Помоги проекту - поделись книгой:
Так кто же из них двоих реальнее, скажите на милость, — рыбам скормленный или Шайей придуманный? От одного — ни слуху, ни духу, полный ноль, а другой живет себе припеваючи, ряшку отъел… и все, заметьте, по-настоящему, со свидетелями. Вот то-то и оно… а вы говорите — театр. Никакой это не театр.
— Как это — «что»? Акт творения — вот что. Сначала создал Шайя небо и землю… ну и далее по тексту. Чем я хуже тебя?
— Как это — «зачем»? Да ты посмотри на своего реального! Что он такого сказать может, что было бы хоть кому интересно, кроме, конечно, «три за десять»? Он ведь, как рот открывает, так оттуда, прости Господи, такая скучная лажа лезет, что уши вянут в радиусе сорока тысяч километров. Кому он, такой среднестатистический, сдался? А моего вся страна знает. Он — слышал? — ряшку отъел… Кто же после этого фальшивка?
— Это что же?
— Знаешь, вот за это тебя и не любят — за то, что вечно ты против очевидности прешь. Ну зачем?
— Ну вот, обиделся… Ты бы расслабился, а? Было бы о чем спорить… Чушь какая-то… реальный, виртуальный, радио, выборы, Амнон Брук с его идиотскими бухштабами… Да пошли они все! Это ж не для души, ты пойми, чудак. Я потом на эти деньги два года живу… и вот реальнее этого уже ничего не придумаешь. Слышишь?.. Нет? Эй, ты где там?.. Алло! Алло! Кто у нас на проводе? Радиослушатель? Радиослушательница? Здравствуйте!..
И это ведь только радио. «Только» — потому что Шайя Бен Амоц на все руки мастер. И лозунг зубодробительный слепит, и статейку настрочит, и телепрограмму сконстролит, и программную речь для вождя наваляет — да такую, чтобы слушалась на едином дыхании, с нехитрым простонародным юморком и удачно вставленными присловьями-поговорками, с тонкими многоплановыми шутками и дивными цитатами из уважаемых источников. Чтобы всем была по душе, чтобы одобрительно крякали на рынке усатые игроки в шеш-беш, чтобы посмеивался бакалейщик из лавки на углу, чтобы змеились тонкой улыбочкой презрительные интеллектуалы в модном кафе, чтобы даже саблезубые, злые на весь мир феминистки дружно кивали бы своими уродливо стриженными головами.
А письма в газеты от несуществующих читателей? А извилистые опросы общественного мнения? А мастерский треп на десяти интернетовских форумах сразу? Кто бы на такое был способен? Никто. А вот Шайя — способен, да еще как! — по высшему разряду качества, по восемнадцать часов в сутки, не прерываясь даже на еду, не отходя от компьютера, от микрофона, от верещащей телефонной трубки.
Вот бежит взмыленный Ромка:
— Срочно!.. требуется!.. реакция на… обращение к… отмежевание от…
— Давай, Ромка, давай… что на этот раз? Ну, это просто, это ерунда… вот тебе двадцать строк, беги дальше, болезный. Нет, стой, погоди! Как там лозунг, готов?.. Ну что ж ты молчишь, давай варианты… Не-е-е, так не пойдет. Скажи художнику, что слово «нет!» должно быть зеленым и в три раза больше, а нос крючком. Как это чей нос? Ты что, Рома, совсем дурак? Вражий нос, чей же еще? Крючковатый нос вызывает у нормальных людей автоматическую реакцию отторжения. Записал? Нет? И правильно, это не для печати. Ладно, дуй отсюда, мешаешь… Нет, погоди! Закажи-ка мне пиццу, коли ты уже здесь.
И так уже три недели, сутки за сутками. Смотри, Шайя, окачуришься в таком режиме. Нельзя же так, без отдыха. Ни тебе по бульвару прошвырнуться, ни тебе в бар заскочить, ни тебе музыку послушать. Впрочем, насчет музыки это не совсем точно. Музыку Шайя как раз таки слушает, находит время. Правда, разнообразием его нынешние музыкальные вкусы не блещут. Похоже, запал мужик на один и тот же мотив, только его и насвистывает. Хотя бы исполнителей варьировал для разнообразия, так ведь нет — непременно подавай ему уличного пианиста и его рыжую шаманку с бубном, тех самых, что играют похоронный марш Шопена, а проще говоря, лабают жмура у главного входа в центральный городской автовокзал.
Три, а то и четыре раза в неделю рука Шайи неожиданно замирает, на полуслове зависнув над клавиатурой; какое-то время он сидит, глядя в пространство, а потом вдруг резко встает, роняя со стола бумаги, газеты, афиши и прочие продукты политической жизнедеятельности, и молча уходит, слегка пошатываясь от непривычности вертикального состояния и на ходу выбрасывая из кармана некстати напомнивший о себе мобильник. В такие моменты ему лучше не попадаться на дороге, а не то зашибет. Ромке вот досталось, бедняге… рубашка хорошая порвана, от Кардена, и на морде царапина. Рубашка-то фиг с ней, с рубашкой — ее Ромка все равно за счет партийной кассы записал, в графу канцтоваров… а вот с царапиной хуже. С царапиной политическому человеку никак нельзя, даже шестерке. Ну не зверь ли этот Шайя?
Конечно, зверь! С дороги уходи! Вот все и уходят. А Шайя садится в свой казенный «опель» и едет через неврастенические городские пробки к автобусному вокзалу, музыку слушать. Машину он, понятное дело, бросает, где попало: штрафы-то один черт — из партийной казны, и идет походкой лунатика к зеву главного входа, туда, где светит на всю площадь рыжая шаманская голова.
— Здорово! — приветствует его пианист, пережевывая бублик. — Опять приперся? Что заказывать будем?
Ив улыбается и берется за бубен.
— Если можно, Вторую сонату Шопена… — смиренно отвечает Шайя, расцветая от этой улыбки, как пустыня после первого дождя. — Си бемоль минор, третью часть.
— Ну разве что третью… — ворчит Зубин Мета. — Таксу ты знаешь.
Шайя послушно кладет стольник. Зубин Мета кивает; бумажка исчезает, следуя неуловимому движению его музыкантской кисти.
— Давай, Ив, — говорит он. — Заказ оплочен.
— Ну зачем ты так, Зуб? — протестует рыжая, но над площадью уже плывут привычные звуки похоронного марша, и ей остается только присоединиться со своим бубном.
— Шайя, — с досадой шепчет Ив, закончив играть. — Что ты на меня уставился, как на икону? Неудобно…
Шайя слегка краснеет.
— Ничего страшного, — приходит к нему на помощь Зубин Мета. — Он на концерте. Имеет право.
— А мы тебя по радио слышали, — сообщает Ив.
— Ну и как?
— Редкостная хрень! — радостно констатирует Зубин Мета. Ив смеется, и Шайя — вслед за нею. Совместный смех похож на прикосновение. Нелепо упускать такую возможность, даже если смеются над тобой.
— Слушай, Шайя, — говорит Зубин Мета. — Ты бы, чем сюда на концерты таскаться, пригласил бы Ив куда-нибудь в театр… или хоть в кино. Я ей отпуск дам за ударную работу.
— Ага, — Шайя отводит глаза. — Обязательно. Вот только закончу с этой бодягой. Вы ведь никуда отсюда не уйдете, правда?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю… — смеется Ив. — Смотри, Шайя, не упусти своего счастья. Я девушка импульсивная. Сегодня согласна, а завтра…
— Нет, — говорит Шайя, страдая. — Сегодня никак. Ладно, я пошел. Вы тут пока разучите что-нибудь новенькое. Траурный марш Шопена, например.
Зубин Мета смотрит ему вслед, качая головой.
— Давай-ка сыграем, Зуб… — Ив встряхивает бубном. Вид у нее растерянный.
— А пошел ты…
— А все же? Ну, во-первых, куда я сейчас гожусь? Я ведь теперь хуже зомби. Голова, как параша. Как я в таком виде к ней подойду, к Ив? Что скажу? А ну как из пасти предвыборная агитация полезет? Или речь великого вождя Амнона Брука? И полезет, еще как полезет, не удивляйся. Нет уж… Вот раскручусь с этим дерьмом, получу свои бабки и тогда уже…
— Нету никакого «во-вторых».
Звонит телефон. Это Арик Бухштаб, господин министр, битл навозный.
— Алло, Шайя? Ты сейчас свободен?
— Я всегда занят.
— Ну все равно. Надо срочно поговорить.
— Ну так говори.
— Нет, брат, это не по телефону. Я за тобой уже еду. Буду через десять минут.
И все, гудки. Одно слово — начальник, не поспоришь. Кто платит музыкантам, тот заказывает музыку.
Битл предпочитает разговаривать тет-а-тет и не в офисе. Боится жучков. То ли они к нему и в самом деле тянутся, своего чуют, то ли просто паранойя. Наголо бритый топтун в просторном профессиональном пиджаке ловко выпрыгивает наружу, оглядывается и только потом открывает дверцу министерского «вольво». Шайя с Бухштабом выходят на набережную. Там ветер и море. Трава на газоне мокрая от недавнего дождя; хорошо ступать по такой в крепких высоких ботинках. Вот Шайя и ступает, не торопится, ловит кайф, отпустив вперед своего параноидального заказчика. Топтун, согласно инструкции, с недовольным видом топчется сзади. Подобно любой служебной овчарке, он предпочитает, чтобы вверенное ему стадо не разбредалось. Увы, этих овец за ляжки не покусаешь; поэтому, нервно оглядываясь, он терпеливо ждет, пока Шайя присоединится к Битлу, и наконец занимает предписанную позицию, широко расставив ноги и скрестив руки в районе детородного органа. От органа веет уверенным оптимизмом, что успокаивает дополнительно.
— Волны… — доверительно сообщает Бухштаб подошедшему Шайе.
Шайя кивает, подтверждая это тонкое наблюдение. Волны лезут на берег, дыбятся трехметровыми зелеными стенами в коричневых родимых пятнах песка. Берег, со своей стороны, молчит и уважает. Мощные каменные глыбы сидят смирно, скорчившись, подставив увесистым шлепкам моря свои гладкие мокрые спины. Даже квадратная бухштабовская физиономия, похожая на канцелярскую тумбочку, приобретает несвойственное ей выражение задумчивости. Шайя поворачивается к морю спиной и закуривает.
— Как-то у нас не вытанцовывается, Шайя, — говорит Битл, стряхивая с себя неуместную лирику. — Ты опросы видел?
Шайя снова кивает, молча. А что тут говорить, дрянь опросы.
— Ну и?..
— Что ну и?.. — раздраженно отзывается Шайя и затягивается. На ветру сигарета горит быстро, как солома. — Я не волшебник. Думаешь, легко из вашего дерьма конфетки лепить?
— Раньше умел.
— Раньше и дерьмо было другое.
Бухштаб сует руки в карманы, упруго перекачивает с пятки на носок свою значительную фигуру. Что-то у него припасено, у жучилы, чего-то он хочет… Мог бы, конечно, сказать сразу. Но нет, так ведь нельзя, не положено по неписаным правилам бюрократической науки, именуемой «работа с людьми». Для «работы с людьми» требуются солидное рыло и солидные паузы. Вот и эта пауза такая. Предполагается, что под ее тяжестью Шайя должен прогнуться и затаить дыхание, с трепетом ожидая начальственного откровения.
Закончив качаться, Битл издает неопределенное мычание. На языке «работы с людьми» это продолжительное «эээ-э-э-э…» сигнализирует всем смертным в радиусе двадцати метров немедленно прекратить свои дела и удвоить внимание. Обычно так оно и происходит, но хамский Шайя, не дослушав сигнала, длинно сплевывает и принимается многословно сетовать на отсутствие в данной округе общественного туалета, где трудящийся человек мог бы культурно излить избытки своего восхищения красотами окружающей среды.
Сбитый с ритма, Бухштаб обиженно сопит и даже оглядывается на топтуна, неподвижно застывшего невдалеке на своих широко расставленных ногах. Но чем может помочь топтун в этой не предусмотренной наукой ситуации? Собачьим нутром ощутив беспокойство хозяина, он навостряет уши и на всякий случай еще крепче вцепляется в собственный детородный орган. Хватать?.. Бежать?.. Топтать?.. Нет, повелитель снова отворачивается, и топтун медленно расслабляет свой, уже было напрягшийся, загривок.
Шайя достает вторую сигарету.
— Ты говори, чего хотел. А то ведь я так все курево спалю на ветру на этом.
— А, значит, можно? Даешь разрешение? Ну, спасибо… — Битл старается звучать саркастически, но выходит просто жалко.
— Ага… — безмятежно кивает Шайя. — Пожалуйста. И кстати, это свое «эээ-э-э-э» можешь пропустить. Я его уже слышал и учел.
У Битла перехватывает дыхание. «Кончай, — приказывает он сам себе. — Не реагируй. С кем заводишься? Это ж червяк. Растопчешь его потом, при случае, если вообще вспомнишь. А пока дело делай.» Он улыбается самой привычной из своих улыбок и сразу же успокаивается. Он даже на пробу снова мычит: «эээ-э-э…» и осторожно косится при этом на Шайю. Но Шайя молчит, ждет.
— Вот что, — говорит Бухштаб. — Нужно запустить что-то очень весомое. Такое, что всех всколыхнет. Что-то проверенное. Короче, я пока это только с Боссом перетер, а теперь вот тебе говорю. Больше никто не знает.
— А можно без этой сверхсекретности? — Шайя морщится и отщелкивает окурок. — А то ведь мне уже за себя страшно.
Битл жизнерадостно смеется.
— Не бойся, писатель. Таких, как ты, мочить ни к чему. Кто тебе, живому, поверит? Ты ж, извини за выражение, даже не шестерка. Тьфу, ублюдок жизни, ничтожный злопыхатель, наемная шариковая авторучка, плюнуть и растереть… — он с наслаждением плюет и растирает, радуясь возвращению к законным, естественным пропорциям между ним, ферзем, и этим обломком пешки, этой человекообразной мразью. — Ты только не обижайся, ладно? Не обиделся? Ну и хорошо, что ж на правду-то обижаться… Вот… А труп, понимаешь ли, он, наоборот, возбуждает излишние вопросы. Мертвые всегда звучат убедительнее живых, такой, понимаешь ли, парадокс.
— Угу… — задумчиво соглашается Шайя. — Тут ты прав, Битл. Так что вы там такое необыкновенное придумали?
— Покушение! — Битл весело подмигивает. — Враги замыслили физически устранить нашего дорогого Амнона. Потому, что иначе победа его неминуема, ну и так далее, сам развернешь.
— Тю… — разочарованно тянет Шайя. — А я-то думал… Это ведь уже было. Да и не поверит никто. Кому он на хрен сдался, твой сушеный манекен?
— Ну и что ж, что было? Ты пойми, Шайя, все дело в размахе. А размах я тебе обещаю. Сегодня же Ромка притащит материалы. Полиция, служба безопасности… парочка интервью погромче, да раскрутка покруче. Радио закупим, телеканалы, газеты; бабки есть, ты не думай. Ну?
Шайя пожимает плечами.
— Ну, если с бабками, тогда конечно… Но надо действительно много.
— Так я ж тебе говорю: есть бабки! Много! Да для такого дела…
— Ладно, — говорит Шайя. — Попробуем. Может, и впрямь поможет.
На подъезде к автовокзалу пробка. Раздраженные гудки и первобытная, до поножовщины, злоба. Устав материться, Шайя заруливает на платную стоянку, как в тихую бухту.
— Двадцать, — радостно извещает его хозяин бухты, поджарый парень в джинсах и желтой футболке с надписью «Улыбнись!»
Лицо флибустьера излучает исторический оптимизм, как у капитана Флинта, получившего известие о том, что английский и испанский военные флоты утонули одновременно и в полном составе.
— Сколько?.. — охает Шайя. — Побойся Бога, разбойник! Мне всего-то на полчасика. И вообще, у тебя на въезде пятнадцать написано.
Капитан Флинт широко улыбается.
— Написано утром, а сейчас полдень. Не хочешь — не надо, стой в пробке…
— Ох, болтаться тебе на рее… — Шайя достает деньги.
Парень философски качает головой.
— Не боись, мужик, все мы когда-нибудь сдохнем…
Воодушевленный этим обещанием, Шайя выходит со стоянки и поворачивает направо, туда, где, метрах в тридцати от него, гудит клаксонами ведущая к привокзальной площади улица. Как потом отсюда выбираться? Ничего, вот Шопена послушаем, а там видно будет… Он улыбается, и тут, как будто включенный этой его улыбкой, раздается взрыв. Почему-то сразу понятно, что это именно взрыв, а не землетрясение, не извержение вулкана, не столкновение тяжелых грузовиков, не лопнувший в голове сосуд, не конец света…
И он начинает бежать, трудно и медленно, словно в кошмарном сне. И всё вокруг бежит вместе с ним, мешая, толкая его локтями и загораживая дорогу глухими, потными, непреодолимо широкими спинами. Бегут прохожие, бежит капитан Флинт, бежит густой, рябой от криков воздух. Бегут водители застрявших в пробке автомобилей; их дверцы открываются мучительно долго, как бронированные плиты банковских сейфов, и люди с застывшими лицами и замедленными движениями выпрастываются наружу и тоже бегут, высоко поднимая колени. Бегут стены домов, бежит, отставая, вывеска типографии, бежит серый асфальт тротуара, бегут ноги… чьи это?..
— Но почему так долго, почему? Ведь угол должен быть очень близко!
— А? Что? О чем ты?
Поделиться книгой: