не привыкать к жизни в изгнании, и потому подобное сближение ее собственного будущего с прошлым той, в чей костюм она облачилась, не могло не задеть ее весьма чувствительно. Конечно, она попыталась рассмеяться. Однако тон провидца поразил ее и всех прочих ледяной мрачностью, и ей стоило немалых усилий побороть себя.

— Да, не слишком веселые предсказания, — с напускной непринужденностью проговорила она. — Но, быть может, по отношению к моему жениху они не будут столь же мрачными?

— Вас интересует герцог Шартрский, то есть, прошу меня извинить, господин дофин? — спросил астролог.

Юный принц весело протянул ему руку.

— Однако, Нострадамус, прошу, не заставляй меня рано умирать только потому, что на мне костюм Франциска Второго, — улыбаясь, попросил он. — Брр! Сгинуть от отвратительной дырки в голове, несмотря на все ухищрения твоего друга Амбруаза Паре! Ну, если это случится на поле сражения — против подобного предсказания я ничего не имею.

— Я не вопрошаю смерть, — сказал астролог. — Меня интересует только жизнь. И не похваляюсь, что предугадываю, — я знаю. Так вот, монсеньер, я повторю вам то же, что я сказал мадам: поглядите на свой костюм. Так же как она Мария Стюарт, вы — дофин. Вы ли избрали эту роль или она выбрала вас — не существенно. Важно, что вам суждено ее исполнить. Итак, монсеньер, вашему наряду известно, что я говорю с наследником французской короны.

— Ох, до этого наследства мне так далеко! — беззаботно усмехнулся старший сын герцога Орлеанского. — И да ниспошлет Господь долгую жизнь всем троим возлюбленным моим кузенам!

— Я говорю о прямом наследнике короны: о старшем сыне короля, — с высокомерной настойчивостью упорствовал Нострадамус.

Какая-то тень пробежала по лицу герцогини Беррийской. Пусть предсказание астролога — ничтожный пустяк, маскарадная шутка, однако его слова затронули то, что занимало герцогиню в самых ее тайных помыслах. Негласная оппозиция герцога Орлеанского политике Реставрации не раз приводила в трепет старшую ветвь Бурбонов, и нередко завсегдатаи Тюильри проявляли подозрительность к Пале-Роялю.

Герцогине Беррийской тотчас захотелось выкинуть из головы весь этот тревожащий сердце вздор и подурачить того, кто и сам, по сути, мог оказаться простым обманщиком.

— Пока мне дважды отвечал не прорицатель, а всего лишь его костюм. Теперь же черед самого Нострадамуса. Вот, например, господин прусский посол, прибывший к нам лишь несколько дней назад. Уж он-то присутствует здесь под собственным именем и представляет только самого себя.

С видом сообщницы она милостиво улыбнулась послу и продолжала:

— Итак, способен ли подлинный Нострадамус открыть нам не будущее — его может выдумать всякий и уснастить любыми подробностями, — но прошлое господина посла? Разумеется, мы бы желали исключить то, что могло бы кого-либо компрометировать, и по каждому такому случаю Нострадамусу надлежит предварительно испросить позволения у господина посла.

Тот, выбравший себе место вблизи эстрады, вероятно, для того чтобы держаться поблизости от астролога, вежливо поклонился.

Нострадамус внимательно поглядел на него.

— Увы, сударыня, — неторопливо, с расстановкой проговорил он. — Мне недостанет жестокости напоминать господину графу Юлиусу фон Эбербаху о чудовищных мучениях, каким он подвергнулся в прошлом. Каким бы я ни был магом, в чем подозревает меня ваше королевское высочество, я бы не мог, да и не хотел бы вызывать рои призраков из бездны.

— Довольно, сударь! — побледнев, воскликнул Юлиус.

— Вот видите, сударыня, — обернулся к герцогине астролог. — Продолжать мне запрещает сам господин граф, так что молчание никоим образом не посрамит моих познаний.

Герцогине не удалось скрыть разочарования. Невольно задетая двумя предыдущими предсказаниями Нострадамуса ей и герцогу Шартрскому, она очень хотела бы захватить его врасплох и уличить во лжи. Однако внезапное замешательство прусского посла доказывало, что ясновидец коснулся какой-то страшной тайны, и суеверное опасение, свойственное всякому женскому сердцу, подвигло ее к мысли, что тот, кто так ясно пронзает взглядом мрак прошлого, вполне может быть наделен способностью рассеивать туман будущего.

Тем не менее она вторично попыталась подвергнуть его дар испытанию.

— Послушайте, — начала она, — неужели вы, великий провидец уже свершившихся деяний, можете полагать, что вполне меня уверили? Господин прусский посол — лицо известное, а те, кто по положению возвышаются над толпой, всегда на виду. Не надо быть великим кудесником, чтобы разузнать о том, что он сделался жертвою какого-то необычного происшествия. Всякий может выяснить, что стряслось с графом фон Эбербахом. Вам известно его лицо, и вы рассказываете о его жизни. Чтобы я поверила в ваши астрологические способности, вам надобно угадать нечто о том, кого никто здесь не знает, да и вы сами не видели.

— Но, сударыня, — возразил Нострадамус, — в столь блистательном обществе трудновато отыскать кого-либо, кто никому не известен.

— Здесь есть одна особа, чей чудный голос только что всех заинтриговал. Угодно вам, чтобы я за ней послала?

— О да! — с неожиданной дрожью в голосе ответил Нострадамус.

— О да! — невольно вырвалось у Юлиуса.

— Только при одном условии, — прибавила герцогиня Беррийская. — Хотя эта дама во Франции никому не известна, но вы во время своих странствий могли где-нибудь ее видеть. А потому она явится в маске. Чародея, без всякого затруднения пронизывающего взглядом непреодолимые стены будущего, вряд ли смутит лоскуток атласа.

— В маске ли, без маски, пусть только явится сюда! — почти перебил ее Нострадамус.

Герцогиня сделала знак одному из распорядителей торжества, тот исчез и через минуту возвратился, ведя певицу.

Ее лицо скрывала маска.

Это была великолепно сложенная, хрупкая и очаровательная женщина. Венецианское домино прекрасно гармонировало с ее подбородком и смуглой шеей, вызолоченными скорее всего солнцем Италии. Высокая прямая шея горделиво несла густейшую копну темно-каштановых волос, среди которых виднелось несколько белокурых прядей.

Почему при виде этой женщины и астролог и Юлиус разом почувствовали, как у них сжалось сердце, ни тот ни другой не могли бы сказать.

— Подойдите, сударыня, мы хотели бы выразить вам свое восхищение, — сказала герцогиня певице.

В течение нескольких минут на певицу изливался поток благодарностей, как бы возмещая своим энтузиазмом те чувства, которыми она только что их одарила. Она же с благородной грациозностью кивала всем, но не произнесла ни слова.

Герцогиня обернулась к астрологу.

— Что ж, мессир Нострадамус. Мы дали вам время рассмотреть нашу гостью, и вы им неплохо воспользовались, — произнесла она, заметив, как астролог пожирает незнакомку глазами. — Надеюсь, после столь тщательного исследования вы сможете что-нибудь о ней рассказать?

Нострадамус, казалось, не слышал ее слов: он не мог оторвать глаз от певицы.

— Да будет вам, — снова прервала его молчание герцогиня Беррийская. — Ясновидец, подобный вам, не должен требовать целой вечности на размышления. Так вы знаете, кто перед вами? Да или нет?

Нострадамус наконец обернулся к ней и произнес:

— Вашему королевскому высочеству принадлежит последнее слово в том, что касается моих способностей, как и во всем прочем. Присутствующая здесь особа мне неизвестна.

— Ах, так вы признаете свое поражение! — вскричала герцогиня Беррийская, и словно некий груз свалился с ее души.

Нострадамус хранил молчание, и она продолжала:

— Великолепно! Поскольку магия мертва, бал продолжается! Сударыня, еще раз примите мою благодарность. Любезные кавалеры, вон там в уголке я заметила очень хорошеньких женщин, которые еще не танцевали.

И чтобы подстегнуть всеобщее веселье, она приняла руку, как раз предложенную ей, и закружилась в вихре самого веселого и бурного танца, какой только можно себе представить.

С этой минуты в зале окончательно воцарились вальс, музыка и радостное воодушевление. С наступлением рассвета празднество разгорелось еще жарче, как ярко вспыхивает догорающая свеча, прежде чем совсем погаснуть.

Что касается певицы, то она как-то вдруг растворилась в толпе и исчезла.

Несколько минут астролог пытался отыскать ее, а затем на некоторое время застыл в стороне, погруженный в глубокую задумчивость.

Затем он подошел к одному из церемониймейстеров и спросил:

— А пения более не будет?

— Нет, сударь, — отвечал тот.

— А где та певица, что исполняла романс об иве?

— Она удалилась.

— Благодарю.

И астролог снова смешался с шумной толпой.

Когда он проходил вблизи прусского посла, тот прошептал на ухо молодому человеку, пришедшему на бал вместе с ним:

— Лотарио, видите этого мужчину в костюме астролога? Не теряйте его из виду ни на миг; когда он выйдет, садитесь в одну из ваших карет и следуйте за ним. Завтра вы расскажете мне, где он остановился.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — почтительно ответил Лотарио. — Можете совершенно на меня положиться. Однако ваше сиятельство утомились, вам бы надобно возвратиться.

— Конечно, Лотарио, я уже ухожу; ступай, мой бедный юный друг, иди и будь спокоен: во мне уже нечему уставать и ничто более не доступно износу, разве только моя боль…

III

ДОМ В МЕНИЛЬМОНТАНЕ

Лотарио в ту пору уже сравнялось года двадцать три или двадцать четыре. Розовое белокурое дитя, с которым, как, быть может, вспомнит читатель, он уже встречался в начале нашей истории, тот самый малыш, который по складам разбирал букварь, сидя на коленях у Христианы, и так бурно восторгался волшебным подарком Самуила Гельба «Охота на свинью», превратился в благородного, полного обаяния юношу, в чьих глазах, улыбчивых и решительных, чисто французская живость сочеталась с немецкой мечтательностью.

Предупредительность, с которой он поспешил исполнить распоряжение графа фон Эбербаха, не только почтительный, но и сердечный поклон, которым он простился с ним, уходя, — все указывало на то, что Юлиуса и Лотарио связывают отношения куда более близкие, чем отношения посла и его секретаря. Скорее здесь была взаимная привязанность отца и сына.

И в самом деле, для каждого из них другой заменял всю семью. Ведь когда мы только познакомились с Лотарио, он уже был круглым сиротой. Потом умер и его дед-пастор, и, наконец, после смерти своей тети Христианы мальчик остался один в целом свете. Но и для Юлиуса жизнь стала такой же пустыней. Его жена недолго пробыла на этом свете после кончины малютки Вильгельма, а ныне, то есть в 1829 году, и отец его уже год как последовал за Христианой. Итак, у Юлиуса не оставалось более родных, кроме Лотарио, как и у Лотарио никого не было, кроме Юлиуса, и они жались друг к другу как могли теснее, лишь бы не видеть той страшной пустоты, что оставила вокруг них смерть.

Вот почему Лотарио, исполненный рвения, повинуясь тому, что значило для него больше, нежели приказ, — просьбе начальника и друга, с неусыпным вниманием, как ни трудно было сделать это в толпе, стал следить глазами за человеком, которого граф фон Эбербах поручил ему не упускать из виду.

Он видел, как тот после отъезда графа приблизился к лорду Драммонду и обменялся с ним несколькими словами. Однако издали Лотарио не мог, да, впрочем, и не стремился расслышать, о чем они беседуют.

Между тем астролог сказал лорду Драммонду:

— Вот лучшие минуты бала: время, когда забывается все — даже веселье, даже скорбь.

— Забывчивое и легкомысленное племя! — прошептал лорд Драммонд не без раздражения. — Им, словно пьяным, не дано даже осмысленное ощущение счастья. Попробуйте хотя бы спросить у них, помнят ли они еще дивное пение, только что прозвучавшее здесь.

— Так оно и вас поразило?! — с живостью откликнулся астролог.

На это восклицание лорд не ответил ни слова, только молча улыбнулся.

— Она совсем мало спела, — заметил Нострадамус.

— Совсем мало и очень много! — вскричал лорд Драммонд. — Это был восторг, восторг и мука. Ах, если б не сама Мадам, а кто угодно другой попросил ее об этом, она вообще не стала бы петь, я уверен, что отказалась бы!

Астролог, судя по всему, привык к чудаковатому нраву своего высокородного друга, так как, видимо, нисколько не был удивлен поразительной противоречивостью его замечаний. Он только полюбопытствовал:

— Вы знаете эту певицу, милорд?

— Да, я знаю ее.

— О! Сделайте одолжение, расскажите! Я ведь потерял вашу милость из виду на целых два года, со времени вашего отъезда в Индию. Давно ли вы знаете эту женщину? Вам знакома ее семья? Откуда она родом?

Лорд Драммонд пристально посмотрел на того, кто с таким нетерпением осыпал его этими торопливыми вопросами, и медленно проговорил:

— Вот уже полтора года как я познакомился с синьорой Олимпией. Мой отец знал ее отца, одного бедного малого из цыган. Что до ее родины, то, полагаю, мир искусств не настолько вам чужд, чтобы вы могли не знать, что Олимпия итальянка.

В самом деле, лишь тот, кто за последние годы не открыл ни одной газеты и ни разу не принял участия в салонной беседе, мог не слышать о знаменитой примадонне, блиставшей в Ла Скала и Сан Карло, спевшей не одну партию в лучших операх Россини, но то ли из патриотизма, то ли из прихоти не желавшей выступать нигде, кроме как в Италии, на подмостках ее театров.

— А, так это была знаменитая дива Олимпия! — промолвил незадачливый прорицатель. — Звучит и в самом деле правдоподобно.

Он с некоторым усилием усмехнулся и словно бы про себя добавил:

— Что с того! В жизни бывают странные наваждения.

— Мне уже наскучило это празднество с его, как вы говорите, забвением всего и вся, — сказал лорд Драммонд. — Впрочем, сейчас уже начнет светать. Я отправлюсь домой. Вы остаетесь?

— Нет, — сказал Нострадамус, — я последую за вашей милостью. Этот бал и для меня больше не представляет интереса.

Они направились в приемную залу. Лотарио двинулся следом. Они приказали лакею позаботиться, чтобы их карета была тотчас подана. Лотарио, окликнув лакея, велел, чтобы и его карету подали немедленно.

Однако в сутолоке экипажей, теснившихся на парадном дворе Тюильри, две кареты смогли сдвинуться с места не прежде чем минут через десять. Пока длилось это ожидание, лорд Драммонд сказал Нострадамусу:

— Если угодно, друг мой, я мог бы в один из ближайших дней пригласить вас пообедать в обществе Олимпии. Но с одним условием.

— С каким, милорд?

— Что вы не станете просить меня уговорить ее спеть.

В эту самую минуту лакей провозгласил:

— Карета лорда Драммонда!

И тотчас, без паузы:

— Карета барона фон Эренштейна!

Лорд Драммонд и астролог спустились вместе по парадной лестнице, сопровождаемые Лотарио, который следовал за ними шагах в десяти. Они сели в одну карету, после чего подъехал экипаж Лотарио.

В ту минуту, когда ливрейный лакей закрывал дверцу его кареты, Лотарио шепнул ему несколько слов, и тот передал их вознице.

И его карета покатила вслед экипажу лорда Драммонда.

Было еще темно, однако на сером небе кое-где уже проступали бледные пятна — проблески зари; ее слабое сияние постепенно рассеивало мрак ночи. Было тепло, в мягких вздохах ветра угадывались первые знаки приближающейся весны.

Огромная толпа, истощенная, оборванная, напирала на решетки и дверцы ограды, выкрикивая все то, что голод и нищета вечно хотят бросить в лицо изобилию и наслаждению. Каждую новую карету, полную драгоценностей, блиставшую позолотой и улыбками, при выезде встречали восклицания язвительного восхищения и насмешливой зависти, горькие замечания, сравнивающие весь этот блеск и роскошь одних с обездоленностью других, разжигая глухую злобу в сердцах тех, кто не имел ни хлеба на своем столе, ни одеяла на убогом ложе.

Странное дело: все народные возмущения обычно вспыхивали после какого-нибудь знаменитого празднества. Вот и прологом революции 1830 года послужил бал герцогини Беррийской в Тюильри, подобно тому как в 1848-м восстание вспыхнуло после бала герцога де Монпансье в Венсене.

Между тем карета лорда Драммонда, оставив позади улицу Риволи, пересекла Вандомскую площадь и выехала на улицу Ферм-де-Матюрен. Здесь она остановилась перед большим, по-королевски пышным особняком.

Возница Лотарио придержал коней чуть поодаль. Лотарио высунул голову в дверцу экипажа и увидел, что лорд Драммонд выходит из кареты.