Россия под ударом. Угрозы русской цивилизации

Если в духовном плане соединение в народ требует наличия общего культурного ядра (мировоззрения, понятий о добре и зле), общего образа «благой жизни», то в плане материальном требуется общий для народа «образ жизни», принадлежность к одному типу цивилизации. Иными словами, не должно быть слишком глубокого расслоения по доступности основных благ, как в социальном (между группами и классами), так и в национальном плане (между народами и народностями России). Это — те плоскости, в которых уложены главные связи, соединяющие людей в народы. Связи общего хозяйства, общей культуры, общей памяти. Для России обе эти плоскости всегда были одинаково важны и связаны неразрывно. Болезни социальные всегда принимали у нас национальную окраску — и наоборот. В обеих этих плоскостях за последние двадцать лет произошли срывы и катастрофы.

Сегодня самым глубоким расколом население России считает разделение между богатыми и бедными. Это надежно установленный социологами факт. Да и без социологов этот разлом видят все — богатые и бедные. Это разделение — необходимая тема в национальной повестке дня России. Одним народом ощущают себя люди, ведущие совместимый, понятный всем частям народа образ жизни. Иными словами, когда социальное расслоение народа достигает «красной черты», социально разделенные общности начинают расходиться и приобретают черты разных народов.

Такое наложение и сращивание этнических и социальных признаков — общее явление. Этнизация социальных групп — важная сторона политических процессов. Сходство материального уровня жизни ведет к сходству культуры и мировоззрения, отношения к людям и государству, моральных норм. Напротив, возникновение резкого отличия какой-то группы по материальному положению, по образу жизни, отделяет ее от тела народа, делает членов этой группы отщепенцами или изгоями.

В России социальный разлом в ХIХ веке в конце концов «рассек народ на части» — вплоть до Гражданской войны, начавшейся с крестьянских волнений 1902 г. Крестьяне воевали со своими соплеменниками-помещиками как с иным, враждебным народом. Классовое и этническое чувство превращаются друг в друга.18

В начале ХХ века на социальный раскол наложился и раскол мировоззренческий. Такие расколы возникают, когда какая-то часть народа резко меняет важную установку мировоззрения — так, что остальные не могут с этим примириться. Расколы, возникающие как будто из экономического интереса, тоже связаны с изменением мировоззрения, что вызывает ответную ненависть.

Эта история сегодня повторяется в худшем варианте. В годы перестройки социал-дарвинизм стал почти официальной идеологией, она внедрялась в умы всей силой СМИ. Многие ей соблазнились, тем более что она подкреплялась шансами поживиться за счет «низшей расы». Этот резкий разрыв с традиционным представлением о человеке проложил важнейшую линию раскола.19

Богатые стали осознавать себя особым, «новым» народом и называли себя новыми русскими. Но «этнизация» социальных групп происходит не только сверху, но и снизу. Реформа делит народ на две части, живущие в разных цивилизациях и как будто в разных странах — на богатых и бедных. И они расходятся на два враждебных народа. Этот раскол еще не произошел окончательно, но мы уже на краю пропасти. От тела народа «внизу» отщепляется общность людей, живущих в крайней бедности — «социальное дно», составлявшее в 2003 г. около 10% городского населения или 11 млн. человек. В состав его входят нищие, бездомные, беспризорные дети. Большинство нищих и бездомных имеют среднее и среднее специальное образование, а 6% — высшее.

Отверженные были выброшены из общества с демонстративной жестокостью. О них не говорят, их проблемами занимается лишь МВД, их жизнь не изучает наука, в их защиту не проводятся демонстрации и пикеты. Их не считают ближними. Так, им фактически отказано в праве на медицинскую помощь, при этом практически все бездомные больны, их надо прежде всего лечить, класть в больницы. Больны и 70% беспризорников. Им не нужны томографы за миллион долларов, им нужна теплая постель, заботливый врач и антибиотики отечественного производства — но именно этих простых вещей им не дает нынешнее российское общество.

Государственная помощь столь ничтожна по масштабам, что это стало символом отношения к бедным. К концу 2003 г. в Москве действовало 2 «социальных гостиницы» и 6 «домов ночного пребывания», всего на 1600 мест — при наличии 30 тыс. официально учтенных бездомных. Зимой 2003 г. в Москве замерзло насмерть более 800 человек. Для сравнения вспомним, что в 1913 г. на 1,5 млн. жителей Москвы было 150 богаделен и несколько десятков ночлежек — и при этом российское общество тяжело переживало зло бездомности.

«Дно» непрерывно «перемалывает» втягиваемую в него человеческую массу (смертность бездомных составляет 7% в год при среднем уровне для всего населения 1,5%). Столь же непрерывно оно засасывает в себя пополнение из бедной части населения. Сложился слой «придонья», в который входят примерно 5% населения (7 млн. человек). Принадлежащие к этому слою люди еще в обществе, но с отчаянием видят, что им в нем не удержаться [29].

Это — пропасть, отделяющая от народа общность изгоев в размере около 18 миллионов человек — целый народ большой страны. При этом и благополучное большинство меняется, потому что признать бедственное положение своих братьев и сограждан как приемлемую норму жизни — значит порвать с традиционной культурой. Вся бедная часть по мере исчерпания унаследованных от советского времени ресурсов начинает отделяться от «среднего класса» и сдвигаться вниз, в цивилизацию трущоб. Россия обретает черты двойного общества, в котором практически складываются нормы апартеида.

А что мы видим не в социальном, а территориальном измерении? Тот же процесс — регионы расходятся по разным цивилизационным нишам. Связность страны утрачивается просто потому, что уклады жизни людей в разных частях уже не соединяют их. Разница между регионами в среднем доходе на душу в 10-12 раз означает разрыхление народа и страны, даже если она формально не расчленяется.

Имеет ли еще смысл пытаться выстроить язык и логику для диалога частей расколотого народа? Я считаю, что пока не пересекли красную черту, эти попытки надо продолжать. Однако положение очень серьезно — разведенные реформой части общества уже осознали наличие между ними пропасти. Институт социологии РАН с 1994 г. ведет мониторинг «социально-экономической толерантности» в России. Ведутся регулярные опросы с выявлением субъективной оценки возможности достижения взаимопонимания и сотрудничества между бедными и богатыми. После ноября 1998 г. установки стали удивительно устойчивыми. В ноябре 1998 г. они были максимально скептическими: отрицательно оценили такую возможность 53,1% опрошенных, а положительно 19% (остальные — нейтрально). Затем от года к году (от октября 2001 г. до октября 2006 г.) доля отрицательных оценок колебалась в диапазоне от 42,1% до 46%. Оптимистическую оценку давали от 20 до 22% [37].

Угроза утраты «коммуникабельности» со временем нарастает. Чтобы этот процесс затормозить и повернуть вспять, требуются специальные усилия по созданию структур диалога. Пространство общественного диалога видится как система рациональных умозаключений, выводимых в однозначно трактуемых понятиях на основе наблюдаемых фактов. Другими словами, это — пространство, автономное от этических ценностей. Участники такого диалога на время откладывают в сторону свою совесть, а представляют друг другу свои проекты будущего. Затем оппоненты оценивают последствия реализации этих проектов и угрозы, которые они порождают. Именно здесь, в оценке угроз, и находится небольшое пространство общих интересов. Здесь и может возникнуть поиск компромисса, а значит, понемногу можно будет вводить в рассуждения и совесть.

Разговор предстоит трудный. В той части, которая приняла доктрину реформ, расколовшую народ, собрались не только те, кто надеется попасть в глобальную элиту. Но они согласны с тем, чтобы продолжилась селекция населения России, которая была начата реформой Гайдара. Она означает выбраковку большинства населения, избыточного по отношению к потребности «новой России» в рабочей силе. Эта выбраковка имеет тенденцию к ускорению вследствие того, что за 16 лет реформ сильно подорвано здоровье обедневшей части населения, резко снизились стандарты жизнеобеспечения этой части и уровень образования рожденных в этой части детей.

Эти признаки уже наглядно проявляются в работе многих систем и общественных институтов. Например, СМИ обслуживают исключительно благополучную часть населения, изредка давая этнографические зарисовки «из жизни бедных», сделанные согласно социальному запросу именно благополучной части. Здравоохранение «для бедных» — это нечто совсем иное, чем для «благополучных». Все, о чем говорится в речах и Посланиях — школьный Интернет, ипотека, нанотехнологии — предназначено для тех, кто отобран для жизни в «новой России». Следов этой селекции множество, они уже вошли в обыденную культуру и обыденный язык.

Тут и таится первая и главная опасность для России — продолжается демонтаж народа.

Актуальное состояние

С точки зрения этнологии, в результате реформ в России возникла патологическая система: большинство населения «съежилось» и было низведено до положения бесправного меньшинства. В рамках демократических процедур (например, выборов) это «меньшинство» и не может отвоевать и защитить свои права. Тот факт, что в численном отношении этот «бывший» народ находится в большинстве, при демократии западного типа не имеет значения — как в США в ХVIII веке не имела значения численность индейцев при распределении собственности и политических прав.

Состояние бывших советских граждан как этнического меньшинства даже не противоречит нормам права. Специалист по правам человека К. Нагенгаст разъясняет смысл ярлыка «меньшинство»: «В некоторых обстоятельствах и с определенной целью в качестве меньшинств рассматриваются… и люди, составляющие численное большинство в государстве, но лишенные при этом на уровне законодательства или на практике возможности в полной мере пользоваться своими гражданскими правами» [4, с. 179]. Другой антрополог, Дж. Комарофф, специально отмечает: «Я заключаю слово «меньшинства» в кавычки, поскольку во многих случаях подобные группы обладают фактическим численным большинством, но при этом относительно безвластны» [3, с. 68].

Именно так и обстоит дело в РФ — на практике численное большинство в государстве лишено возможности в полной мере пользоваться своими гражданскими правами. Практика эта определена тем, что и собственность, и реальная власть целиком принадлежат представителям другого народа — того самого демоса, о котором говорилось выше. Именно эти представители диктуют экономическую, социальную и культурную политику. Большинство населения — против монетизации льгот или смены типа пенсионного обеспечения, но власть не обращает на это внимания. Большинство страдает от программной политики телевидения, выступает против смены типа российской школы или ликвидации государственной науки — на это не обращают внимания. Большинство не желает переделки календаря праздников, не желает праздновать День независимости — на это не обращают внимания. И все это вполне законно, потому что в созданной политической системе это численное большинство — охлос, пораженный в правах.

Конечно, ярлык «меньшинство» — не более чем символ, но это символ, который отражает реальность. Ведь в социальных процессах важна не численность общественной группы, а ее «мощность», аналогично тому, как в химических процессах важна не концентрация агента, а активность.20 Этот ярлык узаконивает политическую практику в глазах демоса.

Социальные инженеры и политтехнологи, которые конструировали постсоветское пространство и его жизнеустройство, мыслили уже в категориях постмодерна, а не Просвещения. Они представляли общество не как равновесную систему классов и социальных групп, а как крайне неравновесную, на грани срыва, систему конфликтующих этносов (народов). Действительно, все эти программы и политическая практика никак не вписываются в категории классового подхода, но зато хорошо отвечают понятиям и логике современного учения об этничности — конструктивизма.

Реформы в России должны были параллельно решить две задачи, формулируемые в понятиях конструктивизма — произвести демонтаж старого советского народа (и прежде всего его ядра, русского народа) и сборку небольшого демоса («новых русских»).

О первой задаче А.С. Панарин писал: «Так народ из естественной и самодостаточной субстанции, которая прежде просто не ставилась под сомнение, превращается в сложную составную конструкцию, подлежащую последовательной «деконструкции». Либеральная аналитика демонстрирует специфическую зоркость, недоступную прежнему «народническому» восприятию, к которому, мол, все с детства приучены. Для нас, русских, это особенно интересно, ибо, как оказывается, русский народ сегодня выступает олицетворением той самой народности, которую либеральные деструктивисты исполнены решимости разъять окончательно. Стратегическая гипотеза современного мирового либерализма состоит в том, что русские являются последним оплотом народности как всемирно-исторического феномена, враждебного западному индивидуализму» [2, с. 240].

Доктрина демонтажа народа России эмоционально подтверждена В.И. Новодворской уже в 2009 году: «Нам предстоит освободиться от самих себя, от ордынской и византийской традиций, от холопства, искательства и зверства, от имперского безумного жлобства, от славянской левой коммунитарности, от тщеславия и стремления поучать. Не надо предлагать народу колбасу вместо свободы. Ничего не надо предлагать кроме свободы и прав человека. А еду надо заработать. Нет права на еду.

А пока либералы не должны не только сотрудничать с властью, но и здороваться с ней. И должны помнить, что в мире нет других ценностей кроме либеральных и никакого другого пути кроме западного.

Народ должен изжить в себе имперскую болезнь и стать очень скромным — как стали скромными и приличными немцы, не мечтающие более о рейхе. Смирение, покаяние, ненависть к советскому прошлому, к ложным победам, к Сталину и СССР — вот тот учебник, который либералы должны принести в тот класс, которым станет кающаяся Россия» [1].

Что же касается «сборки» демоса, то утверждалось, что в ходе реформы произойдет консолидация индивидов, «освобожденных» от уз тоталитаризма, в классы и ассоциации, образующие гражданское общество. Этому должны были служить новые отношения собственности и система политических партий, представляющих интересы классов и социальных групп. Должны были быть реформированы и механизмы, «воспроизводящие» народ — школа, СМИ, культура и т.д. На первый взгляд, вышедший на арену и созревший в годы перестройки демос за 90-е годы добился успеха. Ему удалось в значительной мере ослабить патерналистский характер государства и произвести экспроприацию собственности у большинства населения, перераспределив соответственно и доходы.

Но в главном план оказался утопическим и выполнен не был. Созданный социально-инженерными средствами квази-народ («новые русские») оказался выхолощенным, лишенным творческого потенциала и неспособным к строительству в социальной и культурной сфере. Состояние, в которое был приведен народ России, превратило кризис начала 90-х годов в Смуту. Это — положение более тяжелое, чем кризис. Это хаос, не обладающий творческим потенциалом. Связи, соединявшие людей в народ, подорваны или ослаблены настолько, что люди не могут договориться между собой о главных вещах, а значит, не могут и выработать проекта совместных действий. Возникла патологическая социальная система — старый народ наполовину «разобран», а новый никуда не годен.

Демонтаж народа и распад социокультурных общностей

В результате описанных выше процессов совокупность социальных общностей, как структурных элементов российского общества, утратила «внешний скелет», которым для нее служил народ (нация). При этом была утрачена и скрепляющая народ система связей «горизонтального товарищества», которые пронизывали все общности как часть их «внутреннего скелета» и как каналы их связей с другими общностями.

Например, Россия как следствие демонтажа народа утратила национальное информационное пространство. Она не располагает информационной системой, в которой должен вестись низовой «каждодневный плебисцит» по всем вопросам национальной повестки дня. Исчезли и каналы, по которым до всех граждан одновременно доводилась эта повестка дня.

Современный русский народ в большой мере создан печатным станком, и в советское время достраивался до нации с помощью связующей силы русской литературы, учебников, прессы. Чтобы демонтировать наш народ, в самом начале 90-х годов сразу был разрушен «русский печатный станок» (как общественный институт) — пресса, условия литературно-издательской деятельности, система распространения. Телевидение этой функции выполнять не может, это канал политической рекламы.

Сразу же началась деградация внутренних связей каждой отдельной общности (профессиональной, культурной, возрастной). Одна из главных причин продолжительности и глубины кризиса как раз и заключается в том, что в России продолжается процесс распада всех общностей (кроме, возможно, криминальных). Этот процесс запущен реформами 90-х годов, маховик его был раскручен в политических целях — как способ демонтажа советского общества. Ни остановить этого маховика, ни начать «сборку» общностей на новой основе после 2000 года не удалось (если такая задача вообще была поставлена).

После 1991 г. было остановлено и, в основном, ликвидировано большинство механизмов, сплачивающих людей в общности, сверху донизу. Ликвидированы даже такие простые исторически укорененные социальные формы, как общее собрание трудового коллектива (аналог сельского схода в городской среде).

Мы видим, как быстро деградирует системообразующая для России большая специфическая общность — интеллигенция. Она замещается «средним классом» — новым социокультурным типом с «полугуманитарным» образованием, приспособленным к функциям офисного работника без жестких профессиональных рамок. Высшее образование сейчас ежегодно поставляет на рынок труда около 600 тыс. таких суррогатных интеллигентов — при численности выпускников вузов по физико-математическим и естественнонаучным специальностям 26 тыс.

Быстро вызревает угроза утраты профессиональной общности промышленных рабочих (шире — работников промышленного производства, рабочих и ИТР) с выпадением России из числа индустриально развитых стран. Эта угроза возникла вследствие принятия правительством реформаторов программного положения о деиндустриализации России.

В своем предисловии к «Черной книге коммунизма» А.Н. Яковлев предложил доктрину — Семь «Д». Это те семь магических действий, которые, по его концепции, надо совершить, чтобы в РФ возникла демократия и рыночная экономика на базе частной собственности. Четвертым «Д» у него как раз стоит деиндустриализация.

В сознании российской элиты культивировалась утопия «постиндустриализма», при котором человечество якобы будет обходиться без материального производства — промышленности и сельского хозяйства. Ей, например, был подвержен Г. Греф, Министр по делам экономического развития РФ. В апреле 2004 г. на научной конференции, он сделал такой вывод, который живо обсуждала пресса: «Могу поспорить, что через 200-250 лет промышленный сектор будет свернут за ненадобностью так же, как во всем мире уменьшается сектор сельского хозяйства».

Академик Н.П. Шмелев сократил срок с 200 до 20 лет. В важной статье 1995 г. он так трактует экономические перспективы России: «Если, по существующим оценкам, через 20 лет в наиболее развитой части мира в чисто материальном производстве будет занято не более 5% трудоспособного населения (2-3% в традиционной промышленности и 1-1,5% в сельском хозяйстве) — значит, это и наша перспектива» [31].

В этом умозаключении имеет место тяжелое нарушение логики. Почему, «если в наиболее развитой части мира» в материальном производстве будет занято не более 5%, значит, это «и наша перспектива»? На каком основании Россия в результате деиндустриализации попадет в наиболее развитую часть мира, а не в «загон для рабов»? Где она возьмет авианосцы, чтобы заставить бразильцев и малайцев осуществлять для нее «материальное производство»?

Но здесь мы обсуждаем тот факт, что деиндустриализация означает и деклассирование рабочих, утрату огромного «человеческого капитала». Об этой стороне дела никто не заикнулся при прохождении закона о приватизации и после нее. А ведь в любой промышленно развитой стране контингент квалифицированных рабочих считается особо ценным национальным достоянием. Сформировать его стоит большого труда и творчества, а восстановить очень трудно.

В России в ходе реформы контингент занятых в промышленности сократился к 1998 г. на 10 млн. человек (на 41%), а численность промышленных рабочих сократилась относительно больше — вдвое, также на 10 млн. человек.

Выпуск квалифицированных рабочих учреждениями начального профессионального образования сократился с 1378 тыс. в 1985 г. до 680 тыс. в 2006 г. При этом выпуск рабочих для техноемких отраслей производства все больше уступает место профессиям в сфере торговли и услуг. В 1995 г. еще было выпущено 10,5 тыс. квалифицированных рабочих для химической промышленности, а в 2006 г. только 0,6 тыс. Резко сократился приток молодежи на промышленные предприятия, началось быстрое старение персонала. Если в 1987 г. работники в возрасте до 39 лет составляли в числе занятых в промышленности 59,8%, то в 2007 г. их доля составила 45,3%.

Резкое ухудшение демографических и квалификационных характеристик рабочего класса России — один из важнейших результатов реформы, который будет иметь долгосрочные последствия.

В разгар реформы Н.П. Шмелев пишет (1995), что в России якобы имеется огромный избыток занятых в промышленности работников: “Сегодня в нашей промышленности 1/3 рабочей силы является излишней по нашим же техническим нормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые — излишни абсолютно”.

Вдумаемся в эти слова: “в ряде отраслей, городов и районов все занятые — излишни абсолютно”. Как это понимать? Что значит “в этой отрасли все занятые — излишни абсолютно”? Что значит “быть излишним абсолютно”? Что это за отрасль? А ведь Шмелев утверждает, что таких отраслей в России не одна, а целый ряд. А что значит “в городе N все занятые — излишни абсолютно”? Что это за города и районы?

Все это печатается в социологическом журнале Российской Академии наук! И ведь эта мысль о лишних работниках России очень устойчива. В 2003 г. Шмелев написал: “Если бы сейчас экономика развивалась по-коммерчески жестко, без оглядки на социальные потрясения, нам бы пришлось высвободить треть страны. И это при том, что у нас и сейчас уже 12-13% безработных. Тут мы впереди Европы. Добавьте к этому, что заводы-гиганты ближайшие несколько десятилетий обречены выплескивать рабочих, поскольку не могут справиться с этим огромным количеством лишних” [32].

Как пишут социологи, рабочий класс «исчез из общественного поля зрения». Значительная часть выброшенных с предприятий рабочих опустилась на «социальное дно». Но даже чисто прагматической оценки этой стороны реформ не было дано.

На деле рабочий класс исчез также из поля зрения социологии. Предпочтительными объектами социологии стали предприниматели, элита, преступники и наркоманы. Обществоведение практически ушло от этой проблемы, хотя задачей обществоведения как раз является анализ общества как системы, получение достоверного представления о структуре этой системы, какими бы терминами ни обозначались разные структурные единицы в зависимости от идеологической доктрины, положенной в основу методологии (классы, сословия, страты, социальные групп и пр.).

С 1990 г. сама проблематика классовой структуры была свернута в социологии (тогда еще советской). Контент-анализ философской и социологической отечественной литературы, проведенный за трехлетние периоды 1981-1983, 1987-1989 и 1990-1992 гг., показал, что в 16,2 тыс. документов термин «классовая структура» встретился лишь в 22 документах [33]. Социологи практически прекратили изучать структуру общества через призму социальной однородности и неоднородности, употребление этих терминов сократилось в 18 раз — как раз в тот момент, когда началось быстрое социальное расслоение общества. В социологической литературе стало редко появляться понятие «социальные последствия», эта тема стала почти табу [33].

При первом приближении обществоведения к структуре социальной системы логично делать объектом анализа наиболее массивные и социально значимые общности. Так, в индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем (и «вокруг него») процессов, попросту неадекватно структуре его предмета.

Именно такая деформация произошла в постсоветском обществоведении — рабочий класс России был практически исключен из числа изучаемых объектов. Между тем, в этой самой большой общности экономически активного населения России происходили драматические изменения. Деиндустриализация и деклассирование рабочих — социальные явления, которых не переживала ни одна индустриальная страна в истории, колоссальный эксперимент, который мог дать общественным наукам большой объем знания, недоступного в стабильные периоды жизни общества. Это фундаментальное изменение социальной системы, в общем, не стало предметом исследований, а научное знание об этих изменениях и в малой степени не было доведено до общества.

В короткий срок состав промышленного рабочего класса России сократился вдвое. Что произошло с 10 миллионами рабочих, в среднем весьма высокой квалификации? Что произошло с социальным укладом предприятий в ходе такого изменения? Как изменился социальный статус промышленного рабочего в России, престиж рабочих профессий в массовом сознании и в среде молодежи? Что произошло с системой профессионального обучения в промышленности? По всему кругу этих вопросов имелись лишь отрывочные и «фольклорные» сведения.

Сегодня ни общество, ни государство не имеет ясного представления о том, какие угрозы представляет для страны утрата промышленных рабочих как профессиональной общности, соединенной определенным типом знания и мышления, социального самосознания, мотивации и трудовой этики.

Аналогично складывалась судьба большой профессиональной общности квалифицированных работников сельского хозяйства. «Антиколхозная» кампания не опиралась на убедительные рациональные аргументы и не давала никаких оснований ожидать создания новых, более эффективных производственных структур. Однако к ликвидации колхозов и совхозов общество отнеслось с полным равнодушием, хотя было очевидно, что речь идет о разрушении огромной системы, создать которую стоило чрезвычайных усилий и даже жертв.

Не менее очевидно было и то, что разрушение крупных механизированных предприятий, которые были центрами жизнеустройства деревни, будет означать колоссальный регресс и даже архаизацию жизни 40 миллионов сельских жителей России.

В 2008 г. С. Лисовский (бывший соратник Чубайса, член Совета Федерации РФ) сказал: «Мы за 15 лет уничтожили работоспособное население на селе». Надо же вдуматься в эти слова! За годы реформы Россия утратила свой золотой капитал — 7 миллионов организованных в колхозы и совхозы квалифицированных работников сельского хозяйства. Их осталось 2,5 млн. и еще 0,3 млн. фермеров. И темп сокращения этой общности не снижается (как и темп сокращения тракторного парка, потребления электричества в сельском производстве и т.п.).

И до сих пор этот странный провал в сознании не вызвал никакой рефлексии. Общество его не замечает и сегодня.

На другом краю спектра — точно такое же отношение к отечественной науке. Достаточно было запустить по СМИ поток совершенно бездоказательных утверждений о «неэффективности» науки, и общество бросило ее на произвол судьбы, равнодушно наблюдая за распадом большого научного сообщества. К 1999 г. по сравнению с 1991 г. численность научных работников в РФ уменьшилась в 2,6 раза.

Работа в науке на много лет стала относиться к категории низкооплачиваемых — в 1991-1998 гг. она была ниже средней зарплаты по всему народному хозяйству в целом.

В 2002-2004 гг. в шкале престижности профессий в США наука занимала первое место (член Конгресса 7-е, топ-менеджер 11-е, юрист 12-е, банкир 15-е). В России ученые занимали в те годы 8-е место после юристов, бизнесменов, политиков. В США 80% опрошенных были бы рады, если сын или дочь захочет стать ученым, а в России рады были бы только 32% [30].

Новая угроза: создание квазиэтносов

Отметим кратко тот факт, что развитие, на основе современных знаний антропологии, технологий демонтажа народов сопровождалось разработкой способов форсированного созидания «новых народов» с заданными свойствами. Опытно-экспериментальным применением этих способов стали «оранжевые» революции.

Важным результатом этих революций-спектаклей было не только изменение власти (а затем также и других важных в цивилизационном отношении институтов общества), но и порождение, пусть на короткий срок, нового народа. В результате таких программ возникает масса людей, в сознании которых как будто стерты исторически сложившиеся ценности культуры их общества, и в них закладывается, как дискета в компьютер, пластинка с иными ценностями, записанными где-то вне данной культуры.

Р. Шайхутдинов пишет о том, что происходило в ходе «оранжевой» революции на Майдане в Киеве и на что с остолбенением смотрела и старая власть, и здравомыслящая (не подпавшая под очарование спектакля) масса украинцев: «Этот новый народ (народ новой власти) ориентирован на иной тип ценностей и стиль жизни. Он наделён образом будущего, который действующей власти отнюдь не присущ. Но действующая власть не видит, что она имеет дело уже с другим — не признающим её — народом!» [34].

Создание «нового народа» (или даже новой нации) в ходе подобных революций — один из ключевых постулатов их доктрины. Таким образом, «оранжевые» революции, как революции эпохи постмодерна, отличаются от революций эпохи модерна очень важным и трудно осознаваемым свойством. Они «включают» и в максимально возможной степени используют сплачивающий и разрушительный ресурс этничности. Революции индустриальной эпохи, даже будучи мотивированы задачами национального освобождения, сплачивали своих сторонников рациональными идеалами социальной справедливости. Они шли под лозунгами классовой борьбы, под знаменем интернационализма людей труда и, можно сказать, маскировали этничность социальной риторикой.

Постмодерн отверг эту рациональность, уходящую корнями в Просвещение и представленную в данном случае прежде всего марксизмом и близкими к нему идеологиями. Отвергая ясные и устойчивые структуры общества и общественных противоречий, постмодерн заменяет класс этносом, что и позволяет ставить насыщенные эмоциями политические спектакли, из которых исключается сама проблема истины. Здесь открывается пространство для ничем не ограниченной мифологии, ценность которой определяется только ее эффективностью.

Опыт показал, что политизированная этничность может быть создана буквально «на голом месте» в кратчайшие сроки, причем одновременно с образом врага, которому разбуженный этнос обязан отомстить или от которого должен освободиться. Достигаемая таким образом сплоченность и готовность к самопожертвованию по своей интенсивности не идут ни в какое сравнение с тем, что обеспечивают мотивы социальной справедливости или повышения благосостояния. При этом большие массы образованных людей могут прямо на глазах сбросить оболочку цивилизованности и рациональности и превратиться в архаичную фанатичную толпу. Власть, действующая в рамках рациональности Просвещения, с такой толпой в принципе не способна конструктивно взаимодействовать (что и показали, например, события конца 80-х и 90-х годов в Средней Азии, на Кавказе и в Югославии).

В ряде случаев сдвиг к рациональности постмодерна провоцирует нежелательную этнизацию и архаизацию обществ, как это происходит, например, в развивающихся странах, переживающих новый всплеск трайбализма, усиления родо-племенного сознания и организации. Но чаще всего агрессивное этническое сознание разжигается в государствах переходного типа в политических или преступных целях.

На эту способность духовной матрицы постмодерна провоцировать и искусственно интенсифицировать этногенез, указывают антропологи. Дж. Комарофф задается вопросом, не используется ли эта способность как средство утопить борьбу за разрешение социальных противоречий в хаосе межэтнических столкновений. Он пишет: «О нашем времени часто говорят как о периоде множественности форм субъектности, расплывчатости чувства индивидуальности, как о времени антитоталитарных сил, благодаря которым многое в нашей жизни оказывается непредсказуемым, непоследовательным и полифоничным. Однако неомодернистская политика самоосознания обнаруживает прямо противоположную направленность на такое устройство мира, при котором от Узбекистана до Юкатана, от Анкориджа до Карфагена и от Порт-Морсби до Порт-Элизабет этничность и национальный статус используются как основы для складывания тоталитарных, сплоченных и высоко централизованных субъектов как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях. Возможно ли считать, что постмодернистское увлечение полиморфизмом является всего лишь извращением, то есть что оно — некий результат этноцентричного евро-американского буржуазного сознания, отражающего собственную политику безразличия по отношению к требованиям и защите прав обездоленных?» [3, с. 38].

Не будем здесь углубляться в этот вопрос, но отметим лишь, что антисоветские революции в СССР и в Европе, сходная по типу операция против Югославии в огромной степени и с большой эффективностью опирались на искусственное разжигание агрессивной этничности. Технологии, испытанные в этой большой программе, в настоящее время столь же эффективно применяются против постсоветских государств и всяких попыток постсоветской интеграции. Видимо, в недалеком будущем с крупномасштабным применением этого оружия придется столкнуться и Российской Федерации.

Отсюда видно, что эффективно проведенная «оранжевая революция» означает фундаментальное событие в судьбе общества — разрыв непрерывности. Часть населения, подчинившись гипнозу спектакля, выпадает из традиций и привычных норм рациональности предыдущего общества — «перепрыгивает в постмодерн». Но при этом она разрывает и свою связь с реальностью страны, ее новые ценности и «стиль жизни» не опираются на прочную материальную и социальную базу. Будет ли эта реальность меняться так, чтобы прийти в соответствие с новыми ценностями — или всей этой «оранжевой» молодежи придется пройти через период тяжелой фрустрации и вернуться на грешную землю в потрепанном виде? Проблема в том, что сама «рациональность постмодерна» исключает сами эти вопросы и возможность предвидения — один спектакль сменяется другим, и человек не замечает, как становится зрителем-«бомжем», без традиций и без почвы.

Ни государство, ни наука, ни общество России к этой угрозе нового типа не готовятся, хотя материал для создания таких квазиэтносов уже готовится в довольно широких масштабах.

Глава 4. РАЗРУШЕНИЕ МЕЖНАЦИОНАЛЬНОГО ОБЩЕЖИТИЯ

Круг явлений, охватываемых понятием «угроза», простирается от сиюминутных мелочей до вселенских бедствий. Это может привести к спорам об иерархии и классификации угроз, о причине и следствии, о курице и яйце. Чтобы избежать изнурительной схоластики, постараемся при обсуждении конкретной угрозы указывать и на ее предпосылку. Это условия, которые сделали возможными зарождение и развитие данной угрозы. Их можно было бы считать угрозой более низкого, фундаментального уровня — менее явной и оформленной, нежели выбранная нами для обсуждения.

Сейчас, по истечении двадцати лет нынешней Смуты (в ее «открытой» фазе), проявилась и стала осязаемой угроза утраты многих черт и качеств России. Если эти угрозы реализуются в полном масштабе, Россия перестанет существовать в ее привычном и близком для нас образе.

Понятно, что страны не гибнут в буквальном смысле слова, но могут катастрофически измениться — так, что происходит разрыв непрерывности в их бытии. Сегодня некоторые философы говорят, что Россия не исчезнет, поскольку она уже вбросила в мир свои вечные ценности (литературу, музыку, автомат Калашникова). Они будут жить, даже если исчезнет русский народ — как живут ценности Древней Греции, хотя нынешние греки уже совсем другой народ, чем в античности.

Чтобы спокойно рассуждать о жизни русских культурных ценностей без русского народа, надо быть философом. Для нас же сама возможность утратить любую ипостась России (народ, территорию, государство, культуру) — угроза неприемлемая. Строго говоря, смертельный удар по любой из этих ипостасей означает гибель целого, пресечение исторического пути страны, цивилизации, государства. Одной из важных ипостасей России является созданный в ней за несколько веков способ совместной жизни множества народов — в одном государстве и на огромной территории.

Россия изначально сложилась как страна многих народов («многонациональная» страна). Ядром, вокруг которого собрались народы России, был русский народ, который и сам в процессе своего становления вобрал в себя множество племен. Их «сплавило» Православие, общая историческая судьба с ее угрозами и войнами, русское государство, язык и культура.

Российская империя как государственно-национальная система строилась на других основаниях, чем другие большие государства Европы. По выражению кадета П.Н. Милюкова, до ХVI века это было военно-национальное государство — феодальные владыки и племенные вожди принимали российское подданство как средство избежать порабощения более опасными агрессивными соседями. В ХVI-ХVII вв. на южных и юго-восточных границах России войны происходили каждый год, на западных — примерно каждый второй год. Главная угроза шла с Запада.

Во время войн отвоевывались захваченные другими государствами территории. Устои жизни на вошедших в Россию территориях резко не менялись, они управлялись с помощью местной знати. Чаще всего она и ставила вопрос о присоединении к России, которое нередко признавалось в столице уже после того, как происходило де-факто на местах. Правящая элита Российской империи с самого начала складывалась как многонациональная. По переписи 1897 г. только 53% потомственных дворян назвали родным языком русский.

Каждая большая страна уникальна и неповторима. И Россия самобытна во всех ее проявлениях. Здесь мы скажем об одном ее творческом открытии — особом типе общежития народов, о ее многонациональной «цветущей сложности». Восточные славяне, соединяясь в русский народ, нашли способ создать на огромном пространстве империю неколониального типа. Беря «под свою руку» новые народы и их земли, эта империя не превращала их в подданных второго сорта, эксплуатируемых имперской нацией. Земли шли в общий котел, а народы принимались в общую семью. Элита этих народов, даже покоренных военной силой, автоматически включалась в дворянство, которое было правящим сословием всей России. Так, сын имама Шамиля, взятого в плен после долгой и тяжелой Кавказской войны, становился генералом российской армии.

Это — вовсе не военная хитрость и не обычная в мировой политике вещь. Военное сословие Золотой Орды постепенно влилось в офицерство русского войска не за деньги и не из страха. Оно обрусело, для него Россия уже стала их страной. Но так построить государство — надо было много ума и духовной широты. Когда в 70-е годы ХIХ века происходило присоединение к России Средней Азии (в том числе и с применением военной силы), индийские наблюдатели вели очень интересные сравнения с тем, как действовала английская администрация в Индии. Замечали, среди прочего, что в России такой-то генерал — мусульманин, а другой — армянин, и оба командуют армиями. А «каждый английский солдат лучше дезертирует, нежели согласится признать начальником туземца, будь он хоть принц по крови», — писала индийская газета.

И. Солоневич писал об империи: «Россия завоевала Кавказ. Не следует представлять этого завоевания в качестве идиллии: борьба с воинственными горскими племенами была упорной и тяжелой. Но ничья земля не была отобрана, на бакинской нефти делали деньги «туземцы» — Манташевы и Лианозовы, «туземец» Лорис-Меликов стал русским премьер-министром, кавказские князья шли в гвардию, и даже товарища Сталина никто всерьез не попрекал его грузинским акцентом…

Русский «империализм» наделал достаточное количество ошибок. Но общий стиль, средняя линия, правило заключались в том, что человек, включенный в общую государственность, получал все права этой государственности. Министры поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы (Бунге) в Англии невозможны никак. О министре индусе в Англии и говорить нечего. В Англии было много свобод, но только для англичан. В России их было меньше, но они были для всех. Узбек имел все права, какие имел великоросс, и если башкирское кочевое хозяйство было сжато русским земледельческим, то это был не национальный, а экономический вопрос: кочевое хозяйство есть роскошь, которая сейчас не по карману никому» [1, с. 149].

В общем, за пять веков в России был выработан сложный и даже изощренный тип межнационального общежития. Его принципам следовала и верховная власть, и местные начальники, и элита, и сами народные массы — что-то поправляя, что-то обновляя, учась предвидеть и гасить конфликты, находить компромиссы. Чем этот тип отличался от других известных «моделей»? Отличия сразу видны.

Царское правительство принципиально отказалось от политики планомерной ассимиляции нерусских народов с ликвидацией этнического разнообразия (как произошло со славянскими племенами в Германии к востоку от Эльбы). Слишком слаб был и капитализм для того, чтобы оказать свое унифицирующее воздействие. Не вела активной деятельности по христианизации и православная церковь — на Кавказе и в Средней Азии она практически совсем отказалась от проповеди.

Здесь не было этнических чисток и тем более геноцида народов, подобных тому, как очистили для себя Северную Америку англо-саксонские колонисты. Здесь не создавался «этнический тигель», сплавлявший многонациональные потоки иммигрантов в новую нацию (как в США или Бразилии).21 Здесь не было и апартеида в самых разных его формах, закрепляющего части общества в разных цивилизационных нишах (мы часто слышали об апартеиде ЮАР, но иммигрантские гетто во Франции — тоже вариант апартеида).

В России не было самого понятия метрополии, не было юридически господствующей нации. Окраины империи обладали большими льготами, неправославное население было освобождено от воинской повинности. Управление и суды приноравливались к «вековым народным обычаям».

В результате в Российской империи возникла очень сложная государственная система с множеством укладов, норм и традиций. В жизни подавляющего большинства населения господствовал общинный уклад, а по своим принципам жизнеустройства российское общество было традиционным, а не гражданским. Жесткого воздействия на этногенез народов России государство не оказывало.

В III Государственной Думе представитель мусульманской фракции заявил принципиальную вещь: «Между нашим национальным бытием и русской государственностью никакой пропасти не существует; эти две вещи совершенно совместимы».