Завещание Аввакума

— Павел Афанасьевич, а наши знаменитые Бугровы какого толка? — почтительно поинтересовался Лыков.

— Они беглопоповцы. Это своего рода подвид, разновидность поповцев. Когда в конце сороковых Николай Павлович запретил «перебегать» попам из канонической церкви, это течение едва не прекратилось; часть верующих даже перешла в беспоповцы. Но оставшиеся приспособились и очень даже неплохо существуют в рамках австрийской иерархии. Бугровы очень влиятельные люди не только в Нижнем Новгороде и, кстати, хорошо известны государю.

Теперь беспоповцы. Здесь тоже есть свои разновидности: имеются монинцы и федосеевцы, но последние уже исчезают. Федосеевское согласие, по имени дьяка Федосия Васильева, умершего в тюрьме в 1711 году, развилось сначала в Польше; при Екатерине была создана в Москве за Преображенской заставой богатая Преображенская община, с кладбищем, богадельней и часовней. Однако она не выдержала репрессий императора Николая Павловича и в 1840 году закрылась, а самые богатые прихожане перешли к монинцам, или беспоповцам поморского согласия. Преображенской общиной много лет управлял род знаменитых капиталистов Гучковых: сначала Федор Алексеевич, затем его сын Ефим Федорович. Когда репрессии усилились, старый Гучков взял себе «на хранение» сундук, в котором было общинных денег и ценностей на 12 миллионов рублей. С этого сундука и пошло настоящее богатство фамилии Гучковых, которые вскоре благополучно перешли в единоверие.

Монинцы в отличие от федосеевцев уцелели. Их Покровская община была создана почти одновременно с Рогожской, при Екатерине, и благополучно здравствует по сию пору. Капиталы и у них не маленькие, но до рогожцев им — как до Луны. Кроме того, там сейчас тоже раскол — есть новое и старое согласия, отличающиеся обрядами. Я думаю, что к делу с завещанием Аввакума они не причастны.

Это были основные согласия. Староверы очень многочисленны, а после отмены крепостного права их ряды весьма умножились, в старую веру переходили целыми селами. У нас в Нижегородской губернии, например, к ним принадлежит почти половина населения. А в классе капиталистов во всей стране у них подавляющее превосходство: восемь из десяти самых богатых купцов и промышленников — староверы.

Теперь секты. Самые распространенные, если отбросить не интересных нам бегунов — это хлысты, скопцы, духоборы и молокане.

— Хлыстов у нас изрядно, — глубокомысленно вставил Львов.

— Это действительно так, — улыбнулся Благово. — Хлысты в нашей губернии исторически влиятельны: первый их «христос» — Иван Суслов — держал свой «корабль», то есть хлыстовскую общину, в Павлове-на-Оке. Второй «христос» — Прокопий Лупкин — отбывал у нас в Нижнем Новгороде ссылку за участие в 1689 году в стрелецком бунте. Сильный «корабль» уже более ста лет находится в Ворсме. Один из самых выдающихся хлыстовских «христов», знаменитый Радаев, философ и религиозный мистик, почти двадцать лет держал арзамасский «корабль». Когда в 1856 году он был посажен в тюрьму, а затем выслан, выяснилось, что он жил одновременно с тринадцатью женщинами!

Хлысты — одна из наиболее законспирированных сект. Их «корабли» не очень многочисленны, но имеются почти повсеместно; у них свои условные сигналы и шифры, пароли, явочные квартиры, их связные легко пересекают всю Россию втайне от властей. Правда, как и везде, тут тоже начались раздоры, выделились прыгуны, купидоны и прочие течения, но, честно говоря, о хлыстах доподлинно почти ничего не известно. На мой взгляд, они заинтересованы в росте своего влияния и вполне способны нанять Осипа Лякина, чтобы ослабить Рогожу.

Далее по влиятельности идут печально знаменитые скопцы. Они выделились из хлыстов, но начало их темно. Первым проповедником этого изуверства стал некий Андрей Блохин, крестьянин села Брасова Севского уезда. Он лично разработал теорию секты, и он же перешел от нее к практике, оскопив сам себя. Блохин оскопил (или, как они говорят, убелил) и своего товарища, знаменитого впоследствии Кондратия Селиванова. Затем уже вдвоем они приобщили в Орловской губернии более 60 человек, и власти ничего об этом не знали, пока одна крестьянка не рассказала священнику на исповеди, что ее муж во время купания с соседом узнал о его оскоплении. Батюшка немедленно донес об этом по команде, и в 1772 году был проведен первый процесс по скопцам. Блохина били батогами и сослали на вечную каторгу в Нерчинск, Селиванов два года скрывался, но тоже был схвачен и сослан в Сибирь. Однако звезда его не закатилась. Сибирские купцы устроили ему побег из ссылки и объявили его чудесно спасшимся от смерти императором Петром III. Для этой цели был даже подкуплен бывший лакей Петра III Кобелев, который всюду подтверждал царственное происхождение Селиванова…

Скопцы действовали сплоченнее других раскольников и быстро составили огромные частные и значительный общинный капитал. В отличие от прочих, их вожди — Ненастьевы, Солодовниковы, Костровы — жили в Петербурге; может быть, поэтому хлыстов всегда тянуло к власти политической, а не «рублевой». Селиванов был случайно арестован в 1797 году и имел личную встречу с Павлом, по итогам которой был помещен в Обуховский дом для умалишенных. После восхождения на престол Александра последний дважды лично встречался с Селивановым — в 1802 и 1809 годах. Скопческий патриарх открыто жил в столице, в специально для него построенном роскошно отделанном здании, где принимал многочисленных паломников в роли живого бога.

В 1804 году великосветский скопец камергер Елянский обратился к императору с запиской о переустройстве России. В ней скопцы предлагали себя на службу государству, при условии что вся империя должна перестроиться согласно их указаниям. На каждый корабль, в каждый полк и каждый город назначаются по два монаха-скопца в качестве советников и по одному предсказателю, а военная и гражданская администрации должны следовать их указаниям. Сам Селиванов должен состоять при особе государя…

Прочтя этот бред, Елянского наверху сочли сумасшедшим и посадили в суздальскую монастырскую тюрьму; в 1820 году туда же заключили и престарелого Селиванова. После этого скопцы сильно законспирировались и сейчас о них почти ничего не известно. В 1871 году в Москве осудили 37 скопцов, а 1872 — еще 136 человек в Мелитополе. По законам Российской империи за оскопление полагается каторга; секта скопцов объявлена особо вредной. Если наши искомые противники — скопцы, то выявить их будет особенно трудно…

— Извините, Павел Афанасьевич, но я не могу понять, почему скопцы не вымерли как секта? — не удержался Лыков. — Ну, оскопили они себя единожды, детей у них уже больше никогда не будет. А новые волонтеры откуда возьмутся, при отсутствии потомства и, следовательно, наследников? И потом — лишать себя эдакой важной части жизни… Уродство какое-то.

— Это для нас с вами уродство, — терпеливо пояснил надворный советник. — А для некоторой, конечно, не многочисленной, части людей это единственный способ радикально избавиться от похоти и соблазнов. Кого-то он привлекает. А наследницей оскопившихся купцов становится сама секта, отсюда, собственно, и ее значительные богатства. Скопчество — удел узкой группы, но спайка внутри нее огромная, тем эти фанатики и опасны.

Ну-с, остаются еще духоборы и молокане. Если коротко, то духоборы тоже вышли из хлыстов: создателем секты стал скупщик шерсти из Тамбовской губернии Илларион Побирохин, который вербовал адептов, разъезжая по своим торговым делам. Кончил он Сибирью, после того как торжественно вступил в Тамбов с двенадцатью «апостолами», чтобы «судить вселенную».

Зять Побирохина Семен Уклеин разошелся с тестем в вопросе о последнем суде и создал секту молокан.

При Александре обе секты процветали и накопили капиталы, при Николае были разгромлены. Сейчас они имеют сильные колонии на Кавказе и несколько — в Поволжье. Во время последней войны духоборы получили очень выгодные контракты и заработали на этом миллионы. Но, учитывая, что все их интересы на Кавказе и общероссийское мессианство их не очень интересует, я думаю, с Лякиным якшаются не они.

Итак, резюме, господа, — перевел дух Благово. — Искомые нами конкуренты Рогожской общины, желающие перехватить рукопись Аввакума и нанявшие с этой целью Осю Душегуба, это: или поповцы-«раздорники», или хлысты, или скопцы.

— Как же выяснить, кто именно из них? — в сердцах сказал Львов. — Все они наполовину подпольщики, слова правды никто не скажет.

— Найдем продавцов рукописи — найдем и заказчиков убийств, — убежденно ответил Благово. — Продавцы вели же переговоры с ними. Поэтому, Алексей Николаевич — сегодня отдохните, а завтра с самого утра езжайте на Скобу, в Гостиный двор. Там есть на втором этаже две лавки, торгующие иконами…

— Но ведь на время ярмарки Гостиный двор закрывается, все купцы переезжают сюда.

— Двор закроется через неделю, к Макарию Желтоводскому; пока он еще работает. Так вот, в одной из лавок, в той, где хозяйкой вдова, найдете адрес начетчика Петра Васильевича. Это забавный тип и лучший в городе полемист и трактователь священных книг. Притом прожженная шельма: скупает у своих братьев-староверов из Заволжья иконы дониконианского письма за рубли, а продает рогожцам да монинцам за сотни и тысячи. Как найдете его — скажете, что от меня. Он мне обязан тем, что до сих пор не в Сибири… Уж Петр-то Васильевич точно знает, у кого рукопись Аввакума и кто ею интересуется. Если он назовет вам продавцов, немедленно заберите их и доставьте к полицмейстеру. Если же он побоится, а такое более вероятно, то ведите старика ко мне; я буду здесь завтра с девяти и сам с ним поговорю. Все, Алексей Николаевич, идите домой, вам сегодня и так досталось. Уже вечер, начетчика все равно не найти, он сейчас наверняка в каком-нибудь тайном моленном доме заседает. До завтра!

И Благово буквально вытолкал Алексея из кабинета. Но идти домой Лыков не мог, пока не вернется из своей опасной вылазки Здобнов, поэтому он спустился вниз, в съезжую, сел там в уголке и принялся ждать. Так он просидел три часа, беспокойство его все нарастало. Чтобы чем-то занять себя, Алексей помог надзирателю третьего квартала составить протокол о срезании кошелька у купца из Моршанска, вместе с городовым Васильевым оттащил в холодную буйного пьяного ростом чуть не с Каланчу. К полуночи он окончательно оцепенел от дурных ожиданий, сел напротив входной двери и смотрел на нее, не откликаясь на разговор.

Пришел сдавать смену Ничепоруков и тоже молча сел рядом, глядя на дверь.

Глава 7

Вместо Здобнова

Вид на Нижнепосадский гостиный двор, Рождественскую улицу и Стрелку от Ивановской башни кремля.

В час ночи снаружи раздался грохот коляски, громкие голоса и в съезжую как-то боком, семеня ногами, вбежал Здобнов в мастерски наклеенной бороде и упал на стул. Все кинулись к нему. Алексей увидел, как по рукам сыщика стекает кровь; Иван Иванович зажимал рану в левом боку и хрипло дышал.

— Доктора, живо! — загремел на всю часть Ничепоруков, а Лыков молча, быстро и ловко начал снимать со Здобнова напитанные кровью кафтан и поддевку.

На войне Алексей видел много ранений и хорошо научился оказывать первую помощь. Первое, что он сказал, увидев рану, было облегченное:

— Слава Богу!

— Что там, Лешка? — морщась от боли, спросил Здобнов.

— Все обойдется, Иван Иванович, рана очень удачная — ниже легкого и выше почки, в неопасное место, через месяц будете плясать. Правда, большая кровопотеря. Сейчас я вас перевяжу.

Дежурный доктор из высланных под надзор студентов-медиков прибежал быстро, похвалил наложенную Алексеем повязку и велел срочно везти раненого в ярмарочную больницу. Больница находилась в Кунавино, у Московской заставы, в собственном добротно оборудованном здании. Помчались туда на двух полицейских пролетках с зажженными фонарями: в первой — раненый с медиком, во второй — Лыков с Благово, который, оказывается, не ушел домой, а тоже у себя наверху сидел и ждал Здобнова.

Через полчаса перевязанный, пахнущий коллодиумом — у него, кроме ножевого ранения в бок, оказались сильно порезаны обе ладони — Здобнов благостно лежал на койке. Курить ему доктор не разрешил, но стакан водки «от нервов» выпить дозволил. Сыщик был очень слаб, но понимал, что все страшное уже позади, его бледное лицо начало розоветь; он торопился доложить начальству свое происшествие, пока еще не впал в забытье.

Рассказал Здобнов следующее.

Он загримировался под «пьяненького мещанина при деньгах», сунул в один карман казенных два червонца, а в другой — кастет, и отправился в Гордеевку, большое пригородное село на окраине Кунавина, примыкающее к ярмарке с северо-запада. У Гордеевки очень плохая репутация — это своего рода отстойник для всякого сброда, делавшего отсюда вечерние вылазки на ярмарку, а утром сидящего в четырнадцати знаменитых своей опасностью зловещих гордеевских трактирах.

Идея Здобнова была прийти вечером на Самокаты, а конкретно в заведения Сушкина, а потом и Кузнецова, не в одиночку. Он решил найти в Гордеевке себе собутыльника из известных мелких жуликов, которые всюду на Самокатах свои, и у Сушкина появиться уже вдвоем и навеселе, чтобы отвести подозрения. Грим у Ивана Ивановича был хороший, он даже пальцы себе изъел заранее краской («мы по красильной части работаем»). Собутыльника, которого все звали Ваня Маненький, он нашел быстро, помахал у него перед носом двумя «красненькими», сказав загадочно — «у мазуриков заработал!», и тот на весь день прилип к нему как банный лист. Обойдя три трактира в Гордеевке, в обед они, уже хорошо веселые, пришли на Самокаты и до вечера торчали у Сушкина, медленно, но верно спуская казенные деньги. Ваня Маненький быстро подсел к каким-то трем «кавказским ребятам» с острова Кавказ, прихватив с собой и Здобнова. Ребята, видно, приглядывались, кого бы им попотрошить. Сушкин дозволял высматривать в своем заведении за известную комиссию, потому что с Кавказом шутки плохи — на острове собиралось к ярмарке до ста человек решительных людей, среди которых было много беглых из ссылки и даже с каторги; с буйным островом лучше было дружить.

Пьяненький мещанин по красильной части со своими жалкими рублями «кавказцев» не заинтересовал; они милостиво разрешили ему поставить честной компании полуштоф очищенной и стали вполголоса расспрашивать Ваню о том, «кто из набольших приехал».

Ване, видимо, хотелось блеснуть перед серьезными людьми своей осведомленностью, и он назвал несколько имен. Первыми же он назвал Осю и Сашку Регента! Сказал, что они бывают на обеих «мельницах» по ночам, а днем у них дела.

Пьяненький мещанин по красильной части несколько раз некстати встревал в разговор, сказал даже, что у него свояк регент в Трехсвятской, и что у отца тоже была мельница, да пропил; от него лениво отмахивались.

Здесь, Здобнов уверен, его не раскусили; он затерялся в компании. Хотя Сушкин известен своей подозрительностью, и охранники его, и он сам смотрят очень внимательно, сыщик ушел от него с Ваней Маненьким благополучно. Прокололся он в трактире Кузнецова, и выдал себя именно Ване, которого счел человеком пустым и не опасным. Когда около полуночи по шумному, пьяно орущему и накуренному общему залу трактира прошел быстрым шагом какой-то человек, Ваня Маненький ткнул Здобнова локтем в бок и сказал:

— Вот и Регент появился.

И Здобнов на секунду раскрылся, когда посмотрел Сашке Регенту в спину. Ваня оказался совсем не прост, взгляд этот, отнюдь не мещанский, перехватил и все понял, но виду не подал. Они просидели еще с полчаса с какими-то арфистками, дали им двугривенный «на ноты», а потом вдруг Иван Иваныч увидел, что Вани Маненького около него нет. Почувствовав неладное, он пьяно дыхнул в ухо половому: «Где у вас тут нужник?» — и, пошатываясь, направился к сеням. Вышел на темную лестницу и тут же получил удар ножом в бок. Второй удар он поймал руками, изрезав сильно пальцы, пнул нападавшего ногой в пах, выскочил на улицу, впрыгнул в ближайшую пролетку и крикнул как можно повелительней:

— К полицмейстеру! Живо, малой!

Так и домчался, зажимая пробитый бок изрезанными пальцами.

Уже в третьем часу утра Благово с Алексеем на той же полицейской пролетке возвращались в Главный дом. Ехать домой было уже поздно — через пять часов начиналось их дежурство. Лыков хотел сбегать за реку успокоить мать с сестрой, но оказалось, что Благово еще перед их отъездом в больницу велел Ничепорукову зайти к Лыковым сказать, что Алексей ночует в части. Как всегда, его старший начальник все замечал и все успевал…

Благово смотрел на огни Благовещенской стороны, на другом берегу Оки, и говорил устало, но эмоционально:

— Мы недооцениваем противника. Сам Иван Дмитриевич Путилин (коего я имею честь знать лично) второй год не может поймать Осипа Лякина. Сегодня, при менее благополучном стечении обстоятельств, у меня уже было бы два зарезанных сыщика — вы и Здобнов. Случилось два чуда в один день, но третьего не будет — не те люди. Поэтому удвойте, утройте осторожность!

Мы отстаем от них, потому что до сих пор не знаем продавцов рукописи Аввакума. Возможно, в этот самый момент Ося Душегуб их убивает, и мы завтра найдем их трупы. Поэтому в половине восьмого будьте в полицейском экипаже у Гостиного двора, я распоряжусь, чтобы его за вами закрепили. Найдите мне начетчика из-под земли! Я сам поехал бы с вами, но в девять мне вместе с полицмейстером надо быть на первом докладе у графа Игнатьева. Старика отведите в мой кабинет и ждите меня там, а если он назовет продавцов вам — их также ко мне.

Далее. Противник настолько силен, что нам одним с ним не справиться. У нас есть и полицейские чины, и жандармские, и казаки, имеется ярмарочная команда и силы гарнизонного батальона, но это не поможет в поимке Осипа Лякина. Ночные облавы в притонах возможны только в Кунавино, и то с минимальными шансами на успех. На Самокатах никакая облава невозможна ни днем, ни ночью — мы поймаем только воздух. А банда Лякина вообще ночует где-нибудь в Сормово или Подновье… Поэтому нам нужны союзники, которые не стеснены рамками закона. Я имею в виду этого Буффало. Он же тоже будет искать рукопись Аввакума!

(Они подъехали к Главному дому, отпустили экипаж и стояли теперь на крыльце своего флигеля под фонарем).

— Каргер не прав, желая выставить его из города, — продолжал Павел Афанасьевич. — Буффало может быть для нас очень полезен. Поэтому я поручаю вам наладить с ним негласное взаимодействие. Полицмейстеру об этом пока говорить без нужды не будем, но если это вскроется — сошлитесь на мое указание. Сегодня же днем зайдите к Гаммелю и заставьте его познакомить вас с Буффалой. Он теперь ваш должник, да и вся Рогожа вместе с ним. Если Буффало покажется вам человеком, могущим быть нам полезным — сообщите ему то, что услышали от Ивана Ивановича. И помогите сориентироваться на ярмарке. Вообще обещайте любое содействие. Пусть, если он такой фартовый, идет сам на «мельницу» и ловит там Осю с Сашей, пусть даже убивает их — нам только лучше; эдаких мерзавцев давно пора бы в землю, да наш закон такого не дозволяет.

А теперь, Алексей Николаевич — спать!

Он крепко пожал Лыкову руку и ушел к себе наверх. Алексей же устроился в дежурной комнате на диване, наказал разбудить себя в половине седьмого и мгновенно уснул.

В половине восьмого утра в полицейском экипаже, замаскированном под извозчика, Лыков подъехал к Гостиному двору, что на Рождественской. Вбежал на безлюдный еще второй этаж, прошелся по галерее. Обе лавки с иконами были уже открыты, хотя покупателей в такую рань не предвиделось. Лавки соседствовали друг с другом; у дверей их стояли мальчики лет 10–11 и смотрели на него. «Которая из них?» — подумал Алексей, разглядывая, в свою очередь, мальчиков. Один был с крохотным стариковским личиком и какими-то бегающими, как у мышонка, глазами; второй — крепенький, рыжеватый, со смышленым взглядом. Лыков поманил его, спросил начальственно:

— Как зовут?

— Алексей Пешков, — ответил тот.

Лыков показал ему свою бляху, но так, чтобы не увидел второй мальчик, и сказал негромко:

— Я из полиции. Ищу Петра Васильевича.

— Он у нас, пьет чай с приказчиком, — так же тихо ответил Пешков.

— Позови его.

Мальчик убежал в лавку, Алексей стал прохаживаться по галерее. Через минуту вышел, прихрамывая, высокий старик с седой бородой на благолепном лице, с умными глазами, с палкой и картузом в руках. Увидев молодость Лыкова, он не спеша, с достоинством надел картуз, подошел и ласково прогундосил:

— Пожалуйте документик.

— Я от Павла Афанасьевича, — ответил Алексей; начетчик сразу изменился в лице, глянул настороженно, увидел внизу пролетку и все понял.

— Здесь говорить не надобно. Отъедьте пока на квартал, я спущусь через минуту, догоню и поедем в часть; не нужно, чтобы нас вместе видали.

Алексей проехал вперед и стал в Троицком переулке, с утра уже набитом бугровскими подводами. Вскоре подковылял начетчик, сел, попросил поднять верх экипажа, и они поехали на ярмарку. По лицу старика Алексей понял, что говорить тот будет только с Благово, но его беспокоило, что они могут снова опоздать, и он не выдержал:

— Нам нужно знать продавцов известной вам рукописи.

Петр Васильевич молча пожал плечами.

— Грех на душу берете. Их за нее убить могут!

— Это уж как Бог решит, — сухо ответил старик, и на этом беседа прекратилась.

Когда они в восемь часов подходили к кабинету Благово на втором этаже, подле приемной полицмейстера, дежурный чиновник канцелярии остановил Лыкова.

— Павел Афанасьевич велел передать вам ключ от его кабинета и ждать его хоть до вечера. Он только что ушел на первый доклад к его сиятельству, генерал-губернатору графу Игнатьеву.

Глава 8

Игнатьев

Карусель на Самокатной площади.

Генерал от инфантерии, генерал-адъютант, член Государственного совета граф Николай Павлович Игнатьев наконец-то снова дорвался до работы. Кавалер российских орденов Анны и Станислава 2 и 1 степеней, Владимира 4, 3 и 2 степеней, Белого Орла и Александра Невского (с алмазными знаками!), а также иностранных наград: французского Почетного Легиона 2 степени со звездой, турецких орденов Меджидье 1 степени и Османье 1 степени с алмазами; итальянских: Большого креста ордена Маврикия и Лазаря и того же креста 1 степени; греческих: Большого командорского креста ордена Спасителя и 1 степени того же ордена; черногорских: князя Даниила Первого 2 и 1 степеней; румынских: Звезды 1 степени и железного креста «За переход через Дунай»; командорского креста португальского ордена Башни и Меча, персидского — Льва и Солнца 1 степени, тунисского ордена Славы, нидерландского — Льва 1 степени, вюртембергского ордена Короны 1 степени и сербского ордена Такова 1 степени. Да еще почетный знак с вензелем Его Императорского Величества для ношения в петлице и портрет персидского шаха с алмазами…

В 24 года — полковник, в 26 — генерал-майор, в 28 — самый молодой в России генерал-адъютант «за принятие решительных и благоразумных мер к прекращению войны между Китаем, Англией и Францией и к убеждению китайского правительства заключить с последними мир». Оставаясь генералом, возглавил Азиатский департамент Министерства иностранных дел, а в 1864 году стал чрезвычайным посланником и полномочным министром Российской империи в Турции. Вскоре турки уже называли Игнатьева вторым после султана лицом в Порте. Султан Абдул-Азис и его сын принц Иззетдин весьма уважали генерала-дипломата и даже согласовывали с ним назначение своих министров. Кроме этих успехов, Игнатьев народил в османской столице шестерых детей.

Константинопольская конференция послов европейских держав в 1877 году потребовала от Порты предоставления автономии своим провинциям с христианским населением. Задумал и вел конференцию Игнатьев. Отказ султана выполнить эти требования и заставил Россию объявить Турции войну…

Три первых месяца войны Игнатьев провел в императорской Главной квартире, а после падения Плевны вернулся, с разрешения государя, в Петербург и лично составил текст мирного договора, подписанного затем им же от имени России 19 февраля 1878 года в городке Сан-Стефано. Он стал генералом от инфантерии и чуть ли не национальным героем. Однако на Берлинский конгресс вместо него поехал его личный враг Петр Шувалов, и раздосадованный генерал уволился в длительный отпуск «вследствие расстроенного здоровья». В Берлине великие державы объединились против России и переменили условия игнатьевского договора, лишив русских многих плодов их кровью завоеванных побед… Игнатьев следил за этим уже в качестве наблюдателя из своего имения Круподерницы, с удивлением обнаруживая, что газеты выставляют козлом отпущения именно его: слишком, мол, необдуманно составил сан-стефанский договор, чем озлил и Англию, и Германию. Старый хрен Горчаков с Петей Шуваловым про…, а генерал Игнатьев виноват!

Отпуск длился целый год, и вот 1 мая сего, 1879 года Николай Павлович получил, наконец, назначение — нижегородским генерал-губернатором, пусть и временным, на период ярмарки, и 19 июля прибыл к месту службы. И хотя поезд пришел ночью, в восемь утра он уже принял губернатора графа Кутайсова с комендантом ярмарки — жандармским полковником, а в половине девятого велел пригласить важнейших чинов полиции.

В кабинет, печатая шаг, зашли Каргер, макарьевский пристав Львов и бранд-майор Морошкин; последним скромно и без отбивания паркета сапогами предстал надворный советник Благово.

Игнатьев обошел застывшую шеренгу новых своих подчиненных, Кутайсов представил их, и каждому граф пожал руку. Отметил про себя, что губернатор перепутал отчество Морошкина, а Благово назвал коллежским асессором, и тому пришлось поправлять начальство.

После первого знакомства Игнатьев предложил всем сесть, заслушал общий доклад Каргера и очень быстро перевел разговор в деловое русло, интересуясь конкретным состоянием противопожарной службы ярмарки и ее полицейской безопасностью. Правнук знаменитого брадобрея и фаворита Павла Первого, Кутайсов седьмой год управлял губернией, но делать дело так и не научился. Получасового, как он надеялся, разговора не получилось; Игнатьев лез во все детали, быстро вникал, уточнял, переспрашивал, интересовался делами непритворно. В конце концов, пришлось сообщить ему, что уже имеются двое убитых приезжих купцов, а убийцы продолжают гулять по ярмарке. Каргер, недостаточно владея деталями, предоставил Благово сделать обстоятельный доклад, и тот последовательно, четко, не скрывая своих упущений, рассказал все дело о рукописи Аввакума. Закончил он доклад тем же резюме: или «раздорники», или хлысты, или скопцы.

С минуту Игнатьев молчал, обдумывая услышанное, а потом спросил, и вовсе не о том:

— Господин Благово, а почему мне докладываете вы, помощник начальника сыскной полиции? Где же сам начальник?

Благово с трудом удержался от желания покоситься на Кутайсова, пересилил себя и ответил спокойно:

— Начальник сыскной полиции статский советник Лукашевич находится в отпуске по болезни, и я исполняю временно его должность.

— И давно он в отпуске?

— Два года с месяцем.

— Федоров, — обратился Игнатьев к своему адъютанту. — Подготовь, голубчик, за моей подписью ходатайство Льву Саввичу[12]: статского советника Лукашевича по длительной болезни от службы уволить; начальником нижегородской сыскной полиции назначить надворного советника Благово с присвоением ему следующего классного чина коллежского советника; выслугу лет в новом чине господину Благово засчитать задним числом с момента исполнения должности начальника, то есть два года с месяцем.

Присутствующие молча переглянулись, слегка ошарашенные манерой графа Игнатьева решать вопросы чинопроизводства, а Кутайсов покраснел. Лукашевич был его зятем и в настоящий момент понтировал в Ницце, отдыхая от перенесенных неведомо когда трудов. Благово тащил весь воз сыскной работы не два года с месяцем, а уже шестой год, потому как Лукашевич, и пребывая в Нижнем, службой себя отнюдь не утруждал.

— Павел Афанасьевич, — продолжал генерал-губернатор, — а почему мы не можем заарестовать Осипа Лякина и его банду в трактире Кузнецова, если мы точно знаем, что он бывает там по ночам?

— Невозможно, ваше сиятельство, — ответил Благово с явным сожалением. — Трактир Кузнецова находится в месте, называемом Самокаты. Это своего рода остров, образованный Мещерским озером и Бетанкуровским каналом, соединенным с этим озером двумя малыми каналами. Попасть на Самокатную площадь можно по четырем мостам. Преступное сообщество днюет и ночует на Самокатах, сбывает там краденое, играет в карты, покупает девок, имеет притоны — «малины» и игорные дома — «мельницы». Отдельные трактиры годами принадлежат крупным бандам, разумеется, не юридически, но фактически и дают им ежесезонно значительный доход. Всего же на Самокатах сосредоточено более 60 трактиров, кухмистерских, пивных, ренских погребов и закусочных, и каждое из этих заведений патронируется каким-либо значительным бандитом. Он может сидеть в каторге, а деньги ему идут… У них с этим строго. Самокаты — это огромное самоуправляемое преступное высокодоходное предприятие, а среди его «акционеров» есть и питерские бандиты, и московские, и варшавские, и даже персиянские. Тон сегодня задают питерцы и Осип Лякин — один из самых, а может, сейчас и самый влиятельный из них.

Кроме этого крупняка, на Самокатах кормится много жулья помельче: шулера, игроки в стукалку и в «ремешок», продавцы медных часов за золотые, брачные и биржевые аферисты, сутенеры. Три шайки карманников срезают кошельки, причем территория между ними поделена и конфликтов почти не возникает. Еще шайка фабрикует паспорта, а может и завещание подделать. Имеется также два подпольных водочных завода. У преступников есть своя биржа труда, она обретается в пивной «Ниагара». Есть даже пенсионный фонд для престарелых жуликов, куда все, даже самые страшные бандиты и убийцы, делают отчисления с добытого.

Словом, ваше сиятельство, Самокаты — это золотой прииск для преступников, и потому они хорошо управляются и охраняются. На всех четырех мостах стоят, сменяясь день и ночь, караулы, на Мещерском озере дежурят специальные лодки для срочной эвакуации только тех, кто в розыске. В толпе зевак на площади есть особые соглядатаи, в каждой пивной — своя служба безопасности. Более того, каждый, даже незначительный жулик считает своим долгом сообщать вверх по иерархии обо всех подозрительных на Самокатах; на этом и погорел наш сыщик Здобнов. Охранительные заслоны выставлены из Самокатов во все важнейшие ярмарочные центры; непрерывно наблюдаются Макарьевская часть и казарма оренбургских казаков. При попытке, например, полицейского отряда выйти из Главного дома в притонах Самокатов немедля начнется срочная эвакуация. Бандиты переплывут каналы или озеро и скроются в Гордеевке, в Азиатском квартале ярмарки, в бесчисленных пакгаузах Сибирской пристани или уплывут на остров Кавказ.

Имеются даже непроверенные сведения, что из трактира Кузнецова прорыт подземный ход под каналом в Азиатский квартал.