Помоги проекту - поделись книгой:
К концу вечера все были немножко навеселе, включая мисс Рейд, но тем не менее она не уронила своего достоинства и, прощаясь со всеми перед сном, соблюла все свойственные ей условности.
— Я прекрасно провела вечер и никогда не забуду канун Нового года на немецком судне. Мне было чрезвычайно интересно, и я узнала много нового.
Она твердой походкой отправилась к двери, и это было своего рода триумфом, потому что весь вечер она пила почти наравне с остальными.
На следующее утро все были несколько выбиты из колеи. Когда капитан, помощник, доктор и старший механик пришли завтракать, мисс Рейд уже сидела за столом. Рядом с каждым прибором лежал маленький сверток, перевязанный розовой ленточкой. На каждом было написано: «С Новым годом». Мужчины вопросительно уставились на мисс Рейд.
— Вы все так добры ко мне, что я решила сделать вам по маленькому подарку. К сожалению, большого выбора в Порт-о-Пренсе не было, так что многого не ждите.
В свертке у капитана лежали две вересковые трубки для курения, у доктора, — полдюжины шелковых платков, у помощника — портсигар, у старшего механика — два галстука. После завтрака мисс Рейд удалилась к себе в каюту отдохнуть. Мужчины почувствовали себя неловко. Старший механик повертел в руках подаренный портсигар.
— Мне, признаться, немного стыдно, — произнес он наконец.
Капитан сидел с задумчивым видом, и было ясно, что и ему слегка не по себе.
— Не знаю, правильно ли мы поступили, сыграв с мисс Рейд такую шутку, — сказал он. — Она неплохая тетка и, кстати, вовсе не богатая, себе на хлеб зарабатывает сама. На эти подарки она, должно быть, ухлопала добрую сотню марок. Я уже почти жалею, что мы не оставили ее в покое.
Доктор пожал плечами.
— Вы же хотели, чтобы она замолчала — вот она и замолчала.
— Чего там говорить, ничего бы с нами не сделалось, слушай мы ее болтовню еще три недели, — вставил старший помощник.
— Да, от того, что происходит, я не в восторге, — добавил капитан. — В ее молчании есть что-то зловещее.
За весь завтрак мисс Рейд не произнесла почти ни слова и была абсолютно безразлична к тому, что говорили они.
— Как вы считаете, доктор, может, стоит спросить, хорошо ли она себя чувствует? — предложил капитан.
— Она прекрасно себя чувствует. Вы же видите, она ест за троих. А если вы так хотите выяснить, в чем дело, обратитесь к радисту.
— Да будет вам известно, доктор, что я человек очень деликатный.
— Так ведь и я не без сердца, — улыбнулся доктор.
Весь остаток путешествия мужчины вовсю старались загладить свою вину перед мисс Рейд. Они окружили ее такой заботой и вниманием, какими окружают человека, выздоравливающего после долгой и опасной болезни. Аппетит у нее был отличный, но они все время пытались соблазнить ее новыми блюдами. Доктор заказывал вино и настаивал, чтобы мисс Рейд распила бутылку вместе с ним. Они играли с ней в домино. Играли с ней в шахматы. Играли с ней в бридж. Втягивали ее в общий разговор. Однако хотя она и вежливо принимала их ухаживания, но все равно оставалась замкнутой и была поглощена собственными мыслями. Она как будто смотрела на них с каким-то пренебрежением. Могло даже показаться, что она воспринимает этих мужчин и их неуклюжие попытки наладить общение как нечто смехотворное и нелепое. Она открывала рот, только если к ней обращались. Она читала детективные романы, а по вечерам выходила на палубу; садилась в кресло и смотрела на звезды. Она жила в своем, скрытом от остальных мире.
Наконец путешествие подошло к концу. В тихий туманный день корабль вошел в Ла-Манш, и впереди по курсу корабля показалась земля. Мисс Рейд собрала свои чемоданы. В два часа дня судно пришвартовалось в Плимуте. Капитан, старший помощник и доктор вместе подошли попрощаться с ней.
— Ну что же, мисс Рейд, — веселым, как всегда, тоном начал капитан, — жаль, что покидаете нас. Впрочем, вы, конечно, рады снова оказаться дома.
— Вы были так добры ко мне, вы все были так добры ко мне, я даже не знаю, чем я заслужила такое отношение. Мне было очень хорошо с вами. Я никогда вас не забуду.
Голос ее слегка дрожал, она пыталась улыбнуться, но губы ее затряслись, и по щекам потекли слезы. Капитан покраснел как рак. Он неуверенно улыбнулся.
— Позвольте мне поцеловать вас, мисс Рейд.
Она была на полголовы выше его, так что ей пришлось наклониться, и капитан своими толстыми губами поцеловал сначала одну, потом другую ее мокрую щеку. Затем мисс Рейд повернулась к помощнику и доктору. Те также поцеловали ее.
— Какая же я глупая, — всхлипнула она. — Вы все такие хорошие.
Она вытерла слезы и с подчеркнутой грациозностью спустилась по трапу. Капитан тоже прослезился. Когда мисс Рейд сошла на причал, она обернулась и помахала кому-то на нижней палубе.
— Кому это она машет? — удивленно спросил капитан.
— Радисту.
На причале ее встречала мисс Прайс. Пройдя таможню, они освободились от тяжелых чемоданов мисс Рейд и отправились домой к мисс Прайс выпить по чашке чаю. Поезд мисс Рейд уходил только в пять, и мисс Прайс хотела рассказать ей о многом.
— Что же я надоедаю вам своими историями, когда вы только что вернулись из такого путешествия! Я с нетерпением жду вашего рассказа.
— Боюсь, рассказывать особенно нечего.
— Как? Ведь круиз прошел успешно?
— Вполне успешно. Было очень мило.
— И вас не утомило общество немцев?
— Конечно, они совсем не похожи на англичан. К ним нужно привыкнуть. Иногда они позволяют себе такое… ну, что англичане никогда бы себе не позволили. Но я твердо уверена: жизнь нужно принимать такой, какая она есть.
— Что они себе позволяют?
Мисс Рейд спокойно взглянула на подругу. Ее длинное глуповатое лицо хранило безмятежное выражение, и мисс Прайс не заметила, что в глазах мисс Рейд блеснул озорной огонек.
— Да ничего особенного. Просто ведут себя забавно, неожиданно и мило. Путешествие, безусловно, учит нас очень многому.
Мастерсон
Когда я распрощался с Коломбо, в мои намерения не входило ехать в Ченгтун, но на корабле я познакомился с человеком, проведшим там пять лет. Он рассказал мне, что это местечко славится своим крупным, открытым пять дней в неделю рынком, куда стекаются жители пяти-шести близлежащих стран, а также представители доброй полсотни племен. Там были восхитительные выкрашенные в темные цвета, пагоды, и была уединенность, которая умиротворяла и освобождала от смутной тревоги самые пылкие натуры. Он сказал мне, что предпочел бы это местечко любому месту на земле. Когда я спросил, чем же все-таки его так покорил этот городок, он сказал, что обрел там покой. Это был высокий темноволосый человек; держался он немного отчужденно. Такую отчужденность можно часто заметить у людей, которые долго жили в одиночестве, вдали от больших городов. В компании они чувствуют себя как-то тревожно, и, хотя где-нибудь в курительной комнате на корабле или в баре клуба они могут показаться разговорчивыми и общительными, не хуже других рассказать какую-то историю, пошутить и даже с радостью поведать о своих необычайных приключениях, всегда кажется, будто они что-то недоговаривают. Они живут в каком-то своем мире, куда не допускают никого, а взгляд их порой как бы обращен внутрь, в себя, и вы чувствуете, что именно этот скрытый от остальных мир имеет в их жизни главное значение. И зачастую в их взгляде сквозит усталость от общества, в которое их привел либо случай, либо боязнь прослыть дикарем. Видно, что их безудержно влечет назад, к монотонному одиночеству облюбованного ими местечка, где они снова будут предоставлены самим себе, где будут вести жизнь, к которой привыкли.
Эта случайная встреча, разговор с этим, человеком заставили меня предпринять путешествие по княжествам государства Шанского, в которое я сразу же и отправился. Чтобы попасть в Бангкок, надо было сесть в поезд в Сиаме, но между конечными станциями в Верхней Бирме и Сиаме было шесть, а то и семь сотен миль. Добрые люди сделали все возможное для того, чтобы путешествие мое было как можно более легким. Наш резидент в Таунджи послал мне телеграмму, сообщив, что добудет к моему приезду пони и мулов. Перед началом путешествия я закупил в Рангуне все, что счел необходимым: складные стулья, стол, лампы, фильтр для воды и еще всякой всячины. Поездом я доехал из Мандалая до Тази, с тем чтобы оттуда добраться до Таунджи на какой-нибудь машине, но человек, с которым я познакомился в Мандалае и который жил в Тази, пригласил меня на бранч (нечто среднее между завтраком и обедом), и я согласился. Звали его Мастерсон. Это был мужчина чуть старше тридцати, с приятным открытым лицом, слегка тронутыми сединой черными волосами и красивыми темными глазами. Голос у него был удивительно мелодичный, говорил он нараспев, и из-за этого я, сам не знаю почему, сразу проникся к нему доверием. Чувствовалось, что человек, высказывающий свои мысли так неторопливо и в то же время не боящийся остаться невыслушанным, должен обладать такими качествами, как внимание к окружающим и отзывчивость. Без сомнения, он был уверен в дружелюбности всего человечества, и на то, я думаю, была всего лишь одна причина — сам он был очень дружелюбен. Он обладал некоторым чувством юмора — быстрый обмен колкостями был ему, конечно, не под силу, а легкая ирония — вполне. Человек, умеющий иронизировать подобным образом, относится к происходящему со здравым смыслом, поэтому любые превратности судьбы видятся ему в чуть насмешливом свете. По роду своей деятельности ему приходилось большую часть года ездить по Бирме из конца в конец, и эти постоянные поездки привили ему страсть к коллекционированию. Он рассказал мне, что все свои свободные деньги тратит на покупку разных бирманских диковинок, и меня он пригласил в значительной мере для того, чтобы похвастаться ими.
Поезд прибыл в Тази рано утром. Мастерсон предупредил, что встретить меня не сможет — будет занят в конторе. Тем не менее он предложил мне ехать к нему домой сразу, как я закончу свои дела в городе. Бранч он назначил на десять часов.
— Чувствуйте себя как дома, — сказал он мне. — Если захотите чего-нибудь выпить, слуга все принесет. А я вернусь, как только освобожусь.
В городе я нашел гараж и договорился с владельцем полуразвалившегося «форда» о том, что он отвезет меня вместе с багажом в Таунджи. Я велел своему слуге-мадрасцу погрузить в машину максимально возможное количество багажа, а что не поместится, привязать снаружи. Сам я направился к дому Мастерсона. Это был небольшой чистенький домик с верандой, дорога, ведущая к нему, была затенена высокими деревьями, и в утреннем свете солнечного дня он выглядел очень привлекательно и уютно. Я поднялся по ступенькам, и меня тут же окликнул Мастерсон:
— Я разделался с делами быстрее, чем ожидал. Пока приготовят бранч, я покажу вам свои сокровища. Что-нибудь выпьете? Впрочем, боюсь, кроме виски с содовой я ничего не могу вам предложить.
— А не слишком ли рано?
— Рановато, конечно. Но правила моего дома таковы, что любой человек, пересекающий этот порог, обязан хоть что-нибудь да выпить.
— Тогда мне остается только подчиниться.
Он кликнул слугу, и через секунду стройный молодой бирманец внес бутылку виски, сифон и стаканы. Я сел в кресло и огляделся. Несмотря на ранний час, солнце припекало довольно сильно, и жалюзи были опущены. После слепящей дороги свет в комнате казался мягким и приятным. В комнате стояли удобные плетеные кресла, а на стенах висели написанные акварелью английские пейзажи. Картины были выполнены в строгой, официальной манере, и я предположил, что рисовала их в годы своей молодости какая-нибудь престарелая тетушка хозяина дома. На двух из них изображался неизвестный мне собор, на двух или трех других — сад с розами, еще на одной — какой-то особняк в стиле конца XVIII столетия. Заметив, что мои глаза на мгновение задержались на последней картине, Мастерсон сказал:
— Это был наш дом в Челтенхэме.
— Так вы из Челтенхэма?
Затем он показал мне свою коллекцию. Вся комната была уставлена бронзовыми и деревянными фигурками, изображавшими либо Будду, либо его последователей. Повсюду стояли шкатулки самых невероятных форм, разнообразная посуда, множество всяких безделушек, но, хотя всего было уж слишком много, вещи были размещены со вкусом, и общее впечатление создавалось приятное. В его коллекции имелось немало красивых вещей. Он показывал их с гордостью, рассказывая попутно, как ему удалось достать то и как другое, как он прослышал о третьем и охотился за ним и на какие хитрости ему приходилось пускаться, чтобы уговорить непреклонного владельца диковинки расстаться с ней. Его добрые глаза светились, когда он сообщал мне историю удачной покупки, но в них появлялся гневный огонек, когда он яростно бранил несговорчивого собственника, отказавшегося продать свое бронзовое блюдо за достаточно высокую плату. Комната была украшена цветами и, в отличие от жилищ многих холостяков на Востоке, не выглядела запущенной.
— У вас дома очень уютно, — сказал я.
Он окинул комнату быстрым взглядом.
— Было уютно. А сейчас не очень.
Я не совсем понял, что он хотел этим сказать. Тут он показал мне продолговатую деревянную шкатулку, позолоченную и отделанную стеклянной мозаикой. Такой мозаикой я восхищался во дворце в Мандалае, но здесь работа была гораздо тоньше, стеклышки, словно драгоценные камни, излучали роскошь, и своей утонченной изысканностью шкатулка напоминала итальянский Ренессанс.
— Говорят, этой шкатулке не меньше двух сотен лет, — сообщил Мастерсон. — Такие вещи давным-давно разучились делать.
Шкатулка явно предназначалась для королевского дворца, и я задумался над тем, в каких руках она побывала и каким целям послужила. Это был настоящий шедевр.
— А как она выглядит изнутри? — поинтересовался я.
— Изнутри? Ничего особенного, обычная лакировка.
Он открыл шкатулку, и я увидел там три или четыре фотографии в рамках.
— Я совсем забыл, что положил их сюда, — произнес он.
В его мягком, музыкальном голосе появилась странная нотка, и я искоса взглянул на него. Сквозь сильный загар явственно проступила густая краска. Он собрался было закрыть коробку, но потом передумал. Вынув одну из фотографий, он протянул ее мне.
— В молодости многие бирманки очень красивы, правда? — спросил он.
На фотографии была запечатлена молодая девушка. Немного смущенная, она стояла на фоне традиционного пейзажа фотостудии — пагоды и нескольких пальм. Она была в нарядной одежде, а волосы ее украшал цветок. Присутствие фотографа ее явно сковывало, но на губах все же играла робкая улыбка, а в больших строгих глазах мерцали лукавые искорки. Она была очень маленького роста, но очень стройна.
— Какое очаровательное дитя, — сказал я.
Тогда Мастерсон вытащил из шкатулки еще одну фотографию. Девушка сидела с грудным младенцем на руках, а рядом, робко положив ей руку на колено, стоял мальчик. С застывшим от ужаса лицом он смотрел прямо перед собой, потому что не мог понять, что это за аппарат и зачем человек позади него прячет голову под черную тряпку.
— Это ее дети? — спросил я.
— Наши с ней дети, — ответил Мастерсон.
Тут вошел слуга и объявил, что бранч готов. Мы прошли в гостиную и сели в кресла.
— Даже не знаю, что нам подадут. После ее ухода все в этом доме пошло кувырком.
Открытое, румяное лицо его помрачнело. Я не знал, что ему ответить.
— Я так голоден, что с радостью съем все, что угодно, — рискнул я.
Он не сказал на это ни слова, и тут же перед нами поставили по тарелке жидкой каши. Я добавил себе немного молока и сахару. Съев пару ложек каши, Мастерсон отодвинул тарелку в сторону.
— Ах, черт, и зачем эти фотографии попались мне на глаза! — воскликнул он. — Я ведь нарочно убрал их подальше.
Я не хотел проявлять любопытство и вытягивать из него какую-то тайну, которую он не хотел раскрывать, но еще менее желал я проявить полную незаинтересованность, тем самым лишив его возможности излить мне душу. Люди, с которыми мне доводилось беседовать где-нибудь в заброшенном поселке в джунглях или даже в величественном, прочном доме — своеобразной одиночке посреди кишащего китайцами города, — часто рассказывали о себе такие истории, которые, я уверен, они не рассказывали ни одной живой душе. Я был для них всего лишь случайный встречный, которого они видели в первый и, видимо, в последний раз, странник, ворвавшийся на мгновение в их монотонную жизнь, и жгучая жажда общения заставляла их раскрывать мне свои сердца. За один такой вечер (на столе — бутылка виски и сифон, светит карбидная лампа, а вокруг — враждебный, необъяснимый мир) я узнавал об этих людях больше, чем если бы знал их десять лет. В этом одна из основных прелестей путешествия, если, конечно, вас интересует человеческая натура. И когда вы наконец уходите — утром рано вставать, — иногда эти люди вам говорят:
— Боюсь, я вам до смерти наскучил со всей этой чепухой. Я не говорил так много почти полгода. Но теперь я выговорился, и на душе стало легче.
Слуга забрал пустые тарелки из-под каши и принес взамен по куску жареной рыбы серого цвета. Рыба была холодная.
— До чего дрянная рыба, — заметил Мастерсон. — Из речной рыбы я признаю только форель. Единственное, что мы можем сделать с этой — залить ее вустерским соусом.
Он обильно полил соусом свою порцию и протянул бутылку мне.
— Она была чертовски отличная хозяйка, моя малышка. Когда она жила здесь, я питался, как боевой петух. Да если бы повар только посмел такую мерзость приготовить, она бы его тут же из дому выгнала.
Он улыбнулся, и я заметил, что улыбка была очень нежной. Лицо его стало кротким и озарилось добротой.
— Знаете, мне очень больно было с ней расставаться.
Теперь было совершенно ясно, что он хочет рассказать свою историю, и я без колебаний предоставил ему эту возможность.
— Вы поссорились?
— Нет. Вряд ли это можно назвать ссорой. За пять лет, что она прожила со мной, у нас даже маленьких размолвок не было. Существа с более мягким, уживчивым характером я в жизни не встречал. Казалось, ничто не может вывести ее из себя. Она всегда была весела и жизнерадостна. Улыбка не сходила с ее губ. Она всегда была счастлива. Впрочем, тут нет ничего удивительного — для счастья у нее было все. Я к ней очень хорошо относился.
— Не сомневаюсь в этом, — вставил я.
— В этом доме она была полной хозяйкой. Я ни в чем ей не отказывал. Кто знает, будь я с ней более жесток, может, она бы и не ушла.
— Вы заставляете меня произнести банальную фразу о том, что поведение женщин объяснить невозможно.
Он с укоризной взглянул на меня, и в улыбке, блеснувшей в его глазах, промелькнуло опасение.
— Вам не будет скучно, если я расскажу о том, что произошло?
— Конечно, нет.
— Так вот, однажды я встретил ее на улице, и она как-то сразу мне понравилась. В жизни она гораздо лучше, чем на фотографии. Может, глупо говорить так о бирманке, но она была словно бутон розы, не английской розы, нет, с английской розой она имела так же мало общего, как стеклянные цветы на понравившейся вам шкатулке — с цветами настоящими. Она была похожа на розу, взращенную в восточном саду, розу необычную, экзотическую. Никак не могу ясно выразить свою мысль.
— Ничего, — улыбнулся я, — мне кажется, я вас понимаю.
— Она встретилась мне еще два или три раза, и я узнал, где она живет. Я послал своего слугу на разведку, и он выяснил, что родители охотно отпустят ее ко мне, если мы договоримся об условиях. Торговаться я не собирался, и вопрос решился в мгновение ока. В честь такого события ее родители дали ужин, и она перешла жить ко мне. Разумеется, я принял ее как жену и доверил ей полностью вести хозяйство. Я велел слугам беспрекословно выполнять ее приказы и сказал, что, если она на кого-нибудь из них пожалуется, тот с треском вылетит вон. Знаете, некоторые из наших держат своих девушек в комнатах для слуг, и, когда они уезжают по делам, этим бедняжкам здорово достается. По-моему, это просто отвратительно. Если уж вы завели себе девушку, то, как минимум, должны следить за тем, чтобы ей у вас хорошо жилось.
Хозяйство она вела — лучше некуда, и я был страшно доволен. Она держала дом в абсолютной чистоте — нигде ни соринки. Она мне экономила деньги и не позволяла слугам грабить меня. Я дал ей несколько уроков игры в бридж, и, поверите ли, она научилась играть черт знает как здорово!
— И она любила играть в бридж?
— Обожала! А как она умела принимать гостей! Любая герцогиня могла бы позавидовать! Вы знаете, у этих бирманок прекрасные манеры. Иногда я просто не мог удержаться от смеха, глядя, с какой уверенностью она принимает моих гостей, правительственных чиновников или, скажем, военных, которые были в Бирме проездом. Если какой-нибудь молодой офицер чувствовал себя неловко, она тут же приходила ему на помощь. Она не была навязчивой или назойливой, просто все время появлялась там, где была нужна, и следила, чтобы все шло хорошо, так что каждый чувствовал себя непринужденно. И еще скажу вам, во всей Бирме никто не умел так здорово готовить коктейли, как она. Люди называли меня счастливчиком.
— Видно, так оно и было, — согласился я.
Поделиться книгой: