Помоги проекту - поделись книгой:
Достоевский Федор Михайлович
Письма (1857)
1857
120. А. Е. ВРАНГЕЛЮ
25 января 1857. Семипалатинск
На письмо Ваше, бесценный друг, бесценный брат мой, отвечаю этим коротеньким письмецом. Прошу Вас, не считайте мое письмо ответом на Ваше, а только предисловием к ответу. Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Мар<ья> Дм<итриев>на согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег. Я крепко надеюсь, что мне в этом же году что-нибудь позволят напечатать и тогда я отдам. В ожиданье же надо было занять во что бы ни стало. У меня был только один человек, у которого я мог просить - Ковригин. Но он всё время был в Омске, наконец воротился и по первому моему слову дал мне 600 руб. серебром, помог мне как брат родной. Я взял с условием воротить не ранее как через год. Он просил не беспокоить себя. Это благороднейший человек! Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней. Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова или н<а><прим>ер, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) - одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. Уж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не останется по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели - так всё бедно. Обмундировка, долги, (2) плата и необходимые обряды и 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить ее подъем с места, - вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать чуть не с рубашек - ничего-то не было, всё надо было завести. Писал в Москву к родственнику и просил 600 руб. Если не пришлет, я погиб, по крайней мере месяцев 8 буду жить как нищий, то есть до того времени, когда, по расчетам, могу что-нибудь напечатать. Теперь я хлопочу, как угорелый, дела бездна и письмо это пишу к Вам, друг милый, в три часа ночи, а завтра в 7 надо уже быть на ногах. Много что через 2 недели буду отвечать Вам на всё подробно и ничего не скрывая. А теперь несколько слов, и то отвечу на главнейшее.
Во-первых, об X. Об ней теперь не скажу ни слова положительно. Я скоро буду иметь случай ее еще раз увидеть. Я так много имел бы и теперь рассказать! Но хочу рассказывать не догадками, а что сам увижу! Скажу только, что Вы правы. Гернгросс возбужден против Вас, но кем? Это другой вопрос. Еще скажу: утешьтесь, милый, бесценный друг, незабвенный мой ангел! После сами скажете: "Это счастье, что я расстался с нею!" Но довольно! До следующего письма об X.
Вы пишете (и совета просите) насчет брака с m-lle К. Но, друг мой, за глаза советов давать невозможно. Одно скажу: если Вы сами называете ее ангелом, то не упускайте случая быть счастливым на всю жизнь. Нет возможности не полюбить чистое, праведное создание, которое назовете своею женою и полюбите хоть не страстью, но святее и выше и прочнее, чем кого-нибудь, - будьте уверены. Это так мне кажется! Еще: Ваше положенье в семействе требует фактической независимости, иначе Вы будете несчастны, Вы не выдержите и, по крайней мере, будете неспособны хоть что-нибудь начать в жизни. Если отец Ваш готов обеспечить Вас и дать Вам 5000 руб. в год, то не упускайте этого из виду, но сделайте так, чтоб эти 5000 были верные и не зависели от того, как подует ветер, от расположения отца. Это необходимо. Вот Вам два слова об этом. В следующем письме буду писать об этом и выскажу всё, как я смотрю на это.
Благодарю Вас без конца за письмо Ваше, но ради бога пишите чаще, отвечайте мне тотчас же на это письмо, не дожидаясь второго. Адрес мой другие пишут прямо на мое имя. Но Вас попрошу писать на имя Ламота, с передачею Ф. М., то есть мне. Вы пишете о брате: мне жаль, что Вы с ним не сходитесь. (3) Я об нем бог знает с какого времени ни слуху, ни духу не имею. Он дает мне в 8 месяцев по 2 строчки, как милостыню, и никогда не пишет о нужном, а всё бог знает что. Чего он боится? Есть столько о чем надо написать и что можно написать. А я нуждаюсь в известиях. Он мне ни слова не пишет о литературе, а ведь это мой хлеб, моя надежда. Хоть бы он отвечал мне только на мои вопросы. Н<а><прим>ер, я крайне нуждаюсь знать, что нынче антрепренеры литературные? Это для меня капитально. Боится, что ли, он? Не понимаю, не понимаю его, несмотря ни на какие его объяснения. Я знаю одно: это превосходнейший человек! Но что же с ним делается? Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с М<арией> Д<митриевной> занимали всего меня в последние 2 года. По крайней мере жил, хоть страдал, да жил!
Хочу просить торжественно о позволенье печатать. Помогите, помогите мне, когда настанет время! Похлопочите о позволенье, по крайней мере, не оставляйте меня известиями. Поймите мое положение и будьте хоть Вы моим во всем хранителем, как до сих пор были!
До сих пор не знал наверно, где Ваши вещи и книги. Вы так положительно писали, что у Гернгросса, что я и сам это думал. Теперь оказывается, что они у Остермейера. Еду через Змиев, спрошу о них! Но не понимаю, как отошлю их Вам, ибо все уже отправились в Ирбит. Теперь поздно.
Р. S. Прилагаю мерку с головы для кивера. Бесценнейший Ал<ександр> Егор<ович>! Мне крайне нужны эти вещи. У нас нет ни за какие деньги, и даже мы не знаем хорошо настоящей формы. Надо: кивер, шарф, погоны, пуговицы, вот и все! Но где достать, коли нет. Вышлите, ради бога, поскорее.
Простите же, бесценнейший друг, что пишу так наскоро. Скоро напишу обо всем, а теперь до свиданья близкого. Обнимаю вас! Ради бога, пишите подробнее обо всем, особенно о себе.
(1) ошибка, следует: января
(2) было: должишки
(3) было: не сойдетесь
121. В. М. КАРЕПИНОЙ
23 февраля 1857. Семипалатинск
Голубчик мой, Варечка, прости ради бога, что пишу тебе наскоро. Но вот в чем дело: я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле, тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно. Суди же, есть ли хоть минутка описать тебе всё подробно? Жена, несмотря на все свое желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего только несколько строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты ее полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них. Уведомляю тебя, ангел мой, что дядюшке и тетушке я пишу с этой же почтой. Да благословит их бог! Признаюсь тебе, Варенька, искренно, что я, несмотря на их доброту и на всё, что они для нас сделали, не ожидал, что просьба моя к ним будет исполнена, и тем более я тронут этим! Ты пишешь, что тетушка сначала посердилась на меня. Я приписываю это ее же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: "Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в свое горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое". То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне. Я понимаю, что нельзя было ответить иначе, и приписываю всё это вашему искреннему чувству ко мне. Дело же у вас за глазами, отдаленное; как тут судить! Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные. Не пишу их подробно, но они для меня очевидны. К тому же я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанности полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упадать духом - это главная потребность моя. Но довольно; будущее в руках божиих. Благодарю тебя и Верочку за старания ваши обо мне и за любовь вашу. В скорости напишу вам всем и брату Мише, тот, кажется, дал себе честное слово мне писать по одному письму в год, ни больше ни меньше. Если б ты знала, как мне горько это! Помог мне здесь один благороднейший человек, (1) очень добрый, с которым я всегда был в хороших отношениях. Он дал мне денег, почти без срока. Тем не менее надобно отдать как можно скорее. Прощай, голубчик мой, целую тебя и твоих деток и всех вас. Верочке то же. До скорого письма еще. Тогда напишу кое-что подробнее. Если б не легкая хворость, еще оставшаяся во мне, то я вполне был бы спокоен и счастлив. Прощай до свидания.
Твой брат
(1) далее было: богатый
122. А. Е. ВРАНГЕЛЮ
9 марта 1857. Семипалатинск
Вот уже две недели с лишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, при новом порядке вещей, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Во-1-х, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка.) Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня. А как мне хотелось поскорее отвечать, друг мой незабвенный, на Ваше доброе, милое, прекрасное письмо! Не тужите, не тужите, друг мой, хоть я и ясно вижу, что у Вас со всех сторон горе. Более всего беспокоят меня за Вас, друг мой, отношения Ваши с отцом. Я знаю, чрезвычайно хорошо знаю (по опыту), что подобные неприятности нестерпимы, и тем более нестерпимы, что Вы оба, я знаю это, любите друг друга. Это своего рода бесконечное недоразумение с обеих сторон, которое чем далее идет, тем более запутывается. Тут не отделаешься ни крестом, ни пестом. Никакие объяснения не восстановят согласия, а если восстановят, то на миг. Одна помощь, одно лекарство: разлука. В 1-е же дни разлуки Вы попадете опять в его сердце, и он первый обвинит себя во всем. Характеры, как у Вашего отца - странная смесь подозрительности самой мрачной, болезненной чувствительности и великодушия. Не зная его лично, я так заключаю о нем, ибо знал в жизни, два раза, точно такие же отношения, как у Вас с ним. Его тоже нужно щадить, и Вы знаете это лучше меня. Знаете что, друг мой милый: мне кажется, что Вы такого же характера, тоже больны сердцем и душою, и если в Вас еще не развилась мнительность и подозрительность, то не было случая, или еще рано, то есть разовьется потом. Зато у Вас болезненно развилась чувствительность. Берегите и спасайте себя от этого; сильные перевороты в жизни помогают всегда; я был ипохондриком в высшей степени, но излечился вполне крутым переворотом, случившимся в судьбе моей. Путешествие превосходно; но так как Вы, добрейший друг мой, были со мной очень откровенны в письме своем, то и я считаю за долг быть с Вами вполне откровенным, хотя долго восставала против меня совесть и сердце запрещало мне высказывать свое мнение. Мимоходом скажу еще: Вы пишете о возможности случая жениться. На это скажу Вам, что это, по-моему, самое лучшее в судьбе Вашей, ибо разом разрешит очень многое и перевернет Вашу жизнь. Но вот в чем дело: я не знаю всех обстоятельств, я прочел только намек об этом в Вашем письме. Судить поэтому вполне не могу, и потому скажу мое мнение (а Бы его спрашиваете) вообще. Но прежде этого скажу еще об одном деле, именно о котором не хотел с Вами говорить откровенно до сих пор, то есть Вы понимаете, об X. Я не хотел говорить моего мнения, во-первых, потому, что, зная очень немного фактов, не хотел его считать верным и окончательным; 2-е, не хотел расстраивать и язвить Ваше сердце, 3-е) не хотел быть передатчиком и сплетником; но теперь вот что заставляет меня быть откровенным. 1-е) что я во всяком случае не выдаю мое мнение за окончательное и безошибочное, а только за мнение и так почему же не говорить; 2-е) я полагаю теперь, что время многое уже изгладило и излечило в Вашем сердце, и Вы теперь видите яснее и здоровее, и 3-е (главное), что эта женщина, по моему убеждению искреннему, не стоит Вас и любви Вашей, ниже Вас, и Вы только напрасно мучаете себя сожалением о ней. Наконец, 4) мне хочется высказать еще последнее мнение: не ошиблись ли Вы в ней окончательно? Может быть, Вы уверили себя, что она Вам может дать то, что она вовсе не в состоянии дать решительно никому. Именно: Вы думали искать в ней постоянства, верности и всего того, что есть в правильной и полной любви. А мне кажется, что она на это неспособна. Она способна только подарить одну минуту наслаждения и полного счастья, но только одну минуту; далее она и обещать не может, а ежели обещала, то сама ошибалась, и в этом винить ее нельзя; а потому примите эту минуту, будьте ей бесконечно благодарны за нее и - только. Вы ее сделаете счастливою, если оставите в покое. Я уверен, что она сама так думает. Она любит наслажденье больше всего, любит сама минуту, и кто знает, может быть, сама заране рассчитывает, когда эта минута кончится. Одно дурно, что она играет сердцем других; но знаете ли, до какой степени простирается наивность этих созданий? Я думаю, что она уверена, что она ни в чем не виновата! Мне кажется, она думает: "Я дала ему счастье; будь же доволен тем, что получил; ведь не всегда и это найдешь, а разве дурно то, что было; чем же он недоволен". Если человек покоряется и доволен, то эти созданья способны питать к нему (по воспоминаниям), навеки бесконечную, искреннюю дружбу, даже повторить любовь при встрече. Но к делу: меня, с самого 1-го моего приезда в Барнаул, в ноябре, поразило то, что она на меня смотрела и недоверчиво и в то же время с некоторым любопытством. Впрочем, в короткий срок моего там пребыванья, она была и мила и вежлива со мной. Он же принял меня с радушием необыкновенным и чрезвычайно мне понравился. Меня поразило тогда одно, что он, как видно, был сильно против Вас, а она в присутствии его и многих других говорила о Вас с пренебрежением и даже с насмешкою, смеясь над Вашим портретом, который передала мне, и говоря, что в нем выразилась претензия и кокетство Ваше, и на мой вопрос: неужели Вы его считаете таким? - она положительно отвечала: да. Я заметил и слышал тогда еще кое-что. Всего не перескажешь; но в последний мой проезд я узнал наверно вот какое поведение ее относительно Вас. (1) Le mari говорил мне наедине про Вас, чрезвычайно серьезно, что он Вас очень любил прежде, но что Вы оказались самым дурным человеком и что он жалеет, что знает Вас. Мне показалось (и, может быть, я и ошибся), что он нарочно с намерением говорил мне это, желая внушить мне, чтоб я не верил ни слову из того, что Вы будете говорить и писать мне про X., зная, что я с Вами в дружеской переписке. По серьезности же его я заключаю, что X. верно приняла меры и успела вооружить его против Вас, рассказав ему, может быть, что Вы хвалитесь сношениями с нею. Конечно, всё это сделано из предосторожности, и знаете что: или она действительно подозревает Вас почему-нибудь в нескромности насчет сношений с нею, или это ее обыкновенная тактика, то есть чернить в глазах мужа и следующего любовника и любовника, предшествовавшего ему. Положим, она с мужем брала предосторожности; но рассудите: может ли любящее сердце чернить и выставлять смешным того, кого оно любило, не имея на это причин; да если б и были причины, то благородно ли это? Еще в Семипалатинске я слышал, что всеобщая молва по Алтаю приписывает ей нового любовника. Так как я с этим новым лицом был в отношениях дружеских (не назову Вам его; скажу только, что это не горный, а лицо, прибывшее на время из Петербурга (и не Маркиз), - человек превосходный, умный, нежный и чувствительный, но немного с смешными странностями), - то мне легче других было узнать: правда ли это? Я действительно увидал что-то новое, что-то есть наверно, но до какой степени? - неизвестно. Во всяком случае, он проводил там время безвыходно и был посвящен во многие тайны, про Вас много говорил, конечно не в смысле связи. Этому он очевидно не верил. О Маркизе же ему внушены были самые уважительные мысли (он Маркиза знает лично). Со мной он хитрил и многого мне не досказывал. Я даже заметил, что он ко мне получил даже несколько враждебное расположение (из самого дружеского прежде); по крайней мере, стал скрытен и осторожен. Скоро я его опять увижу. Впрочем, не думаю, чтоб он у X. добился всего. В 1-е мое прибытие (в ноябре) Боб сидел у Х. безвыходно; теперь его нет в Барнауле. Маркиза тоже нет. Итак, друг мой, не выдаю моего мнения за окончательное) вспомните, что я был там мельком. Но мне кажется, она не стоит Вашей любви; забудьте ее и не вините очень. Сойтись же Вам с ней опять очень трудно, ибо le mari раздражен против Вас. Забудьте же ее и если не исчезла еще в Вас идея о браке с К., то женитесь. Говорю вообще и говорю как друг Ваш, не зная, впрочем, многих обстоятельств.
NB. на другом листе.
NB. Кажется мне, друг мой, что К., должно быть, прекрасно воспитана, должно быть, превосходное нежное сердце. Она будет любить Вас, а это прочнее всего, потому что не может быть, чтоб Вы не полюбили ее. Мне кажется, что сердце Ваше отдохнет в тихой и покойной жизни, да и характер изменится к лучшему. Пусть отец Вас обеспечит (не берите жены богаче Вас), выбирайте службу при посольстве и уезжайте за границу (хоть на первое время). Вот мой совет, совет дружеский. Не чуждайтесь меня, не лишайте доверенности и, ради бога, пишите чаще.
Теперь в коротких словах обо мне. Для женитьбы мне помогли здесь Ковригин, Хоментовский. Возвратись в Семипалатинск, я получил письмо и деньги от дяди из Москвы, у которого я просил. Все обошлось мне в 700 руб. сереб<ром>, дядя прислал 600; долгов я отдал только часть, остальным обеспечил себя только на несколько месяцев. Беспокоит меня болезнь и возможность печатать. Брат ободряет меня, и потому умоляю Вас, напишите мне положительно и ясно: делали ли попытки напечатать "Детскую сказку", если делали, то почему не напечатали? и Это мне очень важно знать. В лености меня не обвиняйте. Я пишу вещь длинную и еще не кончил. Но, может быть, пошлю в Петербург, чтоб поскорей узнать, напечатают ли? - что-нибудь очень коротенькое и скоро. Вся моя надежда на это. Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для нее знакомство с ними. Всё, что до Вас относится, интересует ее до крайности. Ваш портрет стоит в ее комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? Или жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем.
Я не знаю, что Вам написать нового. Говорят, что к нам назначен губернатором какой-то Генерального штаба полковник Панов - правда ли?
Демчинский в отпуску. Не знаю, удается ли ему его ухаживание; но он надеется жениться; за кем он ухаживает, не напишу: секрет.
Как жаль, что Вы незнакомы близко с братом. Побывайте у него; я к нему пишу с этой почтой. Прощайте, мой незабвенный, добрый друг, брат мой. Будьте уверены, что я Вас бесконечно люблю. Не забывайте же меня.
Ваш весь
Р. S. Ради бога, никому ни слова о том, что писал я Вам относительно X., и особенно не пишите самой X. Она уверена, что я приезжал шпионить. Не компрометируйте же меня, ради бога.
(1) далее тщательно вымараны 11 строк
123. M. M. ДОСТОЕВСКОМУ
9 марта 1857. Семипалатинск
Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе. Дорогой мой, милый мой, ради бога, не сердись на меня, что я не с первой же почтой по прибытии пишу тебе. Ты у меня всегда в уме и в сердце. Я люблю тебя, как только можно любить. Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я все-таки успел написать дяде и сестре (по ее же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию. Сам же не оплошаю, буду работать еще с большею ревностью. Но ты, вероятно, потребуешь подробного описания, как уладились мои дела. Не пускаясь в большие подробности, скажу вообще, что всё кончилось (1) благополучно. Мой добрый знакомый, на которого я надеялся в ожидании помощи от дяди, помог мне и дал мне 600 руб. сер<ебром> на годичной срок (и даже более). Вообще скажу тебе, друг мой, что не этот один человек, а многие еще и кроме него принимали во мне искреннее участие. Двое еще, н<а>прим<ер>, хотели непременно, чтоб я взял у них денег (без всякого срока) - хотели рассориться со мной, если я не приму их дружеских услуг. Я принужден был занять сверх 600 руб. еще 200 руб. сереб<ром>, итого 800, которые, возвратясь в Семипалатинск, истратил почти все, то есть истратил ровно 700 руб. сереб<ром> в общем и окончательном итоге. Может быть, ты удивишься, брат, куда я мог девать такую сумму? Я бы и сам не предполагал, что столько истрачу; но не было никакой возможности истратить меньше. Сборы в дорогу, экипировка моя и ее (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) - но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, (2) морозы и дурные дороги - иначе нельзя) - где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наем квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне - всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все ее уважали. Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства ее знакомых, то вот и все гости на ее свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние, и я жду припадка.) Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтоб посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать? Одна надежда! Позволят печатать, получу денег и тогда перееду. Наконец, и кроме того меня пугает, если припадок случится в отправлении службы. В карауле, н<а>прим<ер>, затянутый в узкий мундир - я задохнусь непременно, судя по рассказам свидетелей припадка, которые видели, что делается с моей грудью и с моим дыханием. Но бог милостив, только повторяю тебе в 10-й раз: пойми, как важна для меня возможность печатать. В Семипалатинск я привез жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба - одним словом, я совсем замотался - и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась. Она просит тебя простить ее, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила на ее душе (3) болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестает быть доброю и благородною. Я ее очень люблю, она меня, и покамест всё идет порядочно. Получив деньги от дяди (которого я благодарю от всего сердца), я уплатил часть долга; теперь у меня рублей 250 сереб<ром> есть в комоде; но ведь надо прожить по крайней мере до тех пор, пока получу позволенье печатать, и потому я рад, что хоть на это время (4) обеспечен. В будущее же я как-то слепо верую. Только бы дал бог здоровья. Удивительное дело: из тяжкого несчастья и опыта я вынес какую-то необыкновенную бодрость и самоуверенность. Может быть, это и худо. Дай бог, чтоб у меня достало столько благоразумия, чтоб не быть излишне самоуверенным. Но не беспокойся и не тоскуй обо мне. Всё пойдет хорошо. Но вот о тебе я сильно тоскую, бесценный, дорогой друг мой, добрый, благородный мой брат! Письмо твое я получил, благодарю за твои посылки, они еще не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обстоятельств, что ты на нас истратился! Благодарю тебя 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя. Но, ангел мой, твои дела всё еще не поправляются! Они решительно пугают меня. Ты надеешься на сигары; что если они не пойдут! а ведь это как легко может случиться. Мне кажется, что важнейшее неудобство - высокая цена твоих сигар. Но в этом я не знаю толку. Дай бог, дай бог тебе! Переживи этот кризис - и, ради Христа, не рискуй больше; не забирайся много, а помаленьку это крепче. Но какова же сестра Саша? За что она нас всех заставляет краснеть? Именно краснеть! Ибо все в семействе нашем благородны и великодушны. В кого она так грубо развита? Я давно удивлялся, что она, младшая сестра, не хотела никогда написать мне строчки. Не оттого ли, что она подполковница? Но ведь это смешно и глупо. Напиши мне, ради бога, об ней побольше и подробнее. Жаль, что я спешу, я бы и сам написал тебе больше и подробнее. Теперь задам тебе вопрос. Я, милый мой, спрашивал тебя об участи "Детской сказки". Скажи мне положительно (и умоляю тебя в том), хотели ли ее серьезно печатать? Если хотели, то пробовали иль нет, а если не пробовали, то почему именно? Ради бога, напиши мне это всё. Эта просьба моя будет ответом на твое предположение, что мне не запрещено печатать. Согласись, что судьба этой вещицы "Детской сказки" для меня интересна во многих отношениях.
Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно!
Прощай, ангел мой. Кланяйся всем, кто меня помнит, я всех помню и кого любил - люблю по-прежнему. Я виноват перед Верочкой и ее мужем - давно не писал им, скоро всем напишу. Перецелуй детей и особенно напомни обо мне Эмилии Федоровне. Дай бог ей всякого счастья!
Жена даже не приписывает тебе. На мое приглашение она отвечала, что напишет тебе сама, особое письмо, равно и к Вареньке. Но просила тебе и Эмилии Федоровне передать ее искренний поклон и пожелание всего лучшего. Я свидетель - что от искреннего сердца. Прощай.
Твой брат
(1) было: окончилось
(2) вместо: слабого здоровья - было: больная.
(3) было: на ней
(4) вместо: на это время - было: теперь
124. В. М. КАРЕПИНОЙ
15 марта 1857. Семипалатинск
Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но все-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедовался, устал ужасно, да и сам (1) не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверно извинишь меня. Жена просит вас в письме своем полюбить ее. Пожалуйста, прими ее слова - не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. Полюбите ее, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живем кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится. Не думаю, чтоб я грешил, имея в убеждении, что моя надежда исполнится. (2) Но не знаю, как дожить до того времени, когда буду сам зарабатывать себе кусок хлеба. Тогда только, и только тогда, буду вправе называть себя человеком. А до тех пор благодарность всем вам, за то что любили (3) и не забывали меня в моем несчастье, бесконечная. Беспокоят меня несколько мои припадки, что-то теперь опять затихли; дай бог, чтоб совсем прекратились. Из-за них (4) с чувством какого-то уныния смотрю и на службу и на занятия мои теперь. К тому же убеждение, что я могу быть полезен и себе и другим, восстановлю свое имя и (5) исправлю прошлое на другой дороге, другими занятиями, укореняется во мне более и более. Дал бы бог, чтоб я мог вам всем доказать справедливость слов моих. Разумеется, я не переменю своего теперешнего положения, своей службы на неизвестное. Я тогда (6) изменю всё это, когда буду иметь факты, что могу существовать иначе и заниматься другим, выгоднее во всех отношениях, чем теперь.
От брата Миши получил недавно предобрейшее, премилейшее письмо. Вот истинно друг и брат (как и ты - добрейшая мне сестра!). Но ты не поверишь, моя бесценная, до какой степени тревожит меня состояние (7) дел брата Миши! Он рискнул слишком смело на свои сигары. Дай бог, чтоб надежды его оправдались; но вот (которое уже письмо!) он мне пишет о том, что погружен в беспрерывные расчеты, самые тоскливые хлопоты и живет надеждами. Мне его жаль до невероятности, или, лучше сказать, я о нем беспокоюсь, как о себе самом. Не зная в последнее время, поправились ли дела его, потому что он редко мне пишет, и не зная, помогут ли мне дядюшка и тетушка, я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами для меня в таких его обстоятельствах. Если б можно было остановить его, то я отказался бы от просьб моих с радостию. Но теперь, кажется, поздно, и он, верно, вышлет всё непременно.
Я чрезвычайно хотел писать Верочке; (9) и непременно напишу, но теперь пусть покамест простит меня. Расцелуй ее за меня, голубчик мой Варенька. Напиши мне всё, о всех вас; напиши о дядюшке и тетушке (здоровы ли, одобряют ли меня, довольны ли мною). Напиши и о Мише, что думаешь о делах его? А теперь прощай, бесценная сестра моя. Будь счастлива по возможности. Ты того заслуживаешь. Целую детей твоих, твои ручки и умоляю любить меня по-прежнему.
Прощай еще раз и навсегда (10) любящий тебя брат
Ради бога, прости меня за такое перемаранное письмо. Прости, сделай одолжение, голубчик мой.
(1) вместо: да и сам - было: да к тому же и сам
(2) вместо: имея в убеждение ... ... исполнится - было начато: имея эту над<ежду>
(3) было: что до сих <пор> любили
(4) вместо: Из-за них - было: Ибо
(5) далее было начато: заслуж<у>
(6) было: сначала
(7) было: положение - было: как он
(8) далее было: но не знаю, где она (не в Петербурге ли?), но
(9) далее было: твой
125. Д. С. КОНСТАНТУ
20 апреля 1857. Семипалатинск
Многоуважаемый Дмитрий Степанович,
С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье мое, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннею любовью, и я не мог не сочувствовать ей.
Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моем в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно. Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своем сердце; но уверяю Вас, что во мне твердое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну.
Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, - рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и мое искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою.
126. Е. И. ЯКУШКИНУ
1 июня 1857. Семипалатинск
Милостивый государь Евгений Иванович,
Александр Павлович передал мне всё то, что Вы поручили ему сказать мне. Я не знаю, чем и как заслужил я привязанность Вашу и чем могу отблагодарить Вас когда-нибудь! Я бы желал Вас видеть и иметь честь узнать Вас короче. За краткостию не пишу Вам ничего о себе и о моих обстоятельствах или надеждах. Александр Павлович будет так добр и передаст Вам всё, чего (1) я надеюсь достичь в непродолжительном времени, равно как и надежду быть в Москве. Но покамест перейдем прямо к делу, которое меня интересует почти более всего, в чем заключаются все будущие надежды мои в жизни, то есть - вступление вновь в литературу.
Александр Павлович прислал мне от Вашего имени 100 руб. серебром.
Добрейший Евгений Иванович, скажите мне как возможно Вам скорее: какие это деньги, откуда и чьи? Вероятно Ваши, то есть Вы, движимый братским участием, присылаете их мне в надежде подстрекнуть меня на литературную деятельность и тем желаете мне помочь вдвойне. Александр Павлович пишет, что Вы берете на себя труд хлопотать о напечатанье моих сочинений и надеетесь, продав их куда-нибудь, выручить для меня значительную плату. Конечно, я не останусь глух на призыв Ваш, только уж и не знаю, как благодарить Вас за Ваше внимание ко мне. - До сих пор я хотя и желал, но удерживался от печатанья. Мне всё казалось, что я не имею права. Но, кажется, мои опасения были пустые. Меня уже многие торопили печатать. Я давно уже решился начать, но не знал, как обделать дело. Во-1-х) не знал, куда послать. Редакции журналов теперь для меня большею частию незнакомы. Мне же непременно хотелось (и так я желаю и теперь) печатать не под своим именем. В последнее время я думал о "Русском вестнике". Приятель мой Плещеев (теперь в Оренбурге) уведомил меня, что писал обо мне Каткову. Итак, я желал бы начать с "Русского вестника". Но вот в чем затруднение: что предложить в "Вестник"? Скажу Вам без обиняков, что у меня давно уже определено, с чего начинать, и с другого я не начну. Хотя и есть кое-что другое, но, кроме романа и повести, я ни с чего другого не начну.
В последнее же время, то есть года 1 1/2 сряду, я обдумывал и занимался романом, к несчастью, слишком объемистым. Я говорю, к несчастью: потому что захочет ли "Вестник" напечатать роман величиною с Диккенсовы романы? Вот что главное.
2-е) что хотелось бы мне узнать: имеете ли Вы уже в виду издателей или журнал, в котором желали бы поместить что-нибудь мое. А 3-е) где лучше и выгоднее было бы поместить, то есть какой журнал в настоящее время можно предпочесть в этом смысле? Объясню Вам, что именно я пишу, хотя, конечно, не буду рассказывать Вам содержанье. Это длинный роман, приключенья одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов. Каждый эпизод составляет часть. Так что я, наприм<ер>, очень могу помещать по эпизоду, и это составит отдельное (2) приключенье или повесть. Разумеется, мне бы желалось поместить всё по порядку. Скажу Вам еще, что роман состоит из 3-х книг, (3) каждая листов 20 печатных, и из нескольких частей. Написана только 1-я книга в 5 частях. Остальные две книги напишутся не теперь, а когда-нибудь, ибо, во-1-х), они составляют хотя продолжение приключений того же лица, но в другом виде и характере и несколько лет спустя. 1-я же книга есть сама по себе полный и совершенно отдельный роман в 5 частях. Вся она написана, но еще не отделана, и потому я примусь теперь отделывать ее по частям и по частям буду доставлять Вам. Получив Ваш ответ, тотчас же вышлю Вам 1-го часть 1-й книги. Эта часть составляет совершенно отдельную и конченную повесть. Вас же убедительнейше прошу отвечать на мои вышеприведенные вопросы. (4) Поговорите с редакторами, если имеете знакомых, и предложите им. Что скажут и что дадут с листа. Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце.
Извините меня, Евгений Иванович, за такие подробности, но я вполне хочу воспользоваться Вашим обязательным предложением. Благодарю Вас за всё еще раз. Крепко жму Вам руку. Вы меня выводите на дорогу и помогаете мне в самом важном для меня деле. До свиданья! Я надеюсь, что до свиданья! Ваш весь навсегда
(1) было: что
(2) далее было начато: помещен<ное>
(3) было: частей
(4) далее было: Если
127. И. В. ЖДАН-ПУШКИНУ
29 июля 1857. Семипалатинск
Милостивый государь Иван Викентьевич,
Когда-то Вы обратили внимание на жалкую судьбу двух несчастных, - меня и Дурова, и приняли нас в Вашем доме. Я всегда слышал о Вас то, что научило меня искренно уважать Вас; доброта же Ваша к нам научила меня и любить Вас. Без боязни и доверчиво обращаюсь к Вам теперь с убедительнейшею просьбою; ибо знаю, кого прошу. Но прежде всего уведомлю Вас, что я милостию монарха прощен, произведен в офицеры вот уже скоро год и недавно получил прежнее потомственное дворянство - что равносильно почти совершенному прощению. Получив чин, я женился, на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма - и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах. Сибирский же корпус так хорошо устроен, что желать трудно лучшего. Одно тяжело: мальчик слишком молод, еще дитя, и никогда не расставался с родными. Ради бога, будьте ему покровителем! Обратите на него Ваше внимание. Я знаю и верю, что Вы и без просьб свято исполняете долг свой, как начальник; но иногда слово ласки, ободрения или снисхождения многое заменит бедному сироте. Будьте же великодушны! Я помню доброту Вашу, благородство Ваше и потому смело прошу, в надежде, что Вы простите меня за эту просьбу.
Я теперь болен довольно опасного болезнию - падучею. Я намерен лечиться и ехать для этого в Москву. Я надеюсь, что мне не откажут выехать в столицу. В таком случае в конце зимы или будущей весной я буду проезжать через Омск и тогда лично, вместе с женой моей, буду просить Вас о бедном сиротке. Я до самого последнего времени надеялся, что повезу его в корпус сам, лично. Но меня не пустили, так как в этот год уже два раза брал отпуск; и потому я посылаю его с доверенным человеком - человеком порядочным, почтальоном Ляпухиным, на которого я надеюсь вполне.
Простите меня, что я осмелился приложить к этому письму 10 руб. сереб<ром>. Он еще мальчик вполне, какое-нибудь лакомство может его во многом утешить. Не смею думать (а следовательно, и просить Вас), чтоб Вы были так благосклонны к просьбе моей и взялись сами уделять ему из этих денег; хотя обязали бы меня тем несказанно. Но у Вас есть занятия, важные обязанности - и потому я не смею и думать о такой снисходительности. Итак, если нельзя этим деньгам храниться у Вас, то вручите их кому знаете из Ваших подчиненных; всякое распоряжение Ваше будет хорошо.
Если маленькому Исаеву понадобятся, сверх нужного содержания, какие-нибудь издержки, то я с радостию готов удовлетворить всякое требование.
Я учил моего пасынка Вас любить и уважать, как будущего своего начальника. Полюбите его, если можно, благороднейший Иван Викентьевич! Ему скоро 10 лет. Он добр, с прекрасными наклонностями, с острыми способностями, с честолюбием (это я заметил), но пылок, резов и, кажется, будет страстною и горячею натурою. За верность портрета я ручаюсь. Но согласитесь, что если он верен, то как легко этому мальчику совратиться с пути и впасть в дурные наклонности! А вместе с тем, как легко при руководстве сделать из него прекрасного человека!
Об этом-то я и прошу Вас, благороднейший Иван Викентьевич, будьте его благодетелем, взгляните на него иногда попристальнее, и - только! более я не смею Вас беспокоить моими просьбами. Что будет более, то произойдет от Вашего благородного сердца. Добрые дела свободны. А я на Вас вполне надеюсь во всем.
Простите меня за эту надежду, так высказанную, и позвольте мне с чувством глубочайшего уважения иметь честь пребыть, милостивый государь, Вашим покорнейшим слугою.
Р. S. Простите меня еще за мой отвратительный почерк и не сочтите за небрежность. Я краше писать не умею.
128. В. Д. КОНСТАНТ
31 августа 1857. Семипалатинск
Милостивая государыня и любезнейшая сестрица
Варвара Дмитриевна,
Благодарю Вас от души за письмо Ваше ко мне. Я чувствую честь, Вами мне сделанную, и вижу расположение Ваше ко мне. Позвольте же мне называть Вас именем сестры. Одно из задушевных желаний моих заслужить Ваше расположение, а вместе с тем и всей, уважаемой мною, фамилии Вашей. Из письма жены моей к Вам Вы узнаете причину нашего долгого молчания: мы непременно хотели написать о Паше самые верные и окончательные известия. Я знаю, как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своем (очень близком) возвращении в Россию. Того требуют и мое здоровье и мои обстоятельства. Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у себя на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея все это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному. По размышлении и я примирился с мыслию расстаться с нашей и вот почему: Сибирский корпус, во-1), превосходнейшее заведение, права его большие, начальство редкое, неоценимое. Директором известный ученый генерал Павловский; его имя произносится с благоговением в Омске. Инспектором Ждан-Пушкин, которого я знаю лично, человек образованнейший, с благороднейшими понятиями о воспитании. (Он очень хорошо был знаком с покойным Александром Ивановичем, который, я помню, говорил мне о нем с увлечением). Наконец, болезнь моя и не совсем еще обеспеченное положение наше - всё это склонило нас предпочесть всем мечтам о лучшем - верное. К тому же последние указы государя-императора о военном воспитании дают права всем провинциальным кадетам переходить, при хороших успехах, в последний специальный класс в Петербурге, в Константиновский корпус, а оттуда выходить хоть и в гвардию, смотря по успехам. О Паше писал я Ждан-Пушкину (от которого получил теплый, добродушный ответ и который встретил его как родного и поместил у себя), потом полковнику Слуцкому, человеку семейному и значительному в Омске, и жене генерал-майора де Граве, моей доброй знакомой, женщине благородной и умной. Я просил всех принять в Паше участие: все дали обещание. Были тоже посланы письма кадетам в старших классах, чтоб они приняли Пашу лучше. Отправили мы его с добрым и честным человеком, хозяином дома, в котором мы квартируем и которого Паша очень любил. Он смотрел за нашей как нянька и доставил его превосходно. Паша был очень рад тому, что он уже кадет, хотя и плакал, расставаясь с нами. Пишу Вам всё это, зная участие, которое Вы в нем принимаете. Это мальчик добрый, очень остроумный, с большими способностями, благородный и честный, с способностию крепко привязаться и полюбить, но с зародышем страстей сильных. Он совершенный портрет незабвенного Александра Ивановича и физически и нравственно.
Мне слишком много говорила о Вас жена и в особенности покойный Александр Иванович, говоривший о Вас с глубоким уважением, - чтоб я, не зная уже Вас отчасти, не дорожил Вашим расположением ко мне. Я слишком желаю заслужить лестное для меня внимание Ваше.
Позвольте уверить Вас в чувствах глубочайшего моего уважения к Вам и пребыть, милостивая государыня, Вашим покорным и почтительнейшим слугой
Поделиться книгой: