— Мистер Джобсон, — вкрадчиво начал он, — вы сказали, что видели, как обвиняемая брала все эти вещи, которые потом нашли при ней?
— Да.
— Я спрашиваю вас, — Руперт выдержал паузу, — …не является ли только что сказанное вами чистым вымыслом?
— Нет.
Неимоверным усилием воли Руперту удалось скрыть разочарование. Лицо его осталось бесстрастным, хотя он и не ожидал такого ответа.
— Смею предположить, — продолжил он, — что вы следовали за ней и прятали вышеуказанные вещи в ее плаще, чтобы воспользоваться ими для рекламы вашей зимней распродажи.
— Нет, я видел, как она крала эти вещи.
Руперт нахмурился. Свидетель не шел ни на какие компромиссы. Решительным жестом он поправил пенсне и предпринял еще одну попытку.
— Вы видели, как она их крала. Вы хотите сказать, что видели, как она брала их с различных прилавков и опускала в свою сумочку?
— Да.
— С намерением заплатить за них общепринятым образом?
— Нет.
— Пожалуйста, будьте внимательны. Давая показания, вы сказали, что подсудимая, услышав предъявленное ей обвинение, воскликнула: «Подумать только, как я могла до такого дойти! Неужели никто не спасет меня?» Я предполагаю, что она подошла к вам с отобранными покупками, достала кошелек и сказала: «Не думала, что до такого может дойти! Почему меня никто не обслуживает?»
— Нет!
Ну до чего же упрямы некоторые люди! Руперт убрал в карман одно пенсне и достал другое. Исторический допрос свидетеля обвинения адвокатом защиты продолжился.
— Давайте отвлечемся от событий в магазине. — Руперт сверился с лежащим перед ним листком бумаги, затем пронзил взглядом мистера Джобсона. — Сколько раз вы были женаты, мистер Джобсон?
— Немало.
Руперт было запнулся, а затем бросился в решающую атаку.
— Смею предположить, ваша жена покинула вас?
— Да.
Это был рискованный ход, но он оправдал себя. Руперт подавил вздох облегчения.
— Не будет ли вам угодно объяснить господам присяжным, — подчеркнуто вежливо спросил он, — почему вас покинула жена?
— Она умерла.
Более слабохарактерный человек не выдержал бы такого удара, но железные нервы не подвели Руперта.
— Именно так! — воскликнул он. — И случилось это аккурат в тот вечер, когда вас за пьянство попросили с заседания Хэмпстедского парламентского общества?
— Не было этого!
— Неужели? Постарайтесь вспомнить двадцать четвертое апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Что вы делали в тот вечер?
— Понятия не имею, — ответил Джобсон после безуспешной попытки что-то вспомнить.
— В таком случае вы не можете поклясться, что вас не выводили с заседания Хэмпстед…
— Но я в нем не состоял.
Руперт тут же ухватился за столь опрометчивое признание.
— Что? Вы сказали суду, что проживаете в Хэмпстеде, а теперь говорите, что не состояли в Хэмпстедском парламентском обществе. Так-то вы понимаете патриотизм?
— Я сказал, что жил в Хэкни.
— Тогда в Хэкнийском парламентском обществе. Я предполагаю, что за пьянство вас попросили…
— Я не вхожу и в это общество!
— Естественно! — торжествующе воскликнул Руперт. — Вас исключили за пьянство!
— И никогда не входил!
— Да ну? Могу я тогда предположить, что вы предпочитаете проводить вечера в публичном доме?
— Если вас это интересует, — сердито ответил Джобсон, — я состою в Шахматном клубе Хэкни и по вечерам обычно бываю там.
Руперт удовлетворенно вздохнул и повернулся к присяжным.
— Господа, наконец-то мы услышали то, что хотели. Я не сомневался, что мы доберемся до правды, несмотря на увертки мистера Джобсона. — Он вновь взглянул на свидетеля. — А теперь, сэр, — сурово продолжил он, — вы уже сказали суду, что понятия не имеете, где и как провели вечер двадцать четвертого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года. И я снова указываю вам, что для этого провала в памяти есть только одно объяснение: вы пребывали в состоянии алкогольного опьянения в помещении Шахматного клуба Хэкни. Можете вы поклясться, что этого не было?
Неумолимая решимость барристера не останавливаться ни перед чем ради установления истины вызвала в зале восхищенный ропот. Руперт подобрался и нацепил оба пенсне.
— Ну, что же вы, сэр, — торопил он свидетеля. — Господа присяжные ждут.
Но ответил ему не Альберт Джобсон, а адвокат потерпевшей стороны.
— Ваша честь, — обратился он к судье, медленно поднимаясь из-за столика. — Для меня это полная неожиданность. В силу вновь открывшихся обстоятельств я вынужден рекомендовать моему клиенту отозвать иск.
— Весьма разумное решение, — согласился судья. — Обвиняемая освобождается из-под стражи. Ее репутация безупречна.
На следующий день Руперта осадили клиенты, жаждавшие его помощи. И вскоре без его участия не обходился ни один крупный процесс в суде лорда-канцлера. Не прошло и недели, как все его пьесы приняли к постановке, а через полмесяца он стал членом парламента от шахтеров Коулвилла. Свадебных подарков было море, и среди прочего он получил тридцать пять метров муслина, десять пар перчаток, губку, два буравчика, пять банок кольдкрема, три коробки для шляп, морской компас, канцелярские кнопки, яйцебойку, шесть блузок и кондукторский свисток. И поздравительную открытку с короткой надписью: «От благодарного друга».
Чиновник
Было три часа пополудни, солнце золотило выходящие на запад окна одного из самых перегруженных работой государственных ведомств. В просторном кабинете на третьем этаже Ричард Дейл отбивал крикетный мяч. Стоя перед ящиком с углем, с кочегарной лопатой в руке, он являл собой образец молодого, энергичного англичанина. И когда в третий раз подряд ему удалось искусно перевести мяч, — в нашем конкретном случае, государственную печать, брошенную боулером {2}, — в левый край, последний не смог подавить вздоха завистливого восхищения. Даже сдержанный Мэттью, коему возраст уже не позволял увлекаться крикетом, перестал отрабатывать патт{3} и поднял голову, чтобы сказать:
— Отлично сыграно, Дик.
Четвертый обитатель кабинета что-то строчил за столом, всем своим видом опровергая нелепые обвинения в адрес государственных служащих, которые якобы развивают тело в ущерб уму. Орлиные крики игроков, похоже, раздражали его, ибо он хмурился и кусал кончик ручки, а иногда нервно ерошил волосы.
— Как, по-вашему, можно сосредоточиться в таком ужасном шуме? — неожиданно воскликнул он.
— В чем дело, Эшби?
— В вас. Каким образом я могу написать стихи для «Вечернего сюрприза», если вы так шумите? Почему бы вам не пойти выпить чая?
— Отличная идея. Пошли, Дейл. Ты составишь нам компанию, Мэттью? — И они ушли, оставив кабинет в полном распоряжении Эшби.
В юности родственники часто говорили Гарольду Эшби, что у него литературные способности. Письма из школы объявлялись достойными опубликования на страницах «Панча»{4}, а некоторые, с характеристикой автора, написанной викарием, даже посылались в редакцию журнала. Но с возрастом Гарольд осознал, что ему по плечу более серьезные дела. Однако занимаемая им должность на государственной службе оставляла время для его стародавнего увлечения: он написал «Отдельные мысли», завершил «Историю создания микроскопа» и «Классификацию туристических походов по сельской местности», да еще успевал печататься в периодических изданиях.
В «Вечернем сюрпризе» его произведения еще не публиковались, но он не сомневался, что стихотворение, которое он заканчивал, понравится редактору. Называлось оно просто: «Любовь и смерть», начиналось строфой:
Шесть следующих строк ускользнули из моей памяти, но, полагаю, приведенные выше объясняют причину столь странной забывчивости.
Переписав стихотворение начисто, Гарольд положил листок в конверт и послал в «Вечерний сюрприз». Поэтическое напряжение дало о себе знать, и он решил дать отдых утомленному мозгу. Несколько дней играл в крикет, и когда неделю спустя, в среду, посыльный принес историческое письмо, Гарольд самоотверженно защищал калитку {5}, пусть ее и заменял ящик для угля. Зажав лопату под мышкой, он торопливо вскрыл конверт.
«Дорогой сэр, — писал редактор „Вечернего сюрприза“, — не могли бы вы заглянуть ко мне в удобное для вас время?»
Гарольд не привык откладывать дела в долгий ящик. Объявив сопернику, что иннинг {6} они доиграют позже, он надел пальто, взял шляпу и трость и выскользнул за дверь.
— Добрый день, — приветствовал его редактор. — Я хотел поговорить с вами о вашем творчестве. Нам очень понравилось ваше стихотворение. Мы печатаем его в завтрашнем номере.
— Приятно слышать, — ответил Гарольд.
— Почему бы вам не поработать в нашей газете? Как насчет того, чтобы вести колонку «Уютный уголок тетушки Мириам» в нашем дневном выпуске?
— Нет, это не по мне, — покачал головой Гарольд.
— Жаль. — Пальцы редактора забарабанили по столу. — Но, может, вы согласитесь стать нашим военным корреспондентом?
— С удовольствием, — кивнул Гарольд. — Всем нравились мои письма из школы.
— Прекрасно! В Мексике как раз началась маленькая война. Когда вы сможете приступить к работе? Все расходы за наш счет, плюс пятьдесят фунтов, в неделю. Надеюсь, сейчас вы не очень загружены на службе?
— Я без труда смогу взять отпуск по болезни, — ответил Гарольд, — если он не будет превышать восьми или девяти месяцев.
— Возьмите, нас это вполне устроит. Вот вам незаполненный чек на вашу экипировку. Сумму проставьте сами. Вы можете выехать завтра? Однако, я полагаю, вам сначала надо закончить дела в конторе?
— Ну да, — осторожно ответил Гарольд, — мне действительно надо доиграть иннинг. С этим, правда, можно покончить прямо сегодня. Завтрашний день уйдет на магазины, а вот в пятницу я могу ехать.
— Вот и договорились, — кивнул редактор. — Удачи вам. Возвращайтесь живым, если сможете. Если нет, мы вас не забудем.
В четверг Гарольд закупил полный комплект снаряжения военного корреспондента: верблюда, походную ванну, мячи для гольфа, пробковый шлем, хинин, спальный мешок и еще тысячу и одну мелочь, необходимые для работы. В пятницу все сослуживцы приехали в Саутхемптон, чтобы проводить его в дальнюю дорогу. Едва ли кто из них думал, что на землю Англии он вновь ступит чуть ли не через год.
Я не стану описывать его удивительные приключения в Мексике. Достаточно упомянуть, что он всему учился на личном опыте. И если первая телеграмма пришла через неделю после описываемых в ней событий, то последующие стали приходить на неделю раньше. Так, сражение при Парсонз-Ноуз, которому он посвятил свой последний репортаж, не состоялось и по сей день. Остается надеяться, что оно подоспеет к выходу книги «С мексиканцами в Мексике», намеченному на следующий месяц.
Вернувшись в Англию, Гарольд обнаружил немало перемен. Вот и редактор «Вечернего сюрприза» перешел в «Утренний возглас».
— Вам бы лучше занять его место, — предложил издатель газеты Гарольду.
— Согласен, — кивнул тот. — Вероятно, мне придется уйти в отставку с государственной службы.
— Как вам будет угодно. Хотя я и не понимаю, зачем это вам.
— Мне будет недоставать крикета, — вздохнул Гарольд.
Не обошлось без перемен и в конторе. За время отсутствия Гарольда его повысили в должности с соответственным увеличением жалования: он стал старшим клерком. Как ему удалось выяснить, начальство очень высоко отзывалось о его сообразительности и трудолюбии, проявленных на новом месте.
Первым делом Гарольд оформил отпуск. Он работал без перерыва больше года, и государство задолжало ему восемь недель.
— Привет, — поздоровался с Гарольдом помощник министра, столкнувшись с ним в коридоре. — Ты прекрасно выглядишь. Должно быть, на уик-энды тебе удается выбираться за город.
— Я был в отпуске по болезни, — дрогнувшим голосом ответил Гарольд.
— Неужели? Ты, похоже, держал это в секрете. Пойдем-ка на ланч, а потом поболеем вместе.
Гарольд согласился. Ну, плохо ли стать редактором «Вечернего сюрприза», числясь при этом на государственной службе, которую он так полюбил. Помощник министра, похоже, не возражал. А когда кто-нибудь заметит его отсутствие, решил Гарольд, как раз подойдет время оформлять пенсию.
Актер
Мистер Левински, знаменитый импресарио, вылез из-под автомобиля, выплюнул снег изо рта и от души выругался. Простым смертным не избежать поломки автомобиля. Даже у королей глохнут моторы. Но казалось странным, что среди пострадавших мог оказаться импресарио. Мистер Левински даже не сердился — случившееся просто потрясло его. Если уж импресарио пришлось зимним вечером прошагать две мили до ближайшего городка, естественно, возникал вопрос: а все ли в порядке в этом мире?
Но и у самой черной трагедии обязательно найдется светлая сторона. Жалкий вид мистера Левински, когда он прибыл в «Голову герцога», никем не узнанный и в перепачканной шубе, мог бы превратить скептика в самого заядлого пессимиста, и тем не менее Юстейс Мерроуби ни разу не вспомнил о том вечере без вздоха благодарности: именно там и тогда началась его карьера. История эта неоднократно упоминалась в прессе, чуть ли не в десятке еженедельников, в полудюжине утренних и в трех провинциальных газетах, и все-таки приятно пересказать ее вновь.
Последний поезд в Лондон уже ушел, и мистеру Левински пришлось остаться в «Голове герцога». Однако после плотного обеда настроение у него заметно улучшилось, и он позвал управляющего отелем.
— Так чем можно заняться в этой чертовой дыре? — зевнув, спросил он.
Управляющий мгновенно осознал, что имеет дело с особой благородной крови, и без промедления ответил, что в театре дают «Отелло». Его дочь, видевшая спектакль трижды, охарактеризовала игру актеров как бесподобную. И он уверен, что его сиятельство…
Мистер Левински отпустил управляющего и обдумал его предложение. Грядущий вечер требовалось чем-то занять, а выбирать он мог между «Отелло» и изучением местного телефонного справочника. Левински предпочел справочник. Но, к счастью для Юстейса Мерроуби, последний оказался трехлетней давности. Поэтому мистер Левински надел шубу и пошел смотреть «Отелло».
Как он и ожидал, поначалу пришлось поскучать, но где-то к середине третьего акта Левински начал просыпаться. Игра исполнителя главной роли странным образом задевала его за живое. Он заглянул в программку. «Отелло — мистер Юстейс Мерроуби». Левински задумчиво нахмурился. «Мерроуби, — повторил он про себя. — Не знаю я этого актера, но именно он мне и нужен». Он достал золотой карандашик, подаренный ему директором театра «Император», и поставил в программке птичку.
На следующее утро, когда он заканчивал завтрак, ему сообщили о прибытии мистера Мерроуби.
— А, доброе утро, — приветствовал его Левински. — Доброе утро. Я сейчас очень занят, — он тут же принялся листать страницы телефонного справочника, — но попытаюсь уделить вам минуту-другую. Что вам угодно?
— Вы попросили меня зайти к вам, — ответил Юстейс.
— Неужели? — Левински потер руки. — Я так занят, что забыл об этом. Ага, теперь вспомнил. Я видел, как вы вчера играли Отелло. Вы — тот человек, который мне нужен. В своем театре я ставлю «Уум Бааза», эпическую драму из жизни Южной Африки. Возможно, вы знаете.
— Я читал об этом в газетах, — ответил Юстейс. Во всех газетах, мог бы добавить он, каждый день в течение последних шести месяцев.
— Хорошо. Тогда вы, вероятно, слышали, что место действия одной из сцен — страусиная ферма. Я хочу, чтобы вы сыграли Томми.