Опять о том же: о годах войны, О грохоте уродливых орудий, О чёрном дыме в синеве весны, О том, что было и чего не будет. Как шли в атаку, брали города, Снаряды рыли вспаханную землю. О пафосе, который навсегда — До самой смерти — свеж и неотъемлем. И только я средь пламенных людей — Не возражая, не кляня, не споря, — Твержу о несмываемом стыде И о неискупаемом позоре. 1930
«Ты мечтаешь: „Вот вернусь домой…“»
Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой, Будет чай с малиновым вареньем, На террасе — дрогнувшие тени, Синий, вечереющий покой. Ты с мальченкой ласково сидишь… Занят я наукой и искусством… Вспомним мы с таким хорошим чувством Про большой и бедственный Париж. Про неповторимое изгнанье, Про пустые мертвенные дни… Загорятся ранние огни В тонком, нарастающем тумане… Синий вечер затенит окно, А над лампой — бабочки ночные»… — Глупый друг, ты упустил одно: Что не будет главного — России. 1930
«А я живу. Лениво говорю…»
А я живу. Лениво говорю. Пишу стихи о пустоте и скуке. Встречаю хмуро по утрам зарю, С зарей вечерней опускаю руки. А я смотрю в бесформенную тьму, В ночную тьму, и я томлюсь и плачу. И никогда, должно быть, не пойму, Что этот мрак, что этот холод значит… Я буду жить пустынные года, Растрачу молодость, любовь и силы. И даже не узнаю никогда, Чего хотела и кого любила. 1930
«В этом старом, убогом отеле…»
В этом старом, убогом отеле, В никому ненужных трудах, За неделей скользит неделя, За годами скользят года. Здесь мы медленно забываем, Что вся жизнь могла быть иной. Никогда не обещанным раем Не смущаем наш сон и покой. Здесь мы плачем, смеемся, стонем. Здесь мы старимся — я и ты, В этом старом, ненужном доме, В безысходности пустоты. Вот луна поднялась на крыши… Как печален вечерний час! Оттого, что и Бога не слышит, Никогда не услышит нас. 1931
«И вовсе не высокая печаль…»
И вовсе не высокая печаль, И не отчаянье сдвигало брови… — Весь вечер ныли, долго пили чай, И долго спорили о Гумилеве. Бросали столько безответных слов, — Мы ссорились с азартом, и без толку. Потом искали белый том стихов Повсюду — на столе, в шкафу. на полках. И не нашла. И спорили опять. Стихи читали. Мыкались без дела. И почему-то не ложились спать, Хоть спать с утра мучительно хотелось. День изо дня, — и до каких же пор? Все так обычно, так совсем не ново, И этот чай, и этот нудный спор О Блоке и таланте Гумилева. 1930
«Печального безумья не зови…»
Печального безумья не зови. Уйдем опять к закрытым плотно шторам, К забытым и ненужным разговорам О вечности, о славе, о любви. Пусть за стеной шумит огромный город, — У нас спокойно, тихо и тепло, И прядь волос спускается на лоб От ровного и гладкого пробора. Уйдем назад от этих страшных лет, От жалких слез и слов обидно-колких, Уйдем назад — к забытой книжной полке, Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет. Смирить в душе ненужную тревогу, Свою судьбу доверчиво простить, И ни о чем друг друга не просить, И ни на что не жаловаться Богу. 1931
«Только память о страшной утрате…»
Только память о страшной утрате, Неживой и покорный недуг. Я люблю мое темное платье И усталость опущенных рук. Я люблю мою комнату-келью, Одиночество и пустоту, И мое неживое похмелье, И мою — неживую — мечту. Кто-то жизнь мою горько возвысил Стали дни напряженно-тихи. Только — пачка нетронутых писем И мои неживые стихи. 1931
Баллада о двадцатом годе
I. Стучали колеса… «Мы там… мы тут»… Прицепят ли, бросят?.. Куда везут?.. Тяжелые вещи В темных углах… На холод зловещий Судьба взяла. Тела вповалку, На чемоданах… И не было жалко, И не было странно… Как омут бездонный Зданье вокзала, Когда по перрону Толпа бежала. В парадных залах Валялись солдаты… Со стен вокзала Дразнили плакаты… На сердце стоны: Возьмут?.. Прицепят!.. Вагоны, вагоны — Красные цепи. Глухие зарницы Последних боев. Тифозные лица Красных гробов. Берут, увозят Танки и пушки Визжат паровозы, Теплушки, теплушки. Широкие двери Вдоль красной стены. Не люди, а звери Там спасены. Тревожные вести Издалека. Отчаянья мести В сжатых руках. Лишь тихие стоны. Лишь взгляд несмелый, Когда за вагоном Толпа ревела. Сжимала сильнее На шее крестик. О, только б скорее! О, только б вместе! Вдали канонада. Догонят?.. Да?.. Не надо, не надо. О, никогда!.. Прощальная ласка Веселого детства — Весь ужас Батайска, Безумие бегства. II Как на острове нелюдимом, Жили в маленьком Туапсе. Корабли проходили мимо, Тайной гор дразнили шоссе. Пулемет стоял на вокзале… Было душно от злой тоски. Хлеб но карточкам выдавали Кукурузной, желтой муки. Истомившись в тихой неволе, Ждали — вот разразится гроза… Крест зеленый на красном поле Украшал пустынный вокзал. Было жутко и было странно С наступлением холодной тьмы… Провозили гроб деревянный Мимо окон, где жили мы. По-весеннему грело солнце. Теплый день наступал не раз… Приходили два миноносца И зачем-то стреляли в нас. Были тихи тревожные ночи, Чутко слушаешь, а не спишь. Лишь единственный поезд в Сочи Резким свистом прорезывал тишь. И грозила кровавой расплатой Всем, уставшим за тихий день, Дерзко-пьяная речь солдата В шапке, сдвинутой набекрень. III Тянулись с Дона обозы, И не было им конца. Звучали чьи-то угрозы У белого крыльца. Стучали, стонали, скрипели Колеса пыльных телег… Тревожные две недели Решили новый побег. Волнуясь, чего-то ждали, И скоро устали ждать. Куда-то еще бежали Дымилась морская гладь. И будто бы гул далекий, Прорезав ночную мглу, Нам вслед звучали упреки Оставшихся на молу. IV Ползли к высокому молу Тяжелые корабли. Пронизывал резкий холод И ветер мирной земли. Дождливо хмурилось небо. Тревожны лица людей. Бродили, искали хлеба Вдаль Керченских площадей. Был вечер суров и долог Для мартовских вечеров. Блестели дула винтовок На пьяном огне костров. Сирена тревожно и резко Вдали начинала выть. Казаки в длинных черкесках Грозили что-то громить. И было на пристани тесно От душных, скорченных тел. Из черной, ревущей бездны Красный маяк блестел. V Нет, не победа и не слава Сияла на пути… В броню закопанный дреднаут Нас жадно поглотил. И люди шли. Их было много. Ползли издалека. И к ночи ширилась тревога И ширилась тоска. Открылись сумрачные люки. Как будто в глубь могил. Дрожа, не находили руки Канатов и перил. Пугливо озирались в трюмах Зрачки незрячих глаз. Спустилась ночь, — страшна, угрюма. Такая — в первый раз. Раздался взрыв: тяжелый, смелый. Взорвался и упал. На темном берегу чернела Ревущая толпа. Все были, как в чаду угара, Стоял над бухтой стон. Тревожным заревом пожара Был город озарен. Был жалок взгляд непониманья. Стучала кровь сильней. Несвязно что-то о восстанье Твердили в стороне. Одно хотелось: поскорее И нам уйти туда. Куда ушли, во мгле чернея, Военные суда. И мы ушли. И было страшно Среди ревущей тьмы. Три ночи над четвертой башней. Как псы, ютились мы. А после в кубрик опускались Отвесным трапом вниз. Где крики женщин раздавались И визг детей и крыс. Там часто возникали споры: Что — вечер или день? И поглощали коридоры Испуганную тень. Впотьмах ощупывали руки И звякали шаги. Открытые зияли люки У дрогнувшей ноги. Зияли жутко, словно бездны Неистовой судьбы. И неизбежно трап отвесный Вел в душные гробы. Все было точно бред: просторы Чужих морей и стран, И очертания Босфора Сквозь утренний туман. По вечерам — напевы горна. Торжественный обряд. И взгляд без слов: уже покорный. Недумающий взгляд. И спящие вповалку люди, И черная вода. И дула боевых орудий, Умолкших навсегда. Бизерта. 1924.
