Слева по борту-рай

Но к тому времени я успел повидать немало. Увидел, как растет хлеб на Среднем Западе. Был ковбоем в прериях Аргентины, сборщиком апельсинов в долинах Калифорнии, взбирался на снежные вершины Новой Зеландии, а потом был самым богатым человеком на Моореа… И вот теперь сижу здесь и тоскую по Рандерсу, который и не знаю вовсе.

Прощаясь, Вилли Лёвгрен жмет мою руку и говорит:

— Моореа нередко называют островами любвеобильных женщин. Нет, друг мой, им гораздо больше подходит название «Острова детей, не имеющих родителей» (Fig_5.jpg).

2

В одно прекрасное утро мы оставляем за кормой бухту Кука на Моореа и, обогнув рифы, берем курс в открытое море, к месту, где некогда произошел мятеж на «Баунти». Дует свежий ветер, и волны становятся все круче. Наш парус еще трепещет, когда «Мейлис», окруженная, словно голыми скалами, массой бурлящей воды, скользит вниз, и надувается до предела, едва смелый корабль начинает скакать по пенистым гребням волн. Резкие порывы бьют парусину, кажется, будто стреляют из револьвера. Громко скрипят снасти. Шквал за шквалом проносится над палубой. Бóльшую часть дня горизонт закрыт черно-серыми занавесями туч, но стоит прорваться лучам солнца, как жара мгновенно становится тяжкой, как свинец.

Настроение на судне подавленное, но ведь я никого не соблазнял плыть с нами. На борту находятся Аад, Уолтер и Эритапета, вахина Уолтера по прозвищу Серебряный Доллар, им хотелось немного развлечься. И хотя они знали, на что шли, все же я испытываю большие угрызения совести из-за Эритапеты: она прижимается к койке и громко кричит всякий раз, когда «Мейлис» скользит вниз.

Справа по борту лежит коралловый остров, и я приказываю капитану Рене Кимитете укрыться на ночь в лагуне, если это возможно. Мы скользим сквозь проход в рифе, спускаем ялик и гребем к берегу. С одурманенными головами едва бредем по песку в тени кокосовых пальм, ветви которых овевает слабый ветер. Глаза щиплет морская соль. Едва дойдя до низкого кустарника, мы в изнеможении валимся в тень, спугнув сотни крабов, которые врассыпную уползают в укрытия. В голове все еще ходит ходуном палуба, зато под ногами уже твердая почва. Волны лижут берег всего в нескольких метрах отсюда, но достать нас они бессильны. Земля возвращает всем хорошее настроение, и Эритапета принимается танцевать под пальмами. Правда, не исключено, что танец вызван песчинкой, попавшей девушке под кожу ноги. Небо прояснилось. Взору открываются синее полотно небес и бурлящая пена там, где риф преломляет горизонт.

Коралловый островок носит название Тетиароа. С ним связана удивительная история. В былые времена женщина благородного происхождения на Таити или Моореа не могла выйти замуж, если не достигала веса, по нашей весовой системе, равного 80 килограммов. Чем она была толще, тем больше знатных женихов вертелось вокруг нее, а если ей так уж везло, что удавалось поднять вес свыше 100 килограммов, то у нее появлялись шансы стать женой вождя. На танцевальных праздниках — хейвах — распевали о молодых, тучных красавицах, чья грудь была тяжелее отборных кокосовых орехов, а бедра такие толстые, что мешали ходить. Девушки, достигшие брачного возраста, отправлялись на Тетиароа, где их прежде всего хорошенько откармливали, словно страсбургских гусынь, а затем пожилые матроны из окружения вождей обучали искусству любви. Для них забивали бесчисленное множество черных свиней, мясо шпиговали и поглощали с кокосовой мукой и густой кашей из плодов хлебного дерева.

На острове Тетиароа — своеобразном «пансионате» для благородных девиц, дочерей местной знати, — находилось несколько хижин. Там девушки, готовившие себя к замужеству, были заняты тем, что старались придать своей коже бледный оттенок: это считалось особо привлекательным. Стены хижин были покрыты полосками тапы и сплетенными листьями, чтобы лучи солнца не проникали внутрь, а на пол стелили циновки из листьев, политые кокосовым маслом. Долгие месяцы благородные девицы сидели в этих душных печках и были заняты только тем, что бесконечно ели. Прежде чем отправить их ко двору вождей на Таити, им украшали волосы цветами и давали возможность полюбоваться собой в зеркале из половинки кокосового ореха, заполненной водой. Последние дни пребывания на острове девушки занимались массажем тела. Только после этого они были готовы к тому, чтобы сделать хорошую партию.

Пребывание на острове Тетиароа мужчинам запрещалось, однако трое участников восстания на «Баунти» нарушили запрет и тем самым уничтожили священную силу острова. Когда «Баунти» находился в бухте Матаваи на Таити, капрал Чарлз Черчилль, отвечавший за поддержание порядка на борту, и двое матросов — Уильям Маспрет и Джон Миллуорд — решили бежать с корабля, чтобы провести остаток жизни в обществе красивых таитянок. Захватив восемь мушкетов и мешок пороха, они проплыли тридцать морских миль по открытому морю до острова Тетиароа. Они не сомневались, что, останься они на Таити, Тинах-Помаре выдаст их по требованию капитана Блая. Зная же славу острова Тетиароа, они полагали, что ни один таитянин не осмелится ступить на его землю и что таитяне сделают все возможное, чтобы помешать другим членам экипажа «Баунти» высадиться на острове. Одного только эта троица не рассчитала: толстухи их попросту прогнали. Им пришлось вернуться на Таити, где они были подвергнуты аресту, их высекли и, заковав в кандалы, бросили в трюм корабля. Но появление мужчин положило конец привилегиям острова, и с тех пор на Тетиароа никто не жил, если не считать короткого периода времени.

Мы остаемся на острове на ночь. Сбрасываем на берег матрацы и противомоскитную сетку. Матрос Пуа зажигает костер, Эритапета начинает жарить на раскаленных камнях отбивные, а мы, трое попаа, отправляемся принять послеобеденную ванну в лагуне. На берегу поднимает голову черепаха. Раскачивая высохшей морщинистой шеей, она с удивлением взирает на мою скромную особу, направляющуюся к воде в длинном халате и с тростью в руке.

После купания мы совершаем небольшую прогулку по острову, благо есть время. Тысячи кокосовых пальм гнутся под тяжестью плодов, всюду на земле разбросаны груды кокосовых орехов. Их больше никто не собирает и не перерабатывает на копру. Да и кому этим заниматься? Часто ли люди посещают Тетиароа — раз в четыре-пять лет? Никакой ценности остров больше не представляет.

Но одно время он служил местом ссылки маху, что в переводе означает «женоподобные мужчины». В обществе, где об интимных отношениях между мужчиной и женщиной можно говорить столь же открыто, как и об удовольствии от хорошей пищи, весьма терпимо относятся к тем проявлениям отдельных индивидов, которые не могут быть отнесены ни к мужским, ни к женским началам, а скорее представляют собой сочетание тех и других. На островах Общества до сих пор немало маху, и в этой связи уместно вспомнить слова Гогена о таитянах: «Ветер с моря и из лесов укрепляет легкие, расширяет плечи и бедра. Ни мужчины, ни женщины не защищены от лучей солнца или от камешков на берегу. Вот почему здесь есть что-то мужское в женщинах и вечно женское в мужчинах».

Слова эти справедливы и сегодня. Здешние нравы и обычаи позволяют мужчине, который хотел бы перевоплотиться в женщину, осуществить свое желание. Он одевается, как женщина, и предпочитает женские занятия мужским. Более того, он даже в какой-то мере гордится своей принадлежностью к маху. Американский писатель Уиллард Прайс, изучавший эту проблему, рассказывает, что маху известны повсюду на Таити, и приводит множество тому примеров. Мы лишены возможности на страницах этой книги приводить данные в пользу высказываний американского писателя или же опровергать их, но то обстоятельство, что маху не являются отщепенцами общества и к ним относятся так же, как и к другим людям, которые не попадают под общепринятые мерки, лишь делает честь таитянам. Правда, какое-то время поклонение маху взяло верх, и часть из них вывезли на Тетиароа, который ранее был недоступен мужчинам. По рассказам, на острове проживало свыше полусотни маху, и их маленькое своеобразное сообщество могло бы служить образцом для других островов. Маху, в частности, усыновляли детей и воспитывали их в лучших полинезийских традициях. Однако после того, как упали цены на копру и переработка кокосовых орехов перестала себя окупать, общество захирело и в конце концов распалось.

Какова дальнейшая судьба этого острова, предсказать трудно. Сейчас на нем никто не хочет жить, но может случиться, что со временем в силу каких-то непредвиденных обстоятельств остров привлечет к себе внимание. Во время съемок на Таити фильма «Мятеж на Баунти» американский киноактер Марлон Брандо, исполнитель роли Флетчера Крисчена, влюбился в таитянку и прижил с ней ребенка. Год назад он вел с французской администрацией переговоры о покупке Тетиароа, но пока еще не ясно, как решен этот вопрос. Сегодня, когда мы посещаем остров, он похож на райский сад, и мне кажется, что прозвище Уолтера Шерри — Адам В Раю — вполне соответствует действительности!

3

Во время нашего плавания я обнаружил, что Эритапета называет меня Ани. Сначала я подумал, что это просто переиначенное имя Арне, но Аад пояснил, что полинезийцы на нашей шхуне зовут меня Ани-Таате — «спрашивающий и записывающий». Все белые люди, попадающие на острова, получают какое-нибудь полинезийское прозвище, и я благодарю судьбу за то, что меня миновала участь моего коллеги американского журналиста, который хвастался тем, что полинезийцы называют его пуа'а. Правда, он несколько поутих, когда узнал что пуа'а означает «воняющий, как свинья».

Мы с Аадом все больше узнаем об Эритапете, но пока не беремся утверждать, принадлежит ли она к числу типичных вахин у попаа. Своего отца она не знала, но полагает, что им был моряк с архипелага Тубуаи. У ее матери, которой сейчас 33 года, имеется клочок земли и небольшой домик на Раиатеа. На вопрос, чем занимается мать, Эритапета неизменно отвечает одной и той же фразой: «ора э ареареа», что, как переводит Аад, означает «она живет, и ей весело». В этих словах весь духовный мир Эритапеты. Ведь и она забралась в постель Уолтера ради opa э ареареа — она мечтает о легкой и приятной жизни, которая достанется ей с наименьшей затратой сил. Стоит ли ей думать о завтрашнем дне? Она понятия не имеет о цели нашего плавания и не задумывается над тем, почему мы оказались на борту «Мейлис», зато до мельчайших подробностей знает историю о Марлоне Брандо и девушке из Папеэте и считает эту красавицу самым счастливым человеком на земле. Подумать только — родить ребенка от Марлона Брандо и привезти его домой к матери на Раиатеа! Эритапета очень хочет вернуться к матери, но не раньше, чем сможет привезти с собой ребенка. Иными словами, она хочет сделать карьеру.

Увлечения Эритапеты на Раиатеа в юные годы также отличаются от того, к чему привыкли подростки в Скандинавии. Кинотеатр на родном острове не очень ее привлекал. Самым большим удовольствием для нее было присутствовать при родах. Обычно, когда предстоят роды, старики и молодежь собираются вокруг дома, где находится роженица; двери и оконные рамы выставляются, и роды происходят на глазах у публики. Эритапета может без конца рассказывать о тех родах, на которых ей довелось присутствовать, и искренне надеется, что, когда наступит великий момент и она сама произведет на свет ребенка от попаа, вокруг нее тоже соберется много народу.

— И тебя не смущает, что мужчины и женщины будут смотреть, как ты в муках рожаешь ребенка?

Прежде чем перевести мой вопрос, Аад разъясняет, что большинство таитянок рожает, следуя обычаю расслабления, и это, по-видимому, во многом облегчает боль.

Ответ Эритапеты звучал примерно так:

— Меня это не смущает, если только в доме будет достаточно красного вина и пирогов для гостей.

О Франи (Франции) она знает, что «это страна, откуда приезжают мужчины, которые нами правят», а о Соединенных Штатах Америки говорит: «Там много мужчин, которым нравятся таитянские женщины». Эритапета ходила в школу, но посещала ее нерегулярно и способна, очевидно, только написать свое имя.

Кажется, между ней и матросом Пуа зреет взаимная симпатия. Она считает, что ни Уолтер Шерри, ни остальные ничего не замечают, и мы оставляем ее в этой уверенности.

— Какое это имеет значение, — говорит Уолтер Шерри, — я все равно собирался расстаться с ней по возвращении в Папеэте.

— А как же ребенок, которого она собирается завести?

— О, Серебряный Доллар всегда найдет для этого какого-нибудь попаа. После того как аэродром в Папеэте стал доступен для реактивных самолетов, сюда приезжает множество американских туристов, заранее решивших для себя, чего они ждут от пребывания на островах любви. На Таити ходит в обращении так много серебряных долларов…

Такова романтика на островах Общества во второй половине нашего столетия!

4

В полдень, когда Тихий океан избороздили огромные черные волны, мы оказались примерно в тех местах близ острова Тофуа в архипелаге Тонга, где произошел мятеж на «Баунти».

Еще с мальчишеских лет я интересовался его историей, и сегодня у меня такое ощущение, будто я знаю каждого из участников восстания. Ко дню совершеннолетия отец подарил мне книги Чарлза Нордхоффа и Д.Н. Холла «Остров Питкерн», «Восстание на «Баунти» и «В борьбе с океаном» и полушутя сказал:

— Когда-нибудь ты сам попадешь на Питкерн и расскажешь своему старому отцу, как живут там потомки мятежников.

Его пророчество сбылось только частично: когда корабль доставил меня на Питкерн в апреле 1961 года и бросил якорь перед поселком на острове, нас встретили островитяне в открытых лодках. Они привезли с собой телеграмму, которая извещала о кончине отца. С тех пор меня не покидало желание вернуться в эти края и написать правдивую историю об участниках мятежа на «Баунти» и об их потомках, рассказать о людях, живущих в этих краях в наши дни. Именно эту книгу вы и держите сейчас в руках. В моей власти направить арендованную шхуну «Мейлис» куда угодно. Я могу пригласить на борт тех, кого мне хочется порасспросить. Могу потратить на путешествие недели или месяцы. Лишь одного я не могу сделать: перепрыгнуть через ограду в самом удобном месте и построить свой рассказ на основе столетней романтической традиции, не исследовав досконально всей истории. Позвольте поэтому поведать вам о том, что известно об утре мятежа и предшествующих ему днях из источников тех времен, и я прошу читателя отвлечься от вводящих в заблуждение кинофильмов и кровавых романов на эту тему. Остались вахтенные журналы и дневники капитана Блая, первого штурмана Джона Фраера и матроса Джеймса Моррисона, рассказ матроса Александра Смита (он же Джон Адамс), записанный много лет спустя на острове Питкерн, а также некоторые свидетельские показания членов команды, которые были даны военному трибуналу в ходе рассмотрения дела мятежников. Все эти источники позволяют воссоздать довольно верную картину событий тех давних дней. Правда, установить совершенно точно координаты места, где произошел мятеж, нам не удастся — известно лишь, что он начался где-то между островами Аннамоока и Тофуа в архипелаге Тонга.

* * *

«Приезжайте на Таити, и вы станете другим человеком», — говорится в проспекте туристского бюро в Папеэте. Эти слова могли повторить члены экипажа «Баунти», когда 4 апреля 1789 года судно подняло якоря и покинуло «земной рай» (слова самого Блая), увозя на борту саженцы хлебного дерева, которые предстояло высадить в Вест-Индии: матросы и офицеры были уже совсем не теми людьми, которые более года назад отплыли из Англии. Судя по всему, большинство матросов было обуреваемо одним желанием — снова увидеть Таити. Местные жителя относились к ним, как к людям высшего сословия, сам Тинах-Помаре и подчиненные ему вожди не раз признавались, что моряки нужны им для военных походов с целью завоевания соседних земель. Они знали также, что таитянки примут их с распростертыми объятиями, а тюо дадут им кров и землю. И вдруг как гром среди ясного неба: Блай потребовал возобновления прежнего, столь ненавистного всеми корабельного режима. Всего какой-то день — и они снова стали людьми низшего класса, не оставлявшего им никакой надежды на лучшее будущее. На смену хейвам с участием таитянских девушек должны были прийти дешевые проститутки, обитательницы плимутского дна. О незабываемой охоте в прохладных долинах южных островов они смогут рассказать и в прокопченных лондонских трактирах, но нет возврата к радостным дням, если только они не возьмут судьбу в собственные руки и не проложат путь к той жизни, которая, как им казалось, уготована им на Таити, — легкий и приятный путь к земному счастью. Вот почему, как нам кажется, мысль о восстании бессознательно приходила на ум отдельным матросам на «Баунти».

Но жизнь на Таити не прошла бесследно и для Блая. Он покинул Англию в чине лейтенанта, что явно не могло его не огорчать. По возвращении из удачно завершенной экспедиции Блай мог рассчитывать на производство в капитаны, но он отлично знал консерватизм адмиралтейства и его строгие требования неукоснительной дисциплины среди рядового состава. Среди офицеров Блай был известен как человек мягкий, как капитан, придерживающийся современных взглядов. Между тем члены экипажа «Баунти» во время экспедиции совершали серьезные проступки, не получив за это телесных наказаний. И вот, находясь в бухте Матаваи, Блай круто переменил тактику. По его приказу семь человек были подвергнуты жестокой порке (шестеро из них несколько недель спустя оказались среди зачинщиков бунта). Адмиралтейство ни в коем случае не должно было думать, будто сам Блай ослабил дисциплину, ведь это может стоить ему капитанского чина! Каждое телесное наказание скрупулезно фиксировалось в вахтенном журнале. «Капитан стал настоящим палочником», — роптали матросы, и записи в вахтенном журнале это подтверждают: 22-летний сирота Александр Смит (Джон Адамс) был привязан к трельяжу и получил 12 ударов в присутствии островитян лишь за то, что одному таитянину удалось украсть рулевой крючок с парусного ялика в то время, когда Смит стоял на вахте. Кок Роберт Лемб был подвергнут наказанию за то, что «позволил украсть свой топор», матрос Мэтью Томпсон — за «дерзость и неповиновение», капрал Чарлз Черчилль и матросы Уильям Маспрет и Джон Миллуорд получили соответственно 24 и 48 ударов каждый (в два приема) за бегство на Тетиароа. Отчаянное письмо этих моряков с просьбой о помиловании перед исполнением второй части наказания Блай попросту оставил без внимания. Матрос Айзек Мартин получил 19 ударов за то, что побил туземца.

Мы можем лишь догадываться о внезапной перемене в характере капитана Блая — того самого Блая, кто по пути к островам Южных морей уступал капитанскую каюту измученным и обессилевшим морякам и кто в начале пребывания на Таити предоставил экипажу широкую свободу. Быть может, частично это объясняется тем, что гнев капитана после отплытия с Таити прежде всего обрушился на его бывшего протеже и примерного ученика Флетчера Крисчена, который руководил группами моряков на берегу, а потому в глазах местных жителей считался персоной более важной, чем сам капитан. Блай, скорее всего, опасался, что адмиралтейство может приписать Крисчену главную заслугу в успешном сборе саженцев хлебного дерева и продвинет его по службе в обход капитана, который в вахтенном журнале постарался отразить возникавшие дисциплинарные трудности. Вместе с тем в своих рапортах Блай не мог оскорбительно писать о Флетчере Крисчене, которого сам же возвысил до первого штурмана, обойдя старшего по возрасту и более опытного штурмана Фраера. Он завидовал Крисчену… и, возможно, немного побаивался его, ибо брат Флетчера, Эдвард (позднее ставший профессором юриспруденции Кембриджского университета), в Англии тех времен был лицом значительным. Поведение Блая в последующие недели дает основания именно для такого толкования — капитан постоянно придирался к Крисчену, порой без малейших на то оснований.

В ночь с 26 на 27 апреля «Баунти» двигался между островами Аннамоока и Тофуа в архипелаге Тонга. На палубе валялись груды кокосовых орехов, которые офицеры и матросы выменяли у жителей Аннамооки. Орехи эти не представляли особой ценности для владельцев, и поэтому их не убирали с палубы. Блай, появившийся на палубе утром 27 апреля, был, как всегда, ворчлив и раздражителен. Ему кажется, что его куча орехов за ночь поуменьшилась, и он кидается на Флетчера Крисчена, дежурившего ночью:

— Черт бы вас подрал, — рычит он на своего штурмана в присутствии других членов команды, — это вы украли мои орехи!

Крисчен в первый момент держит себя в руках и отвечает вполне вежливо:

— Верно, сэр, я взял один орех, так как очень хотел пить. Но неужели это имеет какое-нибудь значение, ведь у вас столько орехов! И к тому же я уверен, что никто другой ваших орехов не трогал.

Но Блай полностью теряет самообладание и дает выход накопившейся ярости. Он обвиняет штурмана в постоянной лжи и обмане, и, когда тот пытается робко возразить: «Почему вы обращаетесь со мной подобным образом, капитан Блай?», капитан корабля, размахивая кулаками перед лицом штурмана, кричит:

— Заткнитесь, паршивый мелкий воришка!

Блай бушевал, как безумный. Всю команду вызвали на палубу и каждому приказали выложить запасы кокосовых орехов перед собой. И каждому капитан задавал одни и те же вопросы: сколько орехов куплено лично для себя? Сколько орехов уже съедено? Когда очередь дошла до Крисчена, последний тихо ответил:

— Я не знаю, сколько орехов я съел из тех, что принадлежат мне, но надеюсь, вы не считаете меня настолько жадным, чтобы я мог воровать из ваших запасов.

(Следует помнить, что в последние пять месяцев на палубе лежало такое множество орехов, что каждый мог брать себе столько, сколько хотел.)

— Да, паршивый сукин сын, — рычит Блай, — вы, конечно, украли у меня, иначе вы бы лучше знали, сколько у вас орехов!

Вслед за этим он зовет писаря Сэмюэля и приказывает ему уменьшить норму выдачи рома как для офицеров, так и для матросов и наполовину сократить рацион ямса. Кроме того, он, по-видимому, конфисковал все орехи. (Правда, по этому поводу во всех дневниках и вахтенных журналах существуют расхождения.)

Трудно сказать, почему Блай вел себя так неразумно, но известно, что позднее он сожалел о своей выходке и пригласил Крисчена на обед к себе в каюту. Штурман отказался. Однако не приходится сомневаться, что именно неразумные действия капитана, а также убежденность команды в том, что до Таити всего несколько дней пути, послужили внешним поводом к мятежу и сделали Флетчера Крисчена его предводителем. По мнению ряда авторов, бунт носил социальный характер, ибо все четырнадцать матросов, выполнявших на судне самую опасную и тяжелую палубную работу, находились на стороне восставших. Но такое утверждение вряд ли оправданно, так как два самых рьяных бунтовщика — Флетчер Крисчен и гардемарин Эдвард Янг — принадлежали к привилегированному классу, тогда как многие из тех, кто сохранил верность капитану Блаю, были простыми матросами.

Но Флетчер Крисчен надломлен, а его самолюбие настолько уязвлено, что он, громко рыдая, с искаженным лицом бросается на носовую палубу. После обеда он собирает провизию и одежду, чтобы при первой возможности попытаться на бревнах доплыть до Тофуа, вулкан которого виднеется в отдалении. Но ветер меняет направление, и «Баунти» удаляется от вулканического острова.

На первый взгляд поведение самого Крисчена может показаться ребячеством, действия его непродуманны и импульсивны. Но штурман слишком хорошо знает Блая и понимает, что сделанное им признание в краже одного кокосового ореха будет использовано Блаем против него при окончательном расчете в Англии. Столь мелкий эпизод может испортить всю его карьеру.

Наконец Флетчер Крисчен забирается на койку и забывается сном. Когда наутро его будит гардемарин Стюарт, лучший друг штурмана на корабле, тот сразу понимает, что Крисчен испытывает к Блаю такую же ненависть, как и накануне.

— Удовлетворение можно получить разными способами, — намекает Стюарт, пока Крисчен одевается. — Люди устали от притеснений Блая и пойдут на что угодно.

Итак, роковые слова произнесены. Теперь Крисчен кажется совершенно спокойным. Он отправляется на палубу и беседует с теми, кто подвергался телесным наказаниям и кого он считает заклятыми врагами Блая. Все они, за исключением Лемба, настроены выступить против капитана, если команда согласится плыть обратно на Таити. К счастью для заговорщиков, в этот момент один из вахтенных закричал:

— Слева за кормой акула!

Крисчен воспользовался предоставившейся возможностью для того, чтобы овладеть оружием. Крикнув, что хочет взять мушкет и застрелить акулу, он бросается к переднему люку и открывает оружейный ящик. Через несколько минут у каждого из мятежников в руках по мушкету, и все они хорошо понимают, что закончат свой путь на виселице, если мятеж потерпит неудачу.

«На рассвете, — позднее напишет капитан Уильям Блай в своем донесении адмиралтейству, — в мою каюту вошли вахтенный офицер Флетчер Крисчен, капрал Чарлз Черчилль, матрос Томас Беркит и канонир Джон Миллз. Я еще спал, и они захватили меня в плен, связали крепкой веревкой руки за спиной и, приставив к груди эспадроны[13] и штыки, угрожали тут же меня прикончить, если я подниму шум».

— Одумайтесь, друзья, что вы делаете! — говорит Джон Фраер, будучи разбужен и увидев ствол мушкета перед глазами. — За мятеж не бывает другого наказания, кроме смерти!

— Мы понимаем, — отвечает Флетчер Крисчен, — но обратного пути у нас нет.

В последующие часы предводитель мятежников проявил гуманность, предоставив в распоряжение Блая и тех, кто сохранил ему верность, судовой баркас, который, конечно же, не слишком подходил для плавания в открытом море, но на котором лоялисты могли добраться до острова Тофуа или Аннамоока. Крисчен решительно воспротивился какому бы то ни было насилию в отношении ненавистного Блая. Предстояло быстро решать, кто спустится в баркас, который мог вместить ограниченное число людей. На «Баунти» должны остаться те, без кого управлять судном будет невозможно. Они становятся вынужденными участниками мятежа, между тем как среди тех, кто предпочитает уйти с Блаем на баркасе, есть немало друзей мятежников; они показали себя добрыми товарищами во время многолетних плаваний на море и пребывания на Таити. В течение какого-то часа Флетчер Крисчен решает судьбу этих людей и намечает вехи своего собственного будущего и участь непосредственных участников мятежа.

Блай предпринимает последнюю попытку образумить Крисчена. Он напоминает штурману, что тот знает его семью, и обещает не обмолвиться о попытке мятежа, если команда вернется к исполнению своих обязанностей.

— Неужели нет другого выхода? — задает он унизительный для себя вопрос.

За Крисчена отвечает Черчилль:

— Нет, это единственный и лучший выход, — заявляет он под одобрительные возгласы остальных бунтовщиков (Fig_6.jpg).

Немного погодя баркас отходит от «Баунти», ставшего теперь пиратским судном. Последнее, что слышат Блай и лоялисты, — это громкий всплеск от тысяч с лишним саженцев хлебного дерева, которые мятежники швыряют за борт вместе с горшками, и радостные возгласы:

— Да здравствует Таити!

А Черчилль еще долго стоит у поручней.

— Я бы с радостью отдал жизнь за то, чтобы Блай и другие вернулись на корабль, — говорит он одному из мятежников. — Ведь у капитана в Англии остались жена и дети, я их знаю…

Но теперь уже поздно. Пути назад отрезаны. Никто из тех, кого видели с оружием в руках, не может надеяться на возвращение к прежней жизни. Они не смогут долгое время находиться на Таити, где их быстро отыщет посланный адмиралтейством корабль. Им надо плыть среди сотен неизвестных островов Южных морей, найти там укрытие и начать новую жизнь.

Глава третья

1

В семь вечера «Мейлис» минует риф, образующий вход в Папеэте, — столицу Таити и всей французской Полинезии, единственный город в мире, про который моряки говорят, что здесь все сходят на берег, от капитана до юнги. Рене Кимитете бросает якорь у набережной Бир-Хакейм, на тротуар спускают трап, и мы оказываемся на оживленной главной улице Папеэте, которая не имеет даже отдаленного сходства ни с одной из центральных улиц скандинавских столиц. Бир-Хакейм — это своеобразный городской порт с постоянно открытыми увеселительными заведениями, место ночных кутежей и гуляний, шумный проспиртованный рай Южных морей, мотодром для мотороллеров и мотоциклов, отель под открытым небом для усталых полинезийцев, отсыпающихся после похмелья на панданусовых циновках под аркадами из гофрированной жести и гнилого дерева среди штабелей кокосовых орехов и полупустых помойных ведер, чье содержимое в жару издает весьма крепкий «аромат». Туристические проспекты называют эту удивительную набережную полинезийским Монпарнасом, где счету нет великим художникам нашего времени, — правда, еще неизвестным, а потому согласным продать великие творения будущего за сотню-другую франков. Но я обнаруживаю лишь толстенного американца с прической под битла, который пытается сбыть чудовищную мазню, изображающую на черном бархате обнаженных коричневых девиц в натуральную величину.

— Я новый Гоген! — кричит он пропитым голосом. — Мои картины взывают не только к глазам, но и к чувствам. Не упускайте возможности приобрести лучшую вещь в своей жизни! Через десять лет, когда я окочурюсь от пьянства, вы сможете продать эту прекрасную картину в двадцать раз дороже!

Если судить по его качающейся походке и одутловатой физиономии, десять лет, пожалуй, слишком большой срок для него.

Но Бир-Хакейм — это и центр деловой жизни города, средоточие судовых компаний и авиационных бюро, гавань для увеселительных яхт, место, где можно встретить самые удивительные типы прожигателей жизни — портовых рабочих и моряков со всего света, проводящих недели, а то и месяцы в пирушках; это для них винные запасы непрерывно пополняются из «Квинз бара» по другую сторону улицы.

Не успел я сойти на берег, как сразу стал свидетелем сценки, весьма типичной для Бир-Хакейма: полицейский-полинезиец во французской форме останавливает бурлящий поток, чтобы пропустить длинноволосых официанток с кружками пива в руках, гуськом направляющихся из бара на огромную яхту, некогда принадлежавшую Эрролу Флинну[14], а сейчас стоящую у причала рядом с нашей скромной «Мейлис». Двое американских повес с золотыми кудрями (скорее всего, искусство парикмахера и химии) встречают девиц торжествующим ревом, после чего уличное движение возобновляет свой сумасшедший ритм.

Я снял домик на Арюэ возле бухты Матаваи, где когда-то поселились мятежники с «Баунти», и, прибыв в Папеэте, прежде всего хотел встретиться с человеком, который помог бы мне с устройством. Нанять такси в городе невозможно, но Рене окликает одного из белокурых американцев и спрашивает его, не отвезет ли он меня на своем мотороллере к мистеру Дюпону, у которого хранятся ключи от домика. Билли, судя по всему, не вполне владеет своей речью, а может быть, я просто не очень хорошо его понимаю, ибо динамики разносят из «Квинз бара» оглушительные звуки последнего полинезийского шлягера: «Э фаа наве наве… э фаа наве наве иа оэ…»

Я боязлив от природы, но считаю для себя невежливым отказаться от любезного приглашения Билли занять место на заднем сиденье. Билли долго не удается завести мотороллер, но едва мотор взревел, как он дал газ, и вот уже мы мчимся между грузовиками и фургонами с такой скоростью, что мне приходится плотно прижаться к водителю. Мы проносимся по Рю Гоген, называемой также Рю Перно — не только в память о пристрастии французского художника к этому напитку, но и потому, что китайские торговцы вывешивают на улице таблички «Продается перно», как только французский корабль доставляет новую партию абсента. Мне припомнились слова Стирлинга Мосса, известного английского мотогонщика, в ответ на вопрос журналиста о самом опасном моменте в его жизни: «Когда я сидел на заднем сиденье мотороллера, на полном ходу мчавшегося по улицам Папеэте».

Билли быстро находит таитянскую девушку на мотороллере, с которой может мчаться наперегонки. Она сидит, прямая, как пальма, на своей отвратительной машине. На голове у нее цветочная корона, а юбка подобрана так высоко, что кажется, будто на девушке один купальник. Перед этим зрелищем Билли устоять не в силах. Он заезжает то справа, то слева, чтобы полюбоваться девушкой, то подкатывает вплотную, пытаясь рассмотреть ее со всех сторон. Лицо девушки расплывается в улыбке, она прибавляет газу и исчезает за углом дома, чтобы через мгновение показаться и скрыться за следующим домом. Старухи и детишки с визгом отскакивают на узкие тротуары. Наш мотороллер не отстает от нее и виляет то влево, то вправо… Я крепко прижимаю к себе железный ящичек с полинезийскими франками, паспортом, рекомендательными письмами, справками о прививках и билетами и от страха закрываю глаза.

Когда мы, живые и невредимые, наконец добираемся до мосье Дюпона, выясняется, что его нет дома. Сосед полагает, что он отправился в бунгало, которое я снял, но с уверенностью этого сказать не может. В Папеэте вообще никогда ничего нельзя знать с уверенностью. Мы поворачиваем на Бир-Хакейм, причем теперь настолько же медленно, насколько быстро мчались сюда, потому что к этому времени Маэва — так зовут таитянку на мотороллере — успела познакомиться с американским повесой; они едут рядышком, держа друг друга за руки, я же чувствую себя обременительным придатком. Правда, меня это не очень печалит, так как парочка, кажется, вообще забыла о моем существовании. Все же я немного пугаюсь, когда они пытаются обменяться поцелуями или когда Билли делает попытку погладить Маэву правой рукой, так как машину при этом неприятно дергает. Мы завершаем третий «круг любви» вокруг деревянного строения, бывшего некогда резиденцией королевы Помаре, когда для меня наконец настает час свободы: я замечаю такси и окликаю его.

— Ты еще тут? — удивленно спрашивает Билли. — Я думал, ты сошел у Дюпона.

* * *

Это наш последний вечер на «Мейлис»; на следующий день мне предстоит распрощаться с Аадом ван дер Хейде, Уолтером Шерри и его вахиной Эритапетой, а также с тремя матросами. По этому поводу Рене организовал пиршество, которое на суднах более солидного тоннажа обычно называют «обедом капитана». Разумеется, у нас оно проходило не так торжественно, как на международных пассажирских судах. Правда, мы пригласили гостей с других яхт, стоящих у Бир-Хакейма. Не прошло и четверти часа с начала пирушки, как собралось столько народу, что нам пришлось перебазироваться в «Квинз бар». Запах пива «Хинано», пота и нефти настолько пропитал помещение, что трудно дышать. Полинезийский оркестр из десятка гитаристов нудно исполняет какие-то мелодии, и певица весом фунтов двести, судорожно сжимая жирные руки, пытается выжать из себя песенки. Танцуют тамуре — современную форму хейвы. При звуках новой мелодии мужчины вскакивают с мест, выстраиваются посреди зала, слегка расставив ноги и откинув туловище. Каждый из них указывает на женщину, и та выбегает из-за столов, уставленных бокалами с вином и пивными кружками, с пронзительным возгласом бросается навстречу мужчине, обнимает его, словно мужа, которого она не видела много лет… И начинается танец, состоящий в основном в том, что пары принимаются вращать нижней частью туловища. Этот своеобразный танец чем-то напоминает танец живота.

Ритм убыстряется, некоторые пары падают на пол и под хохот собравшихся продолжают танец лежа. Зрелище наводит на мысль о древних вакханалиях. В Скандинавии танцоров тамуре удалили бы из зала, а возможно, и привлекли бы к ответственности за безнравственное поведение, здесь же это никого не оскорбляет. Но, невзирая на грязь, испарения, на всю эту пьянку и бесшабашное настроение посетителей, в баре нет и намека на удушливую атмосферу дешевой псевдоромантики с се красными бумажными фонариками и тисканьем в темных уголках, столь характерными для наших многочисленных злачных местечек. Любовные игры здесь так же естественны, как, скажем, желание осушить кружку пива. «Квинз бар» — это олицетворение помыслов простых людей о радостях жизни. Быть может, именно по этой причине Папеэте, как мы уже отмечали, — единственный в мире порт, где вся команда корабля стремится получить отпуск на берег.

Подлинные короли «Квинз бара» — экипажи роскошных прогулочных яхт. Во время моего пребывания в Папеэтс у набережной Бир-Хакейм стояло свыше десятка больших яхт миллионеров; их команды были укомплектованы так называемыми моряками-джентльменами, как правило, молодыми американцами. Под руководством опытного матроса они перегоняют яхты из Соединенных Штатов Америки или Европы к островам Общества, куда в бархатный сезон, когда не бывает ураганов, прибывают владельцы яхт, чтобы поплавать между островами. Но многие владельцы видели свои яхты только на фотографиях — они приобрели их, в основном стремясь удачно поместить деньги или же из престижных соображений: «Моя яхта сейчас стоит в Папеэте». Начало такого рода плаваниям положил в 1920-е годы французский теннисист Алэн Жербо, совершивший на своем кече кругосветное путешествие. (Алэн Жербо похоронен на острове Бора-Бора.) Его примеру последовали многие богачи, в частности киноактер Эррол Флинн, молодой Рокфеллер, несколько американских нефтяных магнатов. Иметь свою яхту в полинезийских водах считалось шиком. Со временем им стали подражать и представители менее привилегированных слоев общества. Двое таких сидят сегодня вечером за нашим столиком.