Помоги проекту - поделись книгой:
Теперь, наблюдая за приближением легионов дождевых капель, марширующих по равнине и поднимающихся по длинному склону Холма Теней, Сайлес отступил на шаг, когда авангард забарабанил по стеклам французского окна, словно дождь нацелился именно на него. Город расплылся, день заметно потемнел, свет лампы посеребрил окна, превратив их в мутноватые зеркала. Отражаясь от мокрого стекла, лицо Сайлеса стало прозрачным, утеряло важные черты, и создалось ощущение, что он видит не собственное отражение, а совсем другое лицо, принадлежащее вовсе не человеку, а гостю из иной реальности, которую дождь временно связал с этим миром.
Зигзаг молнии разорвал темнеющий день, и Сайлес отвернулся от окна, когда громовой раскат сотряс небо. Он пошел на кухню, где под флуоресцентными лампами поблескивали столешницы из золотистого гранита, а на обеденном столе лежали материалы по «Пендлтону»: газетные статьи, ксерокопии документов, распечатки интервью с людьми, утверждавшими, что бывали в этом доме до 1974 года, а также фотокопии одиннадцати отрывков, оставшихся от рукописного дневника Эндрю Норта Пендлтона, который тот уничтожил непосредственно перед тем, как покончить с собой.
Каждый уцелевший отрывок являл собой неполный фрагмент. Листы обгорели по краям, потому что он сжег дневник в камине спальни, после чего вставил в рот ствол ружья и принял смертельную дозу свинца. Каждый из одиннадцати отрывков интриговал сверх всякой меры, предполагая, что Эндрю Пендлтон столкнулся с чем-то экстраординарным, пожалуй, и неземным. А может, на последних стадиях безумия он уже не отличал настоящее от вымышленного и принимал кошмары и галлюцинации за события реальной жизни.
Из одиннадцати отрывков Сайлес чаще всего возвращался к короткому, волнующему, в котором речь шла об исчезнувшей семилетней дочери Пендлтона, Софи. Слова и возможные их толкования до такой степени не давали ему покоя, что он запомнил отрывок наизусть:
Трагедия, связанная с потерей Эндрю Пендлтоном всей семьи, не осталась единственной в истории дома. Его второй владелец, Гиффорд Осток, единственный наследник состояния, сколоченного на угольных копях и производстве вагонов для перевозки угля, в свое удовольствие жил в «Белла-Висте» с 1905 по 1935 год. А в декабре 1935 года дворецкий, Нолан Толливер, убил семью Остока и всех живших в доме слуг, прежде чем покончил с собой. Толливер оставил написанную от руки бессвязную предсмертную записку, в которой указал, что убивает, «чтобы спасти мир от вечной тьмы». И хотя он взял на себя ответственность за все шестнадцать убийств, восемь тел так и не нашли. До сих пор осталось неизвестным, по какой причине и как Толливер избавился от половины своих жертв или почему он не проделал то же самое с остальными восемью.
Глава 5
Квартира «2-В»
Бейли Хокс не сообщил о случившемся в бассейне службе безопасности. Чтобы не нарушать права на личную жизнь жильцов кондоминиума, в помещении, где находился бассейн, не стояла камера наблюдения, а потому не существовало доказательств того, что столь странное событие имело место быть.
В списке его клиентов значились пять жильцов «Пендлтона»: сестры Капп, Эдна и Марта, из квартиры «3-А», Роули и Джун Таллис из «2-Г», Гэри Дей из «3-Б». Люди, вкладывающие немалые деньги в инвестиционные портфели, сразу перестали бы доверять свои активы человеку, заговорившему о встрече со сверхъестественным, пусть даже в прошлом он целиком и полностью оправдывал их ожидания.
Бейли провел утро и начало второй половины дня в кабинете, где по трем компьютерам следил за ценами акций, долговых обязательств и сырьевых товаров, проводя на четвертом расчеты и анализ. В квартире с ним работал только один из двух его сотрудников, Джерри Оллвайн, и, хотя Джерри загрипповал, день не выдался сумасшедшим. Цены ни на ценные бумаги, ни на сырьевые товары практически не колебались, и, когда в два часа пополудни по местному времени основные биржи закрылись, ничего не изменилось: рынки пребывали в состоянии равновесия. Обычно Бейли умел сосредотачиваться на главном, отсекая все остальное, и эта его особенность очень помогала ему как в финансовых битвах, так и на войне в Афганистане и Ираке. Но в этот четверг он постоянно отвлекался на воспоминание о таинственной фигуре в бассейне, и ощущение опасности, которое он испытал в тот момент, возникало вновь и не уходило, пусть и не такое острое, как при встрече с неведомым.
Выключив компьютеры, он работал при свете настольной лампы, и в три часа дня, когда капли дождя, застучавшие по выходящим на север окнам, привлекли его внимание, Бейли впервые осознал, как темно на улице. Сумерки сгустились на два часа раньше положенного срока. Низкие облака, темно-серые, словно коты сестер Капп, не просто ползли над городом, но, казалось, свернулись вокруг него, словно собирались провести с ним долгий романтический вечер.
Молнии сверкали, сверкали, сверкали. От ярких вспышек вертикальные и горизонтальные бруски французских окон отбрасывали геометрические тени на пол тускло освещенной комнаты и на короткие мгновения прорисовывались на стенах.
Следующие друг за другом громовые раскаты, достаточно громкие, чтобы возвещать об Армагеддоне, не заставили Бейли подняться со стула. Но, когда свет настольной лампы померк, а за окнами после короткой паузы вновь засверкали молнии, он вскочил, потому что на этот раз среди геометрических теней появилась еще одна тень. Гибкая и быстрая. Она пронеслась через комнату, не силуэт чего-то неживого, высвеченного отблесками молний, но незваный гость, присутствие которого в темноте осталось бы незамеченным.
Тень эта ростом не уступала человеку, а двигалась со скоростью и грациозностью пантеры. Развернув стул и вскочив с него, Бейли метнулся следом за призраком, если таковой вдруг появился в его кабинете. Но призрак ускользал от глаз, невероятно быстрый, однако его тень, безусловно, накладывалась на квадраты и прямоугольники, высвечиваемые все новыми и новыми молниями.
Однако черная тень не отпечаталась на стене, как проекция французских окон, а прошла сквозь штукатурку. В тот же самый миг молнии взяли очередную паузу, а настольная лампа прибавила яркости. Бейли выскочил из кабинета, преследуя неизвестно кого или что, зная только одно: стены для этого непонятно кого-то или чего-то препятствием не служили.
Глава 6
Квартира «3-В»
Постояв у кухонного стола, глядя на материалы по «Пендлтону», Сайлес прошел к кофеварке. Наполнил белую керамическую кружку, добавил бренди из бутылки, которую взял с полки буфета. Часы показывали 3.07 пополудни, и хотя Сайлес никогда не пил спиртного раньше обеда, а чаще вообще ничего не пил, на этот раз он счел, что перед встречей, назначенной на пять часов, бренди не помешает.
Он прислонился к столешнице, стоя спиной к раковине и окошку над ней. Молнии сверкали, оживляя его тень, которая то прыгала вперед, растягиваясь на половину темной кухни, то резко уменьшалась, словно бесформенный силуэт представлял собой некое существо, наделенное разумом и стремящееся освободиться от Сайлеса.
Он маленькими глотками пил кофе, обжигающе горячий, способный, возможно, не только успокоить расшалившиеся нервы, но и изгнать дрожь холода, не отпускавшую его. Он даже подумывал о том, чтобы не пойти на назначенную встречу, пить кофе, щедро сдобренное бренди, пока глаза не начнут слипаться и он более не сможет сопротивляться сну. Но даже на пенсии он оставался адвокатом, который уважал не только законы государства, штата, города, но также и главный закон природы, кодекс, с которым, как он полагал, рождались все люди, — кодекс ответственности, включающий обязанность любить истину и всегда стремиться к ней.
Но иногда истина ускользала…
После того как Толливер, дворецкий, убил всю семью Остока и прислугу, «Белла-Виста» пустовала три года, пока холостяк-нефтедобытчик, Хармон Дрю Файрстоун, которого не испугала неважная репутация дома, купил его по бросовой цене. Зато потратил огромные деньги, чтобы вернуть ему былое великолепие. И к началу Второй мировой войны «Белла-Виста» стала центром светской жизни города. Состарившийся Хармон Файрстоун мирно умер во сне, от естественных причин, весной 1972 года.
Наследники Файрстоуна продали «Белла-Висту» фонду, занимающемуся недвижимостью и строительством. Новые хозяева реконструировали дом, превратив его в кондоминиум с двадцатью тремя квартирами различной площади. Высокие потолки, архитектурные излишества, прекрасный вид с холма,[6] элегантные зоны общественного пользования обеспечили быструю продажу всех квартир по самой высокой в истории города цене за квадратный фут. Тридцать семь лет спустя в «Пендлтоне» еще проживали несколько первых членов кондоминиума, но большинство квартир сменило хозяев не единожды.
И только днем раньше Сайлес узнал, что череда насильственных смертей в «Пендлтоне» не оборвалась в 1935 году бойней, устроенной Толливером. Странная гибель людей отмечалась и позже, более того, по всему выходило, что насильственная смерть настигала здесь людей с предсказуемой периодичностью, каждые тридцать восемь лет, плюс-минус день. То есть вот-вот должны были появиться новые жертвы.
Маргарет Пендлтон и двое ее детей, Софи и Александр, исчезли в ночь 2 декабря 1897 года.
Тридцать восемь лет спустя, 3 декабря, убили всех членов семьи Осток и семерых слуг.
В 1973 году, через тридцать восемь лет после трагедии Остоков, в «Белла-Висте» никто не жил, шел капитальный ремонт, особняк перестраивали в кондоминиум, вот и обошлось без новых загадочных смертей. Однако в конце ноября и в начале декабря каменщики, маляры и плотники, работавшие на строительстве, навидались такого, что некоторые уволились, и все они никому не говорили о том, что видели. С одним из этих строителей, Перри Кайзером, Сайлес и встречался в пять часов.
Он вновь наполнил кружку из кофеварки. Бутылку бренди еще не убрал. Но, после короткого колебания, решил не добавлять его в кофе.
Затыкая пробкой горлышко, краем глаза уловил какое-то движение, что-то темное и быстрое. Сердце учащенно забилось, Сайлес повернулся к открытой двери в коридор. Два хрустальных потолочных светильника горели, так что он увидел кремовые стены, ковровую персидскую дорожку, натертый паркетный пол, но не незваного гостя.
Его недавние открытия привели к тому, что нервы превратились в натянутые струны. Если «Пендлтону» предстояло вновь стать домом смерти, как случалось уже в некоторые декабри, времени до этого оставалось совсем ничего. Потому что этот четверг пришелся на 1 декабря 2011 года.
У Сайлеса не возникло и мысли списать пробежавшую фигуру на проделки воображения. Он поставил кружку на столешницу и вышел из кухни, склонив голову, прислушиваясь, пытаясь определить, где сейчас незваный гость.
Слева находилась столовая, кабинет и туалет — справа. Нигде никого.
Столовая выводила в большую гостиную с камином, высокими — четырнадцать футов — потолками и роскошной лепниной. Напротив камина струи дождя змеились по окнам. В дальнем конце гостиной засов и цепочка гарантировали, что снаружи входную дверь открыть невозможно.
Сайлес никого не нашел ни в коротком коридоре, который вел в спальню, ни в самой спальне, ни в двух стенных шкафах-гардеробных. Тишина стояла полнейшая, будто все замерло в ожидании чего-то, но вот неестественность тишины он, пожалуй, мог списать на свое воображение.
Подходя к полуоткрытой двери в ванную комнату, королевство белого с золотыми прожилками мрамора и зеркал, Сайлес подумал, что слышит шелестящие голоса или шуршание, как в стене прошлой ночью. Но, переступив порог, обнаружил полнейшую тишину… и пустоту.
Он посмотрел в одно зеркало, потом в другое, словно отражения могли открыть ему нечто такое, чего он не мог увидеть напрямую. Поскольку зеркала стояли одно напротив другого, он оказался среди множества Сайлесов Кинсли, которые или направлялись к нему колонной по одному, или уходили прочь, повернувшись спиной.
Давно уже он так внимательно не изучал в зеркале свое лицо. Не чувствовал он себя таким стариком, какого видел в зеркале. Похоже, за три года после смерти Норы постарел лет на десять.
Переводя взгляд с лица на лицо, Сайлес в глубине души ожидал, что одно из них окажется незнакомым, лицом злобного Пришельца, прячущимся среди бесконечных лиц Сайлесов Кинсли. Что за странная мысль! В зеркалах отображалось только одно старческое лицо.
Когда он вернулся в коридор, из-под ног послышался низкий и угрожающий гул, словно под «Пендлтоном» мчался подземный поезд, хотя город еще не обзавелся метрополитеном. «Пендлтон» трясло, и Сайлес раскачивался вместе со зданием. Он подумал:
В кабинете Свидетель повернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы освоиться на новом месте. Он провел здесь какие-то секунду, минуту, максимум — две. Комната принадлежала мужчине, но дышала теплом. Одну стену занимала галерея фотографий, запечатлевших Сайлеса Кинсли с некоторыми из клиентов, которых он в свое время представлял, и с Норой, умершей женой, в разных экзотических странах или с друзьями на каких-нибудь торжествах.
Кинсли прошел по коридору мимо открытой двери, направляясь на кухню. Свидетель ожидал, что адвокат появится в дверях, предупрежденный о его появлении периферийным зрением, но шум, донесшийся с кухни, подсказал, что пока встречи не будет.
Как бы Кинсли отреагировал, найдя незнакомца — крепкого молодого парня в сапогах, джинсах и свитере — в своей квартире, куда тот мог попасть только с помощью магии? Проявил бы страх старика, у которого время отобрало едва ли не все силы, или выказал спокойствие адвоката, по-прежнему уверенного в себе после десятилетий судебных триумфов? Свидетель подозревал, что этого человека не так-то просто выбить из колеи.
Две стены в кабинете занимали — от пола до потолка — стеллажи, уставленные книгами. В основном по юриспруденции, законы государства, штата, города, описания прецедентных процессов, толстые биографии знаменитых юристов, адвокатов, прокуроров, судей.
Свидетель с почтением провел рукой по корешкам. Там, откуда он пришел, не существовало ни законов, ни адвокатов, ни судей, ни присяжных, ни судов. Невиновного сметало безжалостной волной убежденности в главенстве первичного, верой в неправильное, бунтом против реальности и возвышением идиотизма до статуса единственной Истины. В свое время он убил многих, в полной уверенности, что никогда не будет нести ответственности за пролитую кровь. Тем не менее к закону он относился с уважением, совсем как человек, живущий в безбожном мире, может предполагать, что сумеет оценить и принять идею Бога.
Глава 7
Квартира «2-А»
Грозу она восприняла как подарок судьбы. Стихотворению «Одной дождливой ночью в Мемфисе» требовалась мелодия динамичная, но с толикой меланхолии, а это сочетание давалось нелегко, особенно Туайле Трейхерн. Динамичная часть труда не составляла, но о меланхолии она знала только понаслышке, такое случалось с другими людьми, и хотя она написала несколько меланхолических песен, для вдохновения ей требовалась соответствующая атмосфера. С гитарой в руках она сидела на высоком стуле у окна в своем кабинете на втором этаже «Пендлтона», смотрела на так вовремя поливший дождь, на огни города, мерцающие в преждевременно спустившихся сумерках, под громовые раскаты подбирая музыку и пробуя различные аккорды в поисках нужной толики печали.
И хотя она не всегда так сочиняла, сначала она взялась за рефрен, потому что динамичность прежде всего требовалась там. Она занималась им — окончательно отшлифовать собиралась на рояле, — оставив восьминотную связку на потом. Ее она хотела написать после того, как выделит чистые линии основной мелодии.
Как обычно, ранее она выписала стихи, строчку за строчкой, строфу за строфой, отполировала все до блеска, но не стесала все неровности. Такое тоже требовало немалых усилий. Многие поэты-песенники писали всю песню сразу, от начала и до конца, зная, что некоторые строчки не очень уж хороши, и им приходилось возвращаться назад и поправлять их, но Туайла так не работала. Иногда, чтобы добиться правильного синкопирования, уложить все слоги на музыку, ей приходилось чуть менять слова уже после сочинения мелодии, но дальше этого она никогда не шла.
Она писала кантри и прекрасно понимала эту музыку, потому что родилась в семье фермера, который потерял свою ферму в рецессии 1980-х, когда Туайле исполнилось два года. После этого его взяли механиком в эксплуатационную службу теплоэлектростанции, работающей на угле, и он трудился, по большей части, в помещениях без единого окна, где температура воздуха зачастую переваливала за пятьдесят градусов. Трудился по десять часов в день, пять, а иногда и шесть дней в неделю. Не раз и не два оказывался на волосок от смерти. Уинстон Трейхерн оставался на этой работе двадцать два года, чтобы его семья имела крышу над головой, не отказывала себе ни в еде, ни в одежде. Туайла никогда не слышала его жалоб, после смены он принимал душ на работе, так что приходил домой бодрый и чистый. Туайле шел уже двадцать пятый год, когда на теплоэлектростанции взорвалась угледробилка, убив ее отца и еще двух человек.
От отца она унаследовала жизнерадостность, вот почему меланхолические песни давались ей с трудом, и она полагала, что такое наследство лучше мешка денег.
И пока дождь заливал город и бил в окна, мелодия медленно, но верно формировалась вокруг слов. Туайла начала осознавать, что никому не спеть эту песню лучше Фаррела Барнетта, ее бывшего мужа. Его первым исполнительским хитом и ее первым попаданием в первую десятку стала сочиненная ею песня «Уходя поздно и тихо». Когда они поженились, она уже написала четыре песни для его второго альбома.
Тогда она думала, что любит Фаррела. Может, и любила. Со временем поняла, что отчасти ее тянуло к нему по другим причинам: глаза у него были того же оттенка синего, что и у ее отца, и он напоминал ей Уина Трейхерна неизменной веселостью и ощущением, что ему можно доверять.
В случае Фаррела веселость была истинной, пусть иногда маниакальной и не соответствующей ситуации. А вот внушаемое им доверие на поверку оказалось таким же эфемерным, как луч света, который проецирует изображение на киноэкран. Он прокатывался по женщинам, как торнадо — по городкам в Канзасе, рушил другие семьи и наиболее ранимых возлюбленных начисто лишал самоуважения, словно находил удовольствие не в сексе, а в разрухе, которая оставалась после его ухода. И хотя к Туайле он относился бережно, к другим женщинам уважения не проявлял. В некоторых случаях эти бедняжки, пройдя через страдания, оказывались на пороге дома Туайлы, словно общение с Фаррелом Барнеттом превращало их в сестер по несчастью, и они могли утешить друг друга и спланировать взаимную месть.
По прошествии четырех лет она больше не любила его. Туайле потребовалось еще два года, чтобы понять — если она с ним не разведется, он разобьет ее жизнь и разбросает осколки так далеко, что она уже никогда не сможет их собрать. К тому времени пятнадцать песен Фаррела побывало в хит-парадах в разделе кантри. Двенадцать написала Туайла, восемь из них поднимались на первую строчку.
Что более важно, у них родился ребенок — Уинстон, названный в честь отца Туайлы, — и поначалу Туайла не хотела, чтобы мальчик рос без отца. Но со временем пришла к пониманию, что в некоторых случаях для мальчика неполная семья лучше, чем отец-нарцисс, который появляется дома лишь для того, чтобы чуть перевести дух, прежде чем возобновить марафон по чужим постелям. Все равно и дома он больше общался со своими льстивыми дружками, не обращая на сына никакого внимания.
И хотя она больше не любила Фаррела, он ей даже и не нравился, ненависти к нему она тоже не испытывала. И решила, что, закончив работу над «Одной дождливой ночью в Мемфисе», предложит ее Фаррелу, поскольку он исполнил бы ее лучше других. Ее песни поддерживали старушку-мать. Обеспечивали будущее Уинни. Старые счеты не могли быть помехой перспективам песни.
Когда послышался гул, идущий не с разрываемых молниями небес, а из-под земли, пальцы Туайлы замерли на струнах. Она почувствовала, как затрясло «Пендлтон». Полученные ею статуэтки премий «Грэмми» и «Ассоциации кантри-мюзик» задребезжали на стеклянной полке в шкафчике за роялем.
В ожидании надвигающейся беды она все еще смотрела в окно, когда зигзаги нескольких молний разом рассекли небо, и эта апокалипсическая вспышка, казалось, не только заставила капли дождя замереть в воздухе, но и стерла с лица земли другие дома на улице Теней. Когда земля перестала дрожать и гром сотряс небо, грозя обрушить его, молнии и дождь на мгновение вступили в заговор, чтобы стереть с лица земли четыре полосы движения по улице Теней. Городские улицы у подножия холма исчезли, вместе со зданиями и их огнями. В сверкающих небесных вспышках Туайла видела лишь бескрайнюю, пустую землю, длинный склон холма и равнину за ним, море высокой травы и редкие рощи черных деревьев с торчащими во все стороны, лишенными листвы ветвями.
Это видение, конечно же, нарисовало ее воображение, приняв за реальность отсвет молний на залитом дождем оконном стекле, ничего больше, потому что, едва небесный фейерверк погас, город занял прежнее место, со своими домами и парками. По длинному бульвару в обе стороны двигались автомобили, черный асфальт блестел от дождя, от него отражался свет фар и красных задних огней.
Туайла обнаружила, что уже поднялась с высокого стула и положила гитару на ковер, хотя и не помнила, когда она это сделала. Она стояла у окна. То, что увидела чуть раньше, могло быть только оптической иллюзией. Однако во рту у нее пересохло, пока она дожидалась очередного залпа молний. Но, когда они засверкали, город не исчез, прочно зацепившись за положенное ему место. Пустынная, заросшая травой равнина не появилась. Мираж. Иллюзия.
Туайла повернулась, чтобы взглянуть на шкафчик за роялем. Ни одна из статуэток не упала, но дом действительно трясло, в этом она не сомневалась. Это тебе не отблеск молний на залитом дождем стекле.
Глава 8
Квартира «2-В»
Бейли включил все лампы и люстры в гостиной, в своей спальне и спальне для гостей, в обеих ванных комнатах, на кухне. И оставил включенными, хотя никого в своей квартире не нашел. Увиденное его не испугало. Скорее вызвало любопытство. И чем ярче горел свет, тем повышалась вероятность, что он сумеет получше рассмотреть того — если будет на кого смотреть, — кто появится следующим.
Он даже не стал рассматривать вариант, что существо в бассейне или ушедший в стену призрак — галлюцинация. Наркотиков он не употреблял. Пил в меру. Если в мозгу возникла опухоль или он страдал какой-то болезнью, одним из симптомов которой являются галлюцинации, то ранее ни опухоль, ни эта болезнь не давали о себе знать. И по его опыту, посттравматический синдром, вызванный ужасами войны, являлся, по большей части, выдумкой психиатров, которые нашли в этом золотую жилу.
В спальне Бейли достал пистолет из нижнего ящика прикроватного столика. «Беретту» калибра 9 мм с шестидюймовым стволом и оптическим прицелом ночного видения «триджикон».[7] Оружие это он купил после возвращения к мирной жизни, но случая воспользоваться им так и не представилось, за исключением тира.
Вооружившись, он не знал, что делать дальше. Если он видел сверхъестественных призраков, то пистолет никак бы ему не помог. Но он все равно намеревался держать его под рукой.
Бейли постоял у кровати, сжимая рукоятку пистолета, раздраженный, где-то чувствуя себя дураком. На войне у него не возникало проблем с идентификацией врагов. Речь шла о парнях, которые хотели его смерти, стреляли в него и его людей. Они могли убегать, если их внезапная атака не приносила быстрой победы, но не исчезали, проходя сквозь стену. Чтобы выжить в бою, чтобы выиграть бой, морским пехотинцам приходилось не просто бороться за свою жизнь, но становиться и стратегами, и тактиками, а для этого требовался полный контакт с действительностью, способность мыслить логически. Теперь же он стоял с «береттой» в руке, ожидая, что враг материализуется из стены. Получалось, что ждал он призрака, привидение, то есть вел себя алогично, словно никогда и не служил в морской пехоте, а превратился в персонажа фильма «Охотники за привидениями».
Как было и в бассейне одиннадцатью часами раньше, из-под земли донесся гул. На этот раз он быстро нарастал, прибавив в громкости, и здание трясло пять или шесть секунд, прежде чем звук и тряска исчезли. Бейли не сомневался, что эта сейсмическая активность каким-то образом связана и с таинственным пловцом в бассейне, и с темным призраком, который с кошачьей быстротой пересек его кабинет. Премудрости финансового анализа в не меньшей степени, чем опыт на поле боя, научили его, что совпадения редки и везде существуют причинно-следственные связи, дожидающиеся, когда же их выявят.
Как только «Пендлтон» застыл, а гул утих, Бейли услышал голос. Низкий и зловещий, интонациями он напоминал голос диктора, в другой комнате сообщающего по радио о случившемся несчастье: слова звучали нечетко, их значение ускользало, но голос Бейли слышал, вкрадчивый, как шепот возлюбленной.
Когда он наклонился к радиочасам на прикроватном столике, голос зазвучал от противоположной стены. Он подошел к секции стенки, в которой стоял телевизор, распахнул дверцы, открыв большой темный экран… и услышал голос у себя за спиной, уже ближе, но слова по-прежнему оставались неразборчивыми.
Куда бы он ни подходил, невидимый оратор неизменно оказывался в противоположном углу, словно дразнил его.
Когда Бейли вошел в примыкающую к спальне ванную комнату, голос там его уже поджидал. Звучал то из-за зеркала, то из вентиляционной решетки, то просто из потолка.
Бейли переходил из одной ярко освещенной комнаты в другую с пистолетом в руке, направив дуло в пол, а голос становился все более зловещим, более угрожающим. Теперь он раздавался с разных сторон, словно оратор не мог ни секунды усидеть на одном месте.
На кухне слова зазвучали яснее, более отчетливо, но он все равно ничего не понимал. И тут Бейли осенило: он слышал иностранный язык. Но не французский, или итальянский, или испанский. Не немецкий. Не русский. Не какой-либо славянский. Не какой-либо азиатский. Ничего подобного слышать ему не доводилось, и возникла мысль, что это прямо-таки инопланетный язык из научно-фантастического фильма. Но тут же он подумал, что, скорее всего, имеет дело с древним и простым языком, хотя Бейли не мог сказать, с чего он так решил.
Не единожды у него возникала мысль, что голос раздается из соседней квартиры. «Пендлтон» строили, как монолит, на месте заливая бетоном стальную арматуру, и при реставрации, когда здание делили на отдельные квартиры, использовали тот же метод, только еще позаботились и о звукоизоляции. На этом этаже общая стена у Бейли была только с квартирой Туайлы Трейхерн, сочинительницы песен, но он ни разу не слышал звуков рояля, когда она работала.
Стоя на кухне у центральной стойки, оглядываясь, Бейли вслушивался в голос, который раздавался из воздуха. Голос сначала прибавлял в громкости, а потом начал затихать, словно кто-то убрал звук радиоприемника.
И когда голос превратился в шепот, зазвонил настенный телефонный аппарат. Бейли снял трубку.
— Алле?
— Бейли, дорогой, мы с Эдной нуждаемся в твоем благотворном, успокаивающем воздействии, — Марта Капп, одна из пожилых сестер, которые входили в число его клиентов, проживающих в «Пендлтоне», говорила с твердостью хорошей учительницы, которая устанавливает высокие стандарты и требует их неуклонного исполнения. — Салли то ли выжила из ума, то ли перебрала виски, — речь шла о Салли Холландер, их домоправительнице. — Она утверждает, что видела Сатану в буфетной, и хочет уволиться. Ты знаешь, как мы зависим от Салли.
— Я приду как смогу быстро, — ответил Бейли. — Дайте мне пять минут.
— Дорогой мальчик, ты — как сын, которого у меня никогда не было.
— У вас есть сын.
— Но он совсем не такой, как ты, о чем я могу только сожалеть. Его сеть ресторанов суши скоро станет такой же дохлой, как рыба, которую там подают. Теперь он хочет, чтобы я вложила деньги в строительство ветряной электростанции. Четыре тысячи ветряков на какой-то мертвой равнине в Неваде. Произведенной энергии хватит, чтобы обеспечить электричеством одиннадцать домов, при этом ветряки будут убивать по шесть тысяч птиц в день. Этот мальчик сам большой ветряк, он тараторит быстрее балаганного зазывалы. Пожалуйста, поторопись и вразуми Салли.
Вешая трубку на рычаг, Бейли подумал, что встреча Салли с дьяволом никак не связана с виски.
— Что здесь происходит? — громко спросил он и с мгновение ждал ответа на незнакомом языке от бестелесного голоса. Потом понял, что на кухне тихо и светло.
Глава 9
Квартира «2-А»
Почти девятилетний Уинни, уютно устроившись в кресле в своей спальне, разглядывал три книги, решая, какую прочитать следующей. Учась в четвертом классе, он читал на уровне семиклассника. Проходил специальный тест. Так что не кривил душой, пусть этим не гордился. Понимал, что он не семи пядей во лбу или что-то в этом роде. Будь он умным, знал бы, что сказать людям. А он никогда не знал. Его мать говорила, что он застенчивый, и, возможно, говорила правду, но он никогда не знал, что сказать, а с умными такого не случалось.
Причина, по которой он так хорошо читал, заключалась в том, что читал он все время, сколько себя помнил. Сначала книжки со множеством картинок и редкими словами. Потом книжки без картинок. Теперь — беллетристику для подростков. А через пару лет, возможно, добрался бы и до тысячестраничных романов для взрослых, чтобы читать их, пока не лопнет голова.
Его отец — ему принадлежали дома в Нашвилле и Лос-Анджелесе, а здесь он появлялся реже, чем почтальон «Федэкс»,[8] почти так же редко, как Санта-Клаус, — не хотел, чтобы Уинни все время проводил за книгами. Говорил, что мальчик, который все время читает, может превратиться в маменькиного сынка и даже в аутиста, что бы это ни означало. Его отец хотел, чтобы он больше времени отдавал музыке. Уинни любил музыку, но читать и писать ему нравилось больше.
Кроме того, он не собирался идти в музыку. Его отец был знаменитым певцом, мать — достаточно известной сочинительницей песен, а Уинни никогда не тянуло в знаменитости. Это же кошмар — быть знаменитым и не знать, что сказать: все ловят каждое твое слово, а у тебя нет слов, которые они могли бы поймать. С тем же успехом можно на глазах у всех падать лицом в навоз, по двадцать раз на дню, каждый день своей жизни. Все, кто занимался музыкой, всегда знали, что сказать. Некоторые никогда не замолкали, забывая про музыку.
Поделиться книгой: