Помоги проекту - поделись книгой:
Решил князь позабавиться: напоил до бесчувствия поводыря да и подменил медведя — вместо учёного посадил на цепь дикого, недавно в княжеских лесах пойманного. Пока поводырь спал мертвецким сном, Петруху заставили быть «козой».
И начал Петруха бодать дикого медведя! Да так, что медведь испугался было, бежать хотел. Потом, конечно, косолапый оправился, начал Петруху гонять. А мальчонке невдомёк: он подмены-то и не приметил. Ведь медведь чужой был, незнакомый — не разберёшь.
Как на грех, цепь, что медведя возле стены держала, подалась. Паника началась — гости друг на дружку полезли, каждому спастись хочется.
А медведь прежде всего на «козу» метнулся — до того его Петруха рогами своими разъярил.
Тут Петруха понял, что шутки плохи, бежать от зверя нужно. Но прежде решил он своих товарищей-скоморохов спасти, дать им время в безопасное место укрыться.
Так ловко Петруха от зверя уходил — и по забору, и по жёрдочке, и по канату, что медведь его никак схватить не мог. И от бессилья своего только в ещё бо́льшую ярость приходил.
Тем временем и скоморохи, и гости, и челядь княжеская попрятались кто куда. Увидел Петруха, что во дворе нет никого, да и сам через стену — кувырк! — поминай как звали.
Князь, правда, потом мальчонку отыскал и по-княжески наградил храбреца — дал ему новую шапку. Старую-то Петруха потерял, когда от зверя бегал.
А зверя этого князь решил скоморохам отдать.
— Кто хочет даром медведя получить, — сказал князь, — тот пусть меня утром и вечером потешает. Да этак всю весну, лето, осень и зиму.
В то время с Потихоней в ватаге ходил второй силач — Рыжий. Он был потомственным скоморохом: и отец его, и дед — все скоморошили. Мечта была у Рыжего своего медведя заиметь. Поэтому он и согласился на княжескую «дармовщинку», остался при князе на целый год. Князя обучал песням, медведя — танцам и всяким наукам. Медведь оказался гораздо понятливей.
Через год князь посмотрел на медвежьи фокусы и повелел оставить Рыжего со зверем при себе ещё на год.
Но поводырь со своим косолапым учеником удрали из княжеских владений, да и были таковы.
Рыжий с медведем побывал и в дальних землях, у тёплого моря, где по-русски никто не говорил, и у немцев, и у франков — всюду необычайно умного медведя принимали с восторгом.
— Этот косолапый умён, как настоятель монастыря! — заявил один герцог, после того как Михайло показал «как поп свой приход благословляет».
А один немец никак не мог поверить, что медведь учёный:
— То человек в медвежьей шкуре!
И ночью полез проверять: настоящий ли медведь? Не снимается ли шкура?
Едва удалось Рыжему спасти от Михайлы любопытного немца…
Третий сотоварищ Потихони — тощий скоморох Грек — не помнил ни имени своего настоящего, ни племени. Говорил он по-русски неплохо, однако на иноземный манер: всё вроде бы так, да не так. За это его и прозвали Греком.
Грек был великим фокусником. Он мог на глазах толпы превратить яйцо в курицу, а курицу зажарить прямо на ладони. Ловкость рук у него была необыкновенной. Вещи исчезали и появлялись в длинных проворных пальцах Грека словно по щучьему веленью.
Очень уж не любили и церковники и монастырская братия весёлых скоморохов. Кому охота идти в церковь, когда скоморохи народ веселят? Попы учат смирению, а скоморохи убеждают: не давай себя в обиду!
Поэтому словесные перепалки и потасовки между скоморохами и попами были делом частым.
— Язык нас кормит, он же и до беды доводит, — часто говорил Потихоня.
Не будь рассудительного Грека, плохо приходилось бы ватаге. Горячие головы скоморохов, того и гляди, могли довести друзей до беды.
Взять хотя бы поповскую и монашескую скуфейку — шапку особую. Если она надета на человека — значит, он священный сан имеет, его пальцем задеть нельзя. А если скуфейки нет на голове, так священник или монах по закону ничем от простых людей и не отличен.
Бывало, разгорячится Потихоня, забудет про то, что на попе скуфейка, тут и до беды недалеко. Ударь-ка, попробуй попа — сразу в яму попадёшь, в цепи закуют!
И попы этим пользовались — оскорбляли скоморохов, ругали их на чём свет стоит.
Вот тут-то Грек был незаменим: он так неприметно скуфейки с поповских голов снимал, что ни одного волоска не тревожил. Только была шапка — и нет её, она уже за поясом у Грека торчит.
Уж тогда-то скоморохи и отводили души. Поп ведь без шапки — бодливая корова без рогов, твори что хочешь.
А Грек обычно стоял в сторонке, шапки подсчитывал, чтобы ни одна, упаси бог, не затерялась и чтобы снова, когда ей срок придёт, на хозяйской макушке очутилась.
Ещё в ватаге у Потихони два музыканта были — Фролка и Фомка. Хорошие товарищи, хотя им, конечно, до Рыжего, Петрухи да Грека далеко.
Фролку и Фомку из других ватаг Потихоне дали атаманы: деньги, мол, несём общие, а ты только своей ватагой хочешь обойтись. Возьми и наших с собой — не подведут.
Что ж, Фролка и Фомка тоже не первые встречные, люди среди скоморохов известные, дело своё знают, с малолетства по дорогам бродят, — почему не взять?
Так вот ватага и составилась…
— Потихоня, а Потихоня! — Скоморох почувствовал, что его кто-то тянет за рукав. — Да успеешь ещё блинков-то поесть… Совет твой надобен!
Силач вытер последним блином рот, повернулся к говорившему. Невзрачный мужичок с пятью волосками вместо бороды просительно смотрел на скоморошьего атамана.
— Я не боярин, — недовольно произнёс Потихоня. — Чего смотришь на меня, как собачонка побитая? Я такой же мужик, как и ты.
— Хе-хе-хе, такой же… — покрутил головой мужичонка. — Да кабы я такую силищу имел при себе, я бы знал, что с ней делать, как другу в беде помочь.
Потихоня насторожился:
— О чём речь ведёшь? Да не петляй по-заячьи, прямо говори.
— Томится в воеводском остроге гусляр, — прошептал, оглянувшись по сторонам, мужичонка. — С той, почитай, масленицы, страдалец, томится. Воевода его терзает, выкупа требует.
— Тьфу! — Потихоня слегка шлёпнул ладонью по столу, и стол жалобно крякнул. — Любят скоморохов боярские да воеводские ямы!
К нему подбежал Петруха:
— Случилось что? Али беда какая?
— Послушай-ка его, — кивнул Потихоня на мужичонку. — Сказывает, что у здешнего воеводы в яме гусляр сидит.
— И грозится воевода его собакам на съедение выбросить, — жалостливо молвил мужичонка. — Если, говорит, скоморохи на пир-масленицу ко мне в терем тотчас не явятся, я гусляра того порешу.
— Вола зовут в гости не мёд пить, а воду возить, — молвил Потихоня.
— Да уж не иначе, — согласился мужичок. — Потешить воеводу придётся.
— А если мы явимся, — спросил Петруха, — отпустят гусляра?
— Боярское слово, сказывают, давал! — ответил мужичонка. — Однако об заклад не побьюсь, самим вам поспрошать нужно.
— Пойдёшь с Греком, — сказал Потихоня Петрухе, — пусть воевода слово своё подтвердит о гусляре. Тогда и на пир к нему пойдём гостей ублажать.
Петруха, Грек и безбородый мужичонка направились к воеводскому двору.
— Не люблю я этих бар да бояр, — пробурчал Рыжий. — От них беда одна… Сколько я их перевидал — один другого хуже. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. По мне, так лучше в берлогу, чем в боярские покои. У зверей характер добрее…
Блинная битва
В боярский двор входишь — ворота широкие, а назад идёшь — в них едва протиснешься.
— Вот здесь, — сказал Петруха, когда ватага в сопровождении шумной толпы подошла к воеводскому дому. — Здесь мне и Греку подьячий воеводское слово передал.
— Фомка, — приказал Потихоня гусляру, — оставайся на улице. Пой, играй, вокруг посматривай. Ежели с нами что случится, выручай.
Ватага входила в воеводский двор, а сзади уже слышалась Фомкина песня:
Зимнее предзакатное солнце залило трапезную воеводы алым светом. Кубки, чарки, братины, солоницы казались сделанными из червонного золота.
Когда скоморохи — Потихоня впереди — вошли в трапезную, то воевода, удивлённо разглядывая силача атамана, сказал с усмешкой:
— Слышал я, что богатырь Добрыня Никитич был скоморохом, да не верил. А теперь уверовал.
Потихоня поднял руку и достал до брёвен потолка:
— Невысок терем, да тобою, воевода, светел!
Трапезная вдруг наполнилась цоканьем соловья.
Все затихли. А соловей залился такой невообразимой трелью, что даже ко всему привыкший косолапый Михайло и тот навострил уши. А огоньки лампад замерцали, словно ветром подуло.
Пение соловья сменилось кукованием, лаем, мяуканьем и, наконец, рычанием медведя.
Тут уж Михайло не выдержал и взревел тоже.
Потихоня посадил на свою ладонь Петруху и поднёс его к воеводе:
— Вот, воевода, кто тебя соловьиным свистом да прочими голосами потешил.
— Бесовское отродье! — прогундосил толстый поп с облитой сметаной бородой.
Петруха соскочил с ладони атамана и колесом — руки-ноги-руки — прошёлся по трапезной.
Гудошник Фролка заиграл сразу в два гудка да ещё вприсядку плясать пустился.
Потихоня забил в бубен, а брат Михайло с платком на голове закружился вместе с Рыжим — ну баба-плясунья да и только!
— Ведомо тебе, воевода, — загнусавил поп, — как молодых медведей плясать учат? Копают круглую яму, в ней огонь разводят, щитом накрывают. На щит медвежонка ставят. А чтоб не сбежал, хо-хо, привязывают к четырём верёвкам, а верёвки те к четырём деревьям. Щит накаляется, а медведь лапами-то и переступает, и переступает… Да всё быстрей, быстрей… А скоморох на дуде играет. Вот и танец готов. Сто́ит потом медведю дуду услышать — сам в пляс идёт, огня не ждёт…
Петруха услышал поповские слова, не сдержался:
— Бородёнка-то у козла выросла, да ума не вынесла. Медведь-то скомороху вместо брата.
Тощий Грек взял четыре бубна и начал ими жонглировать — перебрасывать их из руки в руку, да ещё ухитрялся бубном ударять себя по голове в такт мелодии.
Петруха пустился в пляс.
Гости воеводы стучали в ладоши, подбадривая плясунов. Из покоев вышли в трапезную воеводины дочки с бабками и сенными девушками — прислужницами. Выплыла и сама воеводиха. Лицо её, по обычаю, было грубо размалёвано белой, коричневой и красной краской.
запел Петруха.
— Да боярыню-то Настасьей зовут! — захохотал толстый поп. — Обмишурился, греховодник!
вновь пропел Петруха и показал попу язык.
Когда плясуны устали, то Рыжий стал показывать гостям, как брат Михайло читает книгу.
Большую «книгу» с дощечками-страницами положили перед медведем, и он внимательно перелистывал её, водя носом по «строкам».
Рыжий только успевал закладывать меж «страницами» свежие блины — без лакомства Михайлу нельзя было заставить и одной строчки «прочитать».
Большинство пирующих грамоты отродясь не разумело и с опаской и уважением взирало на медведя-«грамотея»:
— Глянь-ка, говорить не умеет, а всё разумеет!
Служки только успевали наполнять гостям братины и ковши да подносить новые стопки дымящихся блинов.
— Умри! — приказал Рыжий медведю, когда книга была «дочитана».
Медведь как подкошенный повалился на пол, раскинул лапы, язык высунул.
— Ох и учён же зверь! — завистливо молвил воевода. — Дорого, верно, стоит!
— Друг цены не имеет, — ответил Рыжий. — Это врага и купить и продать можно!
Потихоня тем временем добыл откуда-то большую, словно крышка от стола, доску, взял её в руки, как поднос. На доску вскочил тощий Грек и начал показывать фокусы. Сначала он проглотил пять блинов, а потом вынул их один за другим из уха.
— Велико дело! — сказал толстый поп презрительно и попытался было проделать то же самое, да чуть ухо у себя не оторвал, а блинов не добыл.
Поделиться книгой: