Записки кукловода

— Снимай, говорю. Я тебе потом языком ступни вылижу, глупая. Начисто. Ничего с твоими драгоценными туфлями не случится.

— Да… — говорит она с сомнением и уже садится на скамейку, но тут вспоминает последний аргумент. — А полотенце?

— Дыханием высушу.

— Ах, Шайя, Шайя… где ж ты раньше-то был? Сколько денег на мыло да на полотенца изведено, не сосчитать…

Они идут по влажному краю прилива. Ив шлепает впереди; уже забыв о ценности туфель, она беспечно размахивает ими, держа за узенькие субтильные ремешки. Шайя идет следом, стараясь не наступать рифлеными подошвами своих башмаков на узкие отпечатки ее ног, похожие на восклицательные знаки с решительной круглой пяткой и нежным пером ступни. Они рождаются перед ним, как чудо, на мокрой поверхности песка и немедленно исчезают позади, слизнутые ленивой волной. Это подарок только ему, Шайе. Только он может увидеть невообразимую красоту этих знаков, услышать звонкое эхо этих восклицаний, он и никто другой… кроме, разве что, злобного, черного, людоедского моря.

— Ив! Ты бы взяла их как-нибудь иначе. Порвутся ведь…

— Ах, да! — спохватывается она и останавливается перехватить туфли.

Шайя смотрит назад. Так и есть. Опять этот тип.

— Смешно сказать, но за мною следят. Уже несколько дней.

— Следят? Ты шутишь?

Шайя усмехается.

— Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек…

— Где?

— Вон там, посмотри, только осторожно… сзади, шагах в двадцати. Сел на скамейку, как только мы остановились.

— Никакой он не черный. Светлая футболка в полоску и джинсы. Что ты придумываешь, Шайя? Кому нужно за тобою следить?

Он пожимает плечами.

— А черт его знает… Ладно. Мы уже почти пришли. Нам в тот отель. Так что, надевай свои каблуки. Вот, кстати, и кран.

— Кое-кто, между прочим, обещал вылизать…

— Это слишком интимно, любимая. Тем более ввиду столь бесцеремонного соглядатая.

— Врешь ты все, Шайя Бен-Амоц. Увиливаешь от ответственности. Надо же такое изобрести — слежка! Ну признайся, что ты это прямо сейчас выдумал!

Ив возмущенно фыркает и, сполоснувшись под краном, садится на скамейку. Шайя стоит рядом, смотрит, как она болтает ногами с целью их скорейшей просушки, и сердце его разрывается от любви.

* * *

Пустынный пляж и скамейки, и песок, и море, смывающее с песка восклицательные знаки ее следов. Ив и Шайя ушли, а он все сидит, напряженно уставившись на темную шкуру моря с мерцающими светляками дальних судовых огней. На нем светлая футболка в полоску и джинсы. У него нету лица. Да и откуда ему взяться, лицу? Ведь этот человек — всего лишь мелкий фрагмент фона, один из неприметных участников массовки, которых нанимают сотнями по трешке в день, чтобы они изображали ревущую толпу на стадионе или военный парад или многотысячный митинг… короче говоря, что-то крайне незначительное, отчего-то важно именуемое «вечным историческим фоном» или «революционной массой», или «молчаливым большинством», или, на худой случай, «неуправляемым скопищем хулиганов».

Но на самом деле, это ни то, ни другое, ни третье, а всего-навсего грубо намалеванный задник, папье-маше в темном углу сцены. А уж связывать подобные картонные явления с «историей» или, тем паче, с «вечностью» и вовсе смешно. Ну какая такая вечность, господа, сами подумайте? Декорация, она декорация и есть… вернее, сегодня есть, а завтра, наоборот, нет, и след простыл. Вы билет куда покупали — в вечность или на спектакль? Ага, то-то и оно… а в билете время указано, разве не так? Начало представления такого-то и такого-то, тогда-то и тогда-то. Зачем же вы мне тогда про вечность толкуете? Конец там, правда, не указан, это верно, но причины этой неясности чисто технические: поди угадай, какой темп сегодня возьмет дирижер… Да и неясность-то не столь велика: к полуночи, как ни крути, всяко закончим.

А коли так, то стоит ли уделять внимание статистам? Тут на главных героев рук не напасешься, так что на массовку и вовсе не остается ни сил, ни терпения. За куклами глаз да глаз нужен… по-моему, я вам уже говорил, что самостоятельность их поражает воображение. Стоит только на секундочку отвернуться — непременно чего-нибудь отчебучат. Поэтому толпу или любую другую фоновую массу я леплю быстро, грубо и особо не задумываясь. Футболки, джинсы… кто повыше, кто пониже, кто потемнее, кто потолще… а на лица можно не размениваться — светлые пятна ночью, темные пятна днем.

Сейчас он встанет со скамейки и уйдет назад, в свою массовку, в бесформенный ком лиц, джинсов и футболок… иди, парень, иди, не задерживайся, мне тебя не нужно. Мне нужно в отель, вверх по тропинке и дальше, по широкой асфальтовой дуге — к гостиничному подъезду, щедро сверкающему огнями и цветными бликами полированного мрамора, к огромным стеклянным вращающимся дверям, к запаху роскоши и лакейства, к дорогой обивке ленивых кресел и стерильной поверхности столиков просторного холла.

Ив жмурится от бьющего в глаза света. Вопросительно наклоняет голову ливрейный швейцар, одинаково готовый к двум взаимоисключающим действиям: лизнуть руку или вытолкать взашей.

— Чем могу помочь?

— На вечеринку господина Бухштаба… — рассеянно бросает Шайя. — Куда тут?..

Но навстречу уже спешит, вертя задом, вездесущий Ромка, неутомимый труженик подхвата. Это только с первого взгляда кажется, что такие шестерки, как он, никому на фиг не нужны, что достаточно обзавестись тузами для мощи, королями для власти и дамами для души…

— А охрана?

— …ах, да, охрана… ну, тогда еще и вальтами — для пущей уверенности. Так вот: нет, это только кажется, потому что кто же тогда подаст, встретит, вовремя подскажет, подсунет, нальет, поддержит под локоток? Кто, если не Рома? И как это прежде без него обходились? Да и не шестерка он вовсе, а шестеренка, шестереночка, без которой ничто и нигде не крутится, так-то.

— Шайечка, Ивочка! Вам сюда, родные, сюда… Эй, кто там! Пропустить! Ага… вот так… вот и славно…

Ромка, словно лодка, везет их на себе в банкетный зал, раздвигая по дороге топтунов. Топтуны стоят густо, как мыслящий тростник. Ромкин нос лоснится от дружелюбия.

— А мы вас заждались! — сообщает он, обводя рукой зал, полный еды, напитков и публики, особенно разношерстной по случаю предвыборного времени. — Шайечка, с тобой Битл поговорить хочет. Уже два раза спрашивал.

— Какая я тебе шаечка, дурак? — грубо отвечает Шайя. — Ты что, в бане?

— Зачем ты так, Шайя? — ужасается Ив и поворачивает к Ромке смущенную улыбку. — Вы уж извините, ради Бога. Не знаю, какая муха его укусила.

Но Ромка ничуть не обижен. Кто же на Шайю обижается, в самом-то деле?

«Ха-ха, — демонстрирует Ромкина сияющая физиономия. — Что вы, что вы. Никто не должен извиняться, а если кто-то и должен, то пожалуйста, я извинюсь, сколько угодно…»

— Где тут выпить дают… в этом свинарнике? — Шайя уже жалеет, что пришел сюда, да еще и приволок с собой Ив.

Вокруг, наступая друг другу на ноги, теснятся возбужденные краснорылые гости. Вот четверо совершенно одинаковых низовых функционеров обсуждают что-то захватывающе интересное, тесно сблизив коротко стриженные головы с набрякшими складками загривков. Вот похожий на Ромку шустрячок в безупречном костюмчике и белоснежной сорочке с галстучком-бабочкой, привстав на цыпочки, умильно нашептывает какие-то приятные секреты прямо в волосатое бородавчатое ухо начальника средней руки, а тот важно кивает, полуоткрыв рот, полузакрыв глаза и почесывая брюхо, неудержимо выпирающее из мятой растегнутой рубашки. Вот склизкий напомаженный адвокатишка, крапивное семя, гогоча над собственной шуткой, тянется к тарелке с пирожными через головы слитной груды насупленных хмырей, скучковавшихся по признаку какой-то неведомой обиды: куда-то их не позвали, чего-то недодали, зачем-то родили на свет. Вот телевизионный репортер, одновременно наглый и подобострастный, как и подобает истинным лакеям, иронически вздернув красиво выщипанную бровь и по-базарному работая локтями, продирается к дежурной селебрити, а та уже выпячивает навстречу свежеподтянутый бюст и изо всех сил цепляется зубами за сползающую силиконовую улыбку.

— Яду мне, Ромка, яду!

И безотказный Ромка-шестеренка быстро проворачивается вокруг своей оси и жестом фокусника выносит из потных недр гудящего людского механизма полную рюмку чистейшего яда:

— «Боумор», Шайечка… пардон, Шайя, в точности, как ты любишь — сингл-даббл-стрейт!

Шайя опрокидывает рюмку… рюмку-ромку… ромку-похоронку… и закрывает глаза. Виски душистой лавой разливается по улицам его души, хороня под собой невыносимую картину окружающего непотребства.

— Еще! — командует Шайя, не открывая глаз. — И даме, даме не забудь…

— Обижаешь… — огорчается Ромка. — Дама давно охвачена.

И точно — вот она, Ив, стоит рядом, вполне «охваченная», сжимая в пальцах тонкую ножку бокала, и со слегка растерянной улыбкой наблюдает праздничную суету битловской вечеринки. Ей тут определенно нравится — и шум оживленных разговоров, и громкий смех, и яркий свет, и весело подмигивающий небритый толстяк в сандалиях на босу ногу, и заговорщицкие перешептывания, и музыка, и сверхпредупредительный опекун Рома. А растерянность в улыбке относится скорее к непонятной Шайиной резкости. Ну чего это он вдруг взъелся? Почему? Какой же это свинарник? И зачем обижать бедного Рому — вон ведь как старается человек… Ив с недоумением поглядывает на Шайю, протягивающего руку за третьей порцией виски. Таким она его не видела еще никогда — грубым, агрессивным, ненавидящим.

— Шайя, — говорит она удивленно. — Шайя…

Он вздрагивает, смотрит на нее и тут же оттаивает. Он говорит обычным Шайным голосом, льдистые иглы в глазах растворяются, исчезают; он будто поворачивается к ней своей привычной стороной, как подвесной мост укрепленного замка, перекинутый через ров с цветущими кушинками, мост, который был известен ей только в своем мирном виде, мост, по которому она привыкла бегать, не думая о том, как он смотрится снизу… да и какая разница? Кто его видит там, снизу? — Разве что цветы да лягушки… Вот и сейчас крепостной мост снова опущен, и Шайя смотрит на нее своим прежним, до смерти влюбленным взглядом, от которого бегут мурашки и перехватывает дыхание… но поздно — она уже успела увидеть его доселе незнакомую сторону — ту самую, которой назначено встречать приближающегося противника: исцарапанную мечами броню с угрожающими шипами, бойницами и вмятинами от вражеского тарана. Ив поднимает брови.

— Зря мы сюда пришли, любимая, — торопливо говорит Шайя слегка заплетающимся языком. — Такой королеве, как ты, не место среди гоблинов.

Ив с досадой мотает головой.

— Прекрати, Шайя. Я устала сидеть дома. Пожалуйста, не порть вечер — тут так интересно. Может, мы потанцуем? Если ты, конечно, не напьешься в течение ближайших трех минут. Что с тобой?

— Да, действительно… — Шайя смущенно косится на свой пустой стакан. — Извини, родная. Я просто заработался, это ничего… дай мне немного прийти в себя. Потанцуем, конечно потанцуем. Вот только переговорю с главным троллем и все танцы — твои, пока домой не запросишься. Ладно?

Он берет за локоть умильно улыбающегося Ромку — чтоб не сбежал ненароком:

— Препоручаю тебя заботам этого типа. Ох, хоть и пудель, но королевский, так что тебе подходит по определению. Можешь почесать его за ухом или подергать за хвост, если блох не боишься.

— Шайя! — протестует Ив. — Роман, пожалуйста, не обращайте внимания. Прямо не знаю, какая муха его укусила…

— Что вы, госпожа Ив, что вы! — Ромка рассыпается дробным благозвучным смешком, каждая нотка которого продумана и отработана многолетней тренировкой. — Кто же обижается на Шайю?

Округлив глаза, Ромка переламывается в пояснице на без десяти шесть и приблизившись таким образом к уху Ив на максимально близкое, но в то же время не нарушающее границ деликатности расстояние, шепчет:

— Он ведь гений! Гений!

Ив улыбается. Какой приятный человек этот Рома… и впрямь немного похож на пуделя, но разве пудель — это плохо? Собаки такие чудесные существа… И Шайю вон как высоко ценит… Но тут Ромка начинает развлекать ее рассказами о присутствующих, и выясняется, что зал буквально набит гениями, топ-моделями и легендарными военными героями, что ставит под некоторое сомнение и ранее провозглашенную Шайину гениальность.

Рассеянно кивая, Ив с беспокойством следит за тем, как Шайя пробирается через толпу к дальнему концу зала, приостанавливаясь у каждого попутного подноса с выпивкой, чтобы сменить пустой стакан на полный.

— Похоже, о танцах придется забыть, Ив.

— Да, наверное. Оказывается, я его совсем не знаю.

— Глупости. Пожалуйста, без кокетства. Ты же прекрасно понимаешь: он теперь все на свете сравнивает с тобой и не может пережить несоответствия. По-моему, я тебе уже говорил: мужчины устроены слишком просто — они не умеют гнуться, оттого и ломаются с такой легкостью. Даже этот гуттаперчевый угорь, который извивается сейчас рядом с тобой. Гибкость его обманчива…

— Как же я его домой потащу?

Шайя бредет через зал, не разбирая дороги, шатаясь от спины к спине, наступая на ноги, расплескивая чужие бокалы. Своему бокалу он расплескаться не позволяет. Ни з-зз-за что. Ср-рр-разу хлоп!.. и готово! Он ставит пустой стакан на поднос и берет новый. От резкого движения виски все-таки выплескивается на чью-то рубашку. В каком-нибудь другом месте он уже давно бы получил по роже за хамство, но здесь Шайю знают и терпят… что выводит его из себя дополнительным образом.

Как мерзки эти гнусные рыла… сил нету… Первоначальное, смягчающее и маскирующее, «похоронное» действие алкоголя исчезло после третьей рюмки. Теперь каждая новая капля, наоборот, обостряет восприятие, обостряет неприятие, ненависть, отвращение. Но Шайя точно знает, что и это пройдет.

— И это п-пп-пройдет… — сообщает он отшатнувшейся от него партийной функционерке в строгом деловом костюме. — П-пп-поняла, п-пп-проститутка? П-пройдет… да что ко мне эти «п» п-пп-привязались?..

Для полноты комплекта он добавляет еще одно существительное, совсем уже неприличное, что парадоксальным манером позволяет функционерке вздохнуть с облегчением, ибо хамство, перевалив через определенный предел, плавно переходит в сумасшествие, а на психов, как известно, не обижаются.

— И это п-пп-пройдет… — печально повторяет Шайя. — Это еще Когелет прописал. А уж он-то в виски понимал, Когелет…

Шайя делает еще один глоток. Он знает по опыту: скоро вкус виски покажется ему тошнотворным, и тогда уже можно будет сосредоточиться на этой спасительной внутренней тошноте, отключившись от невыносимой внешней. Внутренняя тошнота, по крайней мере, управляема: два пальца в рот и готово, все прошло… в точности, как Когелет прописал…

Кто-то берет его за плечо. Это знакомый битловский телохранитель с проводком наушника, сбегающим от приплюснутого борцовского уха куда-то за ворот.

— Проводок бежит за ворот… — поет Шайя, вспомнив счастливое детство и светлую эпоху исторического оптимизма. — Чего тебе, робот?

— Вас ждут, господин Бен-Амоц, — топтун кивает на закрытую дверь в торце зала. — Господин Бухштаб просит поторопиться. Будьте добры.

— Телохранитель… — задумчиво говорит Шайя. — Телохранитель-предохранитель… ты какую часть тела предохраняешь? Презерватив, знаешь ли, он тоже где-то телохранитель… Понял, кто ты есть?

Он радостно выуживает из давней памяти подходящее случаю определение:

— Гандон штопаный, вот ты кто! Телохранитель, блин…

Но стальные пальцы не ослабляют хватки, глаза смотрят со стеклянным отливом, без выражения. Топтун только слегка сгибает ноги в коленях и на долю мгновения напруживается, будто проверяя работу систем и механизмов. Системы и механизмы, как и ожидалось, работают нормально.

— Будьте добры, — повторяет телохранитель с той же интонацией.

Немного подергавшись, Шайя взвешивает свои шансы, вздыхает и подчиняется.

— Сатрапы… — произносит он с ностальгическим оттенком. Это слово тоже оттуда, из детства, из старых телевизионных фильмов в квартире, которая пахла корюшкой по весне и квашеной капустой по осени. — Сатрапы…

Ностальгия, да еще и спьяну — разве это серьезно? Ну что общего у Битла с телевизионным сатрапом? Вот он: сидит себе за двойными дверьми в отдельном от общего зала кабинете, душа и рубашка нараспашку, безо всякого мундира, эполет и аксельбантов, похожий скорее на компьютерного техника, смотрит в экран монитора, крутит джойстиком, посмеивается.

— О, Шайя! Тебя-то мне и надо… Иди сюда, гость дорогой, посмотри на наш зверинец!

Шайя, пошатываясь, подходит. А на экране — это ж надо! — праздничный зал, тот, что за дверью. Правда, изображение здесь черно-белое, что придает ему некоторый оттенок официального документа.

— Смотри, смотри… — Битл хохочет, тыкает в экран толстым указательным пальцем с аккуратно обстриженным ногтем. — Ты только глянь на этого скунса!

На экране напомаженный адвокат, прикрыв рукою рот, что-то шепчет на ухо насупленному толстяку в клетчатой рубахе. Битл трогает джойстик, увеличивая изображение… а ну как удастся прочитать по губам? Какое там… опытный сутяга надежно заслоняет козырьком ладони свои секреты.

— А мы тебя отсюда… — Битл переключается на другую камеру и заходит с противоположной стороны, просачивается, подлезает под неширокую адвокатскую ладошку. — А ну-ка, ну-ка…

С другого бока действительно виднее, но это мало помогает охотнику: вредный адвокатишка ухитряется шептать, почти не шевеля губами.

— Хитрый, сукин сын, — одобрительно кивает Битл. — Только от меня ведь все равно не уйдешь… Микрофончики-то тоже расставлены…

Он оборачивается к Шайе и протягивает сжатую в кулак руку.

— Вот они где у меня сидят, понял?

Битл обводит взглядом комнату. Помимо того монитора, что на столе, по стенам здесь светится еще несколько экранов, мигают огоньками компьютеры.

— Удобно, правда? — говорит Битл самодовольно, и Шайя понимает, что он тоже немного пьян. — Техника… Люблю поиграть. Похоже на кукольный театр: все марионетки, как на ладони. А я — главный кукловод. Знай себе за ниточки дергаю. Туда-сюда, туда-сюда…

— Зачем звал? — перебивает Шайя. Его первое удивление прошло, и теперь ему скорее смешно, чем противно. Не дожидаясь приглашения, он присаживается к столу и оглядывается в поисках бутылки. — Где тут у тебя…

— Вот… — откуда-то снизу Битл извлекает хрустальный флакон с дорогой выпивкой. — Много не налью. Во-первых, ты уже набрался, а во-вторых, не в коня корм.

— О тебе же забочусь, — хмыкает Шайя.

Он с некоторым усилием настраивает себя на миролюбивый лад. Сейчас главное — побыстрее вернуться в зал, к Ив. Остальное не так уж и важно…

— Одному пить вредно, — поясняет он.

— Одному напиваться вредно. А пить одному не возбраняется… — Битл берет свой стакан и, мечтательно сощурившись, откидывается в кресле. Его квадратная, слегка обрюзгшая физиономия лоснится довольством, отвислые бульдожьи щеки подрагивают в такт почти неприметному движению челюстей. Стороннему наблюдателю может показаться, что господин министр постоянно что-то пережевывает, но это не так: пасть его большей частью пуста, и мышцы работают вхолостую, как бы для поддержания рабочего тонуса. Битл поднимает палец.