Помоги проекту - поделись книгой:
Жевинь тоже поднялся, обогнул стол и просунул руку под локоть Флавьера.
— Ну, извини, — сказал он со вздохом. — Конечно, я нервный, резкий… Что поделаешь! Ты меня вконец расстроил. Вот, послушай. Сегодня я хочу кое-что испробовать… Пора уже завести с ней разговор о переезде в Гавр. Бог весть как она к этому отнесется. Так что нечего раздумывать! Завтра ты должен найти время и присмотреть за ней. Непременно! А вечером позвонишь мне или заскочишь сюда. Расскажешь о своих наблюдениях… Я вполне доверяю твоему мнению. Идет?
Откуда только у Жевиня такой голос — серьезный, взволнованный, обволакивающий?
— Идет, — сказал Флавьер.
Он упрекнул себя за это вырвавшееся у него согласие. Так он сам отдавал себя во власть Жевиня. Любое проявление доброжелательности мгновенно лишало его способности сопротивляться чужой воле.
— Благодарю… Я не забуду, что ты для меня сделал.
— Ну, я пошел, — смущенно пробормотал Флавьер. — Не провожай. Я знаю дорогу.
И снова потянулись пустые, убийственно однообразные часы. Думая о Мадлен, он тут же представлял рядом с ней Жевиня. Это разрывало ему сердце. Что же он за человек! Он предает Мадлен. Он предает Жевиня. Он был вне себя от ревности и ярости, от желания и отчаяния. И в то же время чувствовал себя чистым и искренним. Ведь он всегда поступал по совести!
Так он дотянул до вечера, то называя себя доносчиком, то вдруг ощущая такую страшную усталость, что приходилось присаживаться на скамейку или за столик на террасе уличного кафе. Что же будет с ним, когда Мадлен уедет из Парижа? Надо ли ее удерживать? И каким образом?
Заглянув в кино в центре города, рассеянно посмотрел новости. Все то же: война, смотры, расквартирование войск, маневры. Зрители рядом с ним безмятежно посасывали конфеты. Все это уже никого не трогало. И так ясно, что боши влипли! На Флавьера напала неодолимая сонливость, как на пассажира, застрявшего в зале ожидания. Опасаясь совсем заснуть, он ушел до конца фильма. У него ныл затылок, жгло глаза. Домой он возвращался не торопясь, наслаждаясь звездной ночью. Время от времени на глаза ему попадались люди в касках и со свистком на шее, курившие в подворотнях. Но воздушной тревоги опасаться нечего! Для этого немцам потребуется мощная авиация. Где уж им!
Дома он прилег, зажег сигарету и тут же задремал, даже не успев раздеться. На него напало странное оцепенение. Он не мог пошевелиться, постепенно превращаясь в камень, как те статуи в Лувре… Мадлен…
Он проснулся и сразу пришел в себя, мгновенно узнав вой сирен. Они завывали над крышами все разом, и окутанный мраком город был похож на тонущий теплоход, с которого в спешке эвакуируют пассажиров.
В доме стучали двери. Раздавались поспешные шаги. Флавьер зажег лампу на прикроватном столике: три часа ночи. Он повернулся на бок и тут же снова уснул.
О том, что немцы перешли в наступление, он узнал только в десять часов, когда, позевывая, искал по радио новости, и почувствовал странное облегчение. Война! Ну наконец-то! Теперь можно выкинуть из головы собственные тревоги и переживать вместе со всеми, разделяя с ними их законные горести и волнения. Грядущие события так или иначе разрешат сомнения, с которыми ему самому не справиться. Война подоспела ему на помощь. Надо только отдаться общему течению. Он ощутил прилив жизненных сил. Хотелось есть, и усталости как не бывало. Мадлен позвонила ему. В два часа она будет его ждать.
Все утро он работал, принимая клиентов, отвечая на телефонные звонки. В голосе собеседников ему слышалось такое же возбуждение, какое испытывал он сам. Но новостей почти не поступало. Газеты и радио сообщали о наметившемся успехе, но без всяких подробностей. Хотя удивляться тут нечему. Он позавтракал в суде с коллегой, они поболтали. Вокруг незнакомые люди затевали споры, разворачивали карты Франции. Флавьер наслаждался этой непринужденностью, всеми порами впитывая радостный подъем. Он прыгнул в свою «симку» и едва успел вовремя доехать до площади Звезды, вконец опьянев от слов, громких голосов и солнечного света.
Мадлен уже ждала его. Но почему она надела тот же коричневый костюм, который был на ней в тот день, когда… Флавьер задержал в своей руке затянутую в перчатку ладонь Мадлен.
— Я так беспокоился, — признался он.
— Я неважно себя чувствовала. Извините меня… Можно, я сама поведу машину?
— Разумеется! Знаете, я сегодня с самого утра весь на нервах. Они начали наступление. Вы слышали?
— Да.
Мадлен выехала на проспект Виктора Гюго, и Флавьеру стало ясно, что она еще не совсем поправилась: она с грохотом переключала скорости, резко тормозила, слишком быстро срывалась с места. Нездоровая бледность покрывала ее лицо.
— Я не могу просто держаться за руль, — пояснила она. — Мне хочется что-то делать. Может быть, это наша последняя прогулка.
— Почему?
— Кто знает, что будет дальше? Неизвестно, останусь ли я вообще в Париже.
Выходит, Жевинь говорил с ней. Возможно, они поссорились. Флавьер молчал, чтобы не отвлекать ее от дороги, хотя движение на проспекте было не очень оживленное. Они выехали из Парижа через ворота Ла-Мюэт, углубились в Булонский лес.
— Зачем же вам уезжать? — наконец заговорил Флавьер. — Вряд ли нас будут бомбить. Уж на этот раз немцам не дойти до Марны…[5]
Она молчала, и он продолжал:
— Может, вы хотите уехать… из-за меня? Но я не собираюсь вмешиваться в вашу жизнь, Мадлен. Вы ведь позволите мне теперь называть вас Мадлен?.. Я только хотел бы быть уверенным, что вы больше не станете писать таких писем… как то, что вы порвали… Понимаете?
Но она сжала губы и, казалось, не видела ничего, кроме военного грузовика, который собиралась обогнать. Лоншанский ипподром был похож на огромное пастбище. Взгляд невольно искал там стада. В Сюрене на мосту они угодили в пробку. Пришлось продвигаться шагом.
— Не стоит говорить об этом, — прошептала она. — Разве нельзя ненадолго забыть про войну… про жизнь?
— Но вам грустно, Мадлен, я же вижу.
— Мне?
Она улыбнулась храбро, но с таким несчастным видом, что сердце Флавьера сжалось.
— Со мной все в порядке, — прошептала она. — Я никогда еще так не радовалась жизни, как сегодня. Подумайте, как здорово ехать вот так, наудачу, по первой попавшейся дороге, ни о чем не заботясь! Как бы мне хотелось никогда ни о чем не думать! Ну почему мы не животные?
— Господи, Мадлен, что вы несете?
— Правда-правда. Разве плохо быть животным? Они пасутся, жуют свою жвачку, спят. Они невинны! У них нет ни прошлого, ни будущего.
— Вот так философия!
— Уж не знаю, можно ли назвать это философией, только я им завидую.
В течение часа с лишним они лишь изредка перебрасывались словами. В Буживале снова увидели Сену и какое-то время ехали вдоль берега. Чуть позже Флавьер разглядел вдали Сен-Жерменский замок.
Мадлен гнала машину по пустынному лесу, едва притормозив при въезде в Пуасси. Затем она все время ехала прямо, глядя на дорогу застывшим взглядом. Сразу за выездом из Мелана путь им преградила женщина, везущая тележку с дровами, и Мадлен свернула на проселочную дорогу. Они обогнули лесопилку, устроенную прямо в лесу, но, видимо, заброшенную, и их долго потом преследовал сладковатый запах длинных досок, сложенных под открытым небом.
Они оказались на перекрестке, от которого расходилось несколько дорог. Тут Мадлен свернула направо, вероятно, потому, что этот путь с обеих сторон окаймляла усыпанная цветами живая изгородь.
Поверх ограды на них смотрела лошадь с белым пятном на лбу. Ни с того ни с сего Мадлен прибавила газу, и старую машину стало потряхивать на колдобинах.
Флавьер взглянул на часы. Сейчас они остановятся, пойдут рядом: это самый подходящий момент для расспросов. Очевидно, она что-то скрывает. «Может быть, еще до замужества она совершила что-то, из-за чего ее до сих пор мучает совесть. Нет, она не больная и не лгунья. Но что-то ее гложет. И она так и не решилась во всем признаться мужу», — подумал Флавьер. Он ухватился за это предположение, и теперь оно казалось ему все более вероятным. Она ведет себя так, как будто в чем-то виновата… Но в чем? Это, должно быть, что-то очень серьезное…
— Вам знакома эта церковь? — спросила Мадлен. — Где это мы?
— Что вы сказали?.. Простите… Церковь? Право, не… Не имею ни малейшего представления. Может, остановимся? Уже полчетвертого.
У пустой паперти они остановили машину. Внизу за деревьями виднелось несколько серых крыш.
— Забавно, — сказала Мадлен. — Часть церкви — романской постройки, все остальное современное. Она не слишком красива.
— Уж очень высокая колокольня, — заметил Флавьер.
Он толкнул дверь. Их внимание привлекло объявление, висевшее над кропильницей:
Поскольку господин кюре Гратьен обслуживает несколько приходов, обедня состоится в 11 часов в воскресенье.
— Так вот почему она кажется заброшенной, — прошептала Мадлен.
Они прошли вперед, пробираясь между набитыми соломой стульями. Где-то неподалеку кудахтали куры. На стенах висели картины с облупившейся краской, изображавшие крестный путь. Мадлен перекрестилась и преклонила колени на запыленной скамеечке. Стоя рядом с ней, Флавьер боялся пошевелиться. О прощении за какой грех она молилась? Погубила бы она свою душу, если бы тогда утопилась? Он не выдержал.
— Мадлен, — прошептал он, — вы действительно верите?
Он увидел ее лицо. Она была так бледна, что показалась ему больной.
— Что с вами?.. Мадлен, ответьте мне!
— Ничего особенного! — вздохнула она. — Да, верю… Приходится верить, что здесь ничего не кончается. Это-то и страшно!
Она закрыла руками лицо и оставалась так какое-то время.
— Идем! — наконец произнесла она.
Поднявшись с колен, она перекрестилась, обратившись к алтарю. Флавьер взял ее под руку.
— Давайте лучше выйдем отсюда. Мне тяжело видеть вас в таком состоянии.
— Да… На воздухе мне станет лучше.
Они прошли мимо старенькой исповедальни. Флавьер пожалел, что не может заставить Мадлен зайти туда. Как раз священник ей и нужен. Священники обязаны забывать обо всем, что узнают на исповеди. А он сам смог бы забыть, если бы она ему доверилась?
Он услышал, как она в потемках ощупью ищет щеколду. За дверью оказалась винтовая лестница.
— Вы ошиблись, Мадлен… Это лестница на колокольню.
— Я хочу посмотреть, — сказала она.
— Нам уже некогда.
— Всего на минуту!
Она уже поднималась по лестнице. Колебаться дольше было нельзя. Преодолевая отвращение, он поднялся на несколько ступеней, цепляясь за засаленную веревку, служившую перилами.
— Мадлен! Не так быстро!
Его голос загудел, отражаясь от тесных стен коротким эхом. Мадлен не отзывалась, но он слышал, как стучат по ступенькам ее туфельки. Выйдя на узкую площадку, Флавьер посмотрел вниз. Он увидел верх своей «симки» и за стеной тополей поле, на котором, повязав косынками волосы, работали женщины. На мгновение к горлу подступила тошнота. Отойдя от бойницы, он стал подниматься еще медленней.
— Мадлен!.. Подождите же!
У него участились дыхание. В висках стучало. Ноги не слушались. Снова лестничная площадка. Он держал перед глазами ладонь, чтобы не видеть пустоты, и все равно ощущал ее слева от себя, там, куда свисали веревки от колоколов. Над раскаленными камнями башни с карканьем взлетели вороны. Ему ни за что не спуститься отсюда!
— Мадлен!
У него сорвался голос. Неужели он так и будет кричать, как ребенок, испугавшийся темноты? Выщербленные посредине ступени становились все круче. Слабый свет сочился сквозь третью бойницу у него над головой. Значит, скоро снова будет площадка. Тогда ему не справиться с головокружением. Он не сможет удержаться и взглянет вниз; на этот раз вершины деревьев окажутся под ним, а «симка» превратится в крошечное пятнышко. Со всех сторон на него нахлынет воздух и понесет его, как волна… Еще один, два шага — и он наткнулся на дверь. Лестница продолжалась за ней.
— Мадлен! Откройте!
Он тряс ручку, стучал по дереву кулаком. Зачем она заперла дверь?
— Нет! — крикнул он. — Нет, Мадлен… Не делайте этого! Послушайте меня!
В вышине откликнулись колокола. Они придавали его голосу звучность металла, повторяя «меня» с нечеловеческой торжественностью. Обезумев от страха, он взглянул на дверь. Она была как раз посредине площадки.
Может, ее можно обойти снаружи? Да, вокруг колокольни шел узкий карниз. Тяжело дыша, он смотрел на него как зачарованный. Взгляд погружался в бездонную синеву… Кто-нибудь другой смог бы здесь пройти… Но не он! Он упадет… разобьется… Ах!.. Мадлен… Он вопил, как зверь, запертый в каменной клетке. Ему ответил крик Мадлен. Окно на миг заслонила какая-то тень. Зажав кулаками рот, он считал — как считал в детстве, сколько времени пройдет между молнией и громовым раскатом. Внизу послышался короткий глухой удар. Глаза заливал пот. Он твердил, как умирающий: «Мадлен… Нет! Мадлен…» Он вынужден был присесть. Переползая со ступеньки на ступеньку, начал спускаться, не в силах сдержать стон ужаса и отчаяния. Добравшись до первой площадки, он на коленях подполз к бойнице и отважился высунуть голову. Перед ним, слева от колокольни, тянулось старое кладбище, а под самой стеной, страшно гладкой, виднелась кучка коричневой одежды. Он вытер глаза, решив смотреть во что бы то ни стало. На камнях была кровь, рядом валялась разорванная сумка. Среди высыпавшихся вещей блестела золотая зажигалка. Флавьер плакал. Ему и в голову не пришло спуститься и оказать ей помощь. Она умерла. И он умер вместе с ней.
Глава 6
Флавьер смотрел на тело издали. Он обошел церковь, прошел через кладбище, но больше не смог приблизиться ни на шаг. Он вспоминал голос Мадлен, когда она прошептала: «Это не больно», и отчаянно цеплялся за эту мысль: она не успела ничего почувствовать. Про Лериша тоже так говорили, и упал он так же, как и она, вниз головой. Не успела ничего почувствовать? Как знать, как знать. Когда Лериш разбился о тротуар, кровь брызнула во все стороны… Флавьеру стало дурно. Он видел в больнице останки своего товарища, держал в руках медицинский протокол. А ведь колокольня куда выше, чем дом, с которого свалился Лериш. Он представил себе страшный удар, взрыв, что-то вроде вспышки, в которой улетучивается сознание, подобно хрупкому и чистому зеркалу, разлетевшемуся на мелкие осколки. От Мадлен больше ничего не осталось — только вот это неподвижное тело, валявшееся возле стены, как какое-то пугало. Он робко подошел поближе, принуждая себя смотреть и страдать, раз уж он сам виноват во всем.
Сквозь слезы он смутно различал труп, поломанную крапиву; прекрасные волосы с медным отливом, запачканные кровью, наполовину распустились, открывая затылок; рука, на которой блестело обручальное кольцо, уже приобрела восковой оттенок., и рядом с разорванной сумкой — зажигалка. Он подобрал ее. Если бы у него хватило смелости, он бы взял и кольцо и надел себе на палец.
Бедная Эвридика! Никогда уже ей не восстать из небытия, в котором она пожелала исчезнуть!
Он удалялся медленно, пятясь, как будто убил ее сам. Ему вдруг стало страшно при виде этого исковерканного тела, над которым уже простерлась тень воронья. Он бросился бегом между могилами, сжимая в руке зажигалку. На кладбище он встретил Мадлен и на кладбище расставался с ней. Теперь все кончено, и никто никогда не узнает, почему она это сделала. Никто не узнает, что он тоже был здесь. Что у него не хватило смелости обойти дверь снаружи… Он добежал до паперти, укрылся в машине. Собственное отражение в ветровом стекле вызвало у него дрожь отвращения. Он ненавидел свою жизнь. Отныне она превратится в ад. Он ехал долго, заблудился и с изумлением узнал вокзал в Понтуазе, заметил отделение жандармерии. Наверное, надо пойти туда, сообщить о случившемся, отдаться в руки правосудия? Но закон тут бессилен. Его примут за сумасшедшего. Что же ему делать? Пустить себе пулю в лоб? Ничего не выйдет. Никогда ему этого не сделать! Флавьер вынужден был признаться себе, что он всего лишь трус, что головокружение не может служить ему оправданием. Больна была его воля. Ах, как права была Мадлен! Как он хотел бы быть животным! Мирно пережевывать свою жвачку до самой бойни, до последнего удара молота!
В Париж он вернулся через Аньерские ворота. Было шесть часов. Так или иначе, он должен отчитаться перед Жевинем. Флавьер зашел в кафе на бульваре Мальзерб. Заперся в туалете, умылся, вытерся носовым платком и причесался. Потом позвонил Жевиню. Незнакомый голос ответил, что того сейчас нет в конторе и, вероятно, сегодня уже не будет. Флавьер заказал рюмку коньяку и выпил прямо у стойки. От горя он был как пьяный; ему чудилось, что он в аквариуме, а лица людей напоминали плывущих рыб. Он выпил еще коньяку. Время от времени он повторял про себя: «Мадлен умерла», но, в общем, его это не удивляло. Он всегда знал, что этим все кончится. Нужно было столько сил, столько жизненной энергии, чтобы заставить ее примириться с жизнью!
— Бармен, еще коньяку!
Однажды он ее спас. Что же еще он мог сделать? Нет, ему не в чем себя упрекнуть. Сумей он даже обойти дверь, все равно было бы слишком поздно.
Уж очень упорно она стремилась умереть, Жевинь ошибся, обратившись к нему за помощью. В этом все дело. Тут был нужен кто-то действительно неотразимый, полный обаяния, артистическая натура. Он же выбрал человека ограниченного, вечно копающегося в себе, в своем прошлом… Ничего не поделаешь!
Флавьер заплатил и вышел. Господи, как же он устал! Он медленно поехал к площади Звезды. Иногда он задумчиво ощупывал руль, который совсем недавно держала в руках Мадлен. Он завидовал ясновидящим — тем, кто, лишь прикоснувшись к платку, к конверту, способен узнать ваши самые сокровенные мысли. Как бы ему хотелось знать, что тревожило Мадлен перед смертью! А лучше — тайну ее равнодушия перед лицом смерти. Она ушла из жизни не раздумывая; она полетела к земле лицом вперед, раскинув руки, будто хотела обнять ее, уйти в нее целиком… Она не убегала. Нет, она к чему-то возвращалась. Ему казалось, что она спряталась от него, будто вышла через запасный ход… Напрасно он выпил. Ветер, свистевший в ушах, похоже, выдул у него из головы все мысли, разбросав их, как клочки порванного письма… Он свернул на авеню Клебер и поставил «симку» позади черного «тальбо». Больше он не боялся Жевиня. Сегодня он имел с ним дело в последний раз. Он поднялся по мраморной лестнице, застланной красным ковром. На двустворчатой двери блестела табличка с именем Жевиня. Флавьер позвонил и снял шляпу, не дожидаясь, пока откроется дверь. Он постарался придать себе смиренный вид.
— Я к господину Жевиню… Скажите, что это мэтр Флавьер…
Квартира Мадлен!
Взглядом, которым Флавьер окинул мебель, обои, безделушки, он прощался с нею. Особенно его поразили картины в гостиной, жившие своей особой, причудливой жизнью. Почти на всех были изображены животные, единороги, лебеди, райские птицы. Манерой письма они напомнили ему Руссо Таможенника.[6]
Подойдя поближе, Флавьер разобрал подпись:
Над камином висел портрет молодой женщины, чью хрупкую шею украшало желтое ожерелье с продолговатыми бусинами: портрет Полины Лажерлак. Прическа была та же, что и у Мадлен. Но на изящном страдальческом лице застыло отсутствующее выражение, одновременно горестное и усталое, как будто душа ее изранилась, натолкнувшись на какую-то известную ей одной преграду.
— Ну наконец-то! — воскликнул Жевинь.
Флавьер не растерялся и, инстинктивно найдя верный тон, спросил:
— Она здесь?
— Ты о чем? Это тебе должно быть известно, где она!
Флавьер устало опустился в кресло. Ему не надо было притворяться, чтобы казаться подавленным.
— Мы не встретились, — сказал он тихо. — Я прождал ее до четырех на площади Звезды… Потом зашел в гостиницу на улице Сен-Пер, на кладбище в Пасси. Я только что оттуда… Если ее и здесь нет, тогда…
Поделиться книгой: