Тибо, или потерянный крест

Гийом лишь молча покачал головой: он слишком хорошо знал Бодуэна, чтобы допускать такую возможность, но благоразумие подсказывало поддержать короля в его решении. В эту минуту вернулся Тибо — он побывал у Мариетты и узнал, как чувствует себя Ариана. Его улыбка стала ответом на вопросительный взгляд Бодуэна.

— Она чувствует себя куда лучше, чем мы смели надеяться. Мариетта прекрасно за ней ухаживала. К тому же, она очень хочет вас видеть, но не решается попросить об этом. Теперь, когда ее честь поругана этим негодяем, она сгорает от стыда.

— Она в состоянии путешествовать?

— Путешествовать? Но куда ей надо ехать?

— В Наблус, и ты отвезешь ее туда сегодня же вечером! Я не хочу, чтобы она оставалась здесь и подвергалась... всякого рода унижениям!

— Она ни за что на это не согласится, — возразил Тибо, предвидя ответ молодой армянки. — Кроме того, она никогда не ездила верхом...

— Это приказ! Что касается верховой езды... Возьми мула... осла... носилки, что угодно. Но завтра утром она должна быть далеко отсюда. Вели Мариетте все приготовить! А я сейчас напишу Марии...

Тибо, повернувшись на мгновение к Гийому Тирскому, с улыбкой смотревшему на него, состроил забавную гримасу — и отправился выполнять королевское поручение. Он по опыту знал, что когда король начинает говорить с определенной интонацией, спорить с ним — только понапрасну терять время. Но вскоре он вернулся, взволнованный и растроганный.

— Ваше Величество, вы должны с ней встретиться, хотя бы на минутку! — сказал он. — Она плачет, уверенная, что вы отсылаете ее подальше от себя, потому что она вам противна.

— Она мне противна? Клянусь всеми святыми рая, вот уж точно — все перевернуто с ног на голову! Ну, хорошо: приведи ее!

Еще мгновение — и Ариана стояла перед королем, похожая на статую, символизирующую безутешное горе. Бодуэн не удержался от смеха, и она окончательно расстроилась и обиделась.

— Ваше Величество, вы меня прогоняете, доводя этим до отчаяния, — и вам смешно?

— Да, потому что у вас нет никаких причин для того, чтобы так печалиться. Я вовсе не прогоняю вас — я отправляю вас в безопасное место, чтобы уберечь от негодяя, который надругался над вами... и который снова примется за свое, если вас отсюда не увезти. В Наблусе вам будет хорошо. Королева Мария очень добрая, а моя сестренка — прелестная девочка... Кроме того, сенешаль никогда там не показывается.

— А я думала, что...

— Я знаю, что вы думали, но вы сильно заблуждались. Вы бесконечно дороги мне... и любимы.

Ариана молитвенно сложила руки, и в ее покрасневших от слез глазах засветился огонек надежды:

— О, если это так, оставьте меня при себе! Без вас мне жизнь не мила, я живу только вами и ради вас. Прекрасный мой повелитель, поймете ли вы когда-нибудь, как сильно я люблю вас?

Она упала перед королем на колени и простерла к нему руки. Он взял ее за ладони, поднял и на мгновение прижал к себе.

— Возможно, я понимаю это лучше, чем вам представляется, — очень нежно проговорил Бодуэн. — Вы сделали мне самый чудесный подарок, какой только возможен, и мысль о том, что вы меня любите, будет освещать мой безрадостный путь. А теперь повинуйтесь мне — уезжайте! Не терзайте меня еще сильнее! Господь свидетель, я не хотел бы с вами разлучаться никогда!

Он коснулся губами пальцев девушки и выпустил ее руки.

— Уведи ее, Тибо! И береги, как зеницу ока. Вот здесь письмо для королевы Марии. Возьми его — и не забудь об охране!

— Это ни к чему. Лучше бы нам пробраться незамеченными, а дороги сейчас спокойные.

Он уже собрался увести девушку. На этот раз она шла покорно и молча, но из ее глаз снова заструились слезы.

— Постой! — проговорил Бодуэн.

Взяв стоявший у изголовья маленький ларчик, украшенный синими эмалевыми вставками, король открыл его, достал кольцо, в которое была вправлена великолепная бирюза, и надел его Ариане на безымянный палец.

— Я всегда очень дорожил этим кольцом. Отец подарил его, когда мне исполнилось десять лет. Он говорил, что оно даст мне безмятежное спокойствие и защиту небес. Я не могу больше его надевать, как, собственно, и никакое другое, — добавил он, глядя на свои начавшие утолщаться пальцы. — Но ты, нежная моя Ариана, сохрани его на память обо мне.

Она тотчас поднесла его к губам, потом умоляющим голосом спросила:

— Я ведь еще увижу вас, правда?

— Если Богу будет угодно! Но если он этого не захочет, знай, что я всегда буду любить только тебя!

Часом позже Тибо и Ариана выехали из Иерусалима через ворота Давида — с этой стороны можно было покинуть крепость, не пересекая весь город, а затем двинулись на север и свернули на дорогу, ведущую в Наблус.

Зеленая долина Наблуса, лежащая у подножия Самарийских гор — древнее место Сихем, — была одним из тех благословенных уголков, где красота пейзажа гармонично соединяется с щедростью природы, и между синим небом и светлой землей появляется зеленая чаша, теплый и спокойный оазис, где путнику хочется остановиться и где душа ищет отдыха. Смоковницы, оливы, лавры, лимонные и апельсиновые деревья в изобилии росли вокруг белых домов с террасами или куполами, стоящих в подвижной тени пальм.

Жилище вдовствующей королевы Иерусалима возвышалось над городом: ее дворец был расположен там, где начинались склоны горы Гаризим, некогда центрагностической и аскетической религии самаритян. В прошлом веке, после взятия Иерусалима, Танкред де Отвиль, которому предстояло впоследствии стать князем Антиохии, выстроил там замок на сицилийский лад: наполовину укрепление, наполовину дворец, — и второе его назначение возобладало над первым, когда король Амальрик подарил Наблус молодой жене. Он перенес туда часть сокровищ, составлявших сказочно богатое приданое византийской принцессы. Это был весьма благоразумный шаг, поскольку Аньес, вернувшаяся в Иерусалим после его кончины и первым делом поспешившая изгнать из города ту, которая теперь носила корону, такую желанную для вдовы, все же не посмела потребовать, чтобы разграбили владения Марии, прекрасно зная, что Бодуэн и Раймунд Триполитанский, в то время регент королевства, решительно этому воспротивятся.

И потому, когда после двух дней путешествия, во время которого ее спутник, как мог, оберегал ее, Ариана приблизилась к замку бывшей государыни, ей почудилось, будто она оказалась в раю. Покои Марии во дворце выглядели роскошно благодаря восточному изобилию ковров, драпировок и подушек. Но здесь во всем — в мраморных плитках пола, изображавшего усыпанный цветами луг, в настенных мозаиках, на которых длиннокрылые ангелы взирали на Богоматерь в лазурно-золотых одеждах, с отсутствующим взглядом представляющую для поклонения торжественно благословляющего Младенца Иисуса, в порфировых колоннах, поддерживающих усыпанный звездами свод, соединявшийся с портиком, за которым виднелся сад с лавровыми и апельсиновыми деревьями, где пел фонтан, — во всем этом было сосредоточено поистине византийское великолепие. И сама королева Мария словно сошла с одной из этих мозаик. По византийскому обычаю она была одета в длинное и роскошное темно-пурпурное платье с богатым золотым шитьем и высоким, закрывавшим шею воротом, с просторными рукавами на подкладке из золотой парчи, ниспадавшими до земли, но соскальзывавшими к плечу, когда она поднимала унизанную тяжелыми браслетами руку. Голову охватывал обруч с жемчугом и аметистами, такими же, какие украшали ее пектораль. Две длинные гладкие черные пряди обрамляли лицо с удивительно правильными чертами, разглядеть которые было возможно, лишь оторвавшись от завораживающего созерцания огромных темных иконописных, но при этом ярко блестевших глаз.

Однако на этом вся ее величественность и заканчивалась. Двадцатишестилетняя племянница басилевса была полной жизненных сил молодой женщиной. Когда пухлая дама, чьим заботам поручил Тибо и его спутницу суровый пожилой камергер, привела их к ней, Мария играла с бело-рыжей собачкой — та, захлебываясь от восторга, кидалась за палочкой, которую бросала ей хозяйка. Встречая гостей, королева приняла подобающий вид, но было совершенно ясно, что она рада их появлению, как радуется всякой весточке из Иерусалима, потому что в этой прекрасной стране и в этом роскошном жилище Мария Комнин отчаянно скучала. Как истинная гречанка, она любила музыку, танцы, праздники, поэзию и молодость — все то, чего лишало ее положение вдовствующей королевы и что заменил собой суровый церемониал, где самое большое место было отведено молитвам и религиозным обрядам.

Королева, усевшаяся на высокое кресло из слоновой кости, встретила их с тем большей радостью, что хорошо знала Тибо.

— Господин де Куртене! — воскликнула она. — Чему я обязана радостью видеть у себя верного и неразлучного спутника нашего государя Бодуэна, храни его Господь?

— Письму, собственноручно им написанному.

Юноша опустился на колени (Ариана тотчас последовала его примеру) и протянул ей послание, запечатанное малой личной печатью, которое бдительная дама, приведшая их, а теперь стоявшая на страже возле кресла, потянулась было перехватить, — правда, нерешительно, — но Мария ее опередила:

— Евфимия, это послание от самого короля, и предназначено оно мне! И не делайте такое лицо! Вы прекрасно знаете, что мой пасынок не снимает перчаток.

Сломав восковую печать, она развернула пергамент и, пробежав его глазами, опустила на колени.

— Поднимитесь оба! Евфимия, король поручает нашим заботам эту девушку, желая уберечь ее от домогательств одного из высокопоставленных придворных. Он говорит, что она недолгое время пробыла при его матери, что она хорошо играет на лютне и изумительно вышивает...

— И вы считаете, что недолгое пребывание в окружении этой женщины делает ее достойной служить такой знатной госпоже, как вы? — возмутилась дама. — Король, должно быть, потерял рассудок. Нам не нужны подобные девицы!

— Успокойся, Евфимия! Успокойся и помолчи! Его Величество пишет также, что она ему очень дорога и что нигде она не будет в такой безопасности, как в моем доме. Стало быть, ты из армянского квартала, и ты — единственная дочь Тороса, богатого ювелира. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, госпожа королева, на Святого Иакова исполнилось.

Несмотря на ободряющую улыбку Тибо, Ариана понимала, что ее снова экзаменуют, и чувствовала себя неловко. Она знала, что король в своем письме умолчал о том, что она считала своим позором, ограничившись сообщением, что сенешаль преследует ее настойчивыми ухаживаниями; однако ей казалось, что большие темные глаза королевы видят ее душу до самого дна... Королева тем временем протянула ей руку, сказала какие-то приветственные слова и добавила, что Ариана будет приставлена к ее дочери Изабелле — и тут девочка внезапно вбежала из сада, подхватив обеими руками и задрав до колен, чтобы легче было двигаться, синее платье, уменьшенную копию материнского, что выглядело довольно забавно, поскольку одежда была из жесткой ткани. Толстуха Евфимия встретила ее возмущенным криком:

— Немедленно опустите юбку! Здесь мужчина!

Сердце этого мужчины замерло, когда он увидел ту, о ком ни на мгновение не переставал думать. Со времени их последней встречи прошло уже несколько месяцев, а Изабелла, хотя еще и не вступила в отроческий возраст, — правда, на Востоке девочки развиваются быстрее, — была уже настолько обворожительна, что всякий, видевший ее, не мог удержаться, чтобы не представить себе, какой она станет через несколько лет, когда ее пока что хрупкие руки и ноги округлятся, а ее повадки резвого жеребенка станут мягче и женственнее. Ей удалось почти невозможное — походить одновременно и на мать, от которой она унаследовала тонкие черты лица, короткий прямой нос и уже сочные губы, и на брата, Бодуэна, с которым ее роднили гордая осанка, высокий рост, — он достался ей от Плантагенетов, девочка почти догнала Марию, — а главное — удлиненные сияющие небесные глаза, окаймленные темными и неправдоподобно длинными ресницами. Что же касается ее волос оттенка зрелого каштана с золотым отливом, — она носила волосы свободно распущенными по спине, и каждому позволено было ими любоваться, — таких не было ни у кого в семье, разве что у бабушки с отцовской стороны, королевы Мелисенды, одной из самых ослепительных красавиц своего времени. Изабелла обещала стать такой же прекрасной.

Однако выговор Евфимии подействовал: Изабелла выпустила юбки из рук, отчаянно покраснела и подошла поцеловать материнскую руку, прошептав в свое оправдание, что она заметила прибывших и поспешила узнать новости; но в ту же минуту она узнала щитоносца своего брата и, не в силах долее сдерживаться, бросилась к нему, почти дословно повторив то, что сказала мать:

— Мессир Тибо! Какая радость! Я уже начинала думать, что вы меня забыли!

— Это совершенно невозможно, и не моя вина, если вас отослали сюда из монастыря.

— Похоже, это было продиктовано благоразумием, — со вздохом ответила Изабелла, — но я покинула его не без сожалений. Мы здесь ведем, — добавила она, понизив голос, — еще более монашескую жизнь, чем у преподобной матушки Иветты... и еще более скучную! А это кто такая? — спросила она, встряхнув тяжелое платье и поворачиваясь к Ариане.

Мать объяснила ей, что это за девушка. Изабелла приблизилась к гостье и, нахмурившись, обошла ее вокруг, пристально разглядывая.

— Если мой брат ее любит, чего же он опасается? Если не ошибаюсь, он — король?— Вы слишком молоды и не знаете, какие опасности таит в себе жизнь при дворе, — твердо ответила королева. — К тому же у короля хватает других забот, ему некогда присматривать за молодыми особами...

— А вы, матушка, уверены в том, что она бежит не от него? Если она любит короля, то, должно быть, боится его болезни, потому что она, как все остальные, неспособна понять, какой он прекрасный человек...

— О да, я люблю его! Господь свидетель — я люблю его больше всего на свете!

Отчаянный крик Арианы настолько поразил Изабеллу, что девочка окаменела. Она замерла, а молодая армянка, рыдая, упала на колени и сквозь всхлипывания пролепетала, что хочет вернуться к королю. Но никто из стоявших рядом с ней не успел вмешаться, — Изабелла, внезапно стряхнув оцепенение, опустилась на колени рядом с девушкой, не решаясь к ней прикоснуться, и звонким, ясным голосом проговорила:

— Простите меня! Поймите, он — мой любимый брат, и я страдаю вместе с ним. Наверное, я немного... ревную. Дадите мне руку?

Ариана подняла голову, посмотрела на маленькую принцессу, стоявшую на коленях напротив нее, и робко протянула свою руку. Изабелла положила поверх нее свою, крепко сжала, и, не выпуская ладошки Арианы, помогла ей подняться.

— Я хотела приставить ее к вам, — помолчав, сказала Мария. — Судя по тому, что я наблюдаю, вы ничего не имеете против?

— Нет. Больше того — я прошу вас об этом! Я отведу ее к себе. Вы тоже с нами пойдете, мессир Тибо?

— Я очень надеюсь снова увидеть вас перед отъездом, но, если королева позволит, мне надо с ней поговорить, — ответил он и со вздохом проводил глазами дне стройные фигурки, которые удалялись, прижавшись одна к другой, словно были знакомы целую вечность.

Когда они скрылись из виду, Мария Комнин поднялась и, повернувшись к камеристке, приказала:

— Идите за ними, Евфимия, и устройте получше эту девушку! А мы с вами, друг Тибо, пойдем подышим воздухом под пальмами. Мне кажется, теперь я смогу выслушать прочие новости, которые вы привезли, спокойнее. Особенно если они неприятные...

— Не все, благородная королева! Незадолго до моего отъезда в Иерусалим прибыл посол от басилевса. Речь идет об Андронике Ангеле, кажется, вашем родственнике; он объявил о своем намерении в ближайшее время явиться сюда, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение.

— Я его недолюбливаю. Если, по-вашему, это хорошая новость...

— Я на это рассчитывал, и очень огорчен тем, что это не так, потому что сильно опасаюсь, что продолжение моей речи понравится вам еще меньше.

— На все воля Господня...

Она осенила себя широким крестным знамением, сложила ладони и принялась молиться на ходу, направляясь к выложенной синей мозаикой чаше фонтана, журчавшего посреди круглой площадки, затененной ветвями финиковых пальм. По краю ее располагалась круглая скамья, на которую Мария и села; от зарослей мирта и жасмина в воздухе разливалось благоухание.

— Ну, говорите, что у вас за новость! — вздохнула она, в последний раз перекрестившись.

Тибо коротко и быстро рассказал о почти торжественном выступлении Госпожи Крака на собрании баронов и о том, как настойчиво добивалась она руки Изабеллы для своего сына Онфруа, но даже договорить не успел: едва он произнес слово «брак», как Мария вскочила, пылая гневом и возмущением.

— Никогда! Отдать мою дочь этой женщине? Никогда, слышите? Ничего, кроме злобных выходок и унижений, от нее не дождешься!

— Король не более благосклонно, чем вы, смотрит на это предложение, но госпожа Стефания упряма, она так просто не отступится, разве что протосеваст попросит руки Изабеллы для кого-нибудь из представителей императорской семьи. Возможно, именно это и входит в его намерения...

— Меня и это не устраивает. Я намерена оставить дочь при себе, и королю, моему пасынку, придется считаться с моими желаниями. Кроме того, я не забываю о том, что болезнь, которой он страдает, должно быть, через несколько лет сведет его в могилу, а моя дочь после его смерти станет королевой Иерусалима.

— Я больше всех был бы этому рад, потому что это хоть как-то смягчило бы горе от потери моего дорогого господина, но... есть еще и принцесса Сибилла, которая только что вышла замуж, и она старше.

— Дочь этой потаскухи? Да никогда бароны на это не согласятся! В жилах Изабеллы течет только королевская кровь, и в свое время об этой разнице вспомнят. Передайте королю, что принцесса, его сестра, не поедет в Византию и не станет женой одного из многочисленных родственников императора, я ее не отдам в заложницы Госпоже Крака. А теперь пойдемте помолимся! Я слышу, как ударили в симандры41, — нас зовут на вечернюю службу.

Ничего другого не оставалось, как последовать за ней. Тибо только вздохнул. Он был добрым христианином, преисполненным смиренной любовью к распятому Спасителю, но, если он молился каждый день, как и полагалось истинному рыцарю, он все же не видел пользы в том, чтобы половину своего времени проводить коленопреклоненным на земле или камнях, как делают монахи. Изабелла верно заметила, что этот дворец удивительно напоминает монастырь. Тибо сейчас куда охотнее перекусил бы, а потом прилег где-нибудь в тихом уголке, чтобы отдохнуть и восстановить силы, — этот путь, который пришлось проделать слишком медленно ради удобства девушки, утомил его больше любой стремительной скачки. Однако он покорно провел целый час в дыму ладана и свечей, его утешало присутствие Изабеллы, которая улыбалась и подмигивала ему, ерзая на своей тонкой, как лепешка, шелковой подушке.

После окончания службы он уже собирался уйти в небольшой замок, расположенный у входа в крепость, — там жила стража и останавливались посетители мужского пола, — единственными мужчинами, кому дозволялось жить во дворце вдовствующей королевы, были священники и монахи, — но его нагнала и остановила Изабелла.

— Когда вы уезжаете, мессир Тибо? — слегка задыхаясь от бега, спросила она. — Надеюсь, не сегодня вечером?

— Нет, завтра утром, как только откроют ворота. Стало быть, больше мы не увидимся, — сказал он грустно, и его огорчение не укрылось от внимания девочки.

— А когда приедете снова?

— Боюсь, не скоро. Мне нечего здесь делать.

— А повидать меня? Разве это не важное дело?

Он был слишком молод для того, чтобы научиться скрывать душевные порывы, и потому выпалил:

— Очень важное! Если бы это зависело только от меня, принцесса, я хотел бы видеть вас все время!

От того, какой улыбкой одарила его принцесса, и от того, как засияло ее прелестное лицо, сердце юноши забилось еще быстрее.

— Так сделайте то, что для этого требуется: скажите моему брату, королю, что я люблю его... и что смертельно здесь скучаю! Мне бы так хотелось вернуться в Иерусалим!

Умоляюще глядя на Тибо, она вцепилась в его руку, и он не отказал себе в наслаждении накрыть ладонью обе ее маленькие ручки, нежные и теплые, как птичье оперение.

— Вы бы скучали еще больше, если бы пришлось отдать вас одному из тех, кто уже сейчас домогается вашей руки, потому что в этом браке вы не нашли бы ни радости, ни счастья.

— А кто-то уже просит моей руки? И кто же?

— Вы прекрасно это знаете. Тот самый старый наемник Рено Шатильонский, из-за которого матушка Иветта отослала вас из монастыря. Есть еще и госпожа Стефания де Милли, которая хотела бы видеть вас женой своего сына... И это не сделало бы вас счастливой, потому что вам пришлось бы отправиться жить на границу королевства и пустыни, в грозный Моавский Крак Иерусалим показался бы вам оттуда еще более далеким...

— Я знаю, что она ненавидит мою мать, что моя мать ненавидит ее, и ни за что не хотела бы стать ее дочерью. Но, если меня и в самом деле необходимо выдать замуж, почему бы моему брату, королю, не выдать меня за какого-нибудь рыцаря, завоевавшего его уважение и любовь?

— За кого, например?

— Почему бы не за вас? Мне кажется... я бы очень хотела стать вашей женой... Тибо.

Ему пришлось на мгновение прикрыть глаза, так ослепил его блеск синих глаз этой девочки. И пришлось сделать над собой усилие, чтобы проговорить:

— Вы — принцесса... а я — всего-навсего бастард...

— Однако из очень знатного рода, а благодаря браку со мной возвыситесь еще больше. Кроме того... мне вспоминается, что однажды, когда вы вместе с моим братом уезжали из монастыря, я услышала, как он сказал вам... уж не знаю, о чем был разговор, вы оба в это время садились в седло: «Ну, не скромничай! Я сделаю тебя принцем, и ты получишь мою сестру»... а потом еще добавил: «Я прекрасно знаю, что ты ее любишь...» Тибо! Это правда, что вы меня любите?

Тибо, окончательно смешавшись, не решался взглянуть на Изабеллу. То, что с ним произошло, было слишком прекрасно, слишком невероятно, а главное — слишком внезапно, он едва осмеливался в это поверить.

— Вас так легко любить, госпожа моя! Для меня самое главное не это, а...

— ...может быть, узнать, люблю ли вас я?

На этот раз он посмотрел прямо в искушавшие его прекрасные синие глаза.