Ерёменко Вблизи сильных мира сего

— А войны ещё было много, — продолжал Тито. — Сильно много. Мы в Югославии взобрались только на её вершину...

Андрей Иванович переводил растерянный взгляд с Хрущёва на Тито и вновь на Хрущева, явно не понимая, что же ему предпринять, но продолжал стоять навытяжку, с прижатыми к грузному телу руками.

Наконец Хрущёв переключил внимание на застывшего у карты маршала.

— Продолжай, Андрей Иванович. Продолжай, — кивнул Хрущёв. — Только ты учти, югославские товарищи тоже много знают... Они изучали эту битву. Правда?

— Да, да, — за всех ответил Тито. — Но мы с удовольствием и интересом слушаем маршала.

Однако даже эта подслащенная пилюля не вернула равновесия Ерёменко. Рассказ его поблёк, а скоро и вовсе угас, прерываемый репликами Хрущёва.

Реплики переходили в воспоминания члена военного совета Сталинградского фронта, и рассказ бывшего командующего окончательно застопорился.

С поникшей головой новоиспечённый маршал отошёл от карты в тень под тент, и было жалко и больно смотреть на потерянное лицо старого воина.

Разрешение этого скандального эпизода произошло только вечером, на приёме в честь югославской делегации. После первого тоста в честь главы делегации гостей маршала Тито Хрущёв сразу провозгласил здравицу другому маршалу "выдающемуся военачальнику, Герою Советского Союза" и прочее Андрею Ивановичу.

Генсек не жалел красок и превосходных степеней, восхваляя его воинские заслуги. Не забыл Хрущёв и мирные усилия маршала в строительстве вооружённых сил.

Под градом похвал, прерываемых апплодисментами, Андрей Иванович сгибал натруженную старческую спину в поклонах. Те, кто были свидетелями сцены на палубе парохода, затаённо улыбались и хлопали, не жалея ладоней. Сцена столь же запоминающаяся, как и на лайнере всего несколькими часами ранее.

Нас, группу центральных журналистов, посадили у самого краешка гигантского "П"-образного стола, ближе к выходу из зала, и отсюда мы наблюдали сие действо.

На запруженном яствами столе главенствовали свежайшие волжские осетровые рыбы и чёрная икра. А среди напитков — отборные армянские коньяки и грузинские вина.

Часто бывая на столь высоких приёмах, я наблюдал одну неизменную закономерность. Коньяки и вина самых высоких отечественных марок всегда располагались на перекладине буквы "П". По мере удаления от неё марки напитков истощались, и там, где отводились места для прессы и руководства охраны, медиков и другой обслуги делегаций, ставились ординарные коньяки, вина и обычная водка.

Та же последовательность и в сервировке стола с закусками. Они размещались с убыванием к периферии стола. У нас была даже такая шутка: "Мы — журналисты, и наше место за столом, где напитки светлые, а закуски редкие".

Правда, горячее всем разносили одинаковое, хотя мне и не доводилось видеть, что несли официанты на тарелках первым лицам.

Неизменным в этих застольях было и такое. Когда первые лица и их сопровождение покидали зал, "периферия" стола перебиралась ближе к дорогим коньякам и изысканным закускам...

Но в тот вечер на банкете тассовцам было не до коньяков и закусок. Нас интересовал только Аджубей.

После тоста Хрущёва Миша Герасимов поднялся и пошёл к пресс-группе, которая сидела ближе к столу "президиума".

Изогнув свою высокую тощую фигуру, он пошептался с Сатюковым, потом с Аджубеем и оставил им листы с речами, какие Хрущёв и Тито произнесли на митинге перед работниками Сталинградской ГЭС.

С облегчением вздохнув, я налил по рюмке трёхзвездочного коньяка, но Миша придержал мою руку:

— Погоди. Аджубей идёт...

И стал поправлять пустующий рядом с нами стул. Аджубей присел. Положил на стол уже испачканные первые страницы речей.

— Мужики! Вы накатали слишком много. Оставить треть. И всё давать в изложении. В газетах уже стоят речи Никиты Сергеевича и Тито на вокзале. А эти в изложении. Я начал, — тряхнул исчерканными листами. — И не тяните. — Глянув на диковинные часы на холёной руке, Аджубей строго добавил: — Времени нет. В темпе, мужики...

Резко поднялся и враскачку поплыл к вершине "П"-образного стола. Немногочисленные в застолье парт- и совдамы провожали его умилёнными взглядами. Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет, которому, казалось, и за тридцать не перевалило, излучал не только физическую силу, но завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну, человека, который грозит могущественной Америке и собирается похоронить капитализм, а советским людям через два десятилетия обещает вожделенный коммунизм... Этот человек здесь, рядом. Его грузное шарообразное тело нависло над столом, лоснящаяся лысина играет бликами хрустальной люстры. Он произносит здравицу "героическим сталинградцам".

Когда говорит этот всесильный муж, немногие из его окружения могут позволить себе вот так вальяжно и независимо следовать через весь зал.

Аджубей же спокойно, не убыстрив шага, дошёл до своего места и, опустившись на стул, тут же что-то стал шептать на ухо Сатюкову. Тот сидел, словно аршин проглотив, весь внимание, повернувшись к Хрущёву. Я чуть не прыснул от смеха, наблюдая, в каком тяжелом положении главный редактор "Правды". Демонстрируя верноподданническое внимание Генсеку, он не может отмахнуться и от нашёптывающего Аджубея. Вот уж воистину: "Сижу в президиуме, а счастья нет".

Алексея Аджубея мне доводилось встречать не раз и позже, вплоть до снятия Хрущёва в октябре 1964 года. До этого, естественно, дела у него шли блестяще. Он превратил самые скучные губинские (редактор до Аджубея) "Известия" в лучшую газету страны. У "Известий" появился вечерний выпуск, планировались издания приложений и прочее.

За "Известиями" потянулись и другие издания. Даже ортодоксальная "Правда" стала менять свой "унылый облик". Преобразилась "Литературка". Её редактор А.Б. Чаковский — в ближайших друзьях Аджубея. Но Аджубей ещё и друг Твардовского. Именно он устраивает встречу великого поэта с Хрущёвым в Крыму, где читается "Тёркин на том Свете", и после этого Плучек в Театре сатиры ставит спектакль по этой "скандальной" поэме.

Мне довелось видеть эту постановку Плучека. Однако поэма оказалась намного сильнее спектакля. (Инсценировку, кажется, сделал сам режиссёр.)

Не знаю, какое участие Аджубей принял в судьбе публикации повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Но именно он свёл Твардовского с помощником Хрущёва Лебедевым. Лебедеву так понравилась повесть бывшего зека, что у них с Твардовским созрел план — прочесть её Хрущёву.

Тот отдыхал в это время на черноморском побережье, и Лебедев полетел к своему шефу... "Новому миру" была разрешена её публикация, и Солженицын в одночасье стал знаменитостью.

Так что польза и прогресс в культурной жизни страны от пребывания Аджубея в эшелонах власти несомненны. Талантливый организатор и неплохой журналист, он расшевелил наши заскорузлые средства массовой информации, дал толчок если не к свободе, то хотя бы к добрым переменам.

Судьба же самого Алексея Ивановича была трагичной. Вслед за Хрущёвым сразу сняли и Аджубея. Сначала сослали его в какой-то журнальчик, кажется в "Журналист", заведующим отделом очерка. А потом выжили и оттуда.

Без работы и друзей он горько запил...

Был период, когда брежневские власти выселяли его из Москвы. Идиоты! Куда же его от семьи, где трое или четверо детей. Его жена Рада, отличная журналистка, бессменный заместитель редактора лучшего в то время в стране журнала "Наука и жизнь", и при Хрущёве-отце вела себя исключительно скромно и достойно. Она отбила атаку выселения мужа, пробившись на приём к брежневским помощникам.

А Алексей Иванович продолжал пить по-чёрному. Изредка появлялись его статьи в печати, но только под псевдонимами. Друзья-газетчики давали ему скудный заработок, но он и его пропивал.

Последний раз я встречал Аджубея в Доме отдыха "Правды", в Пицунде. Кажется, это было в 1983-м или 1984 году. Наш писательский Дом творчества рядом с "Правдинским".

bЯ зашёл в номер моего соседа поэта Михаила Львова. Сидим, беседуем, ждём открытия буфета после вчерашних посиделок. В номер врывается высокий костлявый старик, с обвисшими, как у бульдога, складками на лице. Глаза воспалены, руки дрожат.

— Миша, милый, спасай. Трубы горят. Дай заглотнуть чего-нибудь...

— Да что ты, Алёша, — всполошился деликатный Михаил Давыдович. — Ты же знаешь, я ничего здесь не держу. Анжела!.. (жена). А буфет только с двенадцати... Мы тоже ждём.

Я уже догадался, что это Аджубей, и был так поражён его видом, что не мог сообразить, как себя вести. "Побежать в свой номер? Но вчера сидели до трёх и, кажется, всё прикончили..." "Попросить? Но у кого?"

— А у вас? — повернул жалкое лицо в мою сторону Аджубей.

Я поднялся и глупо развёл руками.

— Ай, писатели, инженеры... Мать вашу...

Словно от напасти отмахнулся он и скрылся за дверью ванной. Зашумела вода в раковине. Стук зубной щётки о стакан.

Я испуганно глянул на Львова.

— Он что?

Тот грустно пожал плечами и отвернулся к окну.

Через минуту из ванной вышел Аджубей. Вытирая рукавом белые разводы вокруг рта от прохрипел:

— Ну, я пошёл, Мишенька...

— Он что, пасту?

— Да, — горестно кивнул Львов. — Надо, чтобы жена ничего не заметила.

Вот такая грустная встреча...

Но доскажу те сталинградские события, потому что история с моим "дядей" имела своё продолжение.

Уже вечером, после возвращения правительственного лайнера с прогулки по Волге, мы узнали, что катер-трамвайчик с журналистами сразу, как только отошёл от пристани, безнадёжно обездвижился из-за "поломок в моторе". Судно кое-как отдрейфовало к левому песчаному берегу, и там, на отмели, оно простояло все те часы, которые мы плавали по Волге.

Взмыленным механикам удалось "запустить" мотор только тогда, когда правительственный пароход вернулся с ГЭС. Многие журналисты были довольны вынужденным отдыхом. На катере роскошный стол, на берегу отличное купание. Лишь западные журналисты выражали отчаянные протесты. Особенно бунтовала корреспондентка какой-то американской газеты. Она лихо пила водку, ела московскую копчёную колбасу и неистово материлась...

Рассказывали, когда катер причалил, она в знак протеста отказалась покинуть буфет, и дюжие молодцы выводили её под руки.

Ситуация с "застрявшим" катером убедила нас, что угроза Хрущёва не брать в поездку журналистов — в силе. Вагон прессы отцепили от правительсвенного поезда, и его обещают отправить с каким-то другим, идущим на Ростов. А именно туда завтра отправлялась делегация. Успеть к встрече высоких гостей — гарантий никаких.

Выход один — лететь самолётом. Но прямых рейсов Сталинград — Ростов нет, а на проходящие самолёты попасть проблематично. И тогда собкор "Красной Звезды" по Северо-Кавказскому округу, мой давний друг Николай Мельников предложил обратиться к маршалу Ерёменко. С Николаем мы дружили уже лет пять, ещё с Волго-Дона, где он бывал подолгу как спецкор своей газеты.

Разыскали Андрея Ивановича в штабе Сталинградского гарнизона. Коля прячется за нашими спинами. Оказывается, у него "неважные отношения" с командующим — "увиливает от работы над воспоминаниями маршала" — его слова.

Начал правдист Костя Погодин. Все поддакивают. "Выручайте! "Мы хорошие!"

Андрей Иванович мнётся: "Надо ещё выяснить, есть ли на месте свободный борт".

Даёт поручение адъютанту. Канючим. "Нам посоветовали в пресс-группе обратиться лично к вам, товарищ маршал". Ссылаемся на Аджубея. Ерёменко оживляется. Но всё ещё, видно, побаивается высочайшего гнева. И тогда Костя Погодин выкладывает последний "аргумент".

— Товарищ маршал, ну, сделайте доброе дело хотя бы для вашего племянника Володи Ерёменко. — И, вытолкнув меня вперёд, шутливо добавляет: — И страна вас не забудет, а уж мы, газетчики...

— Это откуда ещё такой родственник? — с наигранной строгостью повернулся ко мне. — А ну-ка, покажь паспорт.

Подыгрывая маршалу, я протянул своё тассовское удостоверение.

— Ты гляди, тоже Ерёменко. А откуда родом? Местный, сталинградец, говоришь. Интересно. А батька и матерь с Украины?

— Из Запорожья.

— Казаки? А я — русак, — возвращает мне удостоверение маршал. — Родом из России.

— Так у меня бабушка по отцу курская! — выкрикиваю я под хохот колег.

— Нет. Не стыкуется, — весело качает головой маршал. — Родственные узы не связываются...

Настроение у всех весёлое. Адъютант что-то шепчет на ухо командующему. И тот отдаёт команду отправить всю нашу журналистскую братию военным самолётом в Ростов.

К сожалению, и рассказ об Андрее Ивановиче, как и об Алексее Ивановиче Аджубее, вынужден закончить печально...

Маршал умер в 1970 году на семьдесят восьмом году жизни, официально продолжая службу, но уже в так называемой "райской группе" высших военачальников Министерства обороны.

Как рассказывал мне Симонов, он умер нелепо. В 1971 или 1972 году мне довелось почти месяц лежать с Константином Михайловичем в клинике на Мичуринском проспекте. Мы оба были "ходячие", и по два-три раза в день выходили на прогулки.

К нашим беседам иногда присоединялся Василий Иванович Чуйков — "третий" сталинградец, который также был здесь на излечении. Естественно, много вспоминали и говорили о боях в Сталинграде. Об этом я расскажу в главе о Симонове. Но тогда же зашёл разговор и о моём однофамильце.

"С Андреем Ивановичем я знаком с войны, — сказал Симонов. — Встречались в Сталинграде. И вот тогда я узнал о его тайной страсти — стихах. Тетради со стихами Андрей Иванович присылал мне и после войны. Обычные графоманские вирши, какие пишут многие. Но не все их обнародуют, а маршал стремился".

Я вспомнил жалобы Коли Мельникова, как Ерёменко досаждал ему этими "стихами о войне, которые писал всю жизнь."

А умер Андрей Иванович действительно нелепо. Как и многие старики, маршал страдал жестокими запорами. Лекарства не помогали. И он спасался клизмами. Как-то дома, в ванне он сам проделывал эту процедуру. И вода разорвала ему внутренности.

Судьба-злодейка посмеялась над маршалом, прошедшим все войны.

2. Фидель Кастро, шахиня Сория и "примкнувшие" к ним

Это было зимой. Знаменитая тёмная борода Фиделя Кастро сливалась с чёрной норковой шапкой, которыми были тогда увенчаны головы высоких партийных и советских чиновников. Но и в этом непривычном головном уборе Кастро оставался самим собой. Никому из зарубежных гостей, каких мне доводилось сопровождать, не оказывали столь горячего и искреннего приёма.

Народное признание выражалось в такой популярной в то время частушке:

По-кубински он Хвидель,

А по-русски Федя.

Весь он чёрный, как кобель,

К нам в Воронеж едя.

Люди слушали и смотрели на Фиделя как на самую большую знаменитость, прощая его слабость говорить многочасовые речи. В сибирских городах, где морозы за тридцать, никто не покидал митингов. Но было и другое. Помню, в Киеве после посещения театра местные власти решили осчастливить высокого гостя обществом "гарной дивчины", роль которой исполняла актриса, естественно, проверенная и проинструктированная высшими инстанциями.

Ответственным за эту акцию был секретарь ЦК КПУ по идеологии (кажется, Маланчук).

На утро в вестибюле резиденции, где поселили Кастро, я слышал такую реплику раздосадованного секретаря КПУ:

— Ай, не в коня корм!

И этот прискорбный случай был, пожалуй, единственным, который выбивался из образа героического Кастро. Никто не мог понять, почему национальный герой свободолюбивой Кубы, штурмовавший крепость Монкадо, "спасовал перед украинской дивчиной?"

Меня поразило это особенно. Здоровенный мужик при таком харче и постоянной выпивке и... Ведь Фидель мой ровесник. Ему едва перевалило за тридцать. Благословенный возраст!

— Если такие конфузы оттого, что он Вождь и Герой, то лучше быть простым смертным, — злословили журналисты, сопровождавшие делегацию.

С тех пор минуло почти полвека. Смотрю на последние кадры съёмок кубинского вождя по ТВ. На острове Свободы теперь разрешено празднование Рождества. Кубинцы готовятся к встрече Папы Римского.

Невероятно! Да и Фидель уже не тот. Вылиняла смоль его бороды, поблёк некогда огненный взгляд, захрип громовой кастровский голос...

Такими же стариками стали все мы, кого тогда разрывала молодость. А иных уже нет, сошли под сени... Грустно конечно, но никакой трагедии... C'est la vie! Так и должно быть... Трагедия у тех, у кого нет детей и кто не слышит оправдывающих старость звонких голосов внуков.

Вожди и Герои часто лишены этих радостей, и им труднее.

Очень ярко высвечивается встреча с шахом Ирана Реза Пехлеви и шахиней Сорией в Сталинграде.