Помоги проекту - поделись книгой:
— А не верно, что ль?
— Не бреши, говорю, кобель!
— Лайся! Вся волость знает, а ты проглядел.
— Чего?
— Спрокудилась твоя Проска, вот чего!
Парень выговорил это с довольной и злой издевочкой и взглянул на Прокопа бочком, усмехаясь. Но выдержать насмешки своей ему не пришлось, он беспокойно поднялся с земли и сказал в сторонку, с виду небрежно:
— Мы пошли.
Прокоп сидел темный, отвердевший, как пень.
Все затем произошло мгновенно, без единого слова.
Прокоп схватил кнут, быстро стал на ноги. Парень кинулся прочь. Пастух побежал за ним. Там, где расширялась полянка, он размахнулся и дернул кнутом, как по скотине. Тугой плетеный конец кнута сильно хлестнул по ноге парня, он споткнулся, упал.
Прокоп настиг его, подмял, перевернул на спину. Секунду пастух молча глядел в лицо парня. Оно дрожало от усилий малого подняться, пот пробивался сквозь реденькие брови и над губами.
Прокоп ловко перехватил кнутом руки парня и толстым, коротким березовым кнутовищем ударил его в лицо, между зажмуренных глаз.
Тогда парень закричал.
Прокоп бил его, как никогда не бил скотину, норовя попасть в переносицу, размеренно, точно загонял кнутовищем гвоздь. Коленями он придавил грудь и руки парня, левой рукой придерживал его голову, чтобы он не вертел ею.
Глаза пастуха налились кровью, дышал он часто. Вряд ли он помнил себя в это время.
Он поднялся, когда парень перестал кричать. Поправляя порты, заметил, что из кармана вывалился табак. Он стал усердно искать его по полянке. Дойдя до притухшего костра, он услышал дикий крик и обернулся.
Приподнявшись на локте и размазывая ладонью кровь по лицу, парень, не двигаясь с места, вопил:
— Уби-ва-а-ют!
Прокоп неслышно засмеялся, поднял табак и пошел к коровам…
Ночью, укутавшись в полушубок, он хоронился в малиннике, поджидая Проску. Она вернулась с засидок одна, шмыгнула в свою каморку, а Прокоп все не шел спать. Он был уверен, что придет Ларион, вылезал из своей засады на речку, к броду, ждал.
За полночь он расслышал всплески воды: кто-то шел по перекинутому через речку бревну, опираясь на палку. Прокоп побежал к переправе.
— Кто идет, отвечай! — придушенно закричал он на черную тень, качавшуюся в воде.
Тень выскользнула из воды на берег и двинулась к Прокопу вприпрыжку. По походке он сразу признал кузнеца и от стыда ругнулся.
— Испугал ты меня. А я угорел, вышел умыться…
— Ты что кручинского-то избил? Теперь тебя они поймают, — сказал кузнец.
— А пускай ловят, — ответил Прокоп.
Он пошел домой, заглянул в каморку. Проска спала одна. Прокоп размотал оборки лаптей, как был — в полушубке — залез на печь и крепко заснул…
Ночь к этому часу стала непроглядно черной, казалось, слышно было, как по небу мчались холодные осенние тучи, и скоро по речке и но листве огородов зашумел дождь.
Ларион снял сапоги в малиннике, запрятал их поглубже в кусты, открыл окно кухни и вскочил в него.
А недолго спустя Прокоп очнулся от страшного удара. Он пощупал кругом себя, ему почудилось, что провалилась печка, гул стоял под потолком, над его головой. Едва он спустил ноги, как рухнул второй удар. Он понял, что это — выстрел, и опрометью кинулся в дверь.
На дворе было тихо, дождь выбивал ровную дробь по крышам. В ушах Прокопа все еще громыхали раскаты гула, какой-то тягучий звон плавал в его голове, он ничего не мог расслышать и вернулся в горницу.
Из Проскиной каморки раздался стон, Прокоп вбежал туда, спросил:
— Ты что?
— В руку ранило, — отозвалась Проска.
— Кто стрелял? Ларивон?
— А тебе не все одно?
В голосе Проски послышалось Прокопу что-то чужое, непривычное, он нащупал в темноте ее голову — она была простоволоса, — захватил в кулак косицу и дернул. Проска смолчала.
Прокоп достал с печи ржавую берданочку, из которой не стрелял лет двадцать, и побежал на огород. За шумом дождя не слышно было, как раздвигался и хрустел под ногами малинник, темнота проглотила все без остатка. Прокоп долго тыкал берданкой наугад в кусты, потом засел под липой, у речки, притаился.
На рассвете он опять пошарил в малиннике, ничего не сыскал, пошел домой. Проски в кухне не было. Он. покликал ее, никто не отозвался, он плюнул: пора было идти на деревню созывать стадо…
Наутро учительница велела Проске принести дров и воды.
Охапка поленьев, как всегда, с грохотом рассыпалась подле печки, но, идя за водой, Проска захватила только одно ведро.
— Натаскаю одним, — сказала она.
Потом неожиданно объявила:
— Мне надо идтить на перевязку.
— На какую перевязку, что такое? — перепугалась учительница.
— А меня из нагана ранили. Я ночью в больницу бегала, так фершал велел мне поутру на перевязку прийтить.
— Где ранили, кто, когда?
— А ночью перестрелка была, из нагана, так меня ранили.
Она стояла сияющая и довольная, слегка помахивая забинтованной в локте толстой рукой. Узнать от нее что-нибудь толком не удалось: она — только твердила с гордостью полюбившееся слово — наган.
4
Ларион стоял на краю полянки, в лесу, под орешником, срывал с дерева листья покрупнее, накладывал их на кулак, бил по кулаку ладонью. Листья лопались со щелканьем, похожим на выстрел.
— А ртом можешь? — спросила Проска.
Она сидела поодаль, закопав нога в желто-красный ворох сухих листьев и обняв колени.
Ларион смотрел куда-то поверх Проскииой головы и скучно, редко мигал.
Он приложил листок к губам, всосал в рот воздух, листок щелкнул, Ларион отвернулся от Проски.
— Небось прежде не отворачивался, — сказала она. — Ты теперь все одно у меня в руках, чего хочу, то и сделаю.
— Видал я таких, — ответил Ларион, — ничего не сделаешь.
— Пойду объявлю, что ты в меня из нагана стрелял.
— Какой мне расчет в тебя стрелять?
— Твой расчет вся деревня знает! К Таньке сватаешься, а я поперек дороги, брюхата. Фершал враз сказал: это, говорит, тебя из нагана ранили.
— Ты со всеми парнями путалась, какое мне дело?
Проска, вскочив на ноги, подбежала к Лариону. Тот уперся в нее мутными глазами, снял свою кепочку, погладил стриженый затылок, спросил:
— А что?
Тогда Проска тихо сказала ему:
— Сволочь ты лопоухая!
Затянула потуже узел платка и пошла прочь.
— Я своего добьюсь! — крикнул он вдогонку Ларион.
Она, не оглядываясь, шла молча, напрямик, но заросшему мхами болоту, и из-под ступней ее, пробиваясь между пальцев, били вверх холодные темные струйки воды…
Она словно махнула на все рукой. Отчаянной, забубенной веселости в ней прибавилось, но ни смех ее, ни песни не веселили больше никого.
В богатом дворе справляли как-то свадьбу, хозяин женил сына. Дом крепко держался старинки, мужик соблюдал весь свадебный обычай строго и пристально. Жених не перечил отцу, брал невесту, какую сосватали, брал против своей воли.
Тогда прошел в Кочанах слух, что у жениха есть зазнобушка и что это Проска приворожила к себе молодца. Она только озорно посмеивалась да поглядывала на чужого суженого, точно на своего милого, нарочно жалобно распевая:
В канун венчанья Проска пошла не на девичник к невесте, а на пирушку к жениху. В эту ночь — по старине — в жениховой избе девкам быть не положено, приходят только бабы — плясать, обхаживать гостей. А в гостях сидят сваты, женихова родня да товарищи.
Бабы собрались молодые, больше из солдаток, бывалые — таких и надо в эту ночь разгула, последнюю холостую ночь жениха. Изба кружилась в вихре песен, топота и свиста, в вихре красных, голубых, малиновых повязок и лент, в блеске стеклянных бус, серебра кокошников, в пламени кумача. Сквозь грохот и посвист (бабы свищут в пальцы, по-разбойничьи) буйным визгом прорывались обрывки смачных, то каких-то оголенных, то вдруг обстоятельных хозяйственных слов:
Обхаживая гостя, бабы вились круг него, словно ведьмы, скаля белые зубы, подмигивая хмельными глазами.
Гость кидал им семишник или пятак, они подхватывали деньги, прятали их, принимались обхаживать другого гостя.
Во хмелю, в водоверти криков, в деньгах и в буйстве пляски, в разморенных телах баб было что-то бесстыдное, как и полагалось быть, по старине, в жениховом доме под свадьбу.
Проска разгорелась в этом вихре, краснолицая, в развязавшемся платке, она все старалась поймать взгляд жениха, чтобы посмеяться над ним. Старушечье ворчанье да попреки еще больше подзадоривали ее, она не уходила из избы, вертелась возле пляшущих баб, непохожая на них только по одеже. Она и правда веселилась, глядя, как жених молча сидит за столом, под киотом, опустив строго глаза и не шевелясь.
День спустя, утром, молодая несла из колодца первое ведро воды в мужнин дом, и деревня, по обычаю, шла за ней толпой, наблюдая, не расплещет ли новая хозяйка воду.
В толпе была и Проска. Держалась она в сторонке, притихшая и печальная, точно завидно ей было — бездомная — глядеть на молодую. Когда хозяйка внесла ведро в избу, народ вошел за ней следом, и она должна была поднести каждому ковшик воды. И, выпив воды, каждый нахваливал:
— Хороша водица у молодицы, в жизни такой не пил!
— Вот спасибо, хозяюшка, услужила ключевой водичкой.
И молодая в ответ кланялась и обносила ковшом всех по очереди.
Тут Проска неожиданно развеселилась, подошла к молодой, озорно, с лукавинкой попросила:
— Поднеси, хозяюшка, ковшик студеной и мне!
Тогда молодая, вместо того чтобы зачерпнуть из ведра, взвизгнула, словно в припадке падучей, выплеснула остатки воды на Проску и кинула в нее ковшом. Проска бросилась на хозяйку с криком, но бабы ее схватили и вытолкали иа улицу.
Молодой муж стоял в углу избы неподвижно, и только белые губы его дрожали.
Все это, наверно, прошло бы со временем без следа, если бы не случилось непоправимой беды. Спустя неделю муж молодухи — работящий и тихий малый — исчез из
Кочанов, никто не знал — куда. По деревне опять пошли несуразные слухи, и ни одна сплетня не обходилась без Проскиного имени.
А в первую порошу девчата, разыскивая в лесу телку, наткнулись на пропавшего молодца и — до смерти перепуганные — побежали в Кочаны.
Мужики разгребли на трупе снежок. Молодец лежал навзничь, грудь его была разворочена картечью, рядом с мим валялся шомпольный дробовик, с привязанной к собачке петлей. Конец петли был надет у пария на ноге. Видно было, что человек порешил с собою по своей воле.
Тут деревня принялась перетряхивать в памяти все, что произошло перед свадьбой, на свадьбе и после. Кто-то клялся, что видел, как на мальчишнике жених выбегал на огород и шептался с Проской. Вспомнили, конечно, и про ковшик и про то, что Проска заигрывала с женихом. Так что сразу само собой решилось, что вина в самоубийстве парня, — за которым, конечно, никто никогда худого не знал, — лежит на одной Проске.
Масла в огонь подлил Ларион. На засидках он сказал мужикам, посасывая цигарку:
— Эх, деревня! Верно говорят — темнота. Проска от него брюхата ходит, а люди все судят — кто да что. Он в Проску-то зачем стрелял? С дороги хотел устранить перед свадьбой. Не вышло — так он и кончил с собой. Отца своего боялся, что откроется.
Выходило как по-писаному. Кочаны поверили Ларнону во всем и дружно, без сговору, ощетинились на Проску.
Вскоре мир собирал по дворам хлеб для расчета с Прокопом за пастьбу. Когда пастух завязал свои мешки, старик Хотей-Жук, доводившийся Прокопу дальней родней, сказал:
— Мужики говорят насчет Проски, путает она ребят, Прокоп. Хорошие ребята пропадают.
— А я Проске муж, что ль? — спросил Прокоп.
— Ты ей замест отца, твоя власть. Мужики говорят, пускай Проска уходит из деревни, куда захочет, подальше от греха.
Поделиться книгой: