Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

— Еще не скоро, сэр, только в двенадцать. Вы ведь меня не убьете, сэр?

— А ты хотел жить вечно, Джонни? — усмехнулся Корсаков. — Странно слышать такой вопрос от человека твоей профессии. Я не убийца, это верно, но тебе очень не повезло: во-первых, ты видел мое лицо, а во-вторых, человек чести не должен называть немолодую леди паршивой бабой.

Джонни Ла Палья тупо смотрел куда-то в темный угол чердака. Он хорошо понимал ситуацию и не надеялся выжить. Ему представился пляж на Лонг-Айленде, куда он договорился поехать в субботу с невестой, бесконечная океанская даль, бесчисленные зеленовато-серые волны. По контрасту он вспомнил море Сицилии: прозрачно-бирюзовое под ослепительным небом, в отдалении от берега — густо-синее, на прибрежных скалах — городок, такой же непорочно-белый, как и барашки бегущих к берегу волн. В церкви брякает колокол... Рука Джонни безостановочно творила крестное знамение. Он пожалел о том, что успел посетить Сицилию только как турист — хорошо было бы пожить там, оглядеться, возможно, жениться... Джонни услышал донесшийся с улицы рев грузовика, и в тот же миг страшный удар в лоб швырнул его на груду пыльного хлама. С размаху ударившись спиной о поперечную балку, он уже не почувствовал боли.

Корсаков осмотрел снайперскую винтовку. Оружие его порадовало — это оказался армейский «ре-мингтон-40-A-l» с прицелом «унертл», из такой винтовки ему приходилось стрелять много раз. Корсаков провел ладонями по изящным обводам оружия, покачал его на руках, как младенца, заново привыкая к нему. Рядом на полу стоял чемоданчик, куда винтовка укладывалась в разобранном виде. Там же в специальном углублении Корсаков обнаружил коробку с патронами. Он тщательно протер пистолет и бросил его на пол, закинул винтовку на плечо, повесил на грудь бинокль, подхватил чемоданчик и пошел обратно на смежный чердак. Вполне вероятно, что наблюдатели из полиции или ФБР успели засечь пост людей Ди Карло и следят за ним, поэтому появляться в этом окне Корсакову не следовало. Впрочем, на смежном чердаке он тоже не стал вести наблюдение прямо из окна, а вскарабкался по наклонной балке в глубине чердака под самую крышу и оттуда направил бинокль в окно. Невольно он усмехнулся, увидев, что маневрирующий на улице грузовик, сослуживший ему своим ревом добрую службу, принадлежал компании «Коутранс», контрольным пакетом акций которой владело семейство Скаличе. Впрочем, причудливым было и то обстоятельство, что обоих «курков» на чердаке он застрелил из «кольта», зарегистрированного как личное оружие агента ФБР. «Сами их пристрелили, а валите опять на меня», — патетически воскликнул Корсаков про себя, как бы репетируя оправдательную речь. Он Знал, что в действительности его скорее всего избавят от необходимости оправдываться и убьют, как только выследят, — если не те, так другие. «Что ж, ребята, попробуйте, — пробормотал он себе под нос. — Я не залезаю в нору, не прячусь, не выхожу из игры. Вот только ход теперь мой». В бинокль он хорошо видел черный «Понтиак», припаркованный у самого входа в пиццерию — среди машин, из которых велась слежка, Жорж упоминал и об этой. Водитель сидел за рулем — его лица Корсаков не видел, но торс сквозь ветровое стекло различал хорошо. Расстояние составляло примерно семьсот ярдов — стрелять с такой дистанции из неудобного положения, с трудом балансируя на балке и держа винтовку на весу, было бы сущей авантюрой. Появляться в окне Корсакову очень не хотелось — один удачный фотоснимок мог испортить ему жизнь на долгие годы вперед, однако выбора у него не оставалось. Он мысленно отрепетировал свои действия: прыжок на пол, схватить винтовку, дослать патрон в ствол, подскочить к подоконнику, прицелиться, выстрелить, скрыться — и продолжал наблюдать, дожидаясь подходящего момента. Он увидел, как открылась задняя дверца и бандит, сидевший на заднем сиденье, вышел из машины, поднялся по ступенькам и вошел в пиццерию. «Удобно устроились», — хмыкнул Корсаков. Парковка у пиццерии была запрещена, но бандитов, видимо, это не слишком волновало. Они чувствовали себя хозяевами округи, но за все привилегии приходится платить. Корсаков крепко обхватил балку ногами и повис вниз головой, встряхивая затекшими руками, дабы восстановить в них кровообращение. Затем одним резким движением он вновь оседлал балку и вновь приставил к глазам бинокль. Бандит, вошедший в пиццерию, уже выходил обратно, осторожно неся пиццу на вытянутых руках. Корсаков тут же спрыгнул с балки. Надев темные очки, он с винтовкой в руке подбежал к окну, прильнул глазом к прицелу и только после этого поднял очки на лоб. Пористая резина окуляра мягко облегла глазницу, легкое и в то же время увесистое оружие ощущалось частью тела. Корсаков еще раз прикинул расстояние до цели и скорость ветра — судя по шевелению листвы на деревьях, та составляла от 5 до 8 миль в час. Поправку на ветер и на снижение пули в полете под действием силы тяжести Корсаков мгновенно рассчитал в уме, как в лучшие времена, когда ему приходилось делать в день десятки дальних выстрелов. Поймав в перекрестье прицела виднеющийся за ветровым стеклом «Понтиака» торс водителя, Корсаков задержал дыхание и плавно нажал на спуск — сначала раз, потом еще три раза подряд, чтобы нейтрализовать возможные отклонения, неизбежные при дальней стрельбе. Он видел в прицел, как ветровое стекло сначала потеряло прозрачность, подернувшись льдистой сетью трещин, а затем осыпалось. В дыре с рваными краями Корсаков заметил слабое шевеление в салоне «Понтиака», но не обратил на него внимания, так как знал, что не промахнулся, а добивать полумертвого бандита не было времени — второй, несший пиццу, остановился на ступеньках, осознал, что происходит, отшвырнул в сторону свою ношу и, повернувшись, бросился обратно к двери в пиццерию. Ветер, дальность, время полета пули и движение, которое совершит цель за это время, молниеносно сложились в поправку в мозгу Корсакова. Грохнул выстрел и через мгновение — еще три, один ,за другим. Ноги бегущего подломились, и он неуклюже, боком, повалился на ступеньки. Корсаков менял прицел, не прекращая стрелять, и видел, как от пулевых попаданий содрогается тело на ступеньках. Дверца «Понтиака» открылась, и водитель, согнувшись в три погибели, вывалился из машины и, держась за живот, рухнул на колени. У Корсакова промелькнула мстительная мысль — оставить его умирать в мучениях, но все-таки он прицелился и выпустил в раненого оставшиеся в магазине патроны. Тот оторвал руки от живота, весь обмяк и ничком ткнулся в асфальт. Не обращая внимания на суматошное оживление, поднявшееся на улице, Корсаков уверенными движениями разобрал винтовку, сложил части в чемоданчик и с чемоданчиком в руке направился к пожарной лестнице. Для того чтобы перехватить его, преследователям с той улицы, где остались убитые, требовалось сделать немалый крюк, и он был уверен в том, что ему удастся уйти.

Вечером в одном из офисов семейства Скаличе раздался звонок. Лука Терранова снял трубку. Голос звонившего показался ему смутно знакомым, а когда тот вкрадчивым тоном назвал свое имя, Терранова вздрогнул.

— Зачем вы устроили эту бойню? — взвизгнул Терранова. — Дон приказал охранять вашу мать, и вот как вы ему отплатили?

— Не считайте меня идиотом, мистер Терранова, — оборвал голос. — Впрочем, с вами вообще не хочу говорить. От вас мне нужно только одно: передайте вашему дону, что через два часа я перезвоню ему по этому же номеру.

В трубке зазвучали гудки отбоя. Лука Терранова никогда не сомневался в собственной храбрости, но тут он почувствовал, что его прошиб обильный пот. Он уже знал о том, что погибли все шестеро пар ней, следивших за матерью этого бешеного волка, которого дон, на горе им всем, решил использовать. Терранова не любил поднимать панику и всегда славился хладнокровием в сложных ситуациях, но, уточнив у прикормленных полицейских обстоятельства расправы у поликлиники и у пиццерии, он понял, что ребята ровным счетом ничего не смогли сделать, только один вытащил нож, но в ход его пустить не успел. На чердаке Терранова побывал сам после того, как ему доложили о гибели засады. Обоих стрелков Ди Карло враг каким-то непонятным образом застал врасплох, хладнокровно застрелил их, а затем из их же оружия расстрелял пост у пиццерии, причем, похоже, ни одной пули не потратил зря, словно вел огонь в упор, а не с расстояния в семьсот ярдов. Терранова посмотрел в окно, обводя взглядом окрестные дома. А что, если этот тип засядет где-нибудь напротив? Узнать, где находятся офисы семейства, — не проблема, журналисты давно уже раззвонили на весь свет и это, и много чего еще. На все верхние этажи, чердаки и крыши людей не хватит, особенно если приятель дона будет и дальше уничтожать их такими же темпами. Стало быть, он может обезглавить семейство, когда ему заблагорассудится. А тут еще молодой дон где-то разыскал бывших сослуживцев этого русского убийцы, и они рассказывают ему всякие ужасы. В том, как он стреляет, все уже имели случай убедиться, но не меньшее впечатление произвел на Терранову рассказ бывшего наемника, пересказанный ему Джо Скаличе. Во время очередной заварухи в Катанге отряд этого Корсакова захватил на окраине какого-то городка здание то ли склада, то ли фабрики, но затем был там отрезан. Корсаков приказал занять круговую оборону и удерживать здание, но негры, которыми он командовал, решили прорываться к своим и бросили его. Сутки со стороны фабрики доносилась перестрелка, а когда городок все-таки был взят, вокруг фабрики и в самом здании обнаружили живого Корсакова и несколько десятков трупов тех, кто штурмовал корпус, в котором он засел. Немало мертвецов, найденных в помещениях, оказались убиты голыми руками, а у нескольких перегрызены глотки — не перерезаны, а именно перегрызены. Что же это за фрукт, думал Терранова. Ему и самому приходилось убивать людей, но подобного ожесточения он не мог себе представить, и чего ради — ради каких-то вонючих негров? Да пропади они пропадом — можно показать им, как нажимать на курок, но подставлять из-за них голову под пули — такого Терра-нова не мог понять. Драться буквально насмерть, потерять человеческий облик — и все за достаточно скромное жалованье инструктора? А потом, когда бой кончился, выстроить свой отряд и расстрелять, как это сделал Корсаков, каждого пятого! Нет, у парня определенно не все дома, однако легче от такого диагноза никому не станет: в своем деле он профессионал и не остановится ни перед какой кровью. Терранова опасливо покосился на окно и опустил жалюзи.

Джо Скаличе приехал в офис Террановы через полтора часа. Оставшиеся до времени звонка полчаса он говорил не переставая — то сыпал проклятьями, то отдавал распоряжения, то придумывал способы завлечь врага в ловушку, то сулил Корсакову золотые горы, словно тот собственной персоной сидел перед ним. Терранова заикнулся было о том, что неплохо бы позвонить в полицию и попросить их засечь, откуда произойдет звонок, но Скаличе в ответ только безнадежно махнул рукой и нервно закурил очередную сигарету.

— Все это без толку, — сказал он. — Так просто его не возьмешь. Лучше попробовать поговорить с ним по-хорошему... пока по-хорошему. Доброе слово ничего не стоит, а ценится дорого, — добавил Джо, перефразируя Сервантеса, о котором, впрочем, даже не слышал.

— Такие проблемы — только от одного ненормального парня, — покачал головой Терранова. — Может, просто предложить ему отступного?

— Лука, ты же сам говоришь, что он ненормальный, — с досадой воскликнул Джо. — Не будь он психом, разве дело могло бы так обернуться?

«Не будь он психом, он, возможно, был бы уже трупом», — пришла Терранове в голову парадоксальная мысль, но он не стал ею делиться, тем более что телефон наконец зазвонил. Джо судорожно схватил трубку.

— Привет, Джо, — услышал он знакомый голос. — Ты уже похоронил своих покойников? Торопись, они далеко не последние.

— Зачем ты заварил эту кашу, Вик? — с надрывом спросил Джо. — Я не хотел сделать тебе ничего плохого. Всю подставку затеял Берганцоли, это его идея. Меня не было в Нью-Йорке, и он решил проявить инициативу. Давай разойдемся как разумные люди, Вик, — Назови свою цену.

— Разве я заварил кашу, Джо? — холодно спросил Корсаков. — А Берганцоли и шагу без тебя не ступит. Извини, мне сейчас не до споров — я хочу тебе сказать только одно: когда ты решил подставить меня, Джо, ты не с тем связался, ты сделал огромную ошибку. Я — твой самый страшный сон, Джо, и этот сон только начинает тебе сниться.

В трубке раздались гудки отбоя, и Скаличе почувствовал, как холодеет у него в животе. Ненавидя сам себя за этот постыдный страх, он рявкнул:

— Скотина! Сукин сын! Русская свинья! Он думает, что умнее всех! Ничего, и не на таких молодцов находили управу!

Немного успокоившись, Джо продолжал, тяжело дыша:

— Мне придется съездить на Сицилию — хочу немного отдохнуть, да заодно и сделать там кое-какие дела. Возьму с собой Марко Галло. Вы тут держите ухо востро — пусть вам докладывают обо всех, кто слишком интересуется делами семейства. Мою жену и детей отправь во Флориду.

— Слушаюсь, дон, — с поклоном сказал Терра-нова.

Через час после разговора с Джо Скаличе Корсаков оказался уже в Гринвич-виллидж, в баре «Фургон», в котором ему случалось и прежде бывать вместе со Стивом Гольденбергом. Вытянутое в глубину, как пенал, помещение бара, такая же бесконечная стойка, обшитая металлом, — все здесь выглядело весьма типично для Нью-Йорка, за исключением развешанных по стенам колес, упряжи и допотопных ружей, призванных напоминать о временах освоения Запада. Табличка у ближнего ко входу конца стойки заявляла от лица бармена: «Я не глухой, я просто вас игнорирую». Корсаков заказал кока-колы и кофе. Обычно он кофе не пил, считая, что возбуждающие напитки и курение несовместимы с работой снайпера, однако теперь ему настоятельно требовалось снять усталость и прояснить мозги. Кока-колу он выпил залпом, поскольку изнемогал от жажды, а кофе пил медленно, запивая его ледяной водой из кувшина, принесенного официанткой, — такой довесок ко всякому заказу принято, кажется, делать только в Америке. Поразмышляв с полчаса о том, как ему следует действовать, Корсаков подошел к стойке, спросил у бармена, как позвонить в заведение, перекинулся с ним еще несколькими фразами вполголоса и вышел на улицу, оставив бармена пересчитывать оставленную им пачку денег. Через несколько минут оператор ФБР уловил сигнал из прослушиваемой квартиры, насадил на голову наушники и, поняв, кто звонит, выключил телевизор, по которому, изнывая от скуки, смотрел мультфильмы. Корсаков назначил Стиву Гольденбергу встречу в баре «Фургон». Едва оператор услышал об этом, две оперативные группы выехали по адресу бара, дабы обложить заведение с переднего и с заднего входа. Один из агентов уже сидел в баре, когда Гольден-берг вошел туда, прочие расположились по всей округе, напряженно ожидая скорого появления преступника. Впрочем, руководитель группы вовсе не считал Корсакова таким болваном, который может, находясь в федеральном розыске, назначать встречи по прослушиваемому телефону. Поэтому руководителя группы грызла мысль о том, что вся история может завершиться как-нибудь очень глупо и прозаически. Так оно и вышло. Зазвонил телефон, и бармен, подняв трубку, тут же протянул ее сидевшему у стойки Гольденбергу.

— Привет, Стив, — услышал Гольденберг голос Корсакова. — Извини, что не прибыл лично, — не хотел раздражать легавых, которых там рядом с тобой просто целая армия. Главный вопрос: что вы сделали с моим лицом?

— Собрали по частям, — ответил Гольденберг. — Тебе повезло — пуля только выбила тебе зуб, когда прошла насквозь через обе щеки, хотя выходное отверстие смотрелось, конечно, некрасиво. Ты мог бы легко отделаться, но из-за контузии потерял сознание и грохнулся лицом прямо на асфальт. В результате ты расплющил себе нос, разорвал веко и раздробил челюсть. Врач собрал все кости, сделал гипсовую маску и накачал тебя снотворными, но тут вдруг у тебя что-то стало происходить с волосами — они начали темнеть и одновременно седеть. Оказывается, в этом нет ничего особенно чудесного: под влиянием шока и лекарств часто происходит сдвиг в обмене веществ, и в результате меняется цвет волос. Но ты не волнуйся: друзья тебя узнают и с новым лицом, а врагам узнавать тебя не стоит.

— Спасибо, Стив. Если захочешь найти меня в Европе, то ты знаешь, как это сделать, — лаконично произнес Корсаков и повесил трубку. Агент, до которого наконец дошло, с кем говорит Гольденберг, приподнялся было из-за стола, но затем со сдавленным стоном опустился обратно. При полном отсутствии осязаемых доказательств тягаться с такой силой, как семья Гольденбергов, было нелепо, и все это хорошо понимали. Стив не принадлежал к тем людям, которых можно задержать только за то, что они неизвестно с кем поговорили по телефону. Встреча не состоялась, состоялся только разговор по телефону, свободному от прослушивания, так что всем тем, кого вызвал в бар «Фургон» звонок Корсакова, можно было отправляться восвояси. Стив так и поступил, неторопливо выйдя на улицу, он зашагал прочь. Вокруг агента, вышедшего следом за ним из бара, собралась небольшая толпа его товарищей, но вскоре сыщики расселись в подъехавшие к ним машины и тоже уехали. Корсаков наблюдал за всем этим в оптический прицел из-за руля своей машины, припаркованной на почтительном расстоянии от «Фургона». Убедившись в том, что Стив и агенты направились в разные стороны, он удовлетворенно усмехнулся и убрал прицел в чемоданчик. Тронув машину от бордюра, он мысленно прочертил в голове сквозь все районы города путь на юго-запад.

Глава 4

ПОРОХ И КОКАИН

Однажды вечером в квартире Франсуа Тавернье раздался звонок. Телекамера, установленная над парадным входом в дом, изобразила на экране дюжего мужчину со смуглым лицом и жестким ртом, державшего в огромной руке прямоугольный пакет размером с книгу. Пришелец неуклюже топтался перед дверью и раздраженно смотрел в объектив телекамеры маленькими светлыми глазками. Тавернье в домофон осведомился о цели его визита.

— Ваш друг Виктор просил кое-что передать, — с шепелявым немецким акцентом пояснил незнакомец.

— Оставьте у консьержа, мсье, — сказал Тавернье. — Оставьте также телефон — если будет необходимо, я с вами свяжусь.

— Если будет необходимо, я сам с вами свяжусь, — мрачно произнес визитер, сунул пакет в руки приоткрывшему дверь консьержу и вразвалку удалился. Тавернье охватило любопытство и радостное возбуждение, словно ребенка, ожидающего праздничных подарков. Пока консьерж поднимался к нему снизу, он успел хватить изрядную порцию виски и приготовить несоразмерно щедрые чаевые. Оставшись наедине с посланием, Тавернье ощупал пакет. Как он и предполагал, внутри находилась видеокассета, к которой было приложено краткое послание:

«Дорогой Франсуа! Перед отправкой еще раз просмотрел отснятый Вами материал и рад случаю выразить Вам свое восхищение: съемки большей частью поистине правдивы, а это, на мой взгляд, и есть самый лучший комплимент для человека Вашей профессии. Простите за то, что тогда в Бейруте вынужден был изъять у Вас плоды Ваших трудов, — надеюсь, что причины, по которым я осмелился так поступить, для Вас понятны, а стало быть, надеюсь и на прощение. Пленка в моих руках не претерпела особых изменений, за исключением того, что на ней теперь отсутствуют мое лицо и лица моих солдат. Я убежден в том, что Ваш материал заслуживает самой широкой огласки, однако моя профессия не позволяет, чтобы меня узнавали на улицах, а уж про моих людей и говорить нечего: дойди ваши съемки до Ливана, я за их жизни не дал бы и ломаного гроша. Так что внесенные мною изменения вполне можно оправдать, тем более что материал от них ничуть не пострадал — сцена уличного мародерства на общем фоне выглядела далеко не самой сильной. В ней Вы попросту понапрасну тратили порох, ибо любой здравомыслящий человек знает, что часы и прочие побрякушки покойнику, во-первых, совершенно ни к чему, а во-вторых, ему так или иначе придется с ними расстаться, но тогда, как обычно и бывает, обогатятся тыловые крысы, а не те, кто реально рискует жизнью. Поверьте мне — как старый солдат, я знаю, о чем говорю. Впрочем, я знаю и то, что Ваша мораль куда крепче, чище и бескомпромиссней моей, а потому мои слова, возможно, продиктованы обычным стремлением к самооправданию, в котором нуждается и к которому стремится всякий человек,. будь он хоть самым законченным злодеем. В таком случае повторяю, что главным мотивом внесенных мной поправок явился обычный страх за свою шкуру, и не будем больше об этом.

Вы, разумеется, слышали о моих недавних приключениях в Нью-Йорке, а также о том, что слухи о моей смерти оказались, к счастью, сильно преувеличенными. Все недоразумение произошло из-за того, что человек, давший сообщение в «Кроникл», умер раньше, чем понял, что допустил ошибку, и дать опровержение, естественно, уже не сумел. Рад сообщить Вам, что теперь я нахожусь вдалеке от города моей юности, где слишком многие влиятельные господа почему-то единодушно усмотрели в моей скромной персоне главный фактор, отравляющий их жизнь, и соответственно решили лишить жизни меня. К этой цели они стремились с усердием, достойным, на мой взгляд, лучшего применения. Стремясь к максимальной объективности, скажу, что, пожалуй, они были не так уж не правы, но выяснение отношений мне пришлось отложить на потом, ибо оно грозило повредить женщине, причастной к делу лишь постольку, поскольку она является моей матерью. Мне удалось переправить ее в Европу, но дальнейшая ее жизнь там будет протекать, во всяком случае первое время, вне моего контроля, и потому мне хотелось бы просить Вас оказать ей покровительство, — разумеется, в том случае, если она к Вам обратится. Мать моя — женщина хоть и не слишком образованная, но весьма достойная и без крайней нужды докучать Вам не станет. Языком она владеет свободно и не боится никакой работы, однако мне все же не хотелось бы, чтобы ей в ее годы пришлось гнуть спину где-нибудь на консервной фабрике или нянчить испорченных отпрысков буржуа. Возможно, Вас удивит то, что я обращаюсь именно к Вам, но тому есть два исчерпывающих объяснения: во-первых, Вы, в отличие от моих многочисленных товарищей, не утратили связей с обществом, а во-вторых, Вы — человек по-настоящему порядочный. Возможно, Вы решите, что я иронизирую; помню, что позволял себе неуместную иронию и даже высокомерие в наших прежних разговорах, однако в последнее время я все яснее начинаю понимать трудность и высокое значение самой обычной житейской морали, известной каждому, но соблюдаемой, увы, далеко не каждым. Мне, во всяком случае, до Вас в этом отношении далеко, и за содействием моей матушке я прибегаю к Вам как слабейший к сильнейшему, надеясь исключительно на Ваше милосердие.

Вторая часть моего письма будет носить более деловой характер. Люди, работавшие со мною ранее в Республике Тукуман и сохраняющие до сих пор тесную связь с этой страной, известили меня о том, что там следует в самом ближайшем времени ожидать важнейших политических и военных событий. После падения генерала Видалеса оппозиционные силы вышли из подполья и одновременно прекратили вооруженную борьбу, решив, что отныне становится возможным цивилизованное решение спорных вопросов. Новые военные правители их не разубеждали, однако исподтишка развязали такой политический террор, какого не было и при Видалесе. Не получив никаких уступок, кроме обещаний, оппозиция понесла огромные потери, а некоторые ее отряды оказались полностью разгромлены. Генералы решили, что наступил подходящий момент для полного закручивания гаек, и ограничили конституционные гарантии — разумеется, временно, разумеется, со множеством оговорок, но, как Вы и сами знаете, в Тукумане нет ничего более постоянного, чем временное чрезвычайное положение. Однако наследники Видалеса просчитались — оппозиция не умерла, и как раз сейчас наступает тот момент, когда она заявит об этом активными действиями. Во многом сопротивление придется начинать с нуля — слишком многое было утрачено в период демократических иллюзий, но в то же время оппозиция обладает немалыми возможностями для успешной борьбы, достаточно сплочена и, главное, полна решимости действовать. Генералам же отступать некуда — они по уши в крови, поголовно замешаны в наркобизнесе и озверели от страха. Недавнее убийство Видалеса в Асунсьоне отнюдь не прибавило им спокойствия. Должен кстати заметить, что эта акция в западных средствах массовой информации освещалась с такими нелепыми фактическими ошибками, что просто непонятно, за что журналистам платят деньги. Похоже, что единственный их источник информации — опереточная парагвайская полиция (о службе безопасности я не говорю, хотя и она оставляет желать лучшего). Итак, если Вы хотите оказаться в самом центре надвигающихся событий, то можете рассчитывать на мою поддержку. Таким образом Вы сможете осветить конфликт с точки зрения обеих враждующих сторон, чего Вам никогда не добиться, если вы будете действовать по официальным каналам. Генералы проявят невероятную вежливость, но покажут Вам только то, что сами сочтут нужным». Далее в письме приводились адрес и телефон конторы Вилли ван Эффена в Брюсселе, а также адрес и телефон некой лесоторговой фирмы в столице Тукумана Санта-Фе. Тавернье вспомнил о том, какие чувства он испытал, читая и перечитывая многочисленные газетные репортажи о кровавых подвигах Корсакова. Ему впервые стало ясно, до какой степени его судьба переплелась с судьбой этого странного человека: сначала сенсация, вызванная материалом Корсакова о Видалесе, который публикует Тавернье; затем расправа Корсакова с людьми Видалеса, пытавшимися отомстить за эту публикацию; затем в обычной, казалось бы, криминальной хронике Нью-Йорка мелькает фамилия Корсакова, попадается на глаза какому-то европейскому газетчику — и новая сенсация: герой-одиночка, умирающий на асфальте с простреленной головой, но затем воскресающий из мертвых и уничтожающий всех своих противников. И вот теперь это послание, полученное Тавернье почти одновременно с утренними выпусками газет, лежавшими на ночном столике и благоухавшими типографской краской. Броским заголовком «Посланник смерти» в одной из них был снабжен репортаж о гибели множества мафиози в результате мести, затеянной Корсаковым. В репортаже упоминалось о пластической операции, о бессилии ФБР и о юношеской дружбе Корсакова с Джо Скаличе. Тавернье по опыту знал: большая часть всех этих сообщений по горячим следам — полная ерунда, но то, что Корсаков перед исчезновением больно куснул мафию, было для него несомненно. Тавернье ощущал, как против воли начинает восхищаться бесстрашием этого человека и его неукротимым стремлением к схватке. Восхищения не могла развеять даже запятнавшая образ «посланника смерти» печать изгоя, лишенного всех человеческих связей и возникающего из небытия лишь там, где льется кровь, — отверженность Корсакова теперь вызывала у Тавернье чуть ли не сочувствие к нему. Из его послания к тому же выяснялось, что он не был таким уж отверженным, — как-никак он заботился о матери, трепетал при мысли о трудностях, с которыми она могла столкнуться, перебравшись в ее возрасте в другую страну. Этот трепет явственно ощущался при чтении письма, и Тавернье нисколько не обманывал  дартаньяновский тон автора, его явно натужная бравада. Хотя, если вдуматься, хвастаться Корсакову было чем, и если даже свое предложение насчет Тукумана он сделал в попытке покрепче связать интересы Тавернье со своими интересами, то все же на болтуна он никак не походил. Короче говоря, живой и полный жажды деятельности Корсаков делал жизнь значительно полнее — Тавернье, констатировав для себя это обстоятельство, позвонил своему неизменному помощнику Шарлю и отправился на такси к нему в район Марэ. Такси он взял потому, что наиболее здраво Шарль рассуждал в процессе выпивки, а пить в одиночку не любил. Тавернье хотел знать, как Шарль отнесется к перспективе самим добровольно прыгнуть в котел закипающей войны.

Шарль согласился сразу же. Валяясь на огромной кровати посреди так называемой «студии», то есть огромной комнаты, от которой кухня и клозет отделялись только какими-то символическими перегородочками, Шарль приподнялся на локте, обвел рукой разбросанные по полу бутылки, пачки из-под сигарет, мужские носки и предметы женского туалета, ткнул пальцем в потолок с изображенными просочившейся водой мерзкими чудищами и предложил партнеру:

 — Посмотри на все это. Посмотри внимательно. Чувствуешь, чем пахнет?

Тавернье покрутил носом и осторожно произнес:

— Ну, пахнет не очень... С другой стороны, как всегда... А что?

— Ты не понимаешь, — поморщился Шарль. — Пахнет самым страшным, самым мерзким — пахнет буднями. Проснуться утром, увидеть этот ужасный потолок, услышать шум дождя, подумать о предстоящем дне и понять, что точно знаешь, как этот день пройдет, — боже, что может быть ужаснее! И не утверждай, будто ты не чувствуешь того же, что и я. То ли дело в Катанге, в Никарагуа, в Ливане — не знаешь, останешься ли в живых к вечеру, обо всем остальном я уж и не говорю.

Шарль сел на постели, но, видимо, чересчур резко, так как тут же с болезненной гримасой схватился за голову.

— С годами я все больше убеждаюсь в том, что высшая добродетель — это умеренность, — сентенциозно произнес он и довольно нелогично добавил: — И чем дальше, тем больше я ее ненавижу. Он пошарил рукой по полу у изголовья кровати, но ничего не обнаружил. С кряхтеньем поднявшись на ноги, он прошлепал босиком к шкафу, открыл бар, и из его груди вырвался болезненный стон.

— Конечно, это мудро — выпивать вечером все до капли, чтобы наутро не было соблазнов, — раздраженно пробурчал он. — Но нет такой мудрости, которая хороша на все случаи жизни. Все вылакали, мерзавки! Он с безмолвной надеждой посмотрел на Тавернье. Тот с усмешкой вытащил из сумки бутылку коньяка и письмо Корсакова.

— Откуда ты знаешь, что в таких случаях меня спасает  только  коньяк?   —  восхищенно   спросил Шарль.

— Эта сцена у нас с тобой повторяется по меньшей мере в сотый раз, и в сотый раз ты задаешь мне один и тот же вопрос. По-моему, так ты пытаешься выразить свою благодарность.

Шарль что-то смущенно проворчал и забегал взад-вперед по студии, время от времени подхватывая с пола и отбрасывая подальше наиболее интимные детали женского туалета, которые во множестве валялись на вытертом ковре.

— У тебя вчера происходил прием для коллектива борделя? — поинтересовался Тавернье.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Шарль. — Это чистейшие, благороднейшие существа! Все, что происходило между нами, имело в своей основе духовную близость.

В результате суетливых перемещений Шарля в центре студии возникли столик, два кресла, на столике рядом с бутылкой коньяка образовались несколько апельсинов, пачка «Житан» без фильтра и пепельница. Друзья расположились в креслах, Шарль налил себе полстакана коньяка, одним махом опрокинул жидкость в рот и зажмурился. Тавернье подождал, пока он откроет глаза, и затем внятно, с расстановкой прочел вслух вторую часть письма. Шарль выслушал его, глубокомысленно кивая, затем поднял палец и произнес с нажимом:

— Все, что происходило здесь ночью, находится в рамках современной морали. Всякие сомнения в этом оскорбительны для моей чести.

— Ты, пьяный идиот! — разозлился Тавернье. — Плевать я хотел на твои кувыркания со шлюхами! Ты хоть понял, что я тебе читал?

Шарль пожал плечами:

— А что тут понимать? В Тукумане вот-вот начнется грандиозная заваруха, и твой дружок поможет нам сделать убойный материал. А вся эта хреновина насчет политики меня не интересует. Мое дело показать, как все было, а размазывать сопли по бумаге мне не по нутру.

— Это намек? — сухо спросил Тавернье.

— «Кувыркания со шлюхами...» — не отвечая, продолжал Шарль. — Что за буржуйское высокомерие! Девушки, между прочим, находятся в соседней студии у моего приятеля. Если хочешь, могу их позвать, и ты убедишься...

— Нет! — испугался Тавернье. — Только не это! Давай выпьем и спокойно все обсудим. Время дорого!

— Давно бы так! — обрадовался Шарль, берясь за бутылку. — Выпить, поговорить о жизни... С утра жизнь вообще видится как-то более трезво, не то что с вечера. Только прошу тебя: не надо о делах. Я наизусть знаю, что я должен брать, куда должен съездить... Не в первый раз.

Напарники осушили еще по полстакана. Шарль откинулся в кресле, закурил и окутался облаками вонючего дыма. Некоторое время Тавернье пристально смотрел на него и затем неожиданно спросил:

— Шарль, скажи... Ты понимаешь, что тебя запросто могут там убить? И тогда уже не будет ничего: ни коньяка, ни девчонок, ни Парижа, ни работы... Может, ты просто не понимаешь, а? Щурясь от дыма, Шарль с удивлением посмотрел на Тавернье. Убедившись в том, что шефа под влиянием коньяка потянуло на серьезный разговор, он неохотно'произнес:

— Могут, конечно. Ну и что?

Встречный вопрос поставил Тавернье в тупик. Он не нашелся что ответить. Почему-то в обществе Шарля и бутылки ему не удавалось усмотреть в идее смерти решительно ничего страшного. Что касается Шарля, то он просто не видел смысла в разговорах о смерти: вечно жить все равно нельзя, так, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее.

В аэропорту Санта-Фе самолет приземлился в шесть часов пополудни. Когда Тавернье и Шарль спускались по трапу, им бросились в глаза зенитные установки и армейские джипы на летном поле, а дальше по периметру аэродрома — непрерывная полоса укреплений. Аэровокзал также наводняли военные и настороженные личности в штатском. Гомон, привычный для подобных мест, здесь не заполнял слуха — люди выглядели подавленными, и даже ожидающие не вели праздных разговоров, а остальные просто старались поскорее покинуть это место, провожаемые внимательными взглядами военных. Когда друзья получали багаж, к ним подошел невысокий худощавый' человек в военной форме с погонами майора и в темных очках.

— Господин Тавернье? Господин Жубертон? — осведомился он тоном скорее утвердительным. — Рад приветствовать вас в Тукумане. Позвольте представиться — майор Гутьеррес. Мне и моим людям поручено сопровождать вас. Майор сделал легкий полупоклон. Его лиловые губы индейца раздвинулись в любезной улыбке. Однако при всей его учтивости Тавернье ощутил, как вокруг них распространилось поле настороженности: окружающие, и без того не слишком оживленные, окончательно примолкли и, стараясь не привлекать к себе внимания, лишь изредка бросали на майора и его гостей боязливые взгляды. За спиной майора маячили молодцы в штатском, зеркальные темные очки придавали им непроницаемый вид. Распахнутые пиджаки служили им явно лишь для того, чтобы скрыть пистолетные кобуры под мышкой.

— Мне поручено решать все ваши бытовые проблемы, — продолжал майор. — Если возникнут сложности с оборудованием для съемок — тоже обращайтесь ко мне. Кроме того, я буду обеспечивать вашу безопасность. В стране сейчас опять неспокойно, радикальные элементы рвутся к власти, смягчение режима они восприняли как тактическую уступку, как признак слабости. Приходится доказывать им, что это не так. Впрочем, о положении в стране вам расскажут политики — встречи с ними я вам тоже организую. Должен заметить, что некоторые здесь не забыли вашей роли в отстранении от власти генерала Видалеса и хотели бы свести с вами счеты, так что опасаться следует не только сумасшедших радикалов, которые всюду видят агентов империализма, но и некоторых наших ультраконсерваторов, не понимающих того, что времена меняются и требуют от нас гибкости. В любом случае, однако, правительство имеет все возможности для того, чтобы обеспечить международной прессе безопасность и прочие условия для нормальной работы в республике.

Закончив на этой несколько высокопарной ноте свою тираду, Гутьеррес тронул Тавернье за локоть, приглашая его следовать за собой. Французы увидели, что неизвестно откуда возникшие солдаты уже тащат их багаж к выходу из здания аэровокзала. Гутьеррес двинулся за ними, Тавернье шел по левую руку от него, Шарль — по правую. Следом не торопясь зашагали молодцы в темных очках, растянувшись в цепь. Люди, теснившиеся в зале, старались поскорее убраться с их дороги, подхватывая свои пожитки, так что посреди зала быстро освободился широченный проход до самых дверей. Седобородый худощавый мужчина, потягивавший кофе в буфете на втором этаже за столиком у самых перил, посмотрел вниз на эту сцену и усмехнулся. Он не считал себя специалистом по части секретных служб, однако помпезность, которой окружала свою деятельность тукуманская тайная полиция, была ему решительно непонятна. Он не сомневался в том, что эти индюки не заметят «хвост», который пристроится к ним, едва вся кавалькада отъедет от азровокзала. А кавалькада и впрямь солидная: два лимузина, полицейская машина, джип с солдатами впереди, такой же джип сзади... Вести такой караван по городу — не работа, а детская забава, особенно при ' наличии хорошей связи и машин, вовремя меняющих первый «хвост», пока он не слишком примелькался. Корсаков знал о том, что этим же рейсом в Санта-Фе прибыл под видом французского лесоторговца один из агентов оппозиции в Европе, однако роль его состояла лишь в прикрытии французов во время перелета. Корсаков даже не знал его в лицо. О своем приезде Тавернье, справедливо опасавшийся пользоваться телефоном, дал знать Корсакову простейшим способом: позвонив в редакции туку-манских газет. Каждой редакции он сообщал парижский номер телефона, по которому следовало позвонить для получения любых справок. Всем тем, кто пожелал навести справки, была названа дата и номер рейса, которым журналисты прибывали в Санта-Фе. Газеты, разумеется, откликнулись на приезд европейской знаменитости, сыгравшей к тому же совсем недавно столь важную роль в политической жизни страны. Остальное для Корсакова было делом техники. Тем, что служба безопасности не допустила к встрече именитых гостей ни единого корреспондента, он остался только доволен — писаки затянули бы процедуру, создали бы суматоху, а в суматохе какой-нибудь псих из поклонников Видалеса или из крайне левых мог, чего доброго, и пальнуть в «проклятых коммунистов» (они же «проклятые империалисты»). Корсаков отставил опустевшую чашку и поднялся с кресла. В здешнем климате он постоянно ощущал легкую сонливость и для борьбы с ней вынужден был, вопреки своему обыкновению, выпивать несколько чашек кофе в день.

Тем временем кортеж с майором Гутьерресом и французскими журналистами подъехал к отелю «Пеликан», где по тукуманской традиции было принято за государственный счет размещать важных гостей. Когда Гутьеррес намекнул на то, что платить друзьям ни за что не придется, Шарль вспомнил легенду о пеликане, выкармливающем птенцов собственной кровью. Видимо, он хмыкнул слишком громко — сказалось выпитое в самолете бренди. Гутьеррес подозрительно покосился на него из-под очков, но промолчал. Апартаменты друзьям выделили и впрямь роскошные, однако их восторг несколько поумерило то обстоятельство, что по коридору прохаживались взад-вперед какие-то праздные личности в неизменных темных очках, а парочка таких же типов расположилась в креслах в холле второго этажа. Фигуры в штатском можно было видеть и среди экзотической растительности в парке отеля, а за узорной оградой на улице торчал армейский пост. Поняв по лицу Шарля, что тот собирается сказать какую-то колкость по поводу всех этих Мер предосторожности, Тавернье сделал страшные глаза, прижав палец к губам, и обвел комнату красноречивым взглядом. Шарль прикусил язык: действительно, не стоило рассчитывать на то, что при таком навязчивом гостеприимстве хозяева не натыкали повсюду «жучков». Улучив момент, Тавернье одними губами шепнул напарнику на ухо:

— Ни о чем серьезном не говори — ни здесь, ни в парке, ни в машине. Притворяйся, что всем доволен, веди себя естественно.

Гутьеррес повел Шарля осматривать его номер. Тавернье последовал за ними и услышал, как Шарль говорит майору:

— Шеф у нас человек семейный, а вот я холостяк. Много хорошего слышал о креолках... Короче говоря, как тут насчет девочек?

Гутьеррес впервые снял темные очки, набожно закатил глаза и поцеловал кончики пальцев, после чего с широкой улыбкой заверил:

— Я обо всем позабочусь. Будете довольны. Скажите только, когда?

— Завтра вечером, часов в десять, — быстро ответил Шарль. — Кстати, о девочках: что-то в холодильнике с выпивкой слабовато. Может, нам послать в лавочку?

Вопрос Шарля Гутьеррес воспринял как скрытую форму упрека, воскликнул: «Нет-нет!» — и отошел дать распоряжение своему непроницательному подручному.

— Текилы не забудьте для местного колорита, — сказал ему в спину Шарль.

— Ты что, рехнулся? — зашипел в ухо партнеру Тавернье. — Только девок нам тут не хватало! Они же все шпионки!

— А что, шпионки как-то иначе устроены? — резонно возразил Шарль. — И потом, ты сам сказал: веди себя естественно.

Тавернье только рукой махнул и обратился к Гутьерресу:

— Нам хотелось бы составить наше рабочее расписание, начиная с завтрашнего дня. Объекты съемок, маршруты поездок и так далее... Вам уже случалось принимать корреспондентов?

— Конечно, и я знаю, что их интересует, — самодовольно заявил майор. — Положитесь на меня: завтра утром я вам доставлю подробный план, мы вместе рассмотрим его и внесем необходимые коррективы, если они понадобятся. А сейчас располагайтесь и отдыхайте — вы должны забыть о разнице в часовых поясах. Я вас покидаю. До завтра!

Майор удалился во главе своей свиты — величавой походкой и в то же время слегка пританцовывая. Друзья остались в номере Шарля одни. Тавернье тут же принялся сантиметр за сантиметром исследовать стены в поисках глазка для телекамеры. Шарль скептически наблюдал за его поисками, однако ему стоило бы вспомнить о том, что именно наличие такого глазка позволило зафиксировать на пленке кровавые забавы генерала Видалеса. Убедившись в отсутствии скрытого ока, Тавернье, облегченно вздохнув, сел к письменному столу и на листе с грифом отеля написал: «Будем подчиняться им во всем, будем снимать все то, что они предложат. Все равно нормально работать генералы нам не дадут, так пусть считают нас идиотами. Когда придет время, мы от них избавимся». «Согласен, — написал в ответ Шарль. — Главное — вести себя естественно». Тавернье мелко порвал лист, прошел в уборную и опустил обрывки в унитаз. В дверь номера негромко постучали.

— А вот и выпивка! — воскликнул Шарль.

Наутро Гутьеррес появился в еще более радужном настроении, чем ушел накануне. Тавернье просмотрел принесенную им бумажку с рабочим расписанием. В сущности, против этого плана трудно было что-либо возразить, за исключением того, что «съемки на базе боевой подготовки элитных армейских частей» и «поездка в горные районы, освобожденные от партизан» могли дать и отличный материал, и бесцветную нудятину, в зависимости от степени самостоятельности журналистов. О самостоятельности же под опекой майора Гутьерреса говорить, похоже, не приходилось. Впрочем, поездку в Тукуман Тавернье предпринял лишь в расчете на помощь Корсакова — получить помощь от официальных властей, имевших в мире довольно мрачную репутацию, он не надеялся, а потому и не стал спорить с Гутьерресом, сделав лишь пару вялых замечаний. Майор заявил, что после завтрака французов примет министр информации, а затем их ждут в офицерском  клубе  столичного  гарнизона.   Голос Гутьерреса дрожал от сдерживаемого торжества. Тавернье с удивлением посмотрел на него, но майор тут же стер улыбку с лица и вновь превратился в непроницаемого индейского божка, по лицу которого только внимательный наблюдатель мог догадаться, что божок совсем недавно хлебнул свежей крови. Позавтракав вместе с майором в пустынном ресторане, друзья в его лимузине отправились в министерство информации. Министр оказался суетливым лоснящимся толстячком с массивными золотыми перстнями на волосатых пальцах. Гости вежливо посмеялись в ответ на его попытки пошутить для создания непринужденной атмосферы, однако после того, как в ответ на вопрос о причинах нынешнего кризиса в стране министр понес чушь о подрывных марксистских элементах и зарубежных кознях, Тавернье почувствовал тяжелую скуку. Потомок работящих пикардийских крестьян, больше всего на свете он ненавидел отсутствие профессионализма. К тому же у него появилось ощущение, будто он весь вывозился в чем-то липком. Сначала он подумал, что на него так действуют лоснящиеся жирные складки на лице, министра и его маслянистые глаза, широко раскрывавшиеся в те моменты, когда хозяин кабинета врал особенно беспардонно. Однако затем Тавернье понял, что в кабинете поселился страх — он-то и заставляет толстяка суетливо перебирать бумаги на столе, глядеть в провтранство мимо посетителей, машинально отвечая на вопросы, и обильно потеть, несмотря на исправно работающий кондиционер. Весь этот визит был сущей потерей времени, если не считать подписанных министром лицензий на съемки, опросы, интервью и прочую журналистскую деятельность на всей территории страны — документ, совершенно излишний в обществе неотвязного Гутьерреса. Когда хозяин кабинета стал чересчур уж явно повторяться, майор поднялся и с любезной улыбкой напомнил о том, что гостям пора в офицерское собрание. Правда, Тавернье не совсем понимал, какой интерес для журналистов представляет стадо солдафонов, однако до появления Корсакова решил терпеть и покоряться. Раскланиваясь с хозяином кабинета, Тавернье с трудом заставил себя подать ему руку. У него осталось ощущение, словно он сунул ладонь в какую-то теплую жижу. Предводительствуемые Гутьер-ресом и сопровождаемые сзади двумя его подручными, друзья вышли на улицу и направились к автомобилям. Еще выходя из отеля, Тавернье обратил внимание на то, что на улице вроде бы прибавилось солдат. Теперь он уже ясно видел, что это так. На перекрестках появились танки, на крышах и балконах административных зданий — укрепленные мешками с песком пулеметные точки. По противоположной стороне улицы куда-то направлялась трусцой, громыхая тяжелыми ботинками, рота солдат. В небе барражировали вертолеты. Всюду развевались национальные флаги Республики Тукуман. В то же время прохожих и частных автомашин на улицах заметно поубавилось. Откуда-то доносилась бравурная военная музыка. В целом впечатление создавалось гнетущее, несмотря на безоблачное небо, ослепительно сияющее солнце и яркую зелень. Между тем Гутьеррес вопреки всем тревожным признакам решил отказаться от армейского эскорта, и кортеж теперь составляли лишь два «Мерседеса»: передний — с охраной, а в заднем ехали журналисты с одним охранником, за рулем же сидел сам Гутьеррес. Он утратил свою непроницаемость, молча улыбался, потом вдруг начинал что-то напевать. Так, напевая, он и вошел в большой зал офицерского собрания. Множество офицеров уже сидело вдоль столов, тянувшихся от дверей к возвышению президиума, в котором пустовало одно место: Тавернье насчитал только шесть генералов вместо семи, входивших в состав правящей хунты со дня свержения Видалеса. Гутьеррес обвел взглядом теснившихся вдоль стен зала тукуманских и иностранных журналистов, выбрал местечко посвободнее и расположил там Тавернье и Шарля, а сам скромно встал рядом. Шарль достал из чемодана камеру и приготовился снимать. Тавернье вынул диктофон и попросил Гутьерреса перечислить поименно всех генералов, сидевших в президиуме.

— А где же самый главный? — спросил Тавернье, когда Гутьеррес кончил называть фамилии. — Генерал Бенитес — так, кажется, его зовут? При Видале-се он был начальником генерального штаба. Такое представительное собрание, почему же его нет?

Гутьеррес хотел было ответить, но осекся и поднял палец, призывая к молчанию. Из боковой двери слева от президиума вышел и стремительной походкой направился к председательскому месту высокий, подтянутый, широкоплечий военный в полевой камуфляжной форме, с пистолетной кобурой на поясе и беретом, засунутым под погон. Пройдя к месту в центре президиума, он с широкой улыбкой обвел взглядом зал и вскинул руку в приветственном жесте. Офицеры вскочили и разразились восторженными криками. Лакеи на тележках ввезли в зал шампанское и, уворачиваясь от бешено жестикулирующих офицеров, принялись расставлять на столах бокалы и бутылки. Делали это они с такой удивительной сноровкой, что, несмотря на царившее в зале возбуждение, умудрились не разбить ни одного бокала. Тавернье оглядывал ликующую публику. Большую ее часть составляли вояки в полевой форме, пригнанной без заботы о щегольстве или о строевом единообразии — от формы требовалось только не быть помехой в бою и заодно служить хранилищем разных мелких вещей, необходимых в военном быту. Такое отношение к одежде Тавернье отмечал у бойцов всех действующих армий, из которых ему приходилось делать репортажи. Некоторые офицеры были ранены: Тавернье попадались на глаза то рука на перевязи, то ярко-белая повязка над смуглым лицом, то палочка в руке у хромающего хозяина. Многие из присутствующих носили полевую форму в строгом соответствии с требованиями устава, и сама форма, чистенькая и с иголочки, говорила о том, что ее владельцу не приходится бродить в ней по джунглям, — Тавернье подумал, что это, вероятно, офицеры тыловых гарнизонов. На приглушенном камуфляжном фоне ярко выделялись парадные мундиры, которые часть собравшихся сочла нужным надеть. Как во всех латиноамериканских армиях, парадные мундиры тукуманских офицеров отличались большой пышностью, обилием аксельбантов, позументов, эмблем и тому подобных украшений, а венчалось все это великолепие фуражкой с высокой тульей, над лакированным козырьком которой золотом и эмалью сверкал пышный герб Республики Тукуман. Выделялись в толпе синие мундиры летчиков, белые — моряков, черные — танкистов или, по-здешнему, кавалеристов. Толпа продолжала ликовать, а виновник этого ликования, появившийся в президиуме последним генерал в камуфляжной форме, все так же стоял, широко улыбаясь, и помахивал рукой то ли офицерам, то ли репортерам, затопившим его вспышками фотоаппара-, тов и ярким светом переносных ламп.

— Кто это? — крикнул Тавернье на ухо Гутьерре-су, потому что иначе в общем шуме тот мог его не расслышать.

— Генерал Коронадо. Генерал Бернардино Ко-ронадо де ла Крус. Командир корпуса войск специального назначения.

Тавернье вспомнил, о ком идет речь. Впервые фамилия генерала промелькнула в газетах несколько лет назад, когда было объявлено о создании в Ту-куманё первого мотопехотного батальона специального назначения «Кетцаль». В то время Коронадо имел чин майора, но быстро пошел в гору, так как ощутимых успехов в развернувшейся антипартизанской кампании сумел добиться лишь его батальон. Методики отбора и подготовки личного состава разрабатывал сам Коронадо, пользуясь неофициальными рекомендациями американских военных, среди которых он имел много знакомых еще с тех пор, когда учился в Вест-Пойнте. Через год по инициативе Коронадо было принято решение сформировать еще один элитный батальон. Когда численность специальных войск достигла пяти тысяч человек, не считая приданных артиллерийских, танковых, саперных и прочих подразделений, в генеральном штабе приняли решение выделить эти войска в особый корпус и возложить на него главную тяжесть борьбы с антиправительственными выступлениями. Прочим родам вооруженных сил предстояло взаимодействовать с особым корпусом, командиром которого был назначен отличившийся во многих боях и приобретший большую популярность в армии генерал Коронадо. Фотографии красавца-генерала, героя борьбы с коммунизмом, постоянно появлялись на страницах западных газет. Смышленый генерал с хорошо подвешенным языком раздавал интервью, наносил зарубежные визиты и постепенно в глазах всего мира выдвигался на первое место в составе правящей военной хунты. Упорные слухи о страшных жестокостях, чинимых войсками генерала в партизанских районах, только интриговали публику, накладывая на симпатичный образ генерала отпечаток некоего зловещего трагизма: в его лице читатели газет и телезрители видели благородного по натуре борца с темными силами, вынуждаемого коварным врагом прибегать к жестоким мерам и в результате испытывающего мучительные душевные терзания. Генерал Бенитес, возглавивший хунту после падения Видалеса, все больше отходил на задний план, заслоняясь яркой фигурой своего молодого товарища. Коронадо решительно воспротивился перемирию с повстанцами и отказался принять участие в переговорах, начатых Бенитесом. Переговоры мало-помалу заходили в тупик — не в последнюю очередь из-за того, что войска, подчиненные Коронадо, упорно не желали соблюдать перемирие. Тавернье начал понимать, что происходит: по всей видимости, они наблюдали церемонию перестановки в правящих верхах. Силы, не заинтересованные в компромиссе, решили заменить престарелого и уступчивого вождя на молодого и рвущегося в бой. Неожиданно зажглись укрепленные на стенах справа и слева от президиума телевизионные экраны. Шум в зале стих, все, в том числе и Коронадо, усе- лись на свои места, а красавец-диктор хорошо поставленным голосом стал читать текст: «Сегодня ночью генерал Бенитес подписал обращение к нации в связи со своим уходом в отставку. В обращении содержится призыв сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации экстремистских элементов, а также выполнять все распоряжения вновь избранного главы правящей хунты генерала Коронадо. Генерал Бенитес выразил уверенность в том, что выдающиеся способности генерала Коронадо и его не оценимые заслуги перед тукуманской нацией в деле сохранения независимости и целостности страны, защиты прав и свобод всех граждан и противостояния международному экстремизму позволят новому главе правительства сплотить вокруг себя все здоровые силы нации и достойно возглавить ее движение к грядущему процветанию».

Диктор сделал паузу и продолжал: «Избрание генерала Коронадо на пост председателя правящей хунты восторженно встречено в вооруженных силах. Военные уверены в том, что приход нового энергичного руководителя положит конец параличу власти...» Суть сообщения становилась ясна, и дальше Тавернье не слушал. Он спросил Гутьерреса:

— Это что, переворот?

— Ну что вы, — благодушно возразил Гутьеррес. — Мы намерены твердо стоять на почве законности. Генерал Бенитес совершенно добровольно подал в отставку — он сам понял, что как глава правительства не соответствует задачам сегодняшнего дня. Все готовые к сотрудничеству слои тукуманского общества сошлись на том, что самой подходящей фигурой на освободившемся посту будет генерал Коронадо.  По-моему,  вы  обязаны  написать,  что речь вовсе не идет о заурядном перевороте из тех, которые предпринимаются лишь в целях передела власти.

Тавернье пробурчал что-то неопределенное, продолжая делать пометки в записной книжке, несмотря на включенный диктофон, висевший у него на груди. Он давно на собственном опыте убедился в том, что простая звуко- и даже видеозапись далеко не отражает всех впечатлений, появляющихся в душе непосредственного участника событий. Шарль также продолжал снимать, с кошачьей мягкостью передвигаясь по переполненному залу. Впрочем, самое любопытное, а именно ликование собравшихся, уже было запечатлено. Далее начались выступления военных, однако выступающие, видя нацеленные на них объективы, почти слово в слово повторяли речь диктора. Не стал исключением и генерал Коронадо: он также заявил о необходимости сплочения здоровых сил нации, констатировал полную возможность при имеющихся ресурсах прийти к процветанию и перешел к обязательной теме экстремистской опасности. Здесь генерал сменил тон, благодушие исчезло из его голоса, и звучавшие уже неоднократно заезженные слова постепенно заставили зал притихнуть. В сочном баритоне Коронадо послышались скрежещущие нотки, словно скребли железом по железу. Тавернье понял, что этот человек не намерен шутить, и за каждой его казенной фразой о коммунистическом заговоре и о необходимости борьбы с экстремизмом стоит желание схватки и стремление к крови. Потемневшие от внутреннего напряжения глаза генерала уперлись прямо в глаза Тавернье, и по спине француза пробежал холодок, словно его вот-вот должны были потащить на расстрел. Взгляд генерала смягчился, и он произнес заключительные фразы: «Клянусь, мои дорогие соратники, совместно с вами сделать все для конечной победы и для процветания нашей любимой Родины. Да помогут мне в том Господь и Пресвятая Дева». Присутствующие вновь разразились восторженными криками. Тавернье обратился к Гутьерресу:

— Сеньор, мы засняли здесь все, что нам нужно. Не будем терять времени.

Легкая гримаса неудовольствия пробежала по лицу Гутьерреса, однако он любезно улыбнулся и вслед за журналистами стал проталкиваться к выходу.

— Сейчас мы проедемся по городу, — сказал он. — Вы должны запечатлеть, как народ реагирует на приход к власти генерала Коронадо.

— Я так понимаю, что он просто обязан реагировать положительно! — с несколько наигранным воодушевлением воскликнул Шарль. Гутьеррес подозрительно покосился на него, но промолчал. Когда все расположились в лимузине и машина тронулась, Гутьеррес с переднего сиденья повернулся к журналистам и наконец дал волю своим чувствам.

— Теперь все пойдет по-иному, не так, как при этой дряхлой развалине! — заявил он, имея в виду Бенитеса. — Все будет расставлено по местам, не то что во время перемирия, когда подлинные граждане, соль нации, должны были оглядываться на продажных газетчиков, профессиональных смутьянов и вообще на всяких полуграмотных голодранцев. Производители, те люди, которые организуют труд нации, получат надежную защиту. Никто уже не посмеет тянуть жадные лапы к чужой собственности. Я не хочу сказать ничего плохого про Бенитеса —. он, конечно, человек благонамеренный, но у него   самая страшная для политика болезнь — паралич воли. Он полагал, будто можно зажарить яичницу, не разбив яйца, будто с теми, для кого бунт — родная стихия, можно справиться без крови...

— Ой,     гляньте-ка!     —     невежливо     перебил Шарль. — Вот и всенародное ликование! Все как положено! На тротуарах по обе стороны улицы действительно толпилось человек двести с плакатами, приветствовавшими приход нового властителя. Законопослушные демонстранты не занимали проезжую часть, по которой неторопливо курсировали взад-вперед два броневика, охранявшие собравшихся. Кроме того, вдоль кромки тротуара были цепочкой расставлены солдаты, державшие на изготовку израильские штурмовые винтовки «галил». В целом всенародное ликование выглядело не слишком впечатляюще — Гутьеррес и сам это ощутил, а кроме того, расслышал откровенную иронию в голосе Шарля.

— Напрасно шутите, — с раздражением сказал он. — Эти люди, если хотите знать, рискуют жизнью. Террористы в любой момент могут устроить какую-нибудь провокацию.

— Что ж, запечатлеем, — сказал Шарль и направил объектив в окно.

Один из солдат настороженно посмотрел на лимузин, подошел к офицеру и что-то ему сказал, но офицер, взглянув на машину, сделал успокоительный жест. Заметив, что их снимают, демонстранты оживились и с удвоенным усердием замахали флагами и плакатами.

— Чуть вперед, — попросил Шарль.