Разумихин Трое из сумы

Впрочем, уместней будет сначала дать изложение событий с позиции самого Михаила Петровича, который счёл нужным и возможным осветить её в опубликованных им воспоминаниях:

«Шла как-то (в начале 1980 года) моя статья о военной литературе в журнале «Литература в школе». Прихожу в редакцию, читаю и вижу: вместо моего «русского характера» набрано «советский характер». Я в раж: кто исправил? Восстановить, или снимаю статью. Заведующий отделом с хорошей фамилией Разумихин, готовивший статью, пытается убедить, что менять поздно, журнал уже запущен в производство, к тому же интернациональное воспитание школьников... Меня это ещё больше подстёгивает: исправляйте или снимайте! Бедный сотрудник звонит в типографию главному редактору тоже с хорошей фамилией Устюжанин, передаёт моё требование, тот убедительно просит меня не переделывать текст, это сильно задержит выпуск журнала. Кончается тем, что «советский характер» убирается и занимает своё «законное место» гонимый «русский характер».

Уже с давних пор я вообще не употреблял слово «советский», и не потому, что был «антисоветчик». Это бы-ла реакция на русофобию, вполне откровенную и скрытую, под видом интернационализма. Уже и русский язык становился не русским, как в агрессивном стишке Роберта Рождественского: «Мой язык не русский, а советский». И эта реакция на русофобию закрывала глубинный, собственно русский смысл «сове-тизма», как с помощью излюбленных «измов» порочат советский период русской истории. Нет, не на совет-ском, а именно на русском языке говорили во всех республиках страны, и это было так привычно для русско-го слуха, что, помнится, я крайне удивился, когда в Армении, в Сарданападе, у памятника жертвам геноцида пятнадцатого года в первый и в последний раз встретил местных жителей, не понимавших по-русски».

Говорить что-либо об армянах, к великому удивлению большого русского патриота Лобанова, не понимав-ших по-русски, я не стану. И о Р.Рождественском, авторе «агрессивного стишка», тоже не буду. Я коснусь то-го, что попроще. И начну с того, что наш разговор с Михаилом Петровичем шёл не о «русском характере», хо-тя разговор о нём в статье присутствовал, а о «русском народе». Как мне представляется, есть тут некото-рая разница. И думать, что Лобанов слегка подзабыл или ошибся, не приходится. Про «хорошую фамилию» не случайно вспомнил – память не подвела.

Лобанов жёстко стоял на своём: ни одного словосочетания «советский солдат», «советский народ» в ста-тье не должно быть, потому что его точка зрения – победил «русский народ».

Моя позиция была следующей:

– Да, безусловно, отечество бросало в топку войны прежде всего (а как иначе?) своих русских парней и му-жиков. И я это знаю не только из повести Евгения Носова, но прежде от собственного отца, который рассказывал и о трагических днях сражения у Сталинграда, и о штурме Кёнигсберга, когда мы несколько дней напрасно укладывали солдатскими телами землю вокруг цитадели, пытаясь взять её штурмом в лоб, пока, наконец, не приняли единственно верное решение: отвели людей и тяжёлой артиллерией и авиацией раздолбали город-крепость и тогда уже вошли туда. Да, больше всего сложили свои головы в той войне, гово-ря современным политкорректным языком, представители титульной нации Советского Союза. Но ведь и в Брестской крепости, и среди панфиловцев были бойцы иных национальностей. Не только русские. Про них как, забыть? Стыдливо (сами не справились) прикрыть ясные очи?

Лобанов упорствовал, не желая ничего слышать:

– Нет, победил «русский народ».

Сколько в его словах было знания, а сколько богатой фантазии – не знаю. Но фантазией Михаила Петрови-ча природа не обидела. Он её и в ЖЗЛовском «Островском» с лихвой продемонстрировал, доказывая народ-ность положительной Кабанихи, которая по-своему любит Катерину. И Ноздрёв для него был вполне симпа-тичным героем, образцом национального характера, потому что сказал Чичикову, что тот подлец! И писателя Фёдора Абрамова Лобанову ничего не стоило обвинить в неискренности, мол, тот в «Открытом письме к землякам» заклеймил земледельцев, обвинил в лени, пьянстве, тунеядстве. Не надо этого делать, а то «уже сомневаешься после этого: так ли он любит уж героев своего романа – тех же самых земляков»! По-тому как для Лобанова дело принципа: раз крестьянин, раз народ (разумеется, русский), то надо говорить ис-ключительно о его цельности, единстве, и ни о каком пьянстве речи быть не может. А вот Катерину Лобанов не пожалел. (И опять же на «хорошую» фамилию не поглядел!) Потому как Катерина посмела пойти вразрез с его точкой зрения, с его «Надеждами исканий». Я давно заметил, что писатели, следующие принципам и от-стаивающие свою точку зрения (не убеждения, а именно точку зрения) всегда странным образом безжалост-ны. Но не к себе (ни в коем случае!), а всегда к другим.

– Михаил Петрович, – спрашивал я, – редакция, не вмешиваясь, сохранила все ваши определения «русский» и только в одном месте предложила вам изменить на «советский народ» и в другом на «советский солдат». Общий настрой вашей статьи от этого, вы считаете, меняется?

– Я вам не про настрой говорю, а о том, что слова «советский» я не терплю.

«Как же вы, такой принципиальный здесь, в редакции небольшого журнала, до сих пор терпите партийный билет в своём кармане?» – очень хотелось мне спросить его. Но не спросил, вовремя прикусил язык, потому как сам был беспартийным, и задавать такой вопрос разгневанному члену КПСС – неизвестно чем обернётся.

А самое главное, кто-кто, а Лобанов внутренние редакционные порядки знал прекрасно и понимал: когда в конфликтной ситуации говорит заведующий отделом, он обязан излагать позицию главного редактора (при этом не ссылаясь на него). Я вынужден был следовать этому неписаному правилу. Михаил Петрович это пре-красно понимал. Но ему, я видел, доставляло удовольствие изгаляться надо мной. Он кто, Лобанов! А ты кто, редакционный клерк, вот и терпи, выслушивай. Если после этого вам доведётся от кого-то услышать, что Ло-банов ратует за «смиренный тип русского человека», скажите ему, сославшись на меня, что врать надо тоже в меру.

Что же касается «интернационального воспитания школьников» речи о нём у нас тогда не заходило – в сво-их воспоминаниях это, надо полагать, Михаил Петрович для красного словца сказал. Очень уж удачно ложи-лось оно рядом с его фразой, что «это была реакция на русофобию, вполне откровенную и скрытую, под ви-дом интернационализма».

Ладно, простим старого человека. Я человек не злопамятный. Но вот другой эпизод, о котором Лобанов вряд ли когда напишет в мемуарах, я запомнил навсегда и здесь воспроизведу.

Год назад в день похорон Анатолия Петровича Ланщикова Лобанов пришёл на кладбище. Про-ститься? Наверное, он посчитал, что так. Решил сказать прощальное слово. И долго говорил… о себе, о том, какой он патриот и борец – хотя, кажется, один раз он всё же упомянул имя Ланщикова, который, оказывает-ся, тоже был где-то рядом с ним, Лобановым.

Если уж говорить о воспитании, то один такой урок кощунственного самолюбования способен, я уверен, на корню загубить любую патриотическую идею, если её проповедником является подобный «гуру».

…После того случая со статьёй я пересказал события Юре Селезнёву. Он вздохнул:

– Извините, Александр Михайлович, уж такой у него характер.

Ну что ж, характер так характер… Я не великий почитатель хронописца Сергея Семанова, но одно его суж-дение о характере героя моих воспоминаний-размышлений, поразительное по своей точности, не могу тут не процитировать: «Лобанов послал мне (для истории!) копию своего письма Палькину. Лезть в это дело я не бу-ду, наставлять его бессмысленно, спорить опасно – возьмёт да изложит тебя в очередном письме. Посове-тую ему лишь сходить к врачу или священнику».

Утешает, что не один я такого мнения о Лобанове. Жаль лишь, что всю жизнь ходит Михаил Петрович в ман-тии большого Учителя молодых и не очень молодых критиков-патриотов. Когда-то так о себе он сам скажет, где-то его так назовут – и идёт слава по всей Земле Русской: живёт среди нас великий патриот-наставник. Только вот иметь дело с ним, я вам скажу, опасно, запачкаться можно!

У кого-то может возникнуть вопрос: почему я, забыв о молодых критиках, завёл разговор о Лобанове? Отве-чаю: мы, входившие тогда в литературу, становились критиками не на голом месте. Нас формировало – кто своим положительным, кто своим отрицательным примером – старшее поколение критиков. Поэтому пройти мимо них, не сказав ни слова, думаю, будет принципиально неверным.

А я, поверьте, так и не разобрался по сию пору, хоть и дожил до седин, что хуже: «неправильный» Борев, с его всемогущим «критическим инструментарием», или «правильный» Лобанов, с его «иезуитским характе-ром»? В чьих словах опасной демагогии больше? И может ли русский народ на самом деле победить, постичь истину хоть с одним, хоть с другим «учителем», пусть даже в сфере литературы и литературной критики?

Анатолий Ланщиков: «По законам высшей справедливости»

Во всём виноват я – не удержал книгу.

Именно в тот день зачем-то взялся наводить порядок на полках домашней библиотеки. И вот стою на лест-нице-стремянке, перебираю томики, протирая их корешки и обрезы. Как, почему из рук вырвался один из них? Синий переплёт точно взмахнул крыльями, но не взлетел, а рухнул вниз.

Удивительное дело, сколько шума наделало падение этой в общем-то не очень толстой книги. Из соседней комнаты на него даже прибежала жена.

– Что случилось? – увидела, подняла и, взглянув на обложку, протянула мне. Только отчего вдруг замедли-лось движение руки и дрогнул голос? – Ланщиков… Не к добру… Плохая примета…

А я лишь отмахнулся:

– Скажешь тоже!

…На следующий день во второй половине дня раздался телефонный звонок, я взял трубку.

– Да! Привет! Рад тебя слышать… Ой!.. Прими наши соболезнования… Конечно. Обязательно. Где? Во сколько? Ты только держись. Чем могу помочь? Кому ещё позвонить?.. До завтра… Мужайся.

Кладу трубку и вижу всё понимающие глаза жены.

– Анатолий Петрович? – она даже не произносит слово «умер», и так ясно. – Я же сказала «не к добру».

Потом выяснится, что книжка из моих рук упала именно в то время, когда кончилась «Череда окаянных дней», отпущенных судьбой Анатолию Петровичу Ланщикову. Хотите, считайте – мистика, хотите – дело случая. Но совпало!

…Нас свёл Юра Селезнёв. Я тогда пришёл в «Молодую гвардию», и мы сидели в его кабинете за-ведующего редакцией «ЖЗЛ». Только на сей раз всё было наоборот. В его редакторском кабинете редакто-ром был я, а Юра был проштрафившимся автором. Он обещал мне написать в очередной журнальный номер «Литературы в школе» статью, но срывал сроки. Я, как мог, нажимал на него. Тут-то порог кабинета и пере-ступил незнакомый мне человек. Селезнёв воспользовался моментом и переключил разговор. Он представил нас друг другу.

Зачем тогда Ланщиков, а это был он, пришёл к Селезнёву – не помню, врать не буду. Но в конце встречи речь зашла о том, что Анатолий Анатолий ЛанщиковПетрович и Игорь Золотусский на пару будут вести от Союза писа-телей семинар по тем временам молодых критиков. Ланщикова беспокоил будущий состав участников семи-нара:

– Складывается так, что по тому, откуда и от кого приходят первые семинаристы, общая картина получает-ся скверная. С той стороны пока молодых больше. Нужно подобрать нескольких, – сказал он, – своих и креп-ких ребят. Чтобы всё было на равных. Завтра от них будет зависеть будущее критики.

И Селезнёв предложил ему меня, добавив всего одно слово: «Ручаюсь!» Так судьбе стало угодно, что из се-лезнёвского кабинета мы с Ланщиковым вышли вместе.

На тот момент я ничего не знал о нём, а он – обо мне. Его первый вопрос был:

– Москвич? Откуда родом?

Я ответил, что корни московские и саратовские, а по отцу ещё и ржевские, но родиться довелось в Хаба-ровске, в погранотряде Амурской речной флотилии. Потому как из семьи кадрового морского офицера. По-шутил про самого себя:

– Дед – капитан первого ранга, отец – капитан третьего ранга, а я выродок – в армии «служил» всего три дня. Полная деградация, гуманитарием стал. Хотя, должен признаться, читать, писать полгода учился, живя у отца на сторожевом корабле, стоявшем на рейде в бухте Золотой Рог Владивостока.

По его реакции понял, что моё происхождение ему очень даже глянулось. Позже от Анатолия Петровича до-ведётся узнать о военных корнях его самого: о суворовском училище, об офицерской службе.

А я тем временем продолжаю, что в Москву приехал из Саратова, куда наша семья переехала после демо-билизации отца. Там окончил школу и филфак университета.

– Любопытное совпадение, – говорю, – потому как один мой дед родом тоже из Саратовской губернии.

И слышу в ответ:

– Так мы земляки.

Кажется, именно эти три фактора: рекомендация Селезнёва, происхождение из потомственных военных и землячество, нас как-то сразу сблизили.

Буквально на другой день я продолжил знакомство – начал читать небольшой сборник статей Ланщикова «Времён возвышенная связь» и сразу понял… как говорил один из моих любимых киногероев в исполнении Леонида Быкова: «Споёмся!»

На вопрос, что такое критик, всякий знающий – с юмором, конечно, – прежде всего ответит: «Это не про-фессия, это состояние души». Состояние души, какой был наделён Анатолий Петрович, не капризной и не жестокой, внемлющей доводам разума и голосу естественного чувства, стремящейся к самостоятельности и свободе от рабской зависимости, ему не только позволило, а просто-таки предопределило, обратившись к литературе, быть критиком. Спорить, доказывать, объяснять, или, как ещё говорят, формировать обществен-ное мнение. Он это делал всегда. Даже тогда, когда об общественном мнении и не заикались.

Не случайно себя и своих сверстников, чьё детство совпало с войной, он как-то назвал «спорящим поколе-нием». «У меня вообще создаётся такое впечатление, – признавался Ланщиков в 1980 году, – будто мы про-спорили всю свою жизнь». Мотивы, по которым то тут, то там вспыхивала жаркая, до драки, полемика, разу-меется, были разные. Впрочем, и ценности при этом отстаивались спорящими, само собой, противополож-ные. Одни на первый план выдвигали «исповедальную» прозу, другие – «деревенскую». Одни ратовали за про-гресс, другие взывали к нравственности. Одни цитировали Хемингуэя и Кафку, другие ссылались на Глеба Успенского и Достоевского.

Так что Ланщикову, что называется, на роду было написано спорить, например, с теми, для кого слово «но-ваторство» оказалось высшей и чуть ли не единственной похвалой, а слово «традиционность» – синонимом отсталости и бесталанности.

Я открываю его работу середины 60-х, где он размышляет о моде и современности: «У моды свои законы этики и эстетики, а в понятие хорошее или плохое она не вкладывает никакого иного содержания, кроме как: новое и старое. Новое – хорошо уже только потому, что оно не старое, старое – плохо уже потому, что оно не новое».

Читаю и сознаю: если уже тогда, в 60-е, он посчитал нужным бескомпромиссно обозначить, что «новое – это ещё не значит истинное», то в представлении, какое нам сегодня навязывается, будто поколение шести-десятников состояло исключительно из демократов и либералов, сплошь устремленных на общечеловечес-кие ценности, притворства ничуть не меньше, чем в былых партийных заботах коммунистов, руководствовав-шихся в своих действиях не законами, а сложившейся практикой, точнее, целесообразностью, или в совре-менных «заботах» власти придержащих о судьбах народных.

На мой взгляд, он был замечательным спорщиком. Он начинал спорить с Чернышевским, и из этого спора выходила прекрасная книга о писателе-революционере. Он начинал спорить с убедительной работой Ан-дрея Баженова «К тайне «Горя», и в результате этого спора на свет появлялась чудесная статья «Горе от ума» как зеркало русской жизни». Он брался спорить с Петром I, и возникал цикл его блестящих статей о исторических путях России. Такая вот была природа его критического таланта.

Не могу не сказать, Ланщиков был силён именно тогда, когда спорил, а не тогда, когда брался обличать. В 90-е годы он изменил себе и ушёл в политику. Результат оказался предсказуем – многие его публикации на-полнились атрибутами, далёкими от литературы, и приняли форму агитпослания. Однако в этом жанре он не преуспел.

Поэтому поговорим о том, где он сумел сказать своё весомое слово. Истинный писатель, а Ланщиков им был, уже в появлении своём непредсказуем. Он поздно пришёл в литературу. И если есть такая профессия «Родину защищать», то, сняв офицерские погоны, он и в литературе оставался её защитником.

Он защищал её всегда:

и когда писал об этике и эстетике «исповедальной» прозы,

и когда говорил о деревне и «деревенской» прозе,

и когда показывал, что идеи Чернышевского имеют корни в таящемся в глубинах морального со-знания крестьянина, который никогда не считал себя рабом, чувстве несправедливости такого положения, когда помещик, не служа государству, царю, остаётся господином,

и когда заявлял, что «не следует бить поклоны в сторону перестройки по каждому поводу, излишний сло-весный энтузиазм, не подкреплённый очевидным делом, как показала многолетняя история, далеко не все-гда свидетельствует, говоря аккуратно, в пользу искренности намерений»,

и когда углублялся в прошлое, делая это по двум причинам: во-первых, исходя из того, что «прошлое осве-щает дорогу в будущее»; во-вторых, следуя своему убеждению, что «тот, кто сегодня покидает литературу и уходит в историю, по сути дела уходит на передовую».

При этом Ланщиков, замечу, никогда не ориентировался ни на правых, ни на левых, ни на западников, ни на славянофилов, ни на диссидентов, ни на «литпартийцев», ни на консерваторов, ни на новаторов, ни на ду-раков, ни на умных. Анатолий Петрович предпочитал, прочитав или выслушав любого, подумать, обмыслить и лишь затем сказать чётко и ясно: «Мы должны ориентироваться на собственную историю и извлекать из неё уроки, ибо кто контролирует прошлое, тот реально держит власть в настоящем и имеет все предпосылки со-хранить её в будущем».

В мире, где царило обилие идеологических ярлыков, обвинений и фальшиво-патетических ссылок на бес-смертное наследие известных партийных классиков, где «своим» прощалось всё, «чужим» – ничего, беспар-тийный Анатолий Ланщиков умудрялся оставаться самим собой и отстаивать свои убеждения. Он последова-тельно воплощал, как заметил один из его товарищей, «устремленность к осмыслению современной литера-туры и жизни в свете многовековой истории, притом не в духе эффектных экскурсов в прошлое, а на основе серьёзного его изучения и понимания».

По сути у него не было единомышленников. Главным образом потому, что он не признавал нравственных компромиссов. Тогда как некоторые его «единомышленники» в тех или иных ситуациях считали возможным склониться и даже наизнанку вывернуться перед властью, дабы, войдя в неё, считалось, потом сделать что-то хорошее. Только у «кормушки» они начинали чувствовать себя так хорошо – склонившись, даже удобнее, – что лучшего, оказывалось, им и не надо.

Он в чём-то сходился, но всегда в чём-то расходился даже с теми, с кем шёл в одном направлении. Даже с ними он вечно умудрялся идти «не в ногу». Вот только и друзья, и враги произносили его имя всегда с чувст-вом: одни с уважением, другие с ненавистью, но в любом случае безразличия не было.

Здесь следует добавить…

Ланщиков не был пророком-просветителем как Вадим Кожинов.

Он не был пунктуально-вездесущим мастером парадоксов как Лев Аннинский.

Не был литературоведом среди критиков и критиком – среди литературоведов как Игорь Золотусский.

Не обладал талантом с улыбкой на интеллигентном лице прятать фигу в кармане как Владимир Лакшин.

Он любил литературу, а не себя в литературе как Михаил Лобанов.

Анатолий Петрович никогда не самоутверждался как многие из его коллег, зато помогал утверждаться и самоутверждаться другим.

В его письме не было блеска профессионального литературного критика, способного легко и просто пи-сать по принципу «сегодня в газете, завтра в куплете» или «Чего изволите?».

А ещё он не был, как это распространено среди литераторов, амбициозен. Это качество не наблюдалось у Ланщикова ни в 1967 году, когда он однажды не сдержался, публично выразив свою обиду за своё поколение: «Мы вот тоже уже приближаемся к 40-летнему рубежу, а нас по-прежнему продолжают величать «молодыми»; ни в середине 1980-х годов, когда заговорили, что Ланщиков превратился в лагере «консерваторов» чуть ли не в культовую фигуру.

Не был… не был… Другое важно – он был. И им двигал… Короче, он был из тех людей, кто наделён чертой, деликатно называемой азартом. Он всегда был благородным возмутителем спокойствия. Энергичным, упря-мым, дерзким и своевольным.

Издательство заказывало ему книгу о Чернышевском – он соглашался и… влезал в крестьянский вопрос в России.

Власть и элита, ещё не отойдя от перестройки, затевали новую революцию (или контрреволюцию, кому как больше нравится), а Ланщиков углублялся, как он считал, в самое насущное – в национальный вопрос в Рос-сии.

Самая читающая страна расхватывала на ура повести Дарьи Донцовой и Юрия Поляко-ва, а для Ланщикова в это время приоритетом становился разбор фальсификаций о Второй мировой войне.

Следуя пушкинскому «в образовании быть с веком наравне», критик Ланщиков постоянно искал ответы на такие вечные и всегда современные вопросы: «Кто виноват?», «Что делать?» и «Будет ли существовать Рос-сия?» Он так жил!

Он искал свой человеческий путь, идя дорогами Петра Первого, Пушкина и Гоголя, Герцена и Чернышевского, Сталина и Гитлера, Шукшина и Астафь-ева.

Он искал если не единомышленников, то хотя бы собеседников, но и их находил, увы, не всегда. И оттого любой мог заметить налёт грусти, сопровождавшей его по жизни даже в минуты, когда он чувствовал себя счастливым.

Сегодня можно услышать, что семинар молодых критиков Анатолия Ланщикова, несколько лет собирав-шийся в ЦДЛ, а затем продолживший работу на его квартире, стал символом несгибаемости в деле просве-тительства.

Что касается просветительства… Должен заметить, что в реальной нашей семинарской жизни Анатолий Петрович особо никого и не учил. Да и трудно было подумать, что собравшиеся полтора десятка семинарис-тов, большинству из которых уже немало за тридцать, откроют рты и станут внимать и учиться. Каждый при-ходил сам учить других.

Каково это было попасть «на зуб» семинаристам Ланщикова, однажды испытал на себе Лев Аннин-ский – вроде бы не раз Владимир Куницындоказывавший свою способность «держать удар». Я никогда не видел Льва Алек-сандровича таким убитым и буквально раздавленным, каким он выглядел после анализа своих работ, сде-ланного Володей Куницыным, и двух-трёх часов перекрёстного разговора с «молодыми» критика-ми. Помнится, в своём заключительном слове он подытожил свой «мастер-класс»:

– Был такой боксёр Виктор Агеев, который не наносил ударов, но умел уклоняться. Я всегда ста-рался следовать в критике такой тактике, но сегодня и это не помогло.

Учить нас брался Игорь Золотусский. Слегка по-барски он указывал на неудачные фразы в очередной ра-боте, вынесенной на общее обсуждение, говорил о необходимости выбора нужного слова…

Ну так среди нас был Володя Куницын – барич ещё почище Игоря Петровича.

А за спинами Вадима Дементьева, в котором уже тогда чувствовался зав. сектором художествен-ной литературы отдела культуры ЦК КПСС, и Саши Михайлова стояли их отцы, довольно значимые фигуры в критике и, что немаловажно, в Союзе писателей.

Лёня Асанов, тоже сын писателя, очень начитанный и взросший в атмосфере творчества, уже тог-да работавший в издательстве «Современник», сначала в отделе критики, а позже заведовавший отделом классики, и его антипод «разночинец» Володя Бондаренко, вечный полемист, раскручивавший в ту пору в критике кампанию по «оформлению» в качестве литературного явления «прозу сорокалетних – москов-скую школу».

Саша Казинцев – с хитрой улыбкой внимающий всем, во все времена бывший себе на уме, и два молчуна: Саша Неверов и Женя Шкловский.

Хоть и самый молодой, а, может, именно потому ершистый и занозистый Серёжа Куняев, гото-вый, кажется, забодать Золотусского после любого слова, сказанного поперёк.

Лена Стрельцова, для которой её Вампилов имел отношение не столько к литературе, сколько к театру, и Марина Борщевская, о которой ни тогда, ни позже кроме того, что она работает в «Юности», я ничего больше не знаю.

Какое-то время появлялась Руслана Ляшева, но не долго. Она уже тогда разрывалась на части: критика, проза, кандидатская диссертация.

Слава Педенко, у которого газетная рутина в «Литературной России» отбивала, похоже, всякое желание учиться.

Павел Нерлер, складывалось впечатление, что любая тема могла заинтересовать его лишь в од-ном единственном случае: если её можно было хоть какой-то ниточкой «привязать» к имени Осипа Мандельштама.

И автор этих строк. О себе позволю тут в качестве характеристики привести слова автографа, написанные на одной из подаренных книг Анатолием Петровичем: «Александру Разумихину – самому колючему «студий-цу» – с пожеланием светлых дум и добрых дел. Дружески – А. Ланщиков».