Фурцева

На следующий же день, 9 октября, руководитель «пятерки» комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов представил Сталину список из тысячи ста девятнадцати предприятий города и области, которые предполагалось вывести из строя. Предприятия военного значения намеревались взорвать, остальные ликвидировать «путем механической порчи и поджога». 10 октября взрывчатые вещества были доставлены на предприятия, подлежащие уничтожению.

Взрывные команды в ожидании приказа приступили к тренировкам. Главный инженер старейшего в Москве хлопчатобумажного комбината «Трехгорная мануфактура» вспоминал: «Мы поджигали шнур и за время его сгорания должны были пробежать определенную дистанцию… Каждому исполнителю полагалось для проведения этой операции по пять секунд на четыре точки… Он должен был выйти из цеха через двадцать секунд, иначе погибнет…»

Уничтожению подлежали не только заводы оборонной промышленности, но и хлебозаводы, холодильники, мясокомбинаты, вокзалы, трамвайные и троллейбусные парки, мосты, электростанции, а также здания ТАСС, Центрального телеграфа и телефонные станции… Иначе говоря, жизнь в городе должна была стать невозможной.

Сталин предполагал, что если об этом станет известно москвичам, они могут помешать подрывникам. Поэтому саперные работы велись секретно. Практической подготовкой к взрывам занимались московские чекисты под руководством начальника столичного управления НКВД старшего майора госбезопасности Михаила Ивановича Журавлева.

В ночь на 15 октября Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы». В последнем пункте говорилось:

«В случае появления войск противника у ворот Москвы, поручить НКВД — т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию)».

К счастью, разрушать город не понадобилось. Столицу отстояли. Но во время битвы за Москву Екатерины Алексеевны в городе не было. Беременную Фурцеву эвакуировали в Куйбышев (Самару), где разместились основные наркоматы и иностранные посольства. Екатерине Алексеевне как уже опытному партийному работнику нашли работу — сделали инструктором одного из райкомов — Молотовского.

Куйбышевское начальство нервничало — ждали приезда самого вождя. Под зданием обкома партии спешно строили бункер для Сталина и сопровождающих его лиц. Сталин не верил, что столицу удастся удержать. Отсюда, из Куйбышева, вождь намеревался вести войну дальше. Все документы, его архив, книги, даже личные вещи уже были эвакуированы.

Светлана Фурцева родилась в Куйбышеве 10 мая 1942 года. Екатерина Алексеевна дала девочке свою фамилию. В Куйбышеве они оставались недолго. В отличие от многих других москвичей, которым до конца войны не позволяли вернуться в город, партийного работника Фурцеву ждали в Москве.

Когда в августе 1942 года Екатерина Алексеевна вернулась в Москву, линия фронта отдалилась от столицы. Фурцеву вновь избрали секретарем парткома института. Поскольку диплом о высшем образовании она уже получила, то ее оформили в аспирантуру. Заниматься наукой и писать диссертацию она не собиралась, секретарь парткома — работа, не оставляющая много свободного времени. Активного молодого работника приметил первый секретарь Фрунзенского райкома партии Петр Владимирович Богуславский и взял к себе в аппарат. Так началась успешная партийная карьера Фурцевой, которая приведет ее на вершину власти — в президиум ЦК.

Она вернулась в коммунальную квартиру на Красносельской, где все напоминало о муже, о том, как он приехал с фронта и объявил, что уходит из семьи. Развод — это было нечто неприемлемое и для семьи, и для знакомых. Ей трудно было признаться самой себе, что брак рассыпался. Что подумают люди? Она слишком зависела от мнения матери, друзей, сослуживцев.

Принято считать, что женщины более ревнивы, чем мужчины. Думаю, это не так. Когда мужчины ревнуют, они что-то делают. Мужчина может в гневе хлопнуть дверью и уйти, куда глаза глядят. На худой конец напиться. Женщина уходит только тогда, когда ей есть куда уйти. С точки зрения женщины, мужчина может выбирать, мужчина может поступить так, как хочет. Женщина лишена свободы выбора. Оставшись без мужчины и любви, она чувствует себя брошенной и парализованной. Мужчины имеют и больше возможностей утешиться в случае измены любимой женщины, поэтому они трезвее смотрят на жизнь.

Власть мужчины состоит в том, что он может сделать женщину счастливой. Для женщины любовь и дети — главное в жизни. У мужчины есть еще дело — работа, служба… Кроме того, общество по-разному относится к изменам мужчин и женщин. Изменять — это вроде как привилегия мужчин, за это их не очень-то осуждают. У брошенных женщин, да еще с ребенком, возможностей начать все сначала куда меньше.

Крушение брака оставило глубокий шрам на всю жизнь. После разрыва с мужем Екатерина Алексеевна не могла оставаться в прежней квартире. Но теперь у нее как секретаря райкома появилась возможность перебраться в другую — в том доме, где сейчас находится Российское информационное агентство «Новости». Квартиру Екатерина Алексеевна получила рядом с Фрунзенским райкомом партии, где она работала.

Фрунзенский райком размещался на Кропоткинской улице, в здании, где жил когда-то поэт и гусар, герой Отечественной войны 1812 года Денис Давыдов. Екатерина Алексеевна жила с дочкой, матерью и братом, злоупотреблявшим горячительными напитками. Она заботилась о брате, выручала его. После войны Сергей Алексеевич Фурцев работал заместителем директора Всесоюзного научно-исследовательского института водоснабжения, канализации, гидротехнических сооружений и инженерной гидрогеологии, созданного в Москве в 1934 году.

Петр Битков навещал дочку, но не часто. В семье Фурцевых считалось, что Битков больше внимания уделяет дочери от первого брака. «Мне бабушка в детстве рассказывала, — вспоминала Светлана, — что отец той дочке пианино из Германии привез… Бабушка у нас была очень ревнивая и часто упрекала отца в том, что ребенок растет, а он даже конфетки не принесет».

В ноябре 1942 года Екатерину Алексеевну избрали секретарем Фрунзенского райкома по кадрам. Подчинялась она не только Петру Богуславскому, но и секретарю Московского горкома по кадрам. Им с ноября 1940-го по май 1946 года был Иван Михайлович Соколов.

Екатерина Фурцева вернулась в столичный партийный аппарат, когда там прошла большая (хотя и негласная) чистка. Появились вакансии — и не потому, что многие мужчины ушли на фронт в первые недели войны. Чистка последовала после октября 1941 года. События тех дней сыграли важную роль в карьере Фурцевой, поэтому о них следует рассказать подробно.

Шестнадцатое октября 1941 года вошло в историю как день позора Москвы — тогда власть, думая только о своем спасении, практически бросила город на произвол судьбы. Многие документы, связанные с решающими событиями обороны Москвы, еще не рассекречены.

В стране, как известно, все зависело от Сталина, а Сталин решил, что город не удержать. Обычно он работал до поздней ночи и на следующий день приезжал в Москву, в Кремль часам к двенадцати. В ночь же на 15 октября он, видимо, вообще не спал. 15 октября Сталин собрал политбюро необычно рано. Охранникам пришлось будить остальных членов политбюро. Вождь сказал, что им нужно сегодня же эвакуироваться, а сам он уедет из города утром, 16 октября.

Весть о том, что руководство страны должно покинуть столицу, мгновенно распространилась среди населения. Началось нечто неописуемое. На окраине Москвы слышна была артиллерийская канонада, и чиновники решили, что немцы вот-вот войдут в город. Организованная эвакуация превратилась в повальное бегство. Начальники думали только о собственном спасении, бежали с семьями и личным имуществом и бросали столицу на произвол судьбы.

Жизнь в городе остановилась. Утром 16 октября в Москве впервые не открылось метро. Поступил приказ демонтировать и вывезти все оборудование метрополитена. Трамваи и троллейбусы тоже не вышли на линию. Директора трамвайных депо доложили своему начальству, что к ним прибыли военные саперы, чтобы заминировать оборудование.

«16 октября, — вспоминал второй секретарь Московского горкома партии Георгий Попов, — мне позвонил Щербаков и предложил поехать с ним в НКВД к Берии. Когда мы вошли в его кабинет в здании на площади Дзержинского, Берия сказал: „Немецкие танки в Одинцове“».

Одинцово — дачное место на расстоянии 25 километров от центра Москвы. Берия и Щербаков уехали к Сталину. Георгию Попову приказали собрать секретарей райкомов партии. Вернувшись, Щербаков объявил:

— Связь с фронтом прервана. Эвакуируйте всех, кто не способен защищать Москву. Продукты из магазинов раздайте населению, чтобы не достались врагу. Всем прекратившим работу выплатить денежное пособие в размере месячного заработка…

За два месяца до этого второй секретарь Московского обкома партии Борис Николаевич Черноусов обратился к заместителю наркома обороны СССР Ефиму Афанасьевичу Щаденко: «Московский Областной Комитет ВКП(б) просит отпустить три тысячи пистолетов иностранного образца с патронами, находящихся на базе № 36 главного артиллерийского управления, для вооружения партийного актива Московской области».

Но в эти октябрьские дни начальство не собиралось отстреливаться до последнего патрона, а действовало по принципу «спасайся, кто может». Многие руководители, загрузив служебные машины вещами и продуктами, пробивались через контрольные пункты или объезжали их и устремлялись на Рязанское и Егорьевское шоссе. Увидев, что начальники грузят свое имущество и бегут, люди поняли, что Москву не сегодня завтра сдадут. Приказ об эвакуации спровоцировал панику. Горожане в страхе бросились на Казанский вокзал и штурмовали уходившие на восток поезда.

«Ранним утром 16 октября, — вспоминали очевидцы, — по бульварному кольцу к Ярославскому шоссе двигалась масса людей, нагруженных скарбом. Некоторые волокли тележки, детские коляски, наполненные вещами. Трамваи были переполнены, кое-кто устроился даже на крышах вагонов. Люди торопились уйти из Москвы…»

Самым тревожным было полное отсутствие информации. Власть, занятая собственным спасением, забыла о своем народе.

«Бодрый старик на улице спрашивает:

— Ну почему никто из них не выступил по радио? Пусть бы сказал хоть что-нибудь… Худо ли, хорошо ли — все равно… А то мы совсем в тумане, и каждый думает по-своему».

Во второй половине дня 16 октября начался хаос в городе. Разбивали витрины магазинов, вскрывали двери складов. Начальник московского управления НКВД старший майор госбезопасности Журавлев докладывал своему начальству:

«16 октября 1941 года во дворе завода „Точизмеритель“ имени Молотова в ожидании зарплаты находилось большое количество рабочих. Увидев автомашины, груженные личными вещами работников Наркомата авиационной промышленности, толпа окружила их и стала растаскивать вещи. Разъяснения находившегося на заводе оперработника Молотовского райотдела НКВД Ныркова рабочих не удовлетворили. Ныркову и директору завода рабочие угрожали расправой…

Группа лиц из числа рабочих завода № 219 (Балашихинский район) напала на проезжавшие по шоссе Энтузиастов автомашины с эвакуированными из города Москвы и начала захватывать вещи эвакуированных. Группой было свалено в овраг шесть легковых автомашин. Помощник директора завода, нагрузив автомашину большим количеством продуктов питания, пытался уехать с заводской территории. Однако по пути был задержан и избит рабочими завода…

На Ногинском заводе № 12 группа рабочих напала на ответственных работников одного из главков Наркомата боеприпасов, ехавших из города Москвы по эвакуации, избила их и разграбила вещи».

Масла в огонь подбавила информация о том, что заводы заминированы и могут быть взорваны в любую минуту.

«На заводе № 8 около тысячи рабочих пытались проникнуть во двор. Отдельные лица при этом вели резкую контрреволюционную агитацию и требовали разминировать завод. Отправлявшийся с завода эшелон с семьями эвакуированных разграблен.

В Мытищинском районе толпой задержаны автомашины с эвакуированными семьями горкома партии. Остановлены девять машин. Вещи с машин сняты. Выслана одна рота истребительного батальона. По городу расставлены патрули.

На заводе № 58 со стороны отдельных рабочих имели место выкрики „Бей коммунистов“. Рабочие были впущены в минированные цеха для получения зарплаты. Узнав, что они находятся в минированных цехах, рабочие подняли скандал. Завод получил от Ростокинского райкома ВКП(б) распоряжение продолжить работу, но большинство рабочих в цехах не остались».

Один из очевидцев записал свои горькие наблюдения:

«16 октября 1941 года войдет позорнейшей датой, датой трусости, растерянности и предательства в историю Москвы… Опозорено шоссе Энтузиастов, по которому в этот день неслись на восток автомобили вчерашних „энтузиастов“ (на словах), груженные никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла…»

Писатель Аркадий Алексеевич Первенцев тоже пытался уехать из города вместе с семьей. Машину остановили, его с женой вытащили из кабины. «Красноармейцы пытались оттеснить толпу, но ничего не получилось, — записал он в дневнике. — Толпа кричала, шумела и приготовилась к расправе. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, бросили фронт, убили офицеров, разгромили винные склады… Армия, защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как грабили машины, и во мне поднялось огромное чувство ненависти к этой стихии».

Шестнадцатого октября утром, вспоминал один из сотрудников московского партийного аппарата Дмитрий Квок, работавший тогда на заводе «Красный факел», поступило распоряжение: станки разобрать, все, что удастся, уничтожить и вечером уйти из города:

«Москва представляла собой в тот день незавидное зрелище — словно неистовая агония охватила всех и вся — и город, в котором еще не было ни одного вражеского солдата, где никто не стрелял, вдруг решил в одночасье сам покончить с собой, принявшись делать это неистово, отчаянно, хаотично. Толпы, кто в чем, со скарбом, беспорядочно двигались на восток. Появились мародеры, грабившие магазины, банки, сберкассы. Из некоторых окон на проезжую часть выбрасывали сочинения классиков марксизма-ленинизма и другую политическую литературу».

Страх, вспоминали очевидцы, овладел москвичами: «Выходя утром на улицу, они с тревогой всматривались, стоит ли на посту на площади наш советский милиционер или уже немецкий солдат».

Далеко не все москвичи боялись прихода немцев. Историк литературы Эмма Герштейн вспоминала, как собрались друзья и соседи по дому и уговаривали друг друга никуда не бежать:

«Языки развязались, соседка считала, что после ужасов 1937-го уже ничего хуже быть не может. Актриса Малого театра, родом с Волги, красавица с прекрасной русской речью, ее поддержала.

— А каково будет унижение, когда в Москве будут хозяйничать немцы? — сомневаюсь я.

— Ну, так что? Будем унижаться вместе со всей Европой, — невозмутимо ответила волжанка».

О зверствах фашистов мало что было известно. Не было еще чувства ненависти к врагу. 29 сентября на собрании партийного актива первый секретарь Московского обкома и горкома Александр Щербаков говорил:

— У нас в Москве арестовано немало людей, которых засылают немцы. Особенно используют уголовников, используют бывших кулаков. Одним дают задания по диверсиям, мы таких переловили немало. Но значительной части дают одну установку — идите и расскажите, что мы вас не били, никого не бьем, не режем. Наоборот, вас напоили водкой, накормили, хлеба дали на дорогу. Вот, товарищи, какова механика, ясная, простая и очень коварная. И этой механики многие не видели, не разгадали. И находятся и среди партийных люди, которые наслушаются и говорят: немцы не трогают русских людей… Ничего подобного, товарищи, мерзости творят невероятные! И нет таких преступлений, которых бы не творили в отношении прежде всего коммунистов, в отношении трудящихся.

Но партийная пропаганда в октябре 1941-го действовала слабо. Профессор Леонид Иванович Тимофеев запечатлел приметы тех дней: «По Ленинградскому шоссе проехали три тяжелые пушки. Теперь смотришь на них, как на „осколки разбитого вдребезги“… В очередях и в городе вообще резко враждебное настроение по отношению к старому режиму: предали, бросили, оставили. Уже жгут портреты вождей… Национальный позор велик. Еще нельзя осознать горечь еще одного и грандиозного поражения не строя, конечно, а страны. Опять бездарная власть…»

Аркадий Первенцев записал в дневнике: «В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы знали, что происходит в Москве, они бы 16 октября взяли город десантом в пятьсот человек. Сотни тысяч распущенных рабочих, нередко оставленных без копейки денег сбежавшими директорами, сотни тысяч жен рабочих и их детей, оборванных и нищих, были тем взрывным элементом, который мог уничтожить Москву раньше, чем первый танк противника прорвался бы к заставе. Да, Москва находилась на пути восстания! И 16 октября ни один голос не призвал народ к порядку».

Вечером 16-го и весь день 17 октября во многих дворах рвали и жгли труды Ленина, Маркса и Сталина, выбрасывали портреты и бюсты вождя в мусор. Областное управление НКВД докладывало: «17 октября в Бронницком районе в деревнях Никулино и Торопово на некоторых домах колхозников в 14 часов были вывешены белые флаги. На место послан оперативный работник. В деревнях Петровское, Никулино, Свободино и Зеленое наблюдаются попытки отдельных колхозников разобрать колхозный скот, подготовленный к эвакуации».

Вот еще свидетельства тех дней: «Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, „дамы“ выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут — надо прически делать».

«Только один раз за весь этот страшный отрезок времени у меня полились слезы, и я зарыдала от злости. Я встретила полотера, который когда-то натирал у нас полы. Он спешил со всей своей полотерной снастью, когда мы столкнулись с ним нос к носу. Я спросила его, уж не натирать ли полы он спешит?

— А как же… Сейчас самые заработки. Немцев ждут. Готовятся.

— Кто это ждет немцев? Да что это за люди?

— А может, они всю жизнь этого ждали…

— А вы что же?

— А мне что? Деньги платят, и хорошо…

Увидев мое лицо, полотер понесся дальше, и не успела я опомниться, как он исчез за углом. То, что есть в Москве такие люди, вернее нелюди, которые собираются встречать немцев, повергло меня в ужас.

Придя домой, я дала волю слезам. В это страшное время из всех щелей вылезли какие-то мерзкие твари. Те, которые могли спокойно смотреть на голодного ребенка. Те, которые спокойно зарабатывали на смерти и несчастье ближнего. Всколыхнулась всякая дрянь, которая осела где-то глубоко на дне…»

Профессор Леонид Тимофеев записал в дневнике: «По улицам все время идут люди с мешками за спиной. Рассказы о невероятной неразберихе на фронте. Очевидно, что все кончается. Судя по газетам, даже начался распад армии, дезертирство, бегство. Говорят, что на заводах почти не работают. Когда заводы минировали, были столкновения рабочих с саперами. Народ озлоблен, чувствует себя преданным и драться за убеждения не будет. Разгром, должно быть, такой, что подыматься будет трудно. Думать, что где-то сумеют организовать сопротивление, не приходится. Таким образом, мир, должно быть, станет единым под эгидой Гитлера…»

Молодая женщина, муж которой сгорел в танке под Смоленском, решила идти на фронт. Она написала заявление. Ее вызвали в ЦК комсомола и направили в Рязанское пехотное училище. Вот что она увидела возле здания Московского университета 16 октября: «Возле памятника Ломоносову полыхал огромный костер, в который из окон библиотеки летели тома Ленина, Сталина, куча других книг. В ужасе я отправилась в райком комсомола, зашла к одному из секретарей, который тоже жег какие-то бумаги.

— Что мне делать? — спросила я.

— Немедленно уезжать!

Кругом кипит возмущение, громко говорят, кричат о предательстве, о том, что „капитаны первыми сбежали с кораблей“, да еще прихватили с собой ценности. Начинают вспоминать и перечислять все обиды, притеснения, несправедливости, зажим, бюрократическое издевательство чиновников, зазнайство и самоуверенность партийцев, драконовские указы, лишения, систематический обман масс, газетную брехню подхалимов и славословия…

Неужели может держаться город, у которого такое настроение? В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по двое — четверо слоняются по тротуарам и покуривают:

— Нет инструкций».

Профессор Леонид Тимофеев отмечал в дневнике: «Настроение подавленное и критическое. Киев, говорят, наутро после вступления немцев уже имел правительство, в котором оказались и члены Верховного Совета. Вероятно, то же будет и в Москве… Говорят о либерализме немцев в занятых областях. В украинском правительстве профессор Филатов и артист Донец. Говорят, что во главе московского правительства значится профессор Ильин, знакомый москвичам и в свое время высланный в Германию… Меня некоторые знакомые пугали, что если я останусь, то должен буду войти в правительство — это нелепая идея».

В Москве не топили, обещали начать отопительный сезон с 15 декабря. Закрылись поликлиники и аптеки.

«Уже ни один телефон не работал, — записал в дневнике писатель Аркадий Первенцев. — Позвонили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели собственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали».

В учреждениях отделы кадров жгли архивы, уничтожали личные документы сотрудников и телефонные справочники.

«На улице холодно, ветрено, мокрые хлопья снега, пронизывающая сырость. Что-то сжигают, да так спешно, что полуобгоревшие листы бумаги вылетают из труб, лежат на асфальте… Решили уничтожить все бумаги, относящиеся к электричеству. И все служащие старательно жгли и рвали карточки абонентов. В Москве 940 тысяч счетчиков, на каждый имеется несколько картонных карточек с указанием сумм, подлежащих уплате, фамилии и адреса.

Если бы эти документы и достались немцам, они им ничего не сказали бы секретного! Но все же это все разорвано, причем у рвавших руки были в мозолях, а собрать потом плату за сентябрь, октябрь и начало ноября оказалось невозможно, так как неизвестны показатели счетчиков, записанные в последний раз и уничтоженные».

Когда Екатерина Фурцева вернется в столицу и ей все это начнут рассказывать — за плотно закрытыми дверями кабинетов, самой поразительной окажется история о том, как потеряли действительно секретные документы, которые никак не должны были попасть в руки врага. Секретариат горкома и обкома партии распорядился вывезти их из Москвы:

«Эвакуации подлежат все учетные карточки членов и кандидатов в члены ВКП(б), книги регистрации учетных карточек, книги учета и выдачи партийных билетов и кандидатских карточек, протоколы заседаний бюро, пленумов горкомов, райкомов, МК и МГК ВКП(б), протоколы районных партийных собраний и собраний партактива, документы секретной переписки и учетные карточки членов ВЛКСМ».

Отдельным постановлением распорядились эвакуировать личные дела на номенклатурных работников. Остальные документы партийного архива — сжечь. И что же? Некоторые сотрудники обкома и горкома партии убежали из столицы и 17 октября вечером были уже в безопасности, в Горьком. Свой багаж они прихватили с собой, а казенный потеряли.

На следующий день, 18 октября, заместитель наркома внутренних дел Иван Серов доложил Берии: «Сегодня, в 15 часов, при обходе тоннеля Курского вокзала работниками железнодорожного отдела милиции было обнаружено тринадцать мест бесхозяйственного багажа. При вскрытии багажа оказалось, что там находятся секретные пакеты МК ВКП(б), партийные документы: партбилеты и учетные карточки, личные карточки на руководящих работников МК, МГК, облисполкома и областного управления НКВД, а также на секретарей райкомов города Москвы и Московской области».

Иначе говоря, перепуганные насмерть сотрудники московского партаппарата, спасая свою шкуру, бросили на Курском вокзале самые секретные материалы. Если бы немцы вошли в город и эти ящики попали в руки гестапо, все оставшиеся в городе видные члены партии были бы обречены на уничтожение.

Трусость союзного и городского начальства поражала. В тот же день, 18 октября, начальник московской милиции Виктор Николаевич Романченко доложил заместителю наркома Серову: «Распоряжением Московского комитета ВКП(б) и Московского Совета о расчете рабочих предприятий, кои подлежат уничтожению, и об эвакуации партийного актива жизнь города Москвы в настоящее время дезорганизована… Районные комитеты партии и райсоветы растерялись и фактически самоустранились от управления районом… Считаю необходимым предложить горкому партии временно прекратить эвакуацию партийного актива».

Чекисты сообщали, что партийные чиновники драпанули и бросили город на произвол судьбы. Аппаратчики считали, что чекисты к ним несправедливы. Московские руководители валили вину друг на друга.

Фурцева имела возможность прочитать стенограмму выступления Щербакова на партактиве: «Мы отстранили от работы секретаря Москворецкого райкома Твердовского. Это типичный пример того, как человек растерялся, в первый день растерялся. Как только началась война, у него морда дергается, губы дрожат, распустился. Придет в аппарат, посмотрят на него, от одного вида тошно станет. Мы ждать не стали, вышибли, потому что загубит такой, один вид людей в уныние приводит. Раскис, никакой это не руководитель. Еще одного секретаря заменили — Ходорова. Нельзя сказать, что он растерялся или что-нибудь в этом духе, но повел себя недостойно. Во время бомбежки с какими-то девчонками путались, занимались совсем не теми делами, какими надо заниматься в военное время».

Второй секретарь горкома партии Георгий Попов возлагал вину на хозяина города Александра Щербакова: «Я поехал в Московский комитет партии. Там было безлюдно. Навстречу мне шла в слезах буфетчица Оля, которая обычно приносила нам чай с бутербродами. Я спросил ее, где люди. Она ответила, что все уехали.

Я вошел в кабинет Щербакова и задал ему вопрос, почему нет работников на своих местах. Он ответил, что надо было спасать актив. Людей отвезли в Горький. Я поразился такому ответу и спросил: а кто же будет защищать Москву?

Мы стояли друг против друга — разные люди, с разными взглядами. В тот момент я понял, что Щербаков был трусливым по характеру».

Сотрудники городского партийного аппарата понимали, что Георгий Попов недолюбливает своего руководителя. Но ни Фурцева, ни ее коллеги-секретари не знали, что было тому причиной. Позже Никита Сергеевич Хрущев рассказал, что назначили Попова в Московский комитет, вторым человеком к Щербакову, с дальним прицелом.

«Сталин, — вспоминал Хрущев, — дал мне и Маленкову поручение:

— Вы подберите вторым секретарем такого человека, который следил бы за Щербаковым и в случае чего доложил бы нам.

Потом Щербаков так повернул дела, что, будучи подхалимом и цепным псом, стал грызть людей и буквально на спинах своих жертв выдвигался, завоевывая себе авторитет у Сталина».

Но не один Щербаков виновен в октябрьских событиях. Опозорилось начальство всех рангов. Вот секретная справка горкома партии, которую потом прочитает Екатерина Алексеевна:

«Из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство отдельных руководителей предприятий и учреждений сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами за эти дни 1 484 000 рублей, а ценностей и имущества на сумму 1 051 000 рублей. Угнано сотни легковых и грузовых автомобилей».

Заведующий организационно-инструкторским отделом горкома партии представил Щербакову записку: «О фактах уничтожения партийных билетов 16–17 октября сорок первого в Москве»: «Уничтожение партийных документов имело место не только в прифронтовых районах… Всего выявлен 1551 случай уничтожения коммунистами своих партийных документов. Большинство коммунистов уничтожили партдокументы вследствие трусости в связи с приближением фронта».

Страх охватил даже аппарат Центрального комитета партии. Заместитель начальника Первого отдела НКВД старший майор госбезопасности Шадрин (отвечавший за охрану руководителей партии и правительства) доложил заместителю наркома внутренних дел Всеволоду Меркулову, что чекисты обнаружили в брошенном здании ЦК:

«Ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы привести все помещение в порядок и сжечь имеющуюся секретную переписку, оставлено не было. Все хозяйство оставлено без всякого присмотра.

Оставлено больше сотни пишущих машинок разных систем, 128 пар валенок, тулупы, 22 мешка с обувью и носильными вещами, несколько тонн мяса, картофеля, несколько бочек сельдей, мяса и других продуктов.

В кабинетах аппарата ЦК царил полный хаос. Многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе и секретная, директивы ЦК ВКП(б) и другие документы. Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен. В кабинете товарища Жданова обнаружены пять совершенно секретных пакетов…»

Начальники бежали из Москвы, считая, что война проиграна. Поразительно, какими трусливыми они все оказались. Бежали, даже не видя врага, те самые люди, которые других призывали умирать на поле боя!

Профессор Леонид Тимофеев записал в дневнике: «Начались суды и расстрелы над бежавшими. Владимирское шоссе закрыто для частного транспорта. Снова поднимают на крыши зенитки, на бульвары вернулись аэростаты, которые, было, увезли. Все это знак того, что Москву хотели оставить, а потом раздумали. Интересно, узнаем ли мы, в чем дело. В эти дни всюду сожгли архивы, на горе будущим историкам».