Письма (1857)

Правда, наконец, и то, что сомнения их не очень сильны и что, может быть, они находят вещь хорошею. Но торгашество обуяло. Я как будто наизусть вижу их образ действия. Во-первых, я бьюсь об заклад, что Некрасов справлялся из-под руки в "Русском вестнике" и узнал всю историю. Да и времени довольно было справиться. Там в "Р<усском> в<естнике>" наверно провели идею, что "зелен; ягодки нет зрелой". Оба журнала пикируются между собою издавна. Щекотливо напечатать то, что забраковал "Р<усский> вестник", и дать 120, за что "Р<усский> вестник" не дал и 100. Надо было поломаться. Купить непременно дешевле 100 и поместить в будущем году, в летних месяцах, чтоб показать литераторам и публике, что купили для балласта. Таким образом в случае неуспеха они себя обеспечили. А если успех, - давай бог! Они ничего не теряют. Во-первых, за хорошую вещь заплатили страшно дешево, значит, умеют обделывать дела. А во-2-х, умели угадать хорошее, там, где "Вестник" не умел ничего разобрать... Но и кроме того, кроме всех этих интриг с "Вестником", Некрасов - чуткое животное. Узнав историю с "Вестником" и зная, что я, приехав из Сибири, истратился, нуждаюсь, - как не предложить такому пролетарию сбавку цены? Непременно согласится! - думают они. Он нарочно и продержал так долго, зная наверно, что я в ожидании и уверенности денег загрязну в нужде еще более и соглашусь наверно на всё, что мне ни дадут, - были бы хоть какие-нибудь деньги!

На это вот мое мнение: по крайней нужде моей согласиться бы можно. 1000 р. всё же деньги, и для меня большие. Но с этим сопряжено сильное нравственное унижение. Положим, что и с унижением можно бы согласиться; наплевать на них! Но вред впоследствии. Я совершенно лишусь всякого литературного значения впоследствии. Мне предложат 50 целковых. Даже в случае успеха "Степанчикова" - ничего не будет. Современники нарочно не поддержат меня, именно чтоб я и вперед брал не много. Подлецы! Друг мой, Миша! Согласиться невозможно! Одно: я должен тебе 700 и теперь, без куска хлеба, у тебя же на время буду искать помощи, а ты сам стеснен. Это одно может заставить меня изменить свое мнение. Ты пишешь, чтоб я о моем долге тебе не беспокоился. Ах, Миша! Ты только великодушен и больше ничего. Дела-то твои от этого не улучшатся. Но, друг мой, я долго думал, и у меня явились несокрушимые, вернейшие проекты. Подождем немного, откажем Некрасову и если нам удастся, - тогда нам честь и слова и, главное, независимость! Я заслужу тебе за это! Но прежде чем я объясню тебе мой вернейший и несокрушимый проект, кончим с Некрасовым. И вот как надо поступить: если я не разорю тебя семью стами и можно подождать еще немного, - то отказать Некрасову и отказать непременно. Но сделать это самым мягким, самым сладким и нежным образом. Ради бога, друг мой, повидайся с ним для этого лично. Если он мне напишет письмо (как говорил), - я отвечу ему сладостнейшим образом. Отлично было бы, если б ты сказал ему между прочим так: "Впрочем, этот роман, будет покамест лежать у меня, брат мой не хочет теперь его предлагать в другие журналы. У брата на это какие-то особенные цели". Если можно, скажи так. Впрочем, оставляю на твое благоусмотрение. Скажи, что я чрезвычайно жалею, что не мог в этом случае с ними сойтись. Как бы хорошо было, голубчик Миша, если б ты постарался что-нибудь разузнать под рукою, что у них там происходило и как их мнение о романе? Конечно ясно, что всего узнать нельзя, но что-нибудь профильтруется. Узнай и сейчас мне напиши. Наконец, на случай, если Некрасов скажет: "Я подумаю" и предложит какую-нибудь прибавку, то отвечай ему, что ты немедленно меня уведомишь. Вообще крайняя к тебе просьба: повидайся с ним, для получения романа, лично, и опиши мне весь твой разговор с ним, твои впечатления и наблюдения - в полной подробности. Хотя бы ничего не было, и то напиши. Что потом услышишь об этой истории - тоже напиши (от Майкова, например). Затем возьми роман и дело с концом.

Взяв же роман, оставь его лежать у себя. Предлагать его в "Отечеств<енные> записки" или другим, кому бы то ни было, - не надо. Роман оплеван и, покамест, лишился всей своей репутации. (Был у меня Минаев; я обещал в "Светоч" сотрудничество, ни к чему, впрочем, не обязываясь). Если "Отечеств<енные> записки" или даже минаевский журнал станут искать и предлагать, мое мнение, не отдавать им роман. Он оплеван, и, появись он теперь не в "Современнике", его оплюют еще больше. Разве если Краевский даст 120 или Минаевы. Тут еще можно подумать. Ты известишь тогда меня и напишешь о том, как ты думаешь. Но это всё только в том случае, если сами "Отечест<венные> записки" или кто-нибудь сделают предложение. Сам же ты не предлагай никому и даже вида не делай, что думаешь им делать предложение. Пусть роман покамест лежит у тебя - и дело с концом! Я напишу тебе, в конце письма, что с ним делать. А теперь к моему проекту. Слушай внимательно:

NB. Сейчас только, бесценный друг мой, получил я вчерашнее письмо твое (от 7-го). И вот что скажу: что ты ездил к Некрасову - это хорошо. Но, ради бога, с ними мягче и нежнее. Не нужно и виду подавать, что мы горюем и трусим. Не нужно им выказывать досаду. Я ведь уверен, что, впоследствии, наша возьмет. Теперь надо только спасать себя от скандала. Если Некрасов начнет торговаться или только заикнется о том, то с любезностью отвечай ему, что ты мне это сообщишь, а что, впрочем, ты мои мысли знаешь и, как уполномоченный мой, объявляешь, что я от прежних условий (120 р.) не отступлю. Насчет прочтения Дудышкину, - хорошо; но так, чтоб это дело осталось между Майковым, тобою и Дудышкиным. (Майкову я написать не могу теперь. Я завален делами, чрезвычайно важными, о которых тебе напишу в конце письма. Пожми ему руки и скажи, что я на него надеюсь. Он мне друг и искренно желает мне добра. А лучше всего прочти ему это письмо мое, конфиденциально.)

Но вот что мне не нравится: если мы будем навязываться сами "Отечественным запискам". Роман оплеван, и его похоронят гробовым молчанием. К тому же он действительно не эффектен. Даже помещать в "Отеч<ественных> записках" теперь, при интригах, не своевременно. Я уже сказал тебе, что я напишу в конце письма, как я располагаю действовать насчет романа. Но, впрочем, если "Отеч<ественные> записки", без затруднений, дадут 120 - соглашусь. Я в такой нужде, что не вправе не согласиться. Не называй моих мыслей - высокомерием. Это просто - расчет, ибо я имею многое в виду. Пусть обсудит это и Майков. Но, повторяю, за 120 р. и деньги 1200 вперед соглашусь. В "Светоч" же, если за 150, соглашусь непременно. Деньги хорошие. Во всем остальном поступлю по твоему совету (то есть если Некрасов мне напишет письмо).

Теперь к моему проекту. Обсуди его хорошенько, секретно сообщи и Майкову и посоветуйся тоже с ним.

Во-первых, ты пишешь, что теперь уж год писать нельзя, а нужно спешить и к новому году приготовить тот роман, о котором я тебе рассказывал (с страстным элементом) и таким образом обратить разом на себя внимание. Отвечаю на это: это нельзя. Я лучше с голоду умру, чем буду портить и торопиться. Да и роман тот уже уничтожен. У меня другая мысль: не знаю, обратил ли ты, дорогой мой, внимание на последнее письмо мое, в котором я говорил тебе, что хочу написать "Записки из Мертвого дома" (о каторге), - и тогда же просил тебя закинуть об этом словечко Некрасову и Краевскому? (Вообще ты иногда не пишешь, что получил от меня такое-то письмо; и я могу думать, что не дошло. Всегда извещай, что получил). Эти "Записки из Мертвого дома" приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет наикапитальнейший. Там будет и серьезное, и мрачное, и юмористическое, и народный разговор с особенным каторжным оттенком (я тебе читал некоторые, из записанных мною на месте, выражений), и изображение личностей, никогда не слыханных в литературе, и трогательное, и, наконец, главное, - мое имя. Вспомни, что Плещеев приписывал успех своих стихотворений своему имени (понимаешь?). Я уверен, что публика прочтет это с жадностию. Но в журналах печатать это, - теперь уж не надо! Мы напечатаем отдельно. Я так рассчитываю: к 1-му декабря я кончу; в декабре цензуровать (отдать образованному цензору), в генваре печатать и в генваре же в продажу. Печатать в формате Милюкова (о "Русской поэзии") и тем же шрифтом. Если книжка выйдет равная по толщине с Милюковой, то цена ей 1 р. 50 коп., если же тоньше, то 1 р. 25 коп. Печатать непременно самим, а не через книгопродавцев. За интерес я уверен, как то, что я живу. 2000 экземпляров разойдутся все в один год (я уверен, что в полгода), предположим 1 р. 25 к. - вот 2000 рублей в год. Вот на первый случай и деньги, и деньги вернейшие.

Но может быть ужасное несчастие: запретят. (Я убежден, что напишу совершенно, в высшей степени цензурно.) Если запретят, тогда всё можно разбить на статьи и напечатать в журналах отрывками. Деньги дадут, и хорошие. Но ведь это несчастье! Волка бояться и в лес не ходить. Если запретят, то можно еще попросить. Я буду в Петербурге, я через Эд<уарда> Ив<ановича> пойду к его императорскому высочеству Николаю Николаевичу, пойду к Марье Николаевне. Я выпрошу, и книга получит еще более интересу.

Но если и запретят, то и другой источник, другой проект, который необходимо исполнить во всяком случае, запретят или не запретят. Это издание сочинений. Их можно издать в трех видах (посоветуйся, голубчик мой, с Майковым).

1-й вид. "Бедные люди", "Неточка Незванова" 6 глав, "Белые ночи", "Детская сказка", "Елка и свадьба", "Честный вор", "Ревнивый муж". - Всё это в одной книжке, в формате: "Очерки из крестьянского быта" Писемского 1858 год. За эту книжку 2 р. сер<ебром>. Назвать эту книжку: "Старые повести".

2-й вид. 2 книжки, в формате того же Писемского (3) и на такой же толстой .(прекрасной) бумаге (каждая часть выйдет толще Писемского).

1-я часть. "Бедные люди", "Белые ночи", "Детская сказка", "Елка и свадьба".

2-я часть. "Дядюшкин сон". "Неточка Незванова" 6 глав. "Честный вор" и "Ревнивый муж". - Обе части 3 руб. сереб<ром>.

NB. ("Двойник" исключен, я издам его впоследствии, при успехе, отдельно, совершенно переделав и с предисловием.)

Чтоб не мешкать, умоляю тебя, голубчик мой, прислать мне по возможности скорее мои сочинения (кроме "Бедных людей", "Двойника", "Дядюшкина сна" и всех тех, которые не обозначены выше, в проекте издания). Я их переправлю скоро, по печатному шутя, нисколько не отвлекаясь от писания "Мертвого дома", и немедленно вышлю к тебе. Печатать их можно в двух случаях: или своими средствами, или продать книгопродавцу.

1) Если своими средствами: в конце октября я тебе вышлю всё исправленное. Ноябрь - цензура. Декабрь - печать и в середине января вместе с "Мертвым домом" они в продаже.

"Мертвый дом" напечатать будет стоить 300 р. (Это maximum). Сочинения в 1-м виде - от 600 - до 700, во 2-м виде 1000 р. серебром, всего 1300 р. сереб<ром>.

За деньгами для напечатания поклонюсь вам всем, моим спасителям. Дадут деньги поровну: ты, Саша, Варя, Верочка (им я писал письма) и, если можно, дядя. С тебя возьму не деньгами, а дай только вексель на 6 месяцев за бумагу; выручу к сроку.

NB. Но во время писания, теперь, я должен жить. Вот ужасно! А у меня осталось 30 целковых. Месяца на четыре я должен. быть обеспечен. Где взять? Не оставь, брат! Обратись к Саше, подыми всех родных. Ведь мне надо 300-400 р. по крайней мере. Только бы тут-то удержаться, а ведь там, потом, хорошо будет. Сочинения начнут продаваться не дурно, я уверен, тем более, что "Записки из Мертвого дома", которые будут продаваться отдельно, заинтересуют публику и вынесут и сочинения, которые явятся в одно время в свет. Пусть я в год продам до 1000 экземпляров (печатать 2000), если издать в 1-м виде; то тогда я имею с них 1200 р. С двумя тысячами за "Мертвый дом" у меня 3200.

Счет: долги тебе 700, печать 900, житье 400, итого 2000; у меня остается 1200 р. на житье. Это хорошо.

Если во 2-м виде, то, за всеми расчетами, останется 2000. Есть чем <жи>ть. (4) А надеяться, что обе книги, одна другую выручат, очень можно.

Если же издать через книгопродавца (только одни сочинения), то можно их, в 1-м виде, продать за 1000 р., во втором виде за 1500 и никак не меньше. Разумеется, надо просить сначала больше. Полученная, таким образом, разом, сумма, совершенно бы помогла мне заплатить все долги, а "Мертвый дом", продаваясь, дал бы мне хорошие и верные средства жить. Вот тебе инструкция насчет книгопродавцев, и, умоляю тебя, следуй этой инструкции пунктуально. Во-1-х, во всяком случае начни действовать теперь же. Попроси помочь Майкова. Поговори немедленно с книгопродавцами насчет 1-го и 2-го вида. Поторгуйся. Упомяни, что имя (понимаешь?). Ведь теперь самый лучший и удобный момент для начала действий. Если книгопродавец не осел, он поймет, что значит имя. Если они согласны, немедленно задаток. По выходе из цензуры - контракт (я тебе пришлю полномочие по форме, по закону). Контракт следующий: 1) Рукопись в руки - деньги в руки. 2) Печатать 2000 экземпляров - никак не больше (в крайнем случае можно 2400). 3) Я имею право печатать после этого издания через 2 года. 4) В течение этого времени, если все экземпляры выйдут, книгопродавец не имеет права делать 2-го издания. 5) Начать издание немедленно.

Если (5) продать книгопродавцу, то можно напечатать и в 3-м виде. Я буду согласен. Это вот как: 3 тома. 1-й и 2-й томы как во 2-м виде, а 3-й "Степанчиково" (нигде не напечатанное), просить за всё 3500 р., можно согласиться на 3300 р., то есть 1800 за "Степанчиково", 1500 за сочинения. Предложи и так; если возьмут, я согласен.

Вот мои средства, голубчик мой, и расчеты на будущий год. Но есть и еще. В декабре я начну роман (но не тот - м<олодой> человек, которого высекли и который попал в Сибирь). Нет. Не помнишь ли, я тебе говорил про одну "Исповедь" - роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля. Он соединился с тем романом (страстн<ый> элемент), о котором я тебе рассказывал. Это будет, во-1-х, эффектно, страстно, а во-2-х), всё сердце мое, с кровью положится в этот роман. Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения. Он естественно разделится романа на 3 (разные эпохи жизни), каждый роман листов печатных 12. В марте или в апреле, в каком-нибудь журнале, я напечатаю 1-й роман. Эффект будет сильнее "Бедных людей" (куда!) и "Неточки Незвановой". Я ручаюсь. Друг мой, Миша! Ты думаешь, я упал духом. Клянусь, я только возбудился еще более после вчерашнего твоего письма, работать, воевать, создать себе имя литературное, - вот чего я теперь хочу. Но не оставляй меня, ты мой ангел-хранитель. Поддержите меня. Я буду писать сестрам, чтоб дали мне чем жить. "Исповедь" окончательно утвердит мое имя. Тогда-то, может быть, и сами Современники пришли бы ко мне за "Степанчиковым", или я бы издал его тогда отдельно. Но я сказал уже, если "Отеч<ественные> записки" дадут 120 - хорошо. Согласен, но как бы мне хотелось, если б Ап<оллон> Никол<аевич> сам прочел "Степанчиково", один прежде Дудышкина и откровенно сказал бы свое мнение.

Я занят теперь очень: я пишу не Долгорукому, а прямо письмо к государю. Баранов передаст. Государь милостив. Его воля; но если скажет: да, то сейчас же я и в Петербурге, без проволочек. Ради бога. Это секрет, никому не говори. Сестрам писал. Деньги у меня выходят. Брат! Не сочти меня эгоистом! Пойми, что вся карьера моя, может быть, в этом. Прости мне мой эгоизм и спаси меня. Сестрам писал, напишу еще. Но ради бога, отвечай скорей, как можно подробнее.

№. Жизнь моя здесь ужасная, ты меня поймешь. Не понимаю, как еще я не падаю совершенно духом. Прощай, пиши как можно скорее и подробнее. Твой.

(1) было: он

(2) было: он

(3) далее было: в двух частях

(4) текст письма поврежден

(5) далее было начато: дей<ствовать?>

160. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

11 октября 1859. Тверь

Тверь 11 октября 59.

Добрейший мой Миша, получил твое письмо от 9 октября и сейчас же отвечаю. Очень беспокоюсь: получил ли ты мое письмо (большое, на 2 листах)? Вчера должен был получить. Я его писал 9-го. По штемпелю на твоем письме значится, что оно пошло из Петербурга 10-го. Впрочем, зачем терять надежду; надеюсь, что получил и потому знаешь, что я не рассердился и что не было и тени подобного вздора. На тебя ли я рассержусь, голубчик ты мой? Но к делу:

Ты уж знаешь из большого письма все мои надежды и инструкции. Теперь дело затевается с Краевским. Штука важная. Ты спрашиваешь о цене, и вот тебе на этот счет последнее слово: 120 р. с листа, обыкновенного крупного журнального шрифта, которым печатаются повести, - и ни копейки меньше. Если же en bloc - другое дело. В таком случае я уполномочиваю тебя продать Краевскому за 1700 и ни копейки меньше, да и то если, по крайней мере, 1000 руб. даст тотчас же, то есть на этих днях. (Надо бы спрашивать и настаивать на все 1700 вперед, то есть так: рукопись в руки, деньги в руки. Насчет цензуры не может быть и тени сомнения; ни одной запятой не вычеркнут.) Если Краевский напечатает непременно в этом году, то можно взять только 1000 вперед, а 700 при напечатании. Если же в начале будущего года, то 1700 сейчас, и ни копейки меньше.

Объясни, ради бога, Краевскому, что если по 120 р. с листа, то за 15 листов придется 1 800 р., следовательно, я теряю 100. А ведь я наверно полагаю, что будет еще более пятнадцати листов. Следовательно, ему вся выгода купить за 1700 р.

Если "Светоч" дает 2500 р. - (за "Степанчиково"), то разумеется отдать. Что же может быть лучше? Пусть у них ни одного подписчика, зато 2500 р. и в мнении других журналов утвердится ценность моих сочинений, то есть стыдно будет дать меньше 2000 или 1800 за такую вещь, за которую я сейчас же, не думавши, могу взять 2500. К тому же у меня в будущем году еще две вещи могут быть напечатаны: "Мертвый дом" и первый эпизод большого романа. Это пойдет в "Современник". Небось, тогда не упустят, да я и отдам-то с рекомендацией. Что же касается до "Мертвого дома", то ведь у них не бараньи головы. Ведь они понимают, какое любопытство может возбудить такая статья в первых (январских) нумерах журнала. Если дадут 200 р. с листа, то напечатаю в журнале. А нет, так и не надо. Не думай, милый Миша, что я задрал нос или чванюсь с моим "Мертвым домом", что прошу 200 р.? Совсем нет; но я очень хорошо понимаю любопытство и значение статьи и своего терять не хочу.

Этой статьей да еще будущим романом (если о нем ловко говорить заранее, теперь, что вот, дескать, пишется) можно заткнуть глотку "От<ечественным> запискам" и "Современнику", чтоб не ругались в журналах за то, что не уступил я им "Степанчикова", в надежде иметь будущего сотрудника. (1) А что у "Светоча" читателей мало, - так это вздор. Мне же лучше. Когда издам отдельно, тогда роман (2) будет мало знаком публике и будет иметь вид новости.

Кстати, о "Степанчикове". Я писал Плещееву, чтоб он узнал наверно: почему именно "Русский вестник" возвратил мне рукопись? и получил ответ, что он узнавал и наверно знает, что они испугались 100 р. с листа. Что Катков бы и дал, но что всем журналом управляет Леонтьев и держит Каткова в руках и что это такие скряги, которых и на свете не было. Про роман же они говорят, что от начала они были просто в восторге, но что конец, по их мнению, слаб и что вообще роман требует сокращений.

Наконец заключу одним главнейшим замечанием, которое я и забыл в прошлом (большом) письме. Именно: если Некрасов станет торговаться и будет резоннее, то, во всяком случае, преимущество ему. Как жаль, как мне крайне жаль, что он не застал тебя дома! Тогда бы мы знали его мысли наверно. Нельзя ли, голубчик мой, как-нибудь увидать его поскорее! Видишь ли: очень важно то, что роман будет напечатан в "Современнике". Этот журнал прежде гнал меня, а теперь сам хлопочет о моей статье. Для литературного моего значения это очень важно. 2-е) Некрасов, возвративший тебе рукопись и пришедший опять за ней и (если б так было) наконец вошедший в резон, всеми эти<ми> проделками придает чрезвычайное значение роману, Значит, роман (3) недурен, если из-за него так хлопочут и торгуются. Мимоходом скажи Некрасову откровенно мнение "Русского вестника" о романе (и про Леонтьева и назови его скрягой); прибавь Некрасову, что я сам очень хорошо знаю недостатки своего романа, но что мне кажется, что и в моем романе есть несколько хороших страниц. Скажи этими словами, потому что действительно таково мое мнение. Да не худо это же сказать и Краевскому. Говори им откровеннее. Откровенность - сила.

NB. Теперь я завален делами. Писать начну ("Мертвый дом") после 15-го. У меня болят глаза, заниматься решительно не могу при свечах; все хуже и хуже. Получил письмо от Саши. Прощай, мой голубчик, обнимаю тебя. Пиши мне. Постарайся видеть Некрасова. Присылай старые сочинения для переправки. Поговори с книгопродавцами. Я думаю, лучше всего издать во 2-м виде. Прощай, голубчик мой, благодарю тебя за все старания. Пиши.

(1) в надежде ... ... сотрудника вписано

(2) было: она (3) было: он

161. П. А. ДАВЫДОВУ

14 октября 1859. Тверь

Тверь, 14 октября 1859 г.

Милостивый государь Петр Андреевич,

Уверен, что Вы крайне удивляетесь и даже негодуете на меня за мое молчание. Обещался писать и уведомить скоро и, между тем, ни слуху ни духу, точно исчезли. Но не очень сердитесь, дорогой и любезнейший Петр Андреевич: без вины виноват перед Вами. Я своих добрых знакомых никогда не забываю. А Вас я уже давно отличил как честнейшего и благороднейшего человека. Если же до сих пор молчал, несмотря на то, что обещался как можно скорее Вам написать об известном деле, то это единственно от огромных хлопот, которые здесь выпали на мою долю. Хлопоты самые разнообразные. Дело в моем переезде в Петербург. Это дело приняло такие разнообразные и затруднительные формы, потребовало столько многоразличных хлопот, о которых я и не подозревал, что я сделался как-то несвободен духом, до тех пор покамест всё улажу и устрою, что, впрочем, и идет на лад. Не то чтобы время у меня было несвободно; духом я был несвободен. Вот почему и молчал и всё ждал, как уладится главное, что меня беспокоит. Тогда, повторял я себе, тогда напишу всем моим сибирским друзьям. Поверите ли, что я никому еще не писал в Семипалатинск ни Михаилу Александровичу, ни Гейбовичам (хотя и получил от него письмо из Аягуза). Гейбовичу непременно напишу на этой же неделе. Ему я обещал письмо длинное и подробное; да и он меня не забыл. Добрейшего и благороднейшего Михаила Александровича тоже уведомлю. Жена каждый день собирается писать к Елене Ивановне и откладывала всё до необходимейшего устройства некоторых дел. Выходит, что Вам я пишу первому, так как (1) перед Вами я виноват (хоть и без вины). Знаю, что надо было раньше уведомить. Но к делу: первым словом моим брату моему, в первый же день по свидании с ним было о Вас. Он сказал, что дело было бы прекрасное, но у него нет такого точно места, которое необходимо Вам. Я подробно и добросовестно изъяснился с ним о Ваших потребностях. Жалование 35 руб. в месяц, на Вашем содержании, для Вас не годится. На этих условиях брат был бы очень согласен. Но я знаю, что эти условия для Вас решительно не годятся. Брат говорил мне резонно: что если вызвать Вас из Сибири, с семейством и вдруг, Вы увидите, что нужды Ваши в Петербурге пересилят средства, тогда - говорил мне брат - "ты на себя пенять должен, что напрасно обнадежил человека и поступил легкомысленно". Я это всё очень хорошо понимаю. Спрашивал я брата о других местах; он сказал, что жалования и везде такие, как у него; но что вообще места так разнообразны и многочисленны, что, разумеется, можно со временем найти, что следует. И потому вот мое заключение: на будущий год искать нечего. Но в будущем году, если Вы позволите мне, я буду работать для Вас, и в будущем году надежды могут иметь успех. Во-первых, я сам буду в Петербурге, а во-2-х, через людей (а у меня они есть) - в Петербурге можно всё сыскать, решительно всё. Повторяю мое обещание, что если что и сообщу Вам в течение будущего года, то сообщу точно и положительно, а не легкомысленно. Впрочем, Вы терять ничего не можете. Мне чрезвычайно бы хотелось, чтобы Вы не оставались в Сибири, и потому у меня Ваши интересы на сердце. Если что найдется хорошего, тем лучше будет для Вас; сведения будут сообщены Вам точные и положительные, и окончательное решение будет совершенно зависеть от Вас. Напишите мне что-нибудь и уведомьте о своих намерениях. Я уверен, благороднейший мой Петр Андреевич, что Вы не захотите раззнакомиться со мною из одной лени писать. На письмо Ваше отвечу более подробно чем теперь; ибо теперь имею в виду только уведомить Вас о главном деле. Большой поклон мой Настасье Петровне. Жена тоже ей кланяется. Поклонитесь от меня и (2) домашним Вашим, если захотите им сообщить это письмо.

До свидания, любезнейший Петр Андреевич. Желаю Вам здоровья и всякого успеха, напишите что-нибудь о Семипалатинске. Адресс мой: в г. Тверь, в доме Гальянова, близ почтамта. Напишу Вам и о себе подробнее.

Ваш весь Федор Достоевский.

(1) далее было: Вы

(2) далее было начато: Ефи<му?>

162. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

18 октября 1859. Тверь

Тверь, 18 октября 1859 года.

Получил от тебя два письма, одно с деньгами (50 р.), а другое с известием, что ты был у Краевского. За деньги благодарю тебя очень, голубчик мой Миша. Очень кстати пришли. Но вот что, милый друг мой, мне нужно всё, то есть всё то, что можно было рассчитывать при получении вперед за роман и за вычетом тебе 750 р. серебр<ом>. Очень нужно. Для чего? лучше не спрашивай. Но дело о моем романе тянется-тянется и, кажется, никогда не дотянется к какому-нибудь концу. Тебя я не упрекаю, голубчик мой. Но что ж они важничают? Смешно, право. Неужели же для Краевского не достаточно рекомендации Майкова, да и для Дудышкина также. Но положим, что Дудышкину надо прочесть. Что ж он читает так долго? Одним словом, кажется мне, что они уж очень ломаются и делают вид, что взяли из милости забракованный роман. Я думаю, друг мой, их можно бы и поторопить.

А то ты был в четверг (очевидно, с целью узнать про роман) и, как будто, не смел и заговорить с ними о романе. Я хочу только сказать, что они-то сами, вероятно, точно так понимают. А я на тебя, голубчик мой, не претендую. Пишешь, что Краевский очень ласков и внимателен, и отмечаешь, что это хороший знак. А по-моему, так это очень дурной знак. Непременно начнут торговаться. А до этого можно бы и не допустить. Одним словом: если действовать настойчивее и независимее, то, право, было бы лучше, внушительнее как-то. Надо бы показать вид, что в них не очень-то нуждаются. По-моему, поторопить надо непременно. Небось, если надо роман, то не возвратят назад. Да и когда они его хотят напечатать? Мне бы очень хотелось, чтоб напечатали в нынешнем году. Вышли публикации об издании "Отечественных зап<исок>" в газетах с перечнем имен их будущих сотрудников, моего имени нет. Слушай, голубчик, нужно ковать железо, покамест оно горячо, покамест есть еще время. Нужно пользоваться всеми выгодами своего положения и всеми дозволенными хитростями; а для этого прими мой совет и подумай о нем, да подумай хорошенько. Вот он:

Видишь ли: покамест роман у Краевского и последнего слова еще не сказано, одним словом, - пока есть еще время, - не погрозить ли им конкуренцией? Они смотрят на роман (и непременно, при переговорах, будут делать вид), что он почти забракованный. Надо им решительно доказать, что роман вовсе не забракованный. Тогда они не только не будут торговаться, но даже будут надбавлять. Первое к тому средство: Некрасов. Он ведь был у тебя, не застал дома, сказал, что еще зайдет, следовательно, хотел что-то сказать. Отчего бы тебе самому не зайти к нему (да не письмо написать, на которое надо еще ждать ответа; следовательно, время уйдет), а просто самому зайти. Ведь уж с "Современник<ом>" дело кончено, ждать с этой стороны почти нечего, следовательно, и терять нечего, а потому зайти не только можно, но даже и должно. Можно нечаянно на что-нибудь наткнуться. Зайдя к Некрасову и застав его дома, ты бы ему прямо сказал: "Вы, Николай Алексеевич, тогда-то ко мне заходили. Очень жаль, что я не был дома. Я написал брату, и он тоже очень жалеет, что я Вас не видал. Вы, вероятно, заходили насчет романа и, может быть, хотели предложить что-нибудь новое. Вот видите: роман у Краевского, и я теперь накануне совершения с ним последних условий, но, впрочем, еще ничем не связал себя с ним (то есть с Краевским). И потому, если Вы имеете мне что-нибудь сказать, то скажите теперь же. Я имею полномочие от брата кончить дело, когда мне угодно, и сверх того подробнейшие инструкции. Сверх того, говорю Вам откровенно, брат всегда отдаст "Современнику" предпочтение. Он мне сам высказал это. Итак, что Вам угодно было сказать мне?" Случится, что Некрасов сейчас ответит, случится, что и потребует срока для ответа. (1) В таком случае дать ему срок только на один день, объявив, что уж после этого ждать не будут. Видишь ли, что из это<го> выйдет: если Некрасов хоть сколько-нибудь начнет говорить резонно, то можно тотчас же пугнуть Краевского Некрасовым. Оба они пойдут на перебой. И тогда, кто больше даст, тому и роман. Да к тому же, вспомни, голубчик мой, что я тебя особенно просил увидеть Некрасова, чтоб узнать от него все его соображения и что он думает о романе, то есть как о нем отзывается? Это очень важно. Это будущий голос "Современника", их отзыв, если только они будут говорить о романе печатно. Всё это слишком для меня интересно. Послушай меня, голубчик, сделай это. Ты нисколько не унизишь ни меня, ни себя перед Некрасовым. Благородная откровенность есть сила. А ты ведь от них ничего не таишь. Мы действуем начистоту. И наконец, ведь уж со стороны "Современника" нечего терять, а можно выиграть, хотя бы тем, что пугнем Краевского. Пойми тоже, Миша, что всё это надо сделать как можно скорее. Уж когда "Отеч<ественные> записки" объявят свои условия, - будет поздно. Тогда и Некрасов поймет, что, видно, и в "Отеч<ественных> зап<исках>" не удается. А теперь ты придешь к нему, еще и не начинав серьезных переговоров с Краевским. Это совсем другое дело. Сказал бы ты тоже Некрасову, что Майкову нравится роман. Майков в дружбе с Дудышкиным. Это бы на Некрасова подействовало: он бы подумал, что "Отеч<ественные> записки" непременно возьмут роман и за него будут держаться как за хорошую вещь. Славно было бы, если б и Майков, лично, похвалил роман Некрасову. Вообще же надо спешить.

Теперь второе средство пугнуть Краевского.

Я писал тебе, что Минаев был у меня и что я обещал сотрудничество в "Светоч". Съезди к Калиновскому, главному издателю и капиталисту "Светоча". Ради бога, съезди и съезди немедленно. Адресс спроси у Милюкова. Милюков один из редакторов. Войдя к Калиновскому, ты прямо, просто и откровенно скажи ему: "Есть роман. Некрасов предложил условия не такие. Краевский попросил роман, и мы накануне заключения с ним окончательных условий. Но я еще ничем себя не связывал. Между тем Некрасов заходил ко мне, обещался зайти другой раз; следовательно, хочет предложить другие условия. Одним словом, "Современник" и "Отеч<ественные> записки" перебивают. Некрасов дает до 100 р. с листа, Краевский даст наверно 120, но брату нужны деньги. На днях он писал мне, что г-н Минаев был у него и просил сотрудничества в "Светоч". Брат просил меня переговорить с Вами. Вы, как новый журнал, не имеете еще ни значения, ни подписчиков. Писателю известному и с любопытным именем, конечно, лучше участвовать в журналах, имеющих и значение и репутацию. Следовательно, если он не отказывается (2) участвовать у Вас, то, разумеется, в надежде, что Вы дадите больше. Что бы Вы дали?" (К этому непременно прибавь, что я пишу теперь прелюбопытные "Записки из Мертвого дома", что это явится в одном из известных журналов, кажется в "Современнике", и что это сочинение может еще более заинтересовать насчет автора публику. Да еще прибавь, что "Отеч<ественные> записки" хотят напечатать (3) мой роман в этом году. Следовательно, в будущем году я бы мог напечатать его отдельно. А напечатав в "Светоче", я должен буду перепечатать его только через год, следовательно, теряю.) Если Калиновский попросит отсрочки, то скажи, чтоб решались скорее. Если же решит тотчас же и скажет цену, то нам огромная выгода. Торгуясь с Краевским, ты прямо скажешь, что "Светоч" дает больше и деньги вперед. Что брату теперь не до славы; нужны деньги. Что, наконец, брат не ищет ни протекции, ни знаменитых журналов, а поступает с публикой честно. Если роман хорош, то и у Калиновского он будет хорош и там публика заметит, хоть не сейчас, а заметит. Если же худ, то и в "Отеч<ественных> записках" он будет худ; следовательно, брату смотреть на это нечего и приплачивать за честь видеть свое имя в "Отеч<ественных> записках" не приходится. Но если Калиновский даст 150 р., то с радостию, с богом отдай ему и отдай немедленно. Лучше этого и вообразить ничего нельзя. 2000 с лишком, да это клад. Мне наплевать, что у "Светоча" нет подписчиков. Если роман хорош - не пропадет. А гнева и презрения "Соврем<енника>" и "Отеч<ественных> записок" я не боюсь. Во-первых, просто не боюсь, а во-2-х, они же узнают, что у меня "Мертвый дом". Небось: не станут ругать "Степанчикова". И потому вот тебе, друг Миша, для Калиновского условия: 150 р. с листа. Половину вперед немедленно, а другую по напечатании. Печатать в январе и в феврале. Голубчик мой! Сделай мне это, сделай, ради бога, будь друг, докажи что ты мне друг. Пойми, что это мой будущий хлеб и что надо ковать железо пока горячо. Если ты мне друг, то сделаешь. Прости меня за то, что беспокою тебя. Отслужу тебе за это. Уж этот роман надоел мне. Во всяком случае отвечай поскорее.

Письмо мое к государю пойдет завтра в Петербург, чрез Адлерберга. Это еще и прежде решено было. Но ты, впрочем, Миша, не очень об этом рассказывай. По крайней мере теперь. Что будет - не знаю. Государь милосерд. Но, однако ж, могут быть задержки, справки у Долгорукого и т. д. Во всяком случае, я не надеюсь, голубчик мой, увидеть тебя очень скоро. Предвижу это. Насчет письма Ждана-Пушкина и пакета к Марье Дмитриевне, то пришли их непременно. Прощай, мой бесценный, обнимаю тебя, не сердись на меня. А мне жить здесь тяжело, очень, очень тяжело.

Т<вой> Дост<оевский>.

С Некрасовым будь очень вежлив, любезен и краток. Сделай вид, что забежал на минутку и очень опешишь.

(1) вместо: потребует срока для ответа - было начато: подожд<ет>.

(2) было: хочет

(3) было начато: напечатают ро<ман>

163. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

20 октября 1859. Тверь

Тверь, 20-го октября 59.

На этот раз пишу тебе только два слова, бесценный мой Миша. Письмо твое от 17-го окт<ября> я получил, а посылки твоей еще не получил, даже повестки из почтамта не получал. Наш почтамт чрезвычайно (1) неисправен. Впрочем, не знаю еще наверно, когда пошла посылка из Петербурга. Там, может быть, задерживают.

Благодарю тебя, друг мой, за твои старания и за хлопоты при собирании моих сочинений. Я понимаю, как ты стараешься обо мне, и чувствую. Когда-нибудь отплачу.

Получил ли ты то письмо мое (последнее), где я прошу тебя съездить к Некрасову и Калиновскому? Вообще, друг мой, еще раз умоляю тебя, в каждом письме своем уведомляй, что "такое-то письмо твое, дескать, мною получено" и т. д. Это важно. Пойми это. Да еще умоляю тебя, бесценный мой, поступить по моей просьбе в последнем письме, то есть съездить и к Некрасову и к Калиновскому. Конечно, повергаю всё на твое соображение. (Могут выйти обстоятельства, каких я не знаю.) Но согласись сам, что совет мой довольно основателен и что к этим людям не худо бы съездить.

Краевский еще в четверг обещал тебе на днях дать знать. Вот, уж вторник. Надо признаться, что они-таки тянут.

Насчет Кушелева я, конечно, согласен и благодарю вас обоих (тебя и Майкова). 2000 не худо, но какие же 3 части. Разве "Степанчиково" в 3-й. Но это в том случае, если Краевский напечатает в этом году (настаивай, голубчик, чтоб в этом году).

NВ. Да вот еще что: помнишь - литературные суждения п<олковни>ка Ростанева о литературе, о журналах, об учености "Отеч<ественных> записок" и проч. Непременное условие: чтоб ни одной строчки Краевский не выбрасывал из этого разговора. Мнение по<лковни>ка Ростанева не может ни унизить, ни обидеть Краевского. Пожалуйста, настой на этом. (2) Особенно упомяни.

Деньги твои я получил и благодарил тебя, ты уже знаешь.

Просьба моя в Петербург отправлена. Жду. Но очень еще долго, может быть, тебя не увижу. Будут справки и проч. Так я предвижу. Разве месяца через два.

Прощай, мой бесценный. Обнимаю тебя и целую. Твой брат преданный тебе

Дост<оевский>.

Кланяйся всем своим. Врангель не пишет, что с ним? Я послал письмо через него Тотлебену. Не получил ответа. Недели две прошло.

Т<вой>.

(1) было: очень

(2) было: и на этом

164. А. И. ГЕЙБОВИЧУ

23 октября 1859. Тверь

Тверь, 23-го октября 1859 г.

Добрейший и незабвенный друг наш, благороднейший Артемий Иванович, не стану перед Вами оправдываться в долгом молчании, но если перед Вами виноват, то, клянусь, без вины! Я и жена, мы Вас и всё милое семейство Ваше не только не забывали, но, кажется, не проходило дня, чтоб не вспоминали об Вас и вспоминали с горячим сердцем. Когда я получил здесь письмо Ваше, которое Вы начали так не по-дружески "милостивым государем", то меня замучили угрызения совести, и я упрекнул себя за долгое молчание. Правда, написать письмо было можно и раньше, но дела мои до того не устроивались, что едва лишь соберусь писать, как тотчас же падает на нос какое-нибудь головоломное дело: бегай, советуйся, проси и отписывайся. Впрочем, так не расскажешь; лучше опишу Вам всё наше странствие с самого 2-го июля, и, по рассказу, сами увидите, чем я так особенно был занят и что именно меня тревожило.

- Никогда не забуду нашего последнего дня расставания, когда (говоря мимоходом) я порядочно почокался со всеми. На другой день езды мы всё время о Вас говорили. Приехали наконец в Омск; погода была бесподобная и дорога прекрасная. В Омске я пробыл трое или четверо суток. Взяли из корпуса Пашу; был у старых знакомых и начальников, как-то: де Граве и проч. Валиханов объявил мне, что его требуют в Петербург и что через месяц он туда едет. Познакомился через него с хорошим семейством, с Капустиными (не знаете ли?), они теперь в Томске; люди простодушные и благородные, с хорошим сердцем. На случай если приведется быть в Томске (ну так, когда-нибудь), непременно познакомьтесь и обо мне им напомните. Мы познакомились хорошо; люди без всяких претензий. Но вообще Омск мне ужасно не понравился и навел на меня грустные мысли, воспоминания. Когда выехали из Омска, тут-то я настоящим образом простился с Сибирью. Дорога пошла прескверная, но Тюмень - великолепный город - торговый, промышленный, многолюдный, удобный - всё что хотите. Мы там простояли (не помню зачем) дня два. В дороге, в первой половине путешествия, со мной было два припадка, и с тех пор забастовало. Наш почтальон Николаев оказался превосходнейшим человеком, услужливым, добрейшим, хотя и не совсем деловитым. Как характер, как тип презамечательный человек. Добрейшее и благородное сердце, хоть и немножко фанфарон. Мы сдружились и сжились дорогою как только можно, и он очень остался доволен и плакал как ребенок, расставаясь. Если будет в Аягузе с почтой, залучите его к себе, он многое Вам порасскажет. Пропускаю очень много из наблюдений и впечатлений дорожных. Погода стояла преблагодатная, почти всё время путешествия, тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было, но дороговизна, но цены на станциях - боже упаси! Спросишь кусок чего-нибудь, спросишь цену - и глядишь ему потом в глаза даже со страхом: не сумасшедший ли это какой! Нигде на свете нет таких цен! Зато вознаграждала природа. Великолепные леса пермские и потом вятские совершенство. Но в Перми уже мало замечаешь пустырей по дорогам: всё запахано, всё обработано, всё ценится. Так, по крайней мере, мне показалось. В Екатеринбурге мы простояли сутки, и нас соблазнили: накупили мы разных изделий рублей на 40 - четок и 38 разных горных пород, запонок, пуговиц и проч. Купили для подарков и, нечего грешить, заплатили ужасно дешево, так что здесь чуть ли не вдвое стоит. В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели наконец на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб, с надписями, и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел наконец господь увидать обетованную землю. Затем вынулась Ваша плетеная фляжка, наполненная горькой померанцевой (завода Штритера), и мы выпили с инвалидом на прощание с Азией, выпил и Николаев, и ямщик (и уж как же вез потом). Поговорили и пошли гулять в лесу, собирать землянику. Набрали порядочно. Впрочем, если так рассказывать, не доберешься никак до дела. В Казани мы засели. Осталось 120 руб. сер<ебром>, что очевидно было мало, чтоб доехать до Твери. Еще из Семипалатинска я писал брату, чтоб выслал мне 200 руб. в Казань, на почту, впредь до востребования. Мы решились ждать денег и стали в хорошем номере в гостинице. Дороговизна нестерпимая. Ждали 10 дней, стоило до 50 руб. Я уже абонировался читать в библиотеке казанской книги, а между тем не знал, что делать. Но брат получил письмо непростительно поздно и наконец прислал 200 руб. Тотчас поехали. Приехали в Нижний, прямо в развал ярмарки; приехали ночью и часа два скитались по городу, останавливаясь у всех гостиниц; везде полно. Наконец-то сыскали что-то вроде конуры и тому были рады. На другой день съездили к Анненкову (тобольскому ссыльному; он в Нижнем теперь советником). Но он был в отпуске, а все семейство в деревне. Я тотчас же отправился смотреть ярмарку. Ну, Артемий Иванович, - впечатление сильное! Скитался я часа два-три и видел разве только краюшек. Обозревать всё это надо месяц. Но все-таки эффект значительный. Даже уж слишком эффектно. Недаром идет слава. В тот же день выехали из Нижнего на Владимир. Во Владимире видел Хоментовского; он там начальником провиантской комиссии. Человек превосходнейший, благороднейший, - но погибает сам от себя. Вы понимаете: питейное. Окружен он бог знает каким людом, не стоящим его. Был у нас, рассказывал свои приключения за границей и рассказывал прекрасно. Подпили мы в этот вечер порядочно. Наконец тронулись из Владимира. Всего ближе было ехать на Москву; но, во-первых, в Москву мне запрещено было въезжать формально. А во-вторых, приехать в Москву, увидать сестер и не прожить в Москве недели было невозможно. Могли выйти хлопоты, я и решил, но не на Ярославль, как рассчитывал по маршруту в Семипалатинске, а на Сергиевскую лавру (60 верст от Москвы) и, прорезав Московскую губернию, въехать в Тверскую. Решился, да и закаялся. Большой дороги нет; ямщики вольные, и на 150 верстах содрали с меня втрое более, чем на казенных прогонах. Но зато Сергиев монастырь вознаградил нас вполне. 23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление. В ризнице жемчуг (великолепнейший) меряют четвериками, изумруды в треть вершка, алмазы по полумиллиону штука. Одежды нескольких веков, работы собственноручные русских цариц и царевен, домашние одежды Ивана Грозного, монеты, старые книги, всевозможные редкости - не вышел бы оттуда. Наконец, после долгих странствий, прибыли в Тверь, остановились в гостинице, цены непомерные. Надо нанять квартиру. Квартир много, но с мебелью ни одной, а мебель мне покупать на несколько месяцев неудобно. Наконец после нескольких дней искания отыскал квартиру не квартиру, номер не номер, три комнатки с мебелью за 11 рублей серебром в месяц. Это еще слава богу. Начал поджидать брата. Брат до этого был болен, при смерти. Наконец оправился и приехал. То-то была радость. Машина приходит в третьем часу утра, а станция в трех верстах от Твери. Я отправился туда ночью встречать. Много переговорили; да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять, поехал в Москву и потом на обратном пути жил еще два дня. Мы с ним обо всем решили - о моих делах. Решили мы, во-первых, ждать до 8-го сентября (все говорили о манифесте, все ждали его), но манифеста не было, хотя и было много милостей. Тогда я пошел к здешнему жандармскому полковнику, спросил его совета, и он сказал мне, что самая прямая дорога - писать князю Долгорукому (шефу жандармов). Так и решили. Я пишу письма, между прочим, и к Тотлебену, через Врангеля, который оказался в Петербурге. Между тем проезжает через Тверь один мой прежний знакомый, которому знакомы все в Твери. Через него я познакомился здесь с двумя-тремя домами и, главное, с губернатором, генерал-адъютантом графом Барановым. Баранов оказался наипревосходнейшим человеком, редким из редких. Между прочим, я рассказал ему, что хочу писать Долгорукому; он очень интересовался, но сказал, чтобы я подождал, потому что государь император в вояже и князь Долгорукий с ним вместе (NB. - пять дней тому государь воротился в Петербург). Я начал ждать, а между тем насочинял много писем; хотел писать и Долгорукому, и Тотлебену, и Ростовцеву. Вдруг меня осенила прекрасная мысль: написать прямо государю императору. Иду к Баранову, советуюсь, и Баранов одобрил вполне, да сверх того вызвался передать мое письмо от своего имени, через двоюродного брата своего, графа Адлерберга. Я написал письмо; в письме, разом уже, просил поместить и Пашу в гимназию или в корпус, и вот уже пять дней, как письмо отослано. Жду ответа, и понимаете, добрейший Артемий Иванович, в каком я волнении? В настоящую минуту моя судьба уже, может быть, решена. Могут быть два случая: или государь прямо на письме моем напишет: разрешаю. Тогда я через несколько дней еду в Петербург, и все заботы мои кончились; или государь велит передать мое дело Долгорукому для справки: нет ли насчет меня особых препятствий? Особых препятствий быть не может, но разрешение и окончание дела получится в этом случае гораздо позже; может быть, только к рождеству. Одним словом, теперь я от ожидания как бы сам не свой. Одна надежда незыблемая: милосердие государя. Какой это человек, какой это великий для России человек, Артемий Иванович! Здесь всё и виднее, и слышнее. Много, много здесь услыхал. И с какими трудностями он борется! Есть же подлецы, которым не нравятся его спасительные меры, и все люди отсталые, закоренелые. Дай бог ему! Параллельно с этими хлопотами шли у меня хлопоты о денежных средствах. Наконец и эти кончились. С "Русским вестником" я разошелся, и "Отечественные записки" дали мне 120 руб. за лист, итого у меня будет рублей 1800 или 2000 серебром. Да сверх того хочу продать выбор из прежних сочинений; дадут тысячи полторы или две серебром. Вот на эти две продажи и буду покамест жить. Всё это было ужасно хлопотливо. Да и пишу я в такую минуту, когда еще главные-то хлопоты не кончились. Вот почему, находясь в беспрерывных заботах и волнениях, я всё не писал Вам, бесценный друг наш, Артемий Иванович! Но теперь уже дело другое. Скоро всё хлопотливое кончится. Остается только обыкновенное, житейское, но хлопот будет меньше. Буду писать чаще. Пишите и Вы, дорогой друг наш. А чтоб я мог Вас когда забыть - и не думайте этого! На свете, может быть, нет Вам преданнее и более Вас уважающего человека, чем я! Ну, теперь, как описал Вам подробно о себе, и только об одном себе, позвольте поговорить, дорогой мой, и об Вас и о незабвенном семействе вашем.

И, во-первых, мне так всё памятно семипалатинское, и то, как Вы нас принимали, как радушно мы сошлись в последнее время. И добрая Прасковья Михайловна, и милые личики Ваших девиц Зинаиды Артемьевны и Лизаветы Никитишны - всё это мне памятно и незабвенно. И потому пишите и пишите подробнее. Но об этом в конце письма, а теперь покамест об одном дельце. Вы, вероятно, помните, Артемий Иванович, как я всегда желал Вам для воспитания Ваших милых детей переезда в Россию на лучшее место и, будучи предан Вам всею душою, с грустью говорил Вам, что Вы теперь не на своем месте, довольствуетесь жалованьем ничтожным и теряете жизнь свою, а между прочим, работаете, хлопочете, терпите служебные заботы и неприятности и проч. Вы помните всё это и, верно, не думаете, чтоб и я забыл об этом. Во Владимире, в хорошую минуту, я говорил с Хоментовским (и, во-первых, прежде всего будьте уверены, благороднейший Артемий Иванович, что я буду говорить не с легкостью, не с ветреностью, не с кем бы то ни было об Ваших делах; мало того: все, кто знает Вас, смотрят на Вас с уважением; так и я при моих разговорах с людьми об Вас делаю так, что хотя и заочно, а на Вас должны смотреть с уважением. Говорю, наконец, о Вас, отнюдь не выставляя Вас каким-нибудь просителем, а говорю просто от себя, да и в таком тоне, что Вы способны скрасить собою каждое место). Хоментовский человек благороднейший, и с ним я мог говорить; с другими же я и говорить не буду. Выслушав очень внимательно, Хоментовский сказал мне очень благоразумно: что места в России, конечно, есть; что есть и в его ведомстве места хорошие, покойные; но жалованья не так большие и, если гораздо больше, чем в сибирских батальонах, то цены на всё в России слишком выше сибирских и что потому надо место рублей 600 или 700 жалованья, по крайней мере. Иначе нечего и думать, но что таких мест, с такими ценами - мало, а кандидатов на них очень много. Но что человек честный и желающий заниматься делом, по его мнению, всегда способен стать на дорогу; но что лучше всего места частные. Развелось столько частных компаний, управлений, обществ, что люди честные и добросовестные нужны донельзя, жалованья колоссальные. Одно худо, что Вы в Сибири. В России же при рекомендации дело бы могло обделаться скоро, и не требуется на эти частные места ни особенных технических специальных познаний, ни каких-нибудь особенных трудностей и закорючек, а просто главнейшее требование - деятельность и честность. Кончив об этом, разговорился я с Хоментовским о Васильчикове. Мне хотелось узнать: в каких он к нему отношениях? Оказалось, что в прекрасных (а Хоментовский не соврет). Тогда я сказал ему, что, если, например, Вы по каким-нибудь надобностям, то есть через служебные притеснения, переводы и проч., одним словом, по службе зануждались бы в помощи такого лица, как Васильчиков, то можно ли рассчитывать на содействие Хоментовского (который с Васильчиковым на линии прежнего товарищества)? Тогда Хоментовский сказал мне: что если надо будет Вам о чем-нибудь просить по службе или что-нибудь написать, то он дает свое честное слово - препроводить Вашу просьбу к Васильчикову, и что в большинстве случаев можно рассчитывать на верный успех. Пишу это к Вам, благороднейший Артемий Иванович, чтоб Вы это имели в виду, на всякий случай. Ну, если на всякий случай что-нибудь понадобится: тогда человек сильный, как Васильчиков, не лишнее. Далее, обжившись здесь, в Твери, между разговором, я сказал раз графине Барановой: "А не нужно ли графу совершенно честного человека на какое-нибудь место?" Она отвечала: "Если б Вы только знали, как нужно". Тогда я сказал ей несколько слов о Вас; описал Вас, Ваше семейство и проч. Но говорил вообще, даже не назвал Вашу фамилию и где Вы находитесь. (Я потом хотел поговорить с самим графом.) Но она сама сказала ему о том в тот же день, и когда мы встретились опять у одних знакомых, она сказала мне: "А я говорила мужу о том офицере, о котором Вы мне тогда говорили; где он и кто он такой?" Я сказал. Услыхав, что Вы в Сибири, она удивилась: "Как же из-за такой дали ехать в Россию?" Я ответил, что, положим, это трудно, но представим себе, что это затруднение устранено, тогда что? Она ответила: "Честного человека все возьмут, муж первый, по Вашим словам; но Вы говорите про семейство, а знаете ли здешние цены? С первого раза места с большим жалованьем дать нельзя, а с небольшим всегда можно. Разве частная служба..." Тем дело покамест и кончилось. Я очень рад был, что в этот раз я говорил так, слегка; потому рад, что намерен впоследствии сам говорить с графом, и на этот раз серьезно. Но не о месте в Твери или в Тверской губернии я буду говорить, у меня другие планы и вот какие - у меня две дороги, первая дорога: через графа я знакомлюсь в Петербурге с его родными (так надеюсь), между прочим, и с Адлербергом; через других же лиц - с Ростовцевым, к которому я непременно сам явлюсь и с которым очень коротко знаком Петр Петрович Семенов, путешественник, бывший у нас в Семипалатинске. Через другого же моего знакомого я очень надеюсь познакомиться со многими лицами в Москве. Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны. Лица всё сильные, и невозможно, если что-нибудь можно сделать насчет удобного казенного места Вам, чтоб это через этих людей не сделалось. Опять повторяю, Артемий Иванович, говорить я буду не на ветер, не легкомысленно, даже имени Вашего не произнесу там, где не надо, и вообще буду глядеть в оба. Если же через этих людей не будет места, значит, и ни через кого не будет. Тогда есть и вторая дорога: это поискать частного места с большим жалованьем, потому что я надеюсь свести знакомство и с этими господами-промышленниками. По крайней мере, уклоняться не буду.

Теперь заключение. Знаю очень хорошо, Артемий Иванович, что Вы всё это считаете почти невозможным; я помню, что Вы в Семипалатинске смотрели на меня с улыбкою. Но выслушайте меня: во-первых, я вовсе не выставляю себя каким-то раздавателем мест и никогда не возьму на себя такой нестерпимо дурацкой роли. Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих. За Вас же я действую как Ваш друг, искренно, от всего сердца желающий Вам счастья. Вы же сами, хотя и смотрели на меня недоверчиво, когда я говорил Вам об этом в Семипалатинске, но, однако же, не воспрещали мне стараться. Наконец, я действую вполне в Вашу пользу, то есть действую от своего лица, а не от Вашего, Вас не выставляю за просителя, уважение к Вам наблюдаю, даже имени Вашего не произнесу, где не надо. К тому же наперед высматриваю людей и дело. Я сам знаю отлично, что всё это может кончиться пустяками и ничем, то есть не удасться. Но если только бог поможет, то я не пущусь действовать, прежде чем не представлю Вам наияснейших доказательств верности и благонадежности дела. Тогда сами же Вы будете решать окончательно. Вы в своей судьбе властелин, а не кто другой, и чуть что покажется Вам неясным или шатким, то Вы можете это совершенно отвергнуть. Насчет же переезда из Сибири - это дело чисто внешнее, совершенно возможное и зависит только от денег. Но ведь денежные дела улаживаются различным образом. Наконец, говорю это всё Вам без опасения: я знаю, с кем говорю; Вы человек благоразумный, положительный и не увлечетесь легкомысленными надеждами, не погонитесь за журавлем, когда синица в руках, не будете терять верного на неверное. Так я Вам советую: именно смотрите на мои мечты и надежды, как на бредни, а между тем позвольте мне постараться и поискать. Ну, бог даст удачу, - тем лучше, зачем же терять? Да и смеяться Вы над моей горячкой не можете. Вы благороднейший человек и поймете, что я действую совершенно бескорыстно и единственно по дружбе к Вам, потому что люблю Вас и всех Ваших искренно. Если мои мечты смешны, то я сам первый буду смеяться; но совесть моя будет спокойна, потому что я знаю, что взволновать и расстроить Вас я не могу; Вы человек благоразумный и не дадите веры ничему, покамест не представят Вам чего-нибудь положительного. Да и другим образом я Вам повредить ничем не могу. И наконец, это еще отдаленно, не скоро, даже в случае успеха. Но довольно об этом. Потом еще поговорим; много еще надо переговорить. Я Вам скоро буду опять писать, и не дожидаясь Вашего ответа; жду только, чтоб дела мои уладились; как уладятся, непременно уведомлю. Может быть, еще раньше напишу. Прошу обратно и Вас писать по-дружески, по-братски. И вот Вам дружеская инструкция: в первом же письме Вашем уведомить нас, во-первых, об Аягузе, о Ваших знакомых и вообще о житье подробнее: какие люди, какие лица. Во-вторых, как у Вас по службе, говоря вообще? В-третьих, подробнее обо всем Вашем семействе, и в особенности о Зинаиде Артемьевне и Лизавете Никитишне: что они делают, чем занимаются, помнят ли нас? Скажите им, что я целую им ручки и прошу не сердиться, что до сих пор не прислал им писем и теперь не шлю. В очень скором времени пришлю им письма особо. Я ведь помню мое обещание. Напишите, как здоровье Прасковьи Максимовны и помнит ли она о нас? А Марья Дмитриевна даже иногда плачет, вспоминая о Вас. Ей-богу. Она Вам, кажется, и письмо приготовила. Напишите, наконец, о всех семипалатинских и аягузских, если там есть нас знающие; уведомьте о Михаиле Ивановиче Протасове - дорогом человеке. Если он уже в России, то быть не может, чтобы мы с ним как-нибудь не столкнулись. Что Вы читаете? Есть ли книги? Мы тоже в ожидании живем довольно скучно. Покамест не переехали в Петербург, не покупаем даже самых необходимых вещей. Знакомство веду я один, Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде. Да и знакомых-то три-четыре дома. Знаком со многими, а хожу к немногим, к тем, к кому приятно ходить. Тверь как город до невероятности скучный. Удобств мало. Дороговизна ужасная. Обустроен очень хорошо, но скучно. Театр ничтожный. Тарантас мой не могу до сих пор продать; давали 30 рублей серебром, между тем хвалят и говорят, что в другом месте вдвое дороже дадут, да здесь не нужно из-за железной дороги. Хотя станция железной дороги и за три версты от города, но свист машин от разных поездов слышится день и ночь. Мы несколько раз были на станции. Там хорошо. Но вот уж и письмо кончено. Прощайте, дорогой Артемий Иванович. До свидания, не ленитесь писать и помните нас. А мы Вас не забудем. Обнимаю Вас. Прасковье Максимовне мой искренний поклон, девицам целую ручки. Скоро еще напишу. А покамест пребываю Ваш весь, как и всегда,

Ф. Достоевский.

Р. S. Поблагодарите Василия за письмо. Мой поклон ему. Что сталось с Нововейскими? На днях напишу Михаилу Александровичу.

165. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

29 октября 1859. Тверь

Тверь, 29 октября 59.

Спешу написать тебе только два слова, голубчик мой. Буквально нет времени. Здесь С. Д. Яновский, и я иду теперь к нему, в гостиницу; да на почту еще надо зайти деньги получить. Благодарю тебя за деньги. Но к делу: не топите меня живого! Нет возможности (я убедился в этом) кончить раньше 1-ю часть, то есть не на 12-й главе. Ради Христа, спаси меня. Проси, умоляй. Покажи мое письмо Анд<рею> Александровичу. Некрасов и тот сразу решил, что остановиться не на 12-й главе значит сразу манкировать весь эффект. Если остановиться на другой главе, то, значит, не иначе как заключить главою " Ваше превосходительство", так что глава "Мизинчиков" будет начинать 2-ю часть. Но вспомни, посуди сам: возможно ли это? 12-я глава - единственная, где можно кончить. Эффект пропадает. Можно ли до такой степени идти против себя, быть себе же врагом, портить то, что у себя же в журнале печатано? Проси, умоляй, настаивай, ради бога! Да отвечай скорее, как решилось. До твоего ответа я буду в лихорадке.

Ах, голубчик, как бы ты разодолжил меня, если б в корректуре своею рукою повычеркал вон в 1-й главе хоть половину того, что я приписал туда, когда ты был в Москве. Плохо я сделал этой переправкой. Глава невыносимо скучна и длинна, да еще 1-я.

Прощай. Я немного хвораю (не беспокойся, геморроем). Яновский сегодня уезжает. Когда будешь читать письмо это, он уже будет в Петербурге.

Твой Д<остоевский>.

Р. S. О моей просьбе ничего не слышно. Нет ответа. Получил письмо от Врангеля.

166. А. Е. ВРАНГЕЛЮ

31 октября 1859. Тверь

Тверь 31 октября 59.

Благодарю Вас от всей души, добрый друг мой, за все Ваши старания об мне. Поблагодарите за меня тоже Эдуарда Ивановича. Я бы ему сам написал; но всё думаю, что, может быть, скоро буду в Петербурге и тогда уж лично буду у него. А между тем, несмотря на мои надежды, я не знаю, что и придумать. Решительно, как повешенный между небом и землею. Вы знаете, что я написал прямо к государю и что письмо мое отослано здешним губернатором гр. Барановым Адлербергу, который передаст его государю императору лично. Вот уж 12 дней как пошло письмо. Не знаю и не слыхал ничего: было ли оно показано государю императору? Если б было показано, то, может быть, сейчас же был бы и ответ; по крайней мере, гр. Адлерберг мне написал бы что-нибудь о результате подачи письма гр. Баранову, нашему губернатору; а гр. Баранов мне бы сейчас сообщил. Но ничего нет покамест. Теряюсь в догадках. Думаю (что, впрочем, очень вероятно), не отослал ли его император<ское> величество мое письмо князю Долгорукому, чтоб спросить его: не существует ли против моей просьбы каких-нибудь особенных препятствий? (Так, мне кажется, и должно идти дело; это формальный ход.) Но так как против меня решительно не может быть никаких особых препятствий (это я знаю наверно) и так как князь уже обещал Эд<уарду> Ив<анови>чу обратить внимание на мое дело, - то, мне кажется, он бы не мог задержать его. Неужели станут делать у гр. Баранова как у губернатора г. Твери обо мне справки, то есть о моем поведении? Не думаю. Ведь гр. Адлерберг подаст письмо от имени гр. Баранова. Чего же больше? (значит, гр. Баранов находит меня достойным, если сам за меня хлопочет). К тому же, если б были официальные справки, гр. Бар<анов>, я думаю, уведомил бы меня об этом и я бы знал. Друг мой, я знаю, Вы меня любите и мне не откажете. Попросил бы я Вас, но не знаю, о чем и просить. Вот в чем дело: хорошо было бы справиться, но у кого? Беспокоить Эд<уарда> Ив<ановича>? Спросить через кого-нибудь (не слишком оглашая дела) у Адлерберга? справиться у Долгорукова? - Решительно не знаю, как и придумать. Если услышите что-нибудь, сообщите, ради бога, умоляю Вас, добрейший Александр Егорович. Жду не дождусь. Живу точно на станции. Даром теряю время и проигрываю по делам. А у меня дела по продаже моих сочинений, то есть денежные; следовательно, для меня важные. Я ведь этим только и живу. Но, впрочем, еще не теряю надежды. Бог и государь милостивы...

Прочел с крайним участием Ваше письмо. Что это Вы мне пишете, дорогой мой, о своем сердце, что оно уже не может жить по-прежнему? И когда же? В 26 лет. Но разве это возможно? Просто Вы сами не знаете Ваших сил. Выдержав два раза сердечную горячку, Вы думаете, что истощили всё. А впрочем, это естественно думать. Когда нет нового, так и кажется, что совсем уже умер. Так и все думают. Но сердце человеческое живет и требует жизни. Ваше тоже требует жизни, - и это-то и есть признак его свежести и силы. Оно ждет и тоскует. Но подождите. Жизнь возьмет свое, я уверен. Много еще впереди... Как, впрочем, желал бы я видеться и поговорить с Вами! О Полонском я слышал много хорошего. (1) Вашего Дм<итрия> Болховского я здесь встречал. Но о Львове не имею понятия. Что за история в Бадене? Решительно в первый раз слышу. Фу, боже мой! Сколько прошло с тех пор, как мы не видались! И Вы и я пожили и много прожили. (2)

В Твери мне решительно скучно, хотя тут и есть 2-3 человека. Книги Ваши некоторые спасены, хотя и поистерлись немного дорогой. А из минеральной коллекции был у меня только список (теперь затерянный) и не более 3 или четырех штук минералов. Я их оставил в Семипалатинске. Куда девалась (3) вся коллекция - не знаю. Ягдташ же Ваш и маленький кинжал (как лежавший в чемодане) я почел своею собственностью, так как Вы мне всё подарили, и, уезжая, подарил в свою очередь между прочим кинжалик Валиханову. Уж за это простите. Валиханов премилый и презамечательный человек. Он, кажется, в Петербурге? Писал я Вам об нем? Он член Географического общества. Справьтесь там о Валиханове, если будет время. Я его очень люблю и очень им интересуюсь. Прощайте, друг мой. Обнимаю Вас. Хотел было написать больше; но спешу. Авось увидимся. Дай-то бог.