Тонкие травы когда-то я здесь собирала, В длинных чулках и с косичками шла по аллее. Шла и вдыхала медвяный тревожащий запах. А наверху полыхало огромное небо. Небо, разверстое небо сгорало в закате, Тяжкие, душные краски тускнели устало. Все испытав, задохнувшись от счастья и страсти, Измучившись, прокляв, простив, Оно умирало. КОШКА
Наконец-то, кошка, мы с тобой вдвоем. Погрустим немножко, песенки споем… Будет синий вечер лезть в окно тайком. Я укрою плечи маминым платком. Я тебя поглажу и пощекочу, Ты же мне расскажешь все, что я хочу: И про ту сторожку в тишине лесной, И про то, что, кошка, мы сбежим весной. Мы с тобой такие, мы с тобой — одни, А они — другие, не поймут они. Не поймут и скажут: — Ишь ты, как горда! Улыбнуться даже стоит ей труда. То дается в руки, то лишь хвост трубой!.. — Кошка, ведь от скуки любят нас с тобой! — Лишь за то, что гладки, гибки да хитры, За красу повадки, за азарт игры… За уют, за сказки, за холодность глаз, За скупые ласки — когти про запас… А когда поверим — нас не захотят, Выбросят за двери, как твоих котят. Ничего, мы сами. Мы одни — и пусть! Пусть томится с нами ласковая грусть! Пусть ничем на свете нас не смогут взять, Втолковать все эти «можно» и «нельзя». Пусть в холодной злобе, когти затая, Мы – игрушки обе. Обе — ты и я! Мучай нас не мучай — мы всегда верны Древней и дремучей радости весны. И, как только ветер шевельнет листом, Ты махнешь вот этим шелковым хвостом. Я ж, глаза сощуря, — следом за тобой: И в грозу, и в бурю, и с судьбою в бой! «Забьется сердце, улыбнутся губы…»
Забьется сердце, улыбнутся губы, Потянешься в постели поутру… А день пройдет — рассчитанный и грубый, Уложенный в бессмысленнейший труд. И это все? Для этого звенели В твоей крови таинственные сны? Иль, может быть, неведомые цели Твоей душе судьбой уделены? А этот трепет, это ликованье — Земного тела неуместный бред? О Ева, гордая в своем изгнанье, Тебе и в мире больше места нет. ЧЕЛОВЕК ПОД ЗВЕЗДАМИ
Под этими многими звездами, среди этих черных больших гор по темной дороге идет человек… Идет и молчит и таит что-то в своем сердце… Так же как и другие. И так же его сердце тихонько молится тому Неизвестному Взору Вышины, молчание которого кажется единственной внятной речью. Молится о чем-то непришедшем. И молитва его так же смутна, как звездный отсвет над далеким холмом. Одинокий, такой же как и другие, не понимая себя, он только открывается тишине и вопрошает покорно: «Отчего же, куда бы ни вела темная дорога под звездами, самым нужным, близким и любимым будет то далекое и недостижимое, прекрасное и печальное, что лежит за дальними горами и смотрит с черного неба, отвечая молчанием?» «Голубая печаль воды…»
Голубая печаль воды, Кровь заката стекает вдаль… Робкий маленький свет звезды В голубую вкраплен печаль… Вечер мягко обвил рукой В замшу темную сопок склон. В этом мире — сонный покой, В этом мире — спокойный сон. На другом берегу, вдали Золотой расцвел огонек, Протянулся через залив, Чуть искрясь, золотой шнурок… Словно тени чьих-то ступней Промелькнули по глади вод, Это чайка скользит в вышине Или кто-то незримый идет. Где-то тихо плеснула вода, Это рыбка. Растут круги… Покачнулась, смялась звезда, Снова тени от птиц, как шаги… И опять голубая печаль, Робкий, маленький свет звезды, И глядит неподвижно вдаль Угасающий взор воды. ДОМИК
Все такой же с виду Белый домик мой, Тот же куст ракиты Под крутой горой. Так же каждый вечер Виден свет свечи, Тают, тают свечи, Плачутся в ночи. Долго я сидела — Все тебя ждала. Много песен спела, Кружев наплела. Так тиха дорога Без твоих шагов, А следов так много — Не твоих следов. Годы за годами Все летят, летят, Да под облаками Провода гудят. Молодость истает — Не погаснет свет. С каждой птичьей стаей Шлю тебе привет. «Кто-то умный решил: война…»
Кто-то умный решил: война. Кто-то глупый спросил: за что? В город пришла весна, Ее не узнал никто. Все читают, гадают, ждут, Головами качают, а тут — Какие-то девочки на панели Фиалочки продавать захотели… Нашла время… Дорогая, не лезьте, И без вас тошно в этом аду. А жених сказал своей невесте: — Спрячь-ка пока фату. «Манила, Адриатика, Гренада…»
Манила, Адриатика, Гренада… Экзотика, лазурь, сиянье льда… Как были мы взволнованны, как рады Попасть хотя бы мысленно туда. Как мы водили по цветистой карте Смешными пальцами в следах чернил. Как тут же, в классе, на корявой парте Цвели магнолии, искрился Нил… Нам ровно ничего не говорили Какие-то простые — Припять, Псков, Мы просто засыпали, не осилив Всех этих скучных рек и городов. И вот теперь, под чуждым «знойным» небом, Экзотики хлебнув за все года, Отведавши кусок чужого хлеба, Мы так хотим, мы так хотим туда! Туда, туда, где Псков, и Днепр, и Киев, Где в пятнах не чернил уже, а слез Горят для нас названья дорогие Огнем незабывающихся гроз… Там нет ни пальм, ни фиников, ни рифов, Там холод, смерть, страдания и кровь, Но, слившись с ней обыденною рифмой, Над всем горит и светит всем — любовь. И над бесцветной картою застынув, Прокуренными пальцами возя, Минуя все моря и все пустыни, Мы шепчем: — Киев… взят или не взят? — Манила, Адриатика, Гренада – Нам не нужны. Не нужен целый свет… Одну страну, одну страну нам надо, Лишь ту — куда нам въезда нет. «Мне немножко грустно. Выйдем на веранду…»
Мне немножко грустно. Выйдем на веранду И прикроем двери. Пусть притихнет шум. В этот вечер шуток, флирта и джаз-банда Я опять во власти беспокойных дум. Посмотри, как звезды впутаны средь веток, Тихо шевелятся. Мрак такой густой. Звезды — это тайна. Чувствуешь ли эту Странную их властность над твоей душой? Знаю, Луннофея, нам обоим снится Схожая картина — обернись назад: О твоей Сибири — грусть в твоих ресницах. О морских прибоях — синь в моих глазах. «Первое было море…»
Первое было море. Той первой весной — оно Стало в ребячьем взоре Сплошною синей стеной. И первые песни пело, Песком шелестя в тиши, — Первое счастье тела, Первый восторг души. Часто бывало строгим, Выло, как хор чертей, А после лизало ноги Игравших в песке детей. И было ясно, что море Нельзя из жизни изъять: В играх, в счастье ли, в горе Без моря прожить нельзя… «Я поеду в жаркие страны…»
Я поеду в жаркие страны, Где не надо теплых пальто, Где встают и ложатся рано И совсем не мерзнет никто. Где не надо в чужие флэты Приходить из-за теплых ванн. Где всегда готов для поэта На зеленых пальмах банан. Где не надо, любезно скалясь, Говорить при встречах: «Хэлло!», Где не надо скрывать усталость И хорошеть назло… «Кружатся, кружатся, кружатся…»
Кружатся, кружатся, кружатся Листья берез и осин. Грезит тихонечко лужица — С неба пролитая синь. Горе мое не печальнее, Счастье мое не больней… Знаю — за сопками дальними Прячется быль о весне. «Не гаснут во сне горизонты…»
Не гаснут во сне горизонты, Не молкнут призывы морей. И знаю, что только сон ты, Сон о любви моей. «Шумит листвою теплый ветер…»
Шумит листвою теплый ветер, Плывут по небу облака. Как просто все на этом свете, Как жизнь легка и смерть легка. Пусть все, как дым, проходит мимо, Вот тут, со мной – твое плечо, Рука – и все, что так любимо И бережно, и горячо. Совсем не надо ни истерик, Ни новых слов, ни тонких драм, Мы попросту и ясно верим Осенним ласковым утрам. «Музыка твоих шагов…»
Музыка твоих шагов И биение моего сердца… А мир замер. Даже часы, притаились, слушая Музыку твоих шагов И биение моего сердца В этом пустынном мире… – Счастье? – О, это передышка на пути. – Не стойте на дороге, – говорит следующий. И толкает в спину. ЗОЛОТАЯ НИТЬ
На снегом вытканной парче – Улыбка солнца золотого, Из всех запутанных речей Я выберу одно лишь слово. Одну лишь золотую нить Из шелка спутанного пряжи – И буду ей сегодня жить, А может быть, – и завтра даже… И не боюсь ничуть теперь Заботы, времени и жизни, Смогу с улыбкою стерпеть Упреки, брань и укоризны… «НОВИНА»
Посвящается Валерию Янковскому
Понастроили люди городов, Смотрят — Радуются… Ест дым слепые глаза кротов. Ничего, Терпят… Даже, бывает, в Радоницу Хвастанет иной перед предками: Вот Мы, Ваши потомки, как! А вечером, мерцая сигаретками, Течет разомлевших голов река. Отдыхают. Уютные дансинги. Синема. Пикничок с криком… Спросишь: — Как живем? — Так себе… Ниче… Вы как? — И везде так, и все так. А иные, непонятные, мечутся. Глаза лезут на лоб — ищут: живую беседу, живого человека. Человечицу. И вот вижу: напролом, наперерез. Как реке — запруда. Как смерти — воскрес! Живая, Настоящая, Человечья. У пенящейся, искристой речки, У горы зеленого исполина — «Новина»! ПАДАЕТ СНЕГ
В синих конвертах с помеченным адресом Солнечной, яркой, далекой земли — Грусть о потерянном, память о радостном — Письма твои. Детский роман наш, забавный и маленький, Памятью сдан промелькнувшей весне. Влезли деревья в пушистые валенки — Дрогнут во сне. Греют друг дружку, нахохлившись, рядом Сидя на белом плетне, воробьи, Снежные хлопья ложатся на гряды — Чтоб все обновить. Тихо баюкаю душу недужную… Сонное солнце грустит о весне, В окнах оснеженных — утро жемчужное. Падает снег… «Я замолчала потому…»
Я замолчала потому, Что о себе твердить устала. Кому же я нужна, кому? Вот почему я замолчала. Живи. Люби. А что любить? Успех? Дома? Толпу Шанхая? И яростно писать на «бис» Стихи о яблонях и мае? Родные яблони мои, Я вовсе вас не разлюбила, Но накипает и томит Иная боль, иная сила. Я оставляю дневникам Шестнадцать лет, мечты о принце: Когда мечтать о принцах нам — Здесь, во взбесившемся зверинце? В театрах, клубах, кабаках Для всевозможных иностранцев Пляшу. Не то чтоб гопака, Так — «экзотические танцы». Кого любить? За что любить? За эти глупые улыбки? За приговор: вы вправе жить, Пока вы веселы и гибки? И я живу. Который год. Сбегу. Вернусь. И все сначала… Кому нужны стихи? И вот, Вот почему я замолчала. И в этой пестрой пустоте Где все — карман, где все — утроба, В закостенелой суете. Где все спешат и смотрят в оба, Где что урвать, кого б столкнуть, Но только не остановиться… Мерещится мне новый путь, Иные чудятся мне лица. С сердцебиеньем первых грез, С тоской последнего бессилья Все чаще задаю вопрос, Все чаще думаю: Россия. ЧУЖИЕ МОРЯ
ПАРОХОД
Который-то день, утонувший в тумане. Который-то вовсе утерянный час. И сами мы где-то… в большом океане. И волны несут и баюкают нас. И все хорошо, словно не было горя, И даже не страшно, что будет потом. Наш дом — пароход. Наша улица — море, И плещется лунная ночь за бортом. И шепчет… И сердце в уюте каюты Уснуло, свернувшись клубочком, как кот… Не надо Манилы, не надо Калькутты, Пусть наш пароход все плывет и плывет… Не надо земли — только б море да море! Не надо базаров, и войн, и газет! Лишь море — и в этом туманном просторе Лишь этот чудесный магический свет. КОЛДОВСТВО
Я не знаю, отчего я не спала, Ночь мерцала, и звенела, и текла… Или это розовый закат Над прозрачною лагуной виноват? Или это месяц остророгий, Что скользнул серебряной пирогой, Натворил каких-то ловких дел И меня тихонечко задел? Мне казалось, что я вовсе не одна… Тупапау [22], что ли, рыскал у окна? Шелестели пальмы в тишине — Мне казалось, совещались обо мне. И прибой мне не давал покоя: Колдовал, нашептывал такое, Словно я должна идти, идти, идти, По воде, по лунному пути… Чей-то зов ко мне в ночи проник, Чей-то взор пробрался в мой тайник, Я лежала, словно в доме из стекла, Ночь мерцала, и звенела, и текла… МОАНА[23] И Я
Вот и дождь! — нерешительно топчутся капли по крыше. Хорошо мне дышать, приобщаясь к дыханью земли! За дощатой стеной несговорчивый ветер бунтует И, покорно клонясь, терпеливо вздыхает сосна. Вдалеке, под откосом, волнуются гибкие пальмы, Обнимаясь, ропща и роняя кокосы на пляж, А за пляжем — лагуна. А дальше, в туманном просторе, Неуемно и гневно кипит и гудит океан. Бесприютные тучи снуют и — бездумно, бездомно, Отягченные влагой, сникают в бреду и в тоске. И промокшие звезды мигают в прорывах и гаснут, И тяжелые, зыбкие недра вздымают валы… Там — ни зла, ни добра, только плещущий хаос творенья, Непреложный, настойчивый, яростный пульс бытия. Но, разбившись о риф, проливаясь в ладони лагуны, Успокоено гладя затихшей водою песок, Вздох соленых глубин исторгает великий Моана И приносит на землю свою первозданную дань. Вот сюда, на случайный потерянный остров, где ветер Хлопотливо ерошит загривки напуганных пальм, Треплет плети лиан, и швыряет цветы по откосу, И внезапно, сердито — кидается на гору к нам, Где сосна так пушисто шумит, так послушно кивает, Где за тонкой стеной я вдыхаю дыханье всего… Где мне так хорошо… РАКУШКА
Послала ракушку с Таити — С приветом от океана. А он там своим: — Смотрите, Подарок довольно странный. — Повертел, повертел и на полку: – Еще одна безделушка… — И будет лежать без толку Моя родная ракушка. Та самая, что шумела На ухо, вздоха тише, Но, если слушать умело, — Весь океан услышишь. И запоют, как струны, Созвучья морского хора: И «голос рифа» с лагуны, И ветер, полный простора. Послушай, в подводных скалах, Где спит голубая мгла, Прильнувши к ветке коралла, Ракушка тихо росла, И нежно вода ласкала, Баюкала и качала Ракушку… Вдруг — плеск весла! Смятенье… Вода запестрела, Испуганных рыбок стрелы… Тревога… И хищною тенью зла Скользнула моя пирога. И вот — беспощадные руки, А после — немые муки Малютки моллюска на суше. Я грех приняла на душу, Чтобы ты слушал… Слушай! БЕССОННИЦА
Непрочен счастья панцирь тонкий… Бунтарь, бродяга и бандит — Весенний ветер, всадник звонкий, Мне снова сердце бередит. И ни молитвой, ни слезами, Ни этой каменной стеной… А ночи строгими глазами, Как сторожа, следят за мной. Вершат обход свой непреложный, Листвой под окнами шурша, И замедляют шаг тревожно, И замирают, не дыша… И отступают, и бледнеют… И исчезают на глазах. И только ветер, ветер веет В опустошенных небесах. Там нет чудес и нет участья… И встанет новый день во зле… Но жить, но быть какой-то частью Тут, на затоптанной земле!.. Я поднимусь, лицо умою, Чтоб встретить утро, как всегда… И посмеется надо мною Извечно юная вода. ПРОЩАНИЕ С ТАИТИ
Дыханье на миг затаить… — и В эту лазурную воду, В эту ажурную пену Бросить, прощаясь, цветы — Тогда я вернусь на Таити! Их надо бросать с парохода, Надо бросать непременно В самом начале лагуны, Где сумасбродят буруны — У пенистой, белой черты. Тогда я вернусь на Таити! Смотри, чаровница — вода, Вы — истомленные пляжи, Где струи рокочут, как струны, Вы — колдовские высоты, Черных камней чехарда, Подземных горячек миражи — Тайно бурлящая страсть, Камни, хранящие власть Магических темных наитий! Я ритуал исполняю, Слезы с цветами роняю. Верните меня на Таити! «Что ж, Таити, может быть, так нужно?..»
Что ж, Таити, может быть, так нужно? Лучше позабыть тебя скорей… Будь себе изнеженной, жемчужной, Смуглая красавица морей! Мне под стать совсем другие страны — Снег и холод, зимняя тоска… Мне близки и серые туманы, И весна невнятная близка. И когда с оглядкою, в смятенье Робко подойдет она ко мне — Я забуду это наважденье Черных заколдованных камней. Я скажу суровым, бледным людям: – Вот весна. Откроем же окно! И давайте прошлое забудем, Каково бы ни было оно. «Аутэ, Типан, Тиарэ…»
Аутэ, Типан, Тиарэ Летят в забурлившую воду: И долго, в последней игре, Кивают во след пароходу. Тревожно мигает маяк, И тлеет закат на Мореа… Вернусь я? Скажите скорее! Туманится вера моя… Печально вздыхает вода, Огни замерцали на суше, И песни все дальше, все глуше… Как тихий ответ: – Никогда. «Только песен твоих замирающих стоны…»
Только песен твоих замирающих стоны, Только рифов твоих кружевные фестоны Будут сниться мне долго и долго томить. А потом – оборвется и эта нить. ПИСЬМО
Подруге Вере Рычковой
Прилетай ко мне на Цейлон! Тут в баньянах[24] шалят обезьяны, Под баньянами шествует слон, Головой задевая баньяны… Прилетай ко мне на Цейлон! Тут растет знаменитейший чай, Он доходит до вашей Аляски! Не сиди там в снегу, не скучай, Здесь так ярки, так солнечны краски! Тут на склонах прохладных высот Чай цейлонский, прославленный — Липтон, А повыше — фут на пару сот — Дышат мудростью эвкалипты. Тут топазы, рубин, бирюза… Туг танцуют священные змеи, Тут у женщин газельи глаза И змеистые руки и шеи. А в сапфирах тут звезды горят! Я купила один у факира — Это мой талисман, говорят. Нет другого такого сапфира. Тут составят тебе гороскоп: Числа, камни, и дни, и планеты, И на пляже горячим песком Ты засыпешь все прошлые беды. Как зажженные солнцем костры, Тут пылают, цветут фламбуньянты… А в горах, говорят, есть шатры, Где живут и поныне гиганты… А на самой высокой из гор, Что в Цейлоне видна отовсюду, След ступни с незапамятных пор: Это — Вишну, Адам или Будда (в общем, кто-то большой и святой…) Так и выбрал: уж если не рай, То, конечно, Цейлон, не Аляску, А потом он уехал в Китай По делам… Прилетай, моя сказка! Ты увидишь почетных коров В бубенцах, с голубыми рогами, По рисунку бухарских ковров Погуляешь босыми ногами. Купишь на ногу звонкий браслет В нос — кольцо. И пойдешь — Золотая Кумари, — Лишь завьется по ветру вослед Долгий край златотканого сари. Величайший майсурский раджа Поведет заволоченным глазом, И, жасминовым духом дыша, Все сапфиры отдаст тебе разом. А потом озарят небосклон Две звезды удивительным светом: Он отправится в храм на поклон, К астрологу пойдет за советом… Прилетай ко мне на Цейлон! «Спать, спать, спать… Усыпить, укачать, убаюкать…»
Спать, спать, спать… Усыпить, укачать, убаюкать… Пароход — рад стараться – кряхтит, стучит… И, лениво качаясь, моя каюта. Словно старая люлька, скрипит в ночи. За бортом – ни звезды. Темнота в океане. Темнота… Пустота… Безграничная даль… Спать, спать, спать… Раствориться в ночи, в тумане. Темнота, пустота… Ничего не жаль. ИЗ ФРАНЦУЗСКОГО АЛЬБОМА
«Да простит меня Эйфеля душа…»
Да простит меня Эйфеля душа, башня-то мне и не нравится. Может быть, техника хороша, но… совсем не красавица. Просто отметился век, очень печальный к тому же. Лучшее принес человек в жертву тому, что хуже. С легким сердцем башню отдам (и все небоскребы Парижа) — За старую Нотр-Дам, хотя она и пониже. ГЛУБИНКА ФРАНЦИИ
Вот наконец мы прибыли. С котом. Кот с нами всюду путешествовал. Большой, добротный старый дом Многоголосо нас приветствовал. Спустилась и моя свекровь И благосклонно улыбается, А я-то, я забыла вновь Весь лексикон, что полагается. Сказала лишь «мерси», «бонжур», — На этом как-то и поладили, А кот сказал свое «мур-мур», Когда они его погладили. Большая комната нас ждет, — Все комнаты, как встарь, с каминами. Кровать на «трех»: муж, я и кот, И рядом ваза с георгинами. На всем — давно ушедший век, Семейное дыханье прошлого… И внуки, сколько ж человек? — Не нанесли «модерна пошлого». Знакомство кончено. Выходим в сад. Запущенный… С крапивой в изобилии! Есть и бассейн с семейством лягушат, Давно сменивших водяные лилии. Перрон. Двух-трех баллюстр недостает, Словно зубов в разбитой челюсти. Зато ночами соловей поет О некогда блиставшей прелести. Огромных елей целый ряд, Старик-каштан уже сутулится: Стволом суется невпопад Через забор и прямо в улицу. Тут кот с хвостом наперевес — Нарушив правила обители, На ствол воинственно залез, Чтоб покорить и здешних жителей. Напротив — дом. В окне — народ. А улица такая узкая! Вполне доволен этим кот, А я ловлю слова французские: – Смотрите, новый кот! Она! С котом приехать — вот фантазия! – А кто она? — Да новая жена! Китайская жена. Из Азии. Такой переполох — беда! Я смущена. Но все же — весело! Я — дома! Не «туда-сюда», И платья в гардероб развесила. Закончив с честью свой парад, Кот тоже смотрит, как устроиться, Влюблен, как я, и в дом, и в сад, Поел, попил и лапкой моется. Гостиная. Тут мебель «Луи Сэз»[25], Слегка продавленная поколеньями. Кот благодушно на диван залез, Устроившись меж нашими коленями. Бормочет радио. О чем-то… Где-то там… Кто слушает, кто шелестит страницами… Все женщины, готовясь к холодам, Самозабвенно вертят спицами. Тоска? Ничуть. Зимой тут будет снег! Лес будет сказкой, в детстве недосказанной… Камин… Мой кот в приятном полусне, И я в роскошной шали, мною связанной. Глубинка Франции, в свой дом, В свою наследственную горницу, Впустила, да еще с котом, (И очень вежливо притом) Заядлейшую беспризорницу. Но… память с болью теребя, Хоть ты смогла мне так понравиться, Смогу ли я ЛЮБИТЬ тебя, Глубинка Франции, О мачеха моя! Красавица. «Как я живу? Совсем неплохо…»
Как я живу? Совсем неплохо, Да только можно бы умней! Но спасибо и за кроху, Выпадающую мне. Часто много хуже было, Только время — вот злодей! Танцы я всегда любила, Да еще и лошадей. А теперь вожусь с цветами, Много всех домашних дел, И порой — поймите сами – Проклинаю свой удел. Ну а кто всегда доволен, Кто не любит поворчать? Было б только в нашей воле Все по-новому начать… МУЗА И Я (В деревне)
«Пиши сама!» — сказала Муза, — И отвернулась от меня. И цепи нашего союза Упали, жалобно звеня. И пусть, прощай, спокойной ночи! И я посплю еще хоть час. Не то мне голову морочит Твой поэтический экстаз. Ведь я совсем не успеваю Прожить как следует хоть день. И вдохновенно лишь зеваю, И за тобой брожу как тень. Вот так скажи и Аполлону, Чтоб ночью не будил меня: Я обойдусь без Пантеона И без священного огня. Мне надо дать коту лекарство, Кормить собак и лошадей, Надеть замки, чтоб в наше царство Не влез какой-нибудь злодей. Прогнать козу из огорода И чью-то телку со двора. Смотреть «тиви», какая мода, Et cetera, et cetera[26]. Одеться следует нарядно, Не то — «неряха» говорят. И «делать jogeen»[27] беспощадно, Чтоб влезть в желаемый наряд. А все домашние заботы, И кулинарная возня, Базар, и сад, да что ты, что ты… Я не могу — оставь меня! Но вот приходит вечер хмурый, Я чую Музы легкий след. И слышу вздох: «С такою дурой я провозилась столько лет!» «Надо писать стихи…»
Надо писать стихи. Надо прощать грехи. В духовке сгорел пирог — Хлебца пошлет нам Бог. Платья пестрого нет – Пустяшнейшая из бед. Не постелила кровать — Стоит ли горевать? В саду засыхают цветы — Совсем никакой беды. На базар не могла пойти? Забыла — прости, прости. Муж из дому сбежал? Это, конечно, жаль. Но будет новый стишок — Поэт всегда одинок. «Мечусь в переднике в плену у “купороса”…»
Мечусь в переднике в плену у «купороса», Пока домашние в ванне мылятся, А тут стихи подступают, как слезы, Как молоко у кормилицы. Помою посуду, посмотрю в окошко: Дома и дома, друг на друга лепятся. Оставили бы место для кошки — Нет, лепятся. Что за нелепица? Бегут люди. Все белки, и все — в колесах. Все что-то лучшее достать силятся. А стихи опять лезут, как слезы, Как молоко у кормилицы. Все — розы да грезы… Небо и то — домами закрыто, Небо — дорого, оно покупается. А лучше бы у синя моря с корытом, Там, где пляжники не купаются. Ну как же быть? Столько людей мечется, А надо, кажется, любить все человечество. «Тебе нужны — тепло постели…»
Тебе нужны — тепло постели, Защита ставен и дверей. А мне — чтоб провода свистели В унылом ветре пустырей. Чтоб мачты черные качали, Крестя тревожно небосвод, Чтоб ели мрачные молчали Над сумасбродством горных вод. Как не понять мою зевоту В ответ на то, что мне дают Так обстоятельно, по счету, Определенную заботу И рассудительный уют. «Ты чародей, ты любишь землю…»
Ты чародей, ты любишь землю И мне мешаешь улетать. Игрушка, пленница, опять Я серенадам сердца внемлю. Я изменяю всем «вчера», Воркуя с радостным «сегодня»! И пламенней, и полноводней Струится кровь моя с утра. Но лишь протянутся, дыша Вечернею тревогой, тени, Луна скользнет среди растений, В калитке проскрипит засов — Мне чудится неясный зов: Лишь трепет, шорох, дуновенье Иль чье-то смутное томленье, И вдаль запросится душа… Но ты не выпустишь меня! И я, забыв ночные зовы, В жужжанье золотого дня Надену, весело звеня, Неотразимые обновы: Браслеты, кольца и… оковы. «А стихи пишу в печали, от безмолвия пишу…»
А стихи пишу в печали, от безмолвия пишу, Затоскую и вначале говорю карандашу: — Карандаш… — Он понимает, он и сам расскажет мне, Отчего тетрадь немая оживает в тишине. Оживают все предметы, все предметы — как друзья, С ними я веду беседы о превратностях житья… Больше всех болтают книги, и притом — наперебой: Смех, рыданья, споры, крики. Кто — свирелью, кто — трубой. В их крикливом, шумном мире чуть слышна тетрадь моя: Где уж тут писклявой лире роз, кота и воробья… «Вот я вернулась — не пропажа…»
Вот я вернулась — не пропажа. Нашлась на радость всех собак, Котов, и лошадей, и даже — На радость мужа как-никак! Я тут как прежде. И навечно. Нервна, измучена, тупа… Но, всепрощающе сердечна, Березок тихая толпа Меня встречает. Как смогу я Опять мой чемодан замкнуть И простодушную такую Немую радость обмануть? Да будет так. И паки, паки… Муж, лошадь, кошки и собаки С благословением берез И в радости, и в море слез Ненарушимо, неразлучно, Пусть это глупо или скучно, Пока в нас теплятся сердца, Мы будем вместе. До конца! «Нам пели птицы — мы не слушали…»
Нам пели птицы — мы не слушали. К нам рвался ветер — не проник. Теперь засушенными душами Мы ищем высохший родник. Хлопочем, рыщем, спотыкаемся, А нажить — грузом на плечах! Шутя грешим, небрежно каемся И утопаем в мелочах. Еще манит земля весенняя, Зовет кукушка за рекой, Но нам дороже воскресения Наш озабоченный покой. «Ветки маются в черном небе…»
Ветки маются в черном небе, Страшно, страшно — идет гроза! Мне бы в кресло, к печурке мне бы И кому-то смотреть в глаза. Слушать сказку или поверье С привиденьями, с колдуном И коситься, ежась, на двери И на сосенку за окном. И зарыться в пушистой шали, Ощутив на спине озноб.» И чтоб взрослые не мешали, А боялись бы тоже чтоб! Потому что на самом деле, Хоть и страшно, но все мы тут. Как бы сосны там ни шумели — Колдуну меня не дадут. Уж меня-то, меня, такую Золотую, милую — нет! Вот о чем я теперь тоскую После всех пережитых лет. Нет, бояться теперь опасно: Забоишься, — пойдешь ко дну. И «они», я знаю прекрасно, Отдадут меня колдуну. НОЯБРЬ
Ноябрь, оборванный и жалкий, Явился в сад с мешком и палкой. Шуршит опавшею листвой, Шурует, роется, как свой! Что ищет он в пустом саду — Клад тамплиеров иль еду? Бесцеремонные дрозды Давно склевали все плоды. Вот он скребет ветвями крыши, Скрежещет дверью, в щели дышит И ставней лязгает от злости. Конечно, он не прочь бы в гости… Он и пытался влезть тогда, Как я впускала в дом кота. Что ж, всяк не прочь бы в теплый дом, Но мне уютнее с котом… А впрочем, я была бы рада Такому пугалу для сада: Наверно распугал бы он И всех дроздов, и всех ворон. Ноябрь, ноябрь… Я понимаю, Уже нельзя вернуться к маю. Довольно прыгать по лугам И рвать цветы — то тут, то там. Пора сложить смиренно руки И без уныния и муки (И не страшась ни ведьмы в ступе, ни что двухтысячный наступит, но не — прощения грехов, ни завещанья, ни стихов) Залечь и прорастать травой, С цветком, авось, над головой. Земле — земное… А мечты? А счастье слез от красоты? Они ведь я? Они — во мне. Или посланники извне? Или те силы, что живут, Где захотят — тот там, то тут? Но, может быть, в настигший час Они сопровождают нас В те запредельные края, Где не нужны нам наши «я». Где первоизбранный родник По Слову некогда возник, Откуда льются все ручьи, Как воздух, свет, как Дух — ничьи… Конечно, есть простой ответ: Ноябрь, бессонница и бред. «Песенки пропеты. Тихо и темно…»
Песенки пропеты. Тихо и темно. Где же все победы, розы и вино? Высохшие слезы по утрам у глаз, Не шипы, а розы разлучили нас. Убывает сила, красота ушла, Новая могила к старым прилегла. Но стоит, как прежде, домик под сосной В дремлющей надежде потеплеть весной. Молча ждут ворота. И дорога ждет… А за поворотом яблоня цветет. В розовые горы ты ушел по льду: «Подожди, я скоро за тобой приду!» Годы пролетают — держится сосна, Снег. Сосульки тают. И опять весна. И опять с тоскою вдаль глядит окно — Ночью над рекою светлое пятно. Не плывет ли кто-то, веслами стуча? Скрипнули ворота, дрогнула свеча… И опять я верю, и опять я жду, Что открою двери и тебя найду. Что с водой разлива ты придешь за мной В долготерпеливый домик под сосной. В СУМЕРКАХ
Так туманно небо, так тиха земля — Белая дорога, белые поля. Разве что ворона прыгнет на пенек Да в окне забрезжит чей-то огонек. Слабый, одинокий, сквозь туман и лед Кто его заметит, кто его найдет? И кому на радость он блеснет вдали В этом белом поле на краю земли? НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО
Посвящается Ренэ Гера
Потеряли дорогу. Я виновата, Но… стемнело — и вдруг началась зима. Все на свете покрыла густая вата: Фонари, повороты, поля, дома… И потом заскользили. И Вы устали. И колеса косило, и снег в стекло… Продолжать? Кувырком под откос? Едва ли Одолеть с высоты поворот в уклон. Ни конца и ни краю — леса, трущобы… Все в тумане, в мелькающей мгле, во тьме… Это ж надо придумать нарочно, чтобы Очутиться в такой снеговой тюрьме! Деревеньки… Названья мне незнакомы, Все закрыто и пусто — спросить нельзя. Что? Крапон? Ретурнак? Мы почти что дома! Но еще километры вилять, скользя. Наконец, без увечий и без урона, Мы и правда у дома, у самых стен. Я теперь понимаю, что я — ворона: Проворонила надпись, где в Сант-Этьен. Не свернули где надо… Зато видали, Как навстречу, сурово смотря в упор, Серебристой фатой заметая дали, По-хозяйски зима нисходила с гор. Как в долинах туман расстелил волокна, Как деревья, сутулясь, тащили снег, Как таились домишки, зажмурив окна, А продрогший фонарь скрежетал во сне. Как, сияя сквозь снег посреди поселка, – Тем, кто может услышать, и тем, кто — нет, Детским голосом пела хоралы елка, Чтоб во тьме не забыли про Горний Свет. Да к тому ж, говорят, что и свет светлее, Там, где близко прошла, не задев, беда… Сознаюсь, виновата… Но — не жалею, Что мы с Вами заехали не туда… СПУТНИК
В молчании снежном дорогой лесной Кто-то идет за мной. Я слышу дыханье и шелест в тиши, Невидимых крыльев пушистый полет, То веточка хрустнет, то звякнет лед, Но обернусь — ни души. Лишь ели стоят в серебре и парче Так строго — свеча к свече. А кончится лес — и в сиянии дня Мой спутник растает, покинет меня. Над белой равниной — прозрачен, далек — Он улетит на восток. И я возвращаюсь в насупленный дом. — Так поздно. Когда ж обед? — Готовлю. Тепло и привычно кругом, Но спутника больше нет. ИДИОТ
…Кричи – не кричи… Мария Визи
