Из царства мертвых

— Это ваше дело, — сказал врач.

— Да, случается, выпиваю, — признался Флавьер. — Жизнь у меня невеселая.

Доктор сделал неопределенный жест. Он присел за стол, снял с ручки колпачок.

— Общее состояние у вас далеко не блестящее, — заметил он. — Вы нуждаетесь в отдыхе. На вашем месте я бы поселился где-нибудь на Юге… В Ницце… В Каннах… Что до ваших навязчивых идей… Придется обратиться к специалисту. Я вам дам записку к моему коллеге, доктору Баллару.

— Вы считаете, — тихо спросил Флавьер, — у меня что-то серьезное?

— Это вам скажет Баллар.

Перо скрипело по бумаге. Флавьер вытащил из бумажника деньги.

— Пойдете в отдел снабжения, — объяснял доктор, продолжая писать. — По этой справке получите дополнительный паек мяса и жиров. Но прежде всего вы нуждаетесь в тепле и отдыхе. Избегайте волнений. Никаких писем. Никакого чтения. С вас триста франков. Благодарю вас.

Он вел Флавьера к выходу, в то время как следующий пациент уже входил в кабинет. Недовольный Флавьер спустился по лестнице. Пойти к специалисту! Иначе говоря, к психиатру, который заставит его раскрыть все свои тайны, выложить все, что он знает о гибели Мадлен. Ни за что на свете! Лучше уж жить со своими привычными кошмарами, каждую ночь блуждать во сне по запуганным переходам мира, населенного всякой нечистью, призывать кого-то во тьме… Это там на него так действовали жара и слишком яркий свет. Теперь, когда он вернулся, все будет хорошо.

Он поднял воротник и направился к Тернской площади. Он с трудом узнавал Париж, все еще окутанный зимними туманами, его пустынные площади, проспекты, на которых, кроме джипов, почти не осталось машин. Он немного стеснялся того, что был слишком хорошо одет, и невольно спешил, как и все прохожие. Просто гулять все еще казалось роскошью. В сером дневном свете проход под Триумфальной аркой был едва различим. Вокруг все было цвета былого, цвета памяти. Что за скорбный День поминовения вздумалось ему устроить? Не лучше ли было оставаться там? Чего он ожидал от этого паломничества? Он знал других женщин, раны его затянулись. Мадлен для него даже уже и не призрак.

Он зашел в ресторан Дюпона, уселся у окна. В большом круглом зале затерялось несколько офицеров. Не было слышно ни звука, не считая посвистывания кипятильника. Угрюмый официант окинул его оценивающим взглядом, от пальто из дорогой ткани до замшевых ботинок на каучуковой подошве.

— Коньяк! — шепотом приказал Флавьер. — Только настоящий.

Он научился говорить негромко и быстро, заказывая выпивку в кафе и ресторанах. Это придавало ему необычную властность. Возможно, все дело тут было в страстном нетерпении, искажавшем в такие минуты его лицо. Он залпом выпил коньяк.

— Недурно, — проговорил он. — Налейте-ка еще.

Не глядя, он бросил деньги на стол. Еще одна привычка, приобретенная в Дакаре. Он швырял смятые бумажки с пресыщенным видом, будто вернулся с другого конца света и все люди были перед ним в неоплатном долгу. Сложив руки, он смотрел на жидкость, обладавшую свойством оживлять призраки. Нет, Мадлен не умерла. С той минуты, как он сошел с поезда, мысль о ней неотступно преследовала его. Бывают лица, которые можно забыть; они стираются в памяти, изнашиваются от времени, как каменные маски у входа в собор, понемногу утратившие рельефность и биение жизни. Но его зрение навсегда запечатлело ее облик. Солнце, светившее над ними тем ушедшим летом, стало ее нимбом. Преследовавший его вид окровавленного тела Мадлен изгладился из памяти, превратившись в докучную мысль, которую нетрудно прогнать… Все же иные ее обличья чудесным образом сохранили свою прелесть, свежесть и новизну. Флавьер застыл, сжимая в руке рюмку с коньяком. Он вновь ощущал майское тепло, видел хоровод машин вокруг Триумфальной арки. Вот она идет, зажав сумку под мышкой; глаза под короткой вуалью кажутся подведенными… Стоя на мосту, склоняется над водой, роняет красный цветок… рвет письмо… ветер уносит обрывки… Флавьер выпил, тяжело оперся о столик Он уже стар. Что ждет его впереди? Одиночество? Болезнь?.. Сейчас те, кого пощадила война, собирают осколки своего семейного очага, пытаются отыскать друзей, вновь построить свою жизнь. А ему осталось только ворошить пепел былого. Так стоит ли отказываться от того, что еще…

— Повторите!

И хватит с него. Он ведь не любит пить. Он лишь пытается разжечь в глубине своей души потухший уголек надежды. Флавьер вышел из ресторана, закашлялся на холоде. Но Париж больше не путал его. Сквозь облачко пара, выдыхаемое Флавьером, город казался отражением в воде; он был похож на легендарную бретонскую крепость Ис, поглощенную морской пучиной, где тени умерших питаются мыслями живых. Он дошел до площади Звезды и остановился на краю тротуара, будто ждал кого-то…

Февральская изморось висла в воздухе, неслась по блестящим от дождя улицам белесым облаком тумана. Она не придет. Жевинь, вероятно, тоже уехал из Парижа. Флавьер вышел на авеню Клебер, отыскал глазами знакомый дом. Ставни на третьем этаже были закрыты. «Тальбо» наверняка реквизировал какой-нибудь штаб. А как же картины? Молодая женщина над камином… райские птицы… Что с ними сталось?.. Он вошел в подъезд. Консьержка мела пол.

— Могу я видеть мсье Жевиня?

— Мсье Жевиня?

Она растерянно уставилась на Флавьера.

— Он же, бедный, давно умер, — выпалила она.

— Поль умер! — пробормотал Флавьер. Стоит ли продолжать поиски? Вот что он встретит на каждом шагу: смерть! Всюду смерть!

— Заходите же, — сказала консьержка.

Отряхнув метлу, она открыла дверь в свою каморку.

— Я уехал в сороковом году, — пояснил Флавьер.

— Вот как?

У окна, водрузив на нос очки в металлической оправе, сидел старик и задумчиво разглядывал надетый на руку ботинок. Он поднял голову.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал Флавьер.

— Картона и то не найдешь ботинки починить, — ворчал старик.

— Вы были другом мсье Жевиня? — продолжала консьержка.

— Мы дружили с детства. Он сообщил мне по телефону о смерти жены. Но я вскоре уехал из Парижа.

— Бедный мсье Жевинь! Ему не хотелось возвращаться туда одному. И некому было его поддержать. Я сама с ним поехала, помогала обряжать его бедную женушку. Вы ведь понимаете…

«Что же вы на нее надели? — чуть было не спросил Флавьер. — Серый костюм?..»

— Присаживайтесь, — предложила ему консьержка. — Ведь минутка у вас найдется?

— Случайно я узнал, что у него были неприятности с полицией…

— Мало сказать — неприятности! Да его чуть не арестовали!

— Арестовали? Поля? Но я полагал, что его жена покончила с собой.

— Так оно и было. Но вы ведь знаете полицию! У бедняги было полно завистников… Стоит только начать копаться в грязном белье… Уж я не знаю, сколько раз они сюда приходили! Все расспрашивали нас о нем да о его хозяйке… Ладили ли они, был ли мсье Жевинь в тот день дома и прочее в том же духе… Господи боже мой! Помнишь, Шарль?

Старик кухонным ножом вырезал подметки из картонной коробки.

— Да уж, шуму было много… Прямо как сейчас, — буркнул он в ответ.

— Но отчего умер мсье Жевинь? — спросил Флавьер.

— Погиб на дороге по пути в Мант. Как-то утром выходит он из дому, а сам просто кипит от злости! «С меня довольно, — сказал он нам. Нас-то он не стеснялся. — Духу моего здесь больше не будет. Пусть побегают за мной, коли им так приспичило засадить меня в кутузку». Засунул вещи в машину и уехал. Потом уж мы узнали… Машину расстреляли с самолета. Несчастный умер по дороге в больницу… Видит бог, он этого не заслужил!

«Если бы я тогда был здесь, — подумал Флавьер, — ему бы не пришлось уезжать, самолет расстрелял бы кого-нибудь другого, незнакомого. И я бы сейчас смог поговорить с ним, объяснить…». Он стиснул руки. Ему не следовало возвращаться.

— Не повезло им, — продолжала консьержка. — А ведь как дружно жили!..

— Разве она не была… не совсем здорова? — неуверенно спросил Флавьер.

— Ну нет. Просто казалась грустной… Всегда в темном. Такой уж у нее был нрав. Зато как она радовалась, когда он мог с ней куда-нибудь пойти!

— Только не часто такое бывало, — вставил старик.

Теперь консьержка накинулась на мужа:

— Подумай, с его-то положением… Разве у него было время для забав? Вечно разъезжал туда-сюда, в Гавр и обратно!

— Где же ее похоронили? — спросил Флавьер.

— На кладбище в Сент-Уане. Да только и в могиле не было ей покоя… Когда американцы бомбили Ла-Шапель, разворотили ту сторону кладбища, что прилегает к дороге. Повсюду валялись кости и камни. По-моему, там даже отслужили заупокойную службу.

Флавьера била дрожь, несмотря на пальто с поднятым воротником, почти закрывавшим лицо.

— А ее могила? — спросил он шепотом.

— В том углу никаких могил не осталось. Принесли земли, засыпали ямы — воронки, как они говорят. Склепы восстановят потом.

— Что мертвых-то жалеть? — проговорил старик.

Флавьер боролся со страшными видениями, чувствуя, как скапливаются в груди жгучие слезы, которым не суждено было пролиться. Вот все и кончилось. Еще одна страница перевернута. Мадлен исчезла в пламени пожара. У нее был настоящий погребальный костер, как у древних, а пепел развеяло взрывом. Этого лица, которое до сих пор преследует его, больше не существует. Он должен вернуть его царству тьмы и, освободившись, вновь попытаться жить.

— А квартира? — спросил он.

— Пока закрыта. Дом унаследовал какой-то дальний родственник с ее стороны. Грустно все это.

— Да уж, — сказал Флавьер.

Он поднялся, плотнее запахнул пальто.

— Конечно, нелегко вот так вдруг узнать о смерти друзей, — посочувствовала ему консьержка.

Старик заколачивал клинышки в зажатый между колен башмак. Удары молотка звучали как затрещины. Флавьер почти выбежал на улицу. Мелкий дождик, казалось, облепил ему лицо, словно мокрая маска. Он почувствовал, как его снова охватило возбуждение. Перешел через улицу, зашел в кафе, в котором, бывало, сиживал в ожидании Мадлен.

— Чего-нибудь покрепче, — попросил он.

— Ладно, — сказал хозяин. — Видать, вы и впрямь не в своей тарелке. — Он огляделся вокруг и предложил, понизив голос: — Капельку виски?

Флавьер облокотился о стойку. В груди разливалось тепло. Тревога рассеивалась, таяла, как льдинка, превращаясь в тихую меланхолию. Доктор был прав: забота о здоровье, солнце, душевный покой — вот что ему нужно. Особенно душевный покой. Больше не думать о Мадлен. Приехав в Париж, он собирался отнести цветы на ее могилу. И вот, оказывается, могилы больше нет! Ну и слава богу. Разорвана последняя нить, связывавшая его с прошлым. Паломничество окончилось в этом бистро, перед рюмкой с солнечной жидкостью. Все, что он любил, — женщина, будто сошедшая с портрета, та нежная незнакомка, которую он пытался увести за руку подальше от мрака, грозившего поглотить ее, — все завершилось этой рюмкой виски. Мечта, родившаяся в минуту опьянения! Но не только мечта, раз у него осталась зажигалка. Он поднес к губам сигарету, вынул золотую зажигалку, подкинул ее на ладони. Может, стоит ее вышвырнуть, как надоевшую собаку или кошку, сделав вид, что потерял? Только не сейчас. Он вдруг решился — вернее, кто-то, как всегда, принял за него решение. Поставил пустую рюмку, щедро расплатился с хозяином. Ему нравилось наблюдать, как лица вдруг принимают угодливое выражение.

— Вы можете достать мне такси?

— Гм! Не так это просто, — сказал хозяин. — А далеко вам ехать?

— В сторону Манта.

— Попробую чем-нибудь помочь.

Не переставая улыбаться, он сделал несколько звонков и положил трубку.

— Постав вас отвезет, — сказал он. — Может, дорого возьмет… Сами небось знаете, почем бензин на черном рынке!

Вскоре подъехало такси, старенький дребезжащий «С-4». Перед отъездом Флавьер угостил всех присутствующих. Когда его захватывала какая-нибудь мысль, он уже не думал о расходах. Он терпеливо растолковывал Гюставу:

— Это к северу от Манта, между Сайи и Дрокуром… Совсем крохотная деревушка с высокой колокольней… Я буду показывать дорогу… Обратно поедем по самому короткому пути. Я там долго не пробуду.

Они пустились в путь. Зимняя дорога могла им поведать лишь одну только мрачную повесть сражений, разрушений, перестрелок и бомбардировок Забившись в угол, продрогший Флавьер следил, как за запотевшими стеклами машины мелькали голые поля, напрасно пытаясь припомнить, как выглядели деревья в цвету, поросшие ромашками склоны. На сей раз образ Мадлен удалялся от него, как будто он начинал верить в ее смерть. Ну же, еще одно усилие! Ведь он всегда знал, что его сердце не было задето всерьез. Никогда еще он не читал в своей душе так ясно, как сейчас. Ведь и пить-то он стал, чтобы заставить молчать тот скептический и насмешливый голос, который издевался надо всем и твердил, что он вечно сам себе плетет небылицы и сочиняет элегии, потому что ему нравится чувствовать себя несчастным, одиноким и бессильным. Но все меньше и меньше приходилось ему выпивать, чтобы заглушить этот голос рассудка. Как только его охватывало пьяное оцепенение, как только притуплялся разум, вновь появлялась Мадлен, кроткая и сострадательная. Она говорила с ним о жизни, которая могла бы быть, и Флавьер истекал слезами от счастья. Лишь наутро просыпалось другое его «я» — полное горечи и язвительных упреков.

— Вот и Сайи, — произнес Постав.

Флавьер протер стекло кончиками пальцев.

— Сверните направо, — сказал он. — Это в двух-трех километрах отсюда.

Такси трясло на разбитой дороге. С почерневших от дождя деревьев вода стекала прямо в канавы, полные сухих листьев. Изредка попадались дома, над которыми курился синий дымок.

— Впереди высокая колокольня, — объявил Гюстав.

— Это здесь. Подождите меня перед церковью.

Машина развернулась, как и в тот раз. Флавьер вышел, поднял голову и взглянул на галерею, окружавшую башню в самом верху. Волнения он не испытывал, только почему-то сильно замерз. Он пошел к тем домам, которые видел с колокольни, когда боролся на лестнице с головокружением. Они лепились там, в низине, под голыми каштанами — с десяток серых домишек, вокруг которых бесшумно расхаживали куры. Была там и приземистая лавка с потускневшей надписью на витрине. Флавьер толкнул дверь. Внутри пахло свечами и керосином. На этажерке лежало несколько пожелтевших открыток.

— Что вы хотели? — спросила пожилая женщина, выходя из чулана за лавкой.

— Случаем, у вас не найдется яиц? — спросил Флавьер. — Или немного мяса. Я болен, а в Париже ничего не достать.

Тон был недостаточно продувной, и держался он не так смиренно, как следовало. Он заранее знал, что ничего не получит, и с отсутствующим видом принялся рассматривать открытки.

— Что же, нет так нет, — пробормотал он. — Придется поискать где-нибудь еще. Куплю хотя бы открытку с церковью… Сен-Никола, так ведь? Это название мне о чем-то напоминает… Кажется, в сороковом году, в мае сорокового… в газетах писали о каком-то самоубийстве?

— Да, — сказала она. — С колокольни упала женщина.

— Ну да… Теперь припоминаю. Жена парижского промышленника?

— Да. Госпожа Жевинь. Я даже фамилию помню. Это ведь я нашла тело. С тех пор много воды утекло… Но мне не забыть ту несчастную женщину.

— У вас немного водки не найдется? — спросил Флавьер. — Я что-то никак не согреюсь.

Лавочница подняла на него глаза, видевшие войну с начала до конца и утратившие всякое выражение.

— Может, и найдется, — сказала она.

Пока она ходила за бутылкой и рюмкой, Флавьер сунул открытку в карман и положил на прилавок несколько монет. Виноградная водка оказалась отвратительной на вкус и обжигала горло.

— Что за нелепая мысль, — заметил он, — броситься с колокольни.

Женщина спрятала руки под платком. Возможно, ей эта мысль не казалась такой уж безумной.

— Зато эта дама была уверена, что убьется, — ответила она. — Колокольня больше двадцати метров высотой. И упала бедняжка вниз головой.

«Понимаю», — чуть не сказал Флавьер. У него участилось дыхание, но боли он не испытывал. Он чувствовал только, как Мадлен уходит из его памяти — и из жизни, — на этот раз безвозвратно. Каждое слово старухи падало как горсть земли, брошенная в ее могилу.

— Кроме меня, в деревне никого не осталось, — продолжала она. — Мужчин забрали в армию. А женщины работали в поле. В шесть часов я пошла в церковь помолиться за сына. Он у меня вступил в добровольческий полк. — Лавочница на мгновение умолкла. В черной одежде она выглядела еще более тщедушной, чем на самом деле. — Я вышла через ризницу. В задней части церкви есть дверь. Мне короче возвращаться домой через кладбище. Тут я ее и увидела… Понадобилось много времени, чтобы вызвать жандармов…

Она смотрела на кур, что-то клевавших у крыльца. Видно, вспоминала страх, пережитый в тот вечер, усталых жандармов, которые наконец приехали и расхаживали по кладбищу, освещая землю карманными фонариками, и затем, позже, мужа погибшей, прижимавшего платок ко рту…

— Досталось вам! — сказал Флавьер.