На вершине власти

– Что же тогда нашим грозит? – осторожно спросила она.

– Здесь дело хуже. Молча отправляют домой.

Людмила с облегчением рассмеялась.

– Разве это так страшно?

– Сюда приезжают деньги зарабатывать, – пожал плечами Уланов. – И горько лишиться такой возможности. Обидно, знаете ли. Вон, у Паши спросите, если не верите.

– А при чем тут Паша?

– Именно это ему и грозит. Не по причине пьянства, нет. Тут другое. У него родственников в Союзе не осталось.

– То есть как? Совсем?

– Совсем. А без этого за границей работать не положено. Убежать может.

– Куда?

– Ну, куда… В Америку, к империалистам. Ведь убежишь, Паша?

– Убегу, – буркнул Хомутов. – Как Бог свят, убегу.

– Видите, Люда, до чего человека доводит перспектива лишиться заработка. На все готов! – Уланов захохотал.

– А мне, знаете, здешняя жизнь как-то не кажется привлекательной, – призналась Людмила, – Жара, пыль, люди какие-то запуганные…

– Да, Фархад их здорово прижал, – кивнул Уланов. – Куда там казарма.

– А как иначе? – сказал Хомутов. – Ситуация напряженная, не исключены провокации.

Уланов коротко взглянул на друга, хотел было съязвить, но воздержался. Покосившись на Людмилу, он пробормотал:

– Нам-то что за дело. Всяк живет по-своему.

В нем ощущалось какое-то напряжение, и оттаял он лишь после того, как они прикончили первую бутылку. Хомутов включил телевизор. Шел какой-то тягучий концерт.

– А фильмы у них бывают? – поинтересовалась Людмила.

– Редко. В основном музыка да еще новости. Здесь всего одна программа.

– Убого живут, – вставил Уланов.

Он уже подсел поближе к Людмиле и пару раз будто невзначай попытался приобнять ее. Она не противилась, словно не замечая, но когда он в очередной раз положил ладонь на ее бедро, молча поднялась и пересела поближе к Хомутову. Уланов разочарованно ухмыльнулся, но обижаться не стал – впереди была ночь. Девушка ему нравилась, и он решил не задерживаться у Хомутова.

Когда багровое солнце стремительно свалилось за цепочку дальних гор, Уланов с озабоченным видом начал собираться, многозначительно поглядывая на Людмилу, которая его как бы и не замечала. Наконец, когда Уланов чересчур явно стал выражать нетерпение, она мягко проговорила:

– Вы ступайте домой, Дима, меня не надо провожать. Я Павлу помогу прибрать.

Уланов побагровел, метнул на Хомутова испепеляющий взгляд, но тот лишь пожал плечами: мол, что поделаешь, дама сама сделала выбор. Потоптавшись, Уланов двинулся к дверям, Хомутов нагнал его уже на лестнице. Нескладно как-то все получилось.

– И как это называется? – бурчал Уланов. – Свинством это называется.

– Пардон, Дима. Но я тут ни при чем.

– Ни при чем! Да что она строит из себя, шалава эта?

– Тише, услышат!

– А-а, к матери! – Уланов махнул рукой и зашагал прочь.

Когда Хомутов вернулся, Людмила сидела на прежнем месте, глядя в синеющее окно. Он потянулся было к выключателю, но Людмила сказала, не оборачиваясь:

– Не надо, Паша. Давайте немного посидим так…

3

Ее кожа была прохладной. Хомутов легко коснулся затылка Люды, скользнул ладонью к лопаткам. За окном уже светлело, верхушки гор отчетливо вырисовывались на сереющем небосклоне. Люда лежала с закрытыми глазами, но не спала – Хомутов чувствовал это по дыханию. Он хотел подняться, чтобы поставить чайник на плиту, но Люда быстрым движением обвила его руками, прижалась, по-прежнему не открывая глаз.

– Это правда, что тебя скоро в Союз отправят? – спросила она неожиданно. Вопрос прозвучал так, что Хомутов понял – она думала об этом все утро. Спросила – и открыла глаза, смотрела пристально.

– Зачем тебе? – ответил он вопросом на вопрос.

– Нет, скажи.

– Могут и отправить.

– Почему?

– Есть такое положение. Пока ты за бугром, надо, чтобы в Союзе оставался кто-то из родных. Жена, родители, еще лучше – дети. Якорь.

– Вроде заложников, да?

Хомутов пожал плечами и уставился в потолок.

– А у тебя теперь нет никого?

– Никого. Мать умерла в прошлом году. Я один.

– А… жена? – она на мгновение запнулась.

– Нет у меня никакой жены.

– Развелся?

– Мы и не были расписаны. Пришло время – разбежались, вот и все.

Люда судорожно вздохнула, и в этом вздохе была и прежняя ее жизнь, и все, что происходило с ней сейчас. Сюда, в Джебрай, согласилась, наверное, ехать в ту же секунду, как предложили. Всегда кажется, что прошлое можно оставить где-то далеко-далеко и начать все с начала. Если бы! Очутившись здесь, она, похоже, обнаружила, что ничто не ушло, только теперь она была в одиночестве и помощи ждать было неоткуда. Люда снова придвинулась к нему, прошептала:

– Я не хочу, чтобы ты уезжал.

4

Лет пятнадцать назад жизнь в Джебрае была куда спокойнее, размереннее и, следовательно, комфортнее – так считал Александр Викторович Агафонов, бессменный посол СССР в этой стране. Монарх Джебрая, человек консервативных привычек и традиционных взглядов, правил страной, не вмешиваясь ни во что, и со стороны казалось, что все до единого джебрайцы живут в такой же полудреме, как и их правитель. Время здесь остановилось, и об этой захолустной державе, казалось, весь остальной мир забыл. Возможно, джебрайцы и удивились бы, обнаружив, насколько убога их жизнь по сравнению с другими, но телевидения в стране в те годы не было, а газеты, выходившие в столице Джебрая – Хедаре, оставались непрочитанными, потому что даже в столичном округе девяносто семь человек из ста не умели читать.

Александр Викторович, получив назначение в эту страну послом, приехал, огляделся и с изумлением обнаружил, что ему здесь, в общем-то, нравится. Дома ему казалось, что в этой жаркой, словно припудренной серой пылью стране человек, привыкший к московской суете, непременно должен затосковать, и действительно, поначалу его опасения вроде бы начали сбываться. Однако минула неделя-другая, и Александр Викторович понял, что ошибался. Само собой, здесь не было театров и больших приемов, кино крутили только в крохотном просмотровом зальчике посольства, но зато Александр Викторович открыл для себя две вещи, которые перевесили все остальное: во-первых, жизнь здесь была лишена неожиданностей, а во-вторых, над ним не было никакого начальства. Те, кому он подчинялся, пребывали в Москве, никогда не добираясь до Хедара. Не то они представляли себе здешние места так, как некогда сам Александр Викторович, не то в державной столице у них были дела поважнее. Агафонов быстро свыкся с таким положением вещей, и временами даже благодарил судьбу за то, что все сложилось именно так, а не иначе.

Конец всей этой безмятежной жизни, как водится, пришел неожиданно. Началось с того, что, по указанию свыше, был едва ли не втрое расширен штат посольства. МИД не дал разъяснений, ограничившись сухим замечанием, что в причину этого посол будет посвящен позднее.

Очень скоро Агафонов понял, что его новые сотрудники как бы и не совсем его, а скорее, по другому ведомству – госбезопасности или военной разведки. Люди эти появлялись и исчезали, но чем они занимались, Агафонов до поры не ведал, пока однажды его не вызвали шифрограммой в Москву, где в огромном прохладном кабинете в здании МИДа ему сообщили о том, что в Джебрае скоро произойдут значительные перемены. Монарх стар и практически недееспособен, страна не имеет крепкого руководства, а международная обстановка крайне обострена. Кое-кто уже нацелился на Джебрай (при этом известии Александр Викторович почувствовал себя нехорошо), но, к счастью, в Джебрае есть патриоты, которые озабочены судьбой своей родины – и за ними будущее.

Агафонов, наконец, сообразил, что следует ожидать переворота, и не ошибся. Через неделю после его возвращения в Хедар группа молодых офицеров гвардии выступила против монарха. Революция была бескровной, если не считать гибели самого престарелого правителя. История вышла довольно темная. Говорили, что монарх испугался ворвавшихся во дворец мятежных офицеров, выбросился из окна и разбился насмерть. Так ли это было на самом деле, Агафонов не знал. Доходили до него и другие версии. Второй секретарь посольства утверждал, что на теле покойного было полтора десятка огнестрельных ранений, которые вряд ли могли образоваться при падении из окна, но у Агафонова не было желания вдаваться в детали.

Жизнь посла теперь изменилась в корне. Революционный совет, пришедший к власти, обратился к Союзу за помощью. Москва, как водится, незамедлительно откликнулась. В Хедар зачастили делегации, Москва непрерывно требовала информации о положении в стране, в порты Джебрая пошли потоки грузов – и все это пало на плечи Агафонова и его сотрудников. Сонный покой вспоминался теперь как нечто нереальное. Но это были еще цветочки.

Неожиданно полыхнуло в северных провинциях, откуда был родом руководитель Революционного совета товарищ Фархад. В тех краях всегда жили хуже, Агафонов об этом знал, но слишком много сил уходило на укрепление завоеваний революции, и Фархаду было не до проблем северян. Когда его соплеменники поняли, что оставлены на произвол судьбы и никого не заботит, что они вымирают от голода и болезней, разразился бунт. В два дня были разгромлены местные отделения Революционного совета, пролилась кровь, и хотя Фархад быстро и жестоко подавил восстание, двинув в северные провинции верные ему войска, полностью погасить пожар он не смог – повстанцы ушли в горы. Укрепившись там, они предали проклятию своего земляка и поклялись любой ценой уничтожить изменника.

Фархад надеялся рано или поздно выкурить повстанцев с их баз. Они располагали допотопным вооружением и почти не имели продовольствия и медикаментов. Однако довольно скоро стало ясно, что он ошибался. Американцы, оценив ситуацию и поняв, что могут утратить влияние в этом регионе навсегда, сделали ставку на повстанцев. За полгода в северные провинции было переброшено столько оружия и боеприпасов, сколько их имелось у регулярных частей Фархада.

С тех пор война с севером, затянувшаяся на десятилетие, не давала послу расслабиться ни на час. Он жил, словно на передовой. Посольство находилось на полувоенном положении, и задачи послу приходилось зачастую решать военные: как расширить госпиталь, построенный на деньги Союза, как обеспечить прием воинских грузов и прочее тому подобное. Со временем Агафонов с изумлением обнаружил, что мало-помалу утрачивает нити управления жизнью посольства, а часть его функций переходит к другим людям. Тот же полковник Гареев, присланный по линии КГБ, позволял себе решать многие вопросы без санкции Агафонова, и даже – чего раньше никогда не бывало – осмеливался вторгаться в те области, которые исконно были приоритетными для МИДа. Это действовало на нервы, и в один из дней Агафонов не сдержался и остановил Гареева в коридоре посольства. Он старался, чтобы голос его звучал ровно, не выдавая обиды:

– Мне из Москвы переслали на днях документ, в котором сообщается, что из посольства регулярно поступают сигналы.

Гареев слушал молча, лицо его ровным счетом ничего не выражало.

– Я имею в виду ваши писания, – продолжал Агафонов. – В частности, по поводу переводчика Хомутова.

Невозмутимость Гареева бесила его, и посол не выдержал, повысил голос:

– Хомутов – единственный сотрудник посольства, владеющий как хедарским наречием, так и языком северных провинций! Единственный! Это вы понимаете?

Щека Гареева, наконец, дрогнула, и он негромко и оттого тем более веско проговорил:

– Разве у нас есть незаменимые работники, Александр Викторович?

Агафонов понял его правильно. В этой фразе разом звучали и предостережение, и угроза.

– На меня возложена задача по обеспечению безопасности посольства, – продолжал Гареев. – Поэтому я настаивал и буду настаивать на этом. Инструкция не должна нарушаться. Хомутов должен быть возвращен на родину.

Развернувшись на каблуках, полковник зашагал прочь. И Агафонов понял, что сделать он ничего не в силах, разве что немного оттянуть отправку Хомутова. Но и только. Гареев своего добьется.

5

Джавад ехал на север, в Мергеши, не таясь. Его документы были сделаны тщательно, все печати и подписи красовались где положено, и при проверках Джавад чувствовал себя совершенно спокойным.

Автобус останавливали часто, и чем ближе к Мергеши, тем чаще. Здесь начинались мятежные провинции, подавленные террором, но не покорившиеся, и солдаты на контрольных пунктах свирепствовали вовсю. После одной из проверок из автобуса выволокли и увели куда-то двух парней, во время следующей остановки – еще одного. Никто из них не вернулся, и Джавад решил, что на этот раз ему повезло с документами.

Собственным именем он не пользовался уже несколько лет. Менял бумаги и адреса, и это стало привычкой, и из Мергеши в Хедар ездил регулярно, как в командировки, координируя работу столичных групп. Здесь, в Мергеши, был сейчас центр сопротивления, отсюда шли деньги, оружие, идеи и прямые приказы, нацеленные на одно: расправиться с предателем. Кто в дни революции мог предположить, что все так обернется? Все были полны эйфории. Старого монарха не любили, и его низвержение было встречено ликованием. Однако довольно скоро выяснилось, что на смену одному деспоту явился другой. Те, кто поднялся на гребень революции вместе с Фархадом, начали умирать один за другим, и зачастую смерть их была насильственной. Никто не верил Фархаду, утверждавшему, что они предали святое дело и за это понесли кару. Тем временем жизнь становилась все хуже, в особенности на севере.

К Фархаду обратились старейшины, заклиная спасти земляков, протянуть руку помощи. Он же так повернул дело, как будто они, седые и умудренные, призывают к мятежу. Старейшин вызвали в Хедар, а когда они явились – обезглавили. Головы несчастных были выставлены на площади перед президентским дворцом – чтоб было неповадно. С этого дня Фархад был приговорен.

Джавад знал, что предатель так или иначе умрет. Но никогда еще они не были так близки к осуществлению своего плана. Абдул, светлая голова, все рассчитал верно. Именно во время военного парада, когда тысячные толпы на площади и грохот техники отвлекают внимание охраны, возникнуть внезапно, словно из ниоткуда, ужалить – и исчезнуть без следа, пока на трибуне кровь, а в толпе вопли и паника.

Автобус в очередной раз встал. Джавад выглянул в окно – снова проверка, самая окраина Мергеши. В салон вошли двое солдат и еще один – в штатском, Джаваду его лицо показалось знакомым, и едва он успел об этом подумать, как их взгляды встретились. Штатский короткое мгновение вглядывался в лицо Джавада, и вдруг кивнул, как знакомому – но без улыбки. Значит, и впрямь где-то виделись раньше, но где? Джавад мучительно вспоминал, тем временем протягивая документы для проверки. Штатский полистал удостоверение без всякого интереса, но внезапно одна из страниц привлекла его внимание. Лицо его вытянулось, Джавад почувствовал, как озноб охватил тело, хотя еще и не осознал, что произошло. За его спиной солдат, заметив выражение лица штатского, приподнял автомат. Теперь ствол смотрел Джаваду в затылок. Наконец штатский сказал, справившись с изумлением:

– А ты разве не из Физули родом? Что-то я не пойму, земляк…

И Джавад вспомнил! Месяц назад точно так же он попал в проверку на трассе. В прежних документах значилось место рождения – Физули. И этот самый штатский агент, да-да, это был он, пробурчал под нос:

– Земляк, значит!

И спросил что-то про Физули, в котором Джавад отродясь не бывал. Он как-то выкрутился тогда, но теперь – новые документы, ни о каком Физули нет и речи… Ах, скверно вышло… И едва он успел подумать об этом, как его уже волокли к выходу из автобуса.

На контрольном пункте, в тесной вонючей комнатенке, его продержали около часа, пока не пришла машина. Джавада швырнули на заднее сидение, и по тому, как с ним обращались, он понял, что попал к людям из службы безопасности. Значит, дела совсем плохи.

Бить начали сразу, едва успев доставить его на место, и только когда он был уже совсем плох, приступили к допросу. По характеру вопросов Джавад понял, что его принимают за того, кем он и был на самом деле – за связного. Это значило, что умереть ему не дадут, пока он не скажет все.

Здесь, на севере, служба безопасности в последнее время не могла похвастаться особыми успехами, и начальство, сидевшее в Хедаре, уже начало выражать недовольство. Связной мог отвести от них удар, оставалось лишь заставить его разговориться.

С Джавадом промучились двое суток, но не продвинулись ни на шаг. Даже его настоящее имя не удавалось установить. Наконец, решившись, связались со столицей и доложили: захвачен связной, следовал из Хедара, очевидно, с важной информацией. Расчет был прост – хедарцы явятся незамедлительно, и кто знает, не исключено, что решат сами заняться этим молчуном. А уж тогда с них и спрос. Не добьются ничего, спровадят на тот свет – они и виноваты.

В Хедаре известие было принято с воодушевлением. Руководство спецслужбы без промедления обратилось в советское посольство – именно там имелись специалисты, занимавшиеся вопросами безопасности президента Фархада.

Полковник Гареев, получив исчерпывающую информацию, отправился к послу Агафонову и как ни в чем не бывало попросил:

– Александр Викторович, одолжите мне этого вашего переводчика на пару дней.

– Какого переводчика? – Агафонов сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.

– Того, по которому отечество давно плачет, – пояснил Гареев все так же невозмутимо. – Хомутов его фамилия, если не ошибаюсь. Я в Мергеши лечу, нужен кто-нибудь, кто знает северное наречие.

– Берите, – пожал плечами посол. – Не убудет.

6

В вертолете летели вчетвером: Гареев, Хомутов и двое джебрайцев из службы безопасности – низкорослые, усатые, каменно-молчаливые. Экипажем вертолета командовал Уланов. На аэродроме, перед вылетом, он кивнул Хомутову, но больше не проронил ни слова. Хомутову показалось, что приятель сильно не в духе, но вопросов задавать он не стал и правильно сделал, потому что все само собой разъяснилось, когда они прилетели в Мергеши. Пока Гареев прохаживался возле вертолета, разминая ноги, Уланов подошел к Хомутову, сказал неспешно, поглядывая с прищуром на невысокое солнце:

– Мы так не договаривались, Паша. Ведешь себя, как собственник. Не годится.

– Ты о чем? – изумился Хомутов, начиная, однако, смутно догадываться.

– Как о чем? Я ее первый приколол, а ты стреножил и не отпускаешь.

Вот оно что, подумал Хомутов.

– При чем тут я? – слабо попытался он защититься. – Разве дело во мне?

Уланов вгляделся в его лицо.