Сентиментальные агенты в Империи Волиен

— Говорить об этом должны мы, ведь так?

В этом противостоянии, а таковым оно и было, Кролгул мог только соглашаться; но Инсент привстал, держась за спинку стула, лицо его затуманилось от разочарования.

— О-о, но это было так трогательно… так… так волнующе…

— Да, да, — согласился Колдер, — но, боюсь, дело пошло не совсем в том направлении, о котором мы договаривались.

— Однако при анализе ситуации мы решили… — начал было Кролгул, но Колдер его прервал:

— А вон там что за тип сидит, он твой друг?

Разумеется, Колдер имел в виду меня. Пятьдесят пар глаз сосредоточились на мне — глаз жестких, серых, недоверчивых.

— Пожалуй, можно и так сказать. — Кролгула сотрясал беззвучный смех, который можно было понять по-всякому, но Колдер истолковал его в плохом смысле и бросил в мой адрес:

— Эй, а ты что, язык проглотил? Живо говори, кто ты!

— Нет, я не друг Кролгула, — объяснил я.

— С визитом, что ли, прибыл?

— Он мой друг, мой! — закричал Инсент, и тут же усомнившись, правильно ли поступил, задохнувшись, с кривой улыбкой рухнул на свой стул.

— Да, я тут погостить.

— Наверное, с Волиена?

— Нет.

— Значит, этот тип друг того парнишки, который друг Кролгула, но самому Кролгулу вовсе не друг, — раздался сардонический голос, и все засмеялись.

— Вы здесь не для того ли, чтобы написать книгу о путешествиях? — издевательски поинтересовался Колдер. Смех усилился. — Сделать анализ нашего положения? — Опять смех. — Отчет для…

— Для Канопуса, — сказал я, зная, что это слово прозвучит для них, как старинная песня, как небылица.

Наступило молчание.

Кролгул не мог скрыть своего потрясения: только сейчас он впервые понял, что мое присутствие здесь — это всерьез, что на сей раз мы всерьез воспринимаем его. Странно, но люди, которые занимаются такого рода показушными махинациями, — чуть посмеиваясь, как бы экспериментируя, — часто утрачивают способность видеть со стороны себя и свое место. От наслаждения самим процессом манипулирования, властью, от радости видеть себя в этой роли они как будто теряют свой здравый смысл.

Я медленно обвел глазами лица окружающих. Энергичные лица, обтянутые серой кожей, на них было написано, как их изнуряет эта жизнь. Лица, как каменные. В серых, почти застывших глазах шахтеров я увидел напряженную попытку вспомнить.

Колдер не садился — все еще стоял, держась своей большой рукой за спинку стула, этот лидер шахтеров, отчаяние которых позволило ему стать объектом манипуляций Кролгула, смотрел на меня долгим жестким взглядом и наконец произнес:

— Скажите там, откуда вы приехали, что мы тут очень несчастны.

При этих словах раздался долгий непроизвольный тяжелый вздох, и наступило молчание.

То, что происходило здесь, нельзя было сравнить ни с тем, что происходило недавно на площади, ни с тем, что организовывал, инспирировал Кролгул. Здесь шло действие, другое по качеству, по сути. Я смотрел на Инсента, поскольку, в конце концов, он был ключом к этой ситуации, и видел, что парень замолчал под сильным впечатлением. И даже задумался.

А Кролгул слишком хорошо понял, что наступил критический момент. Он нарочито медленно поднялся на ноги. Выбросил перед собой оба сжатых кулака. И теперь глаза присутствующих обратились на него.

— Несчастны! — повторил он последнее слово Колдера тихо, едва слышно, так что все замерли, стараясь его услышать. — Да, именно это слово мы будем повторять снова и снова… — Голос Кролгула набирал силу, и его кулаки медленно тоже поднимались. — Несчастье было наследием наших отцов, несчастье — это то, что мы едим и пьем, несчастье — таков удел наших детей! — Кролгул закончил криком, уронив кулаки вдоль тела. Он стоял там, демонстрируя свою смелую осанку, свое бледное лицо, и глаза его на самом деле могли показаться запавшими и голодными.

Но он рассчитал не точно: он не увлек шахтеров.

— Да, — согласился Колдер, — думаю, ничего нового мы не услышали. — И, обернувшись ко мне, спросил: — Вы, откуда, вы говорите, прибыли? Ну, не имеет значения. А вот что ответите вы на его речь? — Говорилось это с полуусмешкой, но, признаться, усмешка эта была обнадеживающая, и теперь все глаза снова повернулись ко мне, и все присутствующие наклонились вперед в ожидании моего ответа.

— Я бы на вашем месте первым делом объективно оценил свое состояние и точно сформулировал, как все обстоит на самом деле.

От моих слов шахтеры оцепенели, а на лице Инсента, которое он вдруг обратил ко мне, застыло такое выражение, будто я его ударил нарочно, с целью причинить боль. Джохор! Инсенту все достанется не просто. Вот что самое трудное в Галактике: если ты какое-то время был игрушкой слов, слов, слов, ты не сумеешь сразу сбросить зависимость от их опьяняющей силы.

— Думаю, мы все на это способны, — сухо заметил Колдер, снова усаживаясь на место и полуотвернувшись от меня, обратившись к своим приятелям. Но он не забыл обо мне. Все еще исподтишка косился на меня, как и остальные.

Кролгул тоже уселся и сурово глядел на Инсента. Инсент под этим взглядом заерзал на стуле, чувствуя неловкость и раздираемый противоположными чувствами. Я воспринимал его как некий вакуум, из которого энергия Канопуса утекала и всасывалась Кролгулом. Инсент мог сколько угодно сидеть тут за моим столиком и объявлять себя моим другом, но он был в полной власти Кролгула. Теперь, когда Кролгул сумел понять, что потерял приверженность — как он надеялся, временно — волиенаднанцев, у него оставался только Инсент. Это зрелище напоминало мне наблюдение за жертвой, из которой вытекает кровь: жертва задыхается и съеживается, только Инсент питал и питает Кролгула не кровью.

Моей единственной надеждой был Колдер.

Я встал, чтобы меня видели все.

— Уходите? — Колдер был явно разочарован. Но тут же произошло то, на что я и надеялся, — Колдер произнес: — А не могли бы мы рассчитывать на вашу любезность — услышать мнение со стороны, объективное мнение?

— У меня есть предложение, — ответил я. — Вы соберитесь все вместе, пусть придут все, кто сможет, и организуем встречу, вместе с Кролгулом. И все вопросы обсудим.

Сначала они не соглашались, но под конец все-таки решились. У Кролгула не было выхода, хоть ему это вовсе не нравилось.

Конечно, мы могли прекрасно обсудить все вопросы прямо там, где оказались в тот момент, в том самом кафе, но меня беспокоил Инсент.

Я не приказывал ему следовать за мной, когда покидал кафе, но он все же пошел. Телом он был со мной.

Я отвел его в бедный район города, где поселился сам. Вдова шахтера, которой надо было растить детей, сдавала комнаты. Буквально первыми ее словами было: «Мы несчастный народ», — причем сказала она это так спокойно, с таким чувством собственного достоинства, что во мне пробудилась надежда: вот что, подумал я, могло бы спасти их всех от Кролгула.

Хозяйка согласилась подать нам в комнаты скромный ужин. Он был действительно скромным: народ тут беден по-настоящему.

Мы с Инсентом по-братски разделили хлеб и фрукты, сидя за столом друг напротив друга.

— Ну, Инсент? — спросил я. — Что же мне с тобой делать?

Мой вопрос был вовсе не риторическим.

— Вы хотите меня наказать, вы меня накажете, — все ныл он, но при этом наслаждался своей униженностью, чему научился от Кролгула.

— Да, тебя, естественно, накажут. Не я, и даже не на Канопусе. Тебя покарает внутренний закон действия и противодействия.

— Как это жестоко, — прорыдал Инсент и тут же заснул: весь его аппарат чувств был расстроен, а ум подчинился этому расстройству. Однако физически парень достаточно крепок; это уже кое-что.

Оставив Инсента спящим, я попросил хозяйку присмотреть за ним, а сам провел ночь, обходя городские и пригородные бары. Повсюду беспокойство, даже ощущение грядущих беспорядков. Трудно определить, чем это вызвано в большей степени — ухудшением условий на планете или же стараниями Кролгула… о котором, интересно отметить, говорили значительно меньше, чем об Инсенте. Неудивительно, что силы Инсента иссякли. Казалось, он объездил все главные населенные пункты Волиенадны и большинство мелких. Если вы спросите, что же люди в нем нашли, я могу в ответ сказать только одно — его заметили. Он произвел впечатление. В городах и поселках он присутствовал на множестве собраний: в кафе, шахтерских сообществах, женских клубах, а это право бывать повсюду давало ему его убеждение, что он борется за правое дело. У него нет никаких верительных грамот. В тех редких случаях, когда он встречает сопротивление, он нетерпеливо, даже презрительно отвергает необходимость каких-либо мандатов, как будто его собеседники проявляют мелочность, а то и кое-что похуже; а через несколько часов убедительных увещеваний — предельно измучив слушателей, у которых вскоре даже проявлялись все признаки нервного перенапряжения, — он неизбежно отбывает дальше.

Можно ли сказать, что к нему не было доверия? Нет, дело обстоит гораздо интереснее…

Есть такой тип революционеров, который всегда всплывает в период возможных перемен. Вначале он нерешителен, даже робок, потом удивляется, что умеет своей горячей убежденностью убеждать других, но вскоре все эти другие вызывают полное его презрение. Ему трудно поверить, что его, такую незначительную, и даже недостойную личность (потому что, по крайней мере вначале, он сомневается в себе), могут воспринимать всерьез те, кто старше и опытнее него, личности и впрямь иногда достойные и незаурядные, которые представляют народные массы. Все же он, этот факел праведной уверенности, лишь благодаря собственным достоинствам, сумел к ним приблизиться, уговорить их, убедить, и они теперь в его власти. Он просил о доверии — в первую очередь, — ну и о деньгах, а также надеялся воспользоваться их влиянием. В мгновение ока образовались группки людей, — повсюду, в каждом местечке, — которые выполняют его требования, ссорятся друг с другом, желают его слушать. Его слушают, вот что главное! Достаточно понаблюдать за ним, за его горящими глазами, за этим напряженным, как туго натянутая пружина, юнцом: он подался вперед — за столиком кафе, на перекрестке улиц, где угодно, — пригвоздил жертву взглядом в убеждении, что они разделяют одну цель, что они конспираторы, что их — всегда — объединяет какая-то задача, небольшая по сравнению с невероятными возможностями. И тут же сразу, почти сразу эта небольшая задача так замечательно разрастается. Обнаружив, как легко говорить, когда ставятся конкретные задачи, скажем, создание местной группировки, или организация подпольных встреч, он вдруг — с не меньшим, чем другие, удивлением — понимает: да ведь то, о чем он говорил с людьми, уже превратилось в движение в масштабах города, потом планеты, даже в межпланетное.

— Мы сметем звезды ради нашего правого дела! — кричал Инсент на митинге в одном городе. А когда кто-то из собравшихся в ответ заорал: «Постой, парень, давай начнем с чего-нибудь попроще!» — в толпе раздался исключительно дружелюбный смех. А как же! Если ты оказался способен воспарить так далеко и так быстро из столь заурядного исходного пункта — в данном случае, с этой планеты, где люди невероятно измучены непосильным трудом, опустошены и хотят лучшей жизни, — тогда почему бы не «смести звезды» и не «преобразовать все»?

— Разве настоящий момент не динамичен? — кричал Инсент то с одной кафедры, то с другой. И сам оратор и впрямь излучал динамизм, так что бедные усталые люди, слушавшие его, тоже заражались этим; хоть и не надолго, потому что, как ни странно, впоследствии они чувствовали себя еще более усталыми, более изможденными, — после того как Инсент перебирался в другое место, обитателей которого решил расшевелить, привести в действие.

— Новые формы жизни станут динамически грандиозными, — вещал он, хотя только минуту назад он разбирался с вопросом, заданным из толпы, — о том, что для увеличения зарплат следует подать петицию в Волиен (через Грайса по прозвищу Ненасытная Утроба).

Ну, такая персона, как нам известно, не «сметет звезды», но все же придаст импульс движению очень многих. Однако люди, даже находясь под его обаянием, ощущали смутное беспокойство. Да, действительно все чувствовали неосознанное волнение: какими тупыми мы стали! Как одряхлели и устали от жизни! Как далеки от пламенных дней своей юности, которые теперь вдруг ожили в лице этого благородного, вдохновенного юноши. А он, наклонившийся сейчас вперед и удерживающий их взгляды, казалось, всю их жизнь собрал и представил им в виде вопроса.

«Во что ты превратился?» — требовательно спрашивали каждого эти трагические, эти меланхоличные, эти бесстыжие глаза. Потому что, конечно, этот молодой герой, сам не отдавая себе отчета, использует все средства, какие у него есть, чтобы сломать разные формы сопротивления, с которыми ему предстоит столкнуться, в том числе секс, любовь материнскую и отцовскую: «О, если бы только мой сын был таким, настоящим пламенным бойцом!»; «О, почему в свое время я не выбрала в мужья такого человека!».

Но в душе все ощущали смутную тревогу. Может, ради доброго дела, но ими манипулировали! И как такое возможно, что этот человек играет не только тобой, недостойным (конечно), — этот юноша, у которого еще молоко на губах не обсохло, — но и твоими уважаемыми и почитаемыми коллегами?

Этот манипулятор с самого начала понимал, причем инстинктивно (все это практически всегда делается инстинктивно, а не из расчета: наш герой работает на волне чистой мысли «угадай и почувствуй», он никогда не сядет и не задумается: «Как мне удалось подмять под себя этого бедного простофилю?»), что нужно обязательно упомянуть какое-нибудь «имя», чтобы произвести впечатление на собеседника. «Сегодня встретил Хаддера, — роняет он доверительно и как бы между прочим, — он сказал мне, что поговорит с Севом, а когда я заскочил к Боли вчера, она уверена, что знает, как достать…» Какие-то большие, почти невероятные суммы как будто материализуются; и вдохновенный юноша вместе с загипнотизированной жертвой в молчании их обдумывают. «Да-а-а… — наконец бормочет жертва, — понятно, да-а-а…»

И на лице каждого из них мелькает легкая неловкая улыбка от ощущения абсурдности ситуации.

Он все это проделывает в одиночку. Именно он обладает чутьем, искрой, движущей силой, энергией, именно он может завести этих людей, или, иначе говоря, кадры. Он — кто такой? Кто я? Может, это он бормочет про себя в минуты паники, видя, как марионетки дергаются и качаются на веревочках повсюду, куда он ни взглянет. Но как подобное стало возможным?.. Все эти умные, умелые, опытные люди? Выполняют его призывы?

Он чувствует, как будто сам дергается над пустым пространством. Паника накатывает снова и снова, но он от нее уклоняется, избегает ее, бежит… Он работает усерднее, быстрее, переезжает с места на место, едва ли спит вообще, ест только попутно с этим процессом убеждения людей и манипулирования ими: «Нет, мне только сандвич, благодарю вас, вполне достаточно…»; «Разве что стакан воды, больше я ничего не хочу…» Но тем временем что-то происходит. Наступают, бесспорно, какие-то перемены. Разумеется, не в масштабе, предусмотренном на этапе игры в «сметание звезд». Но и не так скромно, конечно, как он себе представлял в те первые робкие моменты. Нет, когда он впервые почувствовал, что его поднимают эти божественные крылья правоты и убежденности, он подумал: «О-о, может быть, я смогу заставить их увидеть хоть немного…» Но нет, он очень далек от этого. В реальности возникают организации — с оплаченным членством, фондами, брошюрами, фирменными бланками, собраниями. Они функционируют. Как ни странно, его имя никогда там не мелькает. Почему так? А просто потому, что смысл его существования, его требования, его приказы не могут выражаться ничем конкретным — таким, как печатный бланк, перечень спонсоров. Хотя его имя, возможно, мелькнет где-то в самом незначительном документе, будет упомянуто в качестве заместителя секретаря или кого-то в этом роде. И, кроме того, всегда есть что-то немного сомнительное в этих операциях. Его презрение к людям, с которыми он имеет дело, его растущее изумление, когда он обещает и уговаривает, необходимость отчитываться о денежных суммах, которые никогда не существовали, заявлять, что такой-то и такой-то сказали то-то и то-то — и все это будет неправдой; за этой реальностью, которую можно осязать, пощупать рукой, за этой организацией, ее собраниями, спонсорами, провозглашенными целями лежит мираж сплошной лжи.

Ложь, ложь, ложь. Лесть, подхалимство и ложь.

В тот или иной момент, но не раньше чем через много лет, жертва вдруг поймает себя на том, что бормочет: «Да, тот парень — как его звали? — вообще-то он был сумасшедшим, верно?»

А тем временем нашего героя, вероятно, настиг приступ настоящего сумасшествия, такого, которое потребует врачебного вмешательства, или же он переселился на другую планету.

И показалось, будто он никогда не участвовал в этой сумятице и страстной деятельности. Его имя если и вспоминалось, то лишь изредка, к настоящему времени тем людям, которых он заставлял плясать под свою дудку, стало стыдно, им хотелось бы стереть из памяти тот период своей жизни. Однако еще и ощущалась какая-то неувязка. Так же, как было невозможно поставить его блистательное имя на печатном фирменном бланке или в качестве подписи под памфлетом с подборкой фактов и цифр (печатный материал такого рода должен в целом быть более точным, чем то, что говорится в речи); и еще потому, что присутствие этой зажигательной личности не гармонировало со всеми другими, более будничными, так что если кто потом и оглядывался в прошлое, ему было трудно найти ей место в своих здравомыслящих и глубокомысленных воспоминаниях. Припомнившиеся события, несомненно, происходили, — возможно, и сейчас существуют где-то то общество или та партия, агонизируют, вся жизнь из них ушла, — но не хотите ли вы сказать, что их вызвал к жизни тот самый психопат?

Вот так и выходит, что история не сохраняет имен этих героев. Тщетно будешь искать в анналах события, которые сам пережил день за днем и точно знаешь, что там происходило, но нигде не найдешь имен тех чудотворцев, а ведь без них не было бы тех событий.

Имени Инсента, как и многих подобных ему, вы не обнаружите ни в одном учебнике истории. А пока все говорили только о нем.

— Да, он был тут на прошлой неделе. Всех нас поднял и продержал всю ночь, мы слушали его речи. Он так искренен, правда ведь?

— О да, это-то можно сказать точно, он искренен. Тут уж нет никаких сомнений.

— Это было самое волнующее событие в моей жизни, — задумчиво скажет кто-нибудь. — Да…

Ранним утром я вернулся к себе на квартиру и оказалось, что Инсент уже ушел. Он почти всю ночь вещал перед хозяйкой дома, не давая бедняге уснуть, так что она выглядела вялой и измученной.

— Он такой чувствительный, этот парнишка, — пробормотала вновь, засыпая на ходу. — Да, совсем не то, что эти сириане. Вы с ним земляки, да? Он так сказал.

И этим мне пришлось довольствоваться.

Когда Инсент вернулся в полдень, он был так упоен собой, что даже меня не узнал. Он посетил Кролгула и Колдера, мимоходом нанес визит в соседний городишко, жители которого «созрели, чтобы понять правду», и когда наконец буквально влетел в комнатенку на верхнем этаже дома, где я его ждал, то в знак приветствия поднял сжатый кулак, глаза у него были остекленевшие и напряженные.

— «Со мной, против меня», — декламировал он, не в силах остановиться. Инсент мерил крупными шагами комнатушку, его несло по инерции, как было все эти дни.

— Инсент, — приказал я, — а ну-ка сядь.

— «Со мной, против меня!»

— Инсент, перед тобой Клорати.

— «С мной, п'р'т'в меня».

— Здесь Клорати!

— О, Клорати, привет, рад служить, вся власть…. Клорати! Я вас сразу и не узнал! О, прекрасно, я должен вам рассказать… — И тут же с улыбкой вырубился на моей кровати.

Тогда я ушел из дому. Я договаривался с Колдером и его ребятами провести наше «противостояние» в каком-нибудь шахтерском клубе или другом их месте встречи; но, по наводке Кролгула, Инсент, не спросив разрешения Колдера, а только поставив его в известность, снял для этой встречи помещение для судебных заседаний в здании суда. Там обычно волиенцы пытали и приговаривали аборигенов за разные мелкие нарушения закона и непослушание. Инсент распространил всякого рода памфлеты и листовки по всему городу под лозунгом «Вызов тиранам».

Я сам пошел к Колдеру, он оказался у себя дома, в компании единомышленников. Он был сердит и внушителен.

Я сказал ему, что, на мой взгляд, наше «противостояние» следует отменить, и что мы — он, я, Инсент, Кролгул и человек десять представителей шахтеров — должны неформально встретиться в его доме или в кафе.

Но с тех пор, как я видел его в последний раз, Колдер впал в риторику. Его взбесило, что «те, у власти» «обманули» его, заменив один из их клубов на место для вынесения приговоров, которое для них связано с гегемонией Волиена; он был зол на себя за то, что пошел на поводу у Инсента, а Инсенту Колдер не доверял, когда тот был вне его компании; еще его разозлил Кролгул, который в присланном сообщении объявлял, что не имеет ничего общего с последними махинациями Инсента, и теперь Колдер воспринимал меня как сообщника Инсента.

— Вы с ним земляки, — заявил он мне.

Я сидел под злыми взглядами десяти пар холодных, неподвижных глаз волиенаднанцев.

— Да, ну и что, — это не обязывает меня отвечать за все, что он сделает.

— Вы утверждаете, что вы с Инсентом из одного места, которое находится очень далеко, но вы не видитесь с ним с глазу на глаз и не знаете, что он тут вытворяет?

— Колдер, — заговорил я, — мне бы хотелось, чтобы вы мне верили. Я не имею ничего общего с этими новыми договоренностями, я считаю их ошибочными.

Но все было впустую; он, как и все остальные, за несколько часов уже наслушался искренних пламенных речей Инсента.

— Мы встретимся с вами в том месте, в комнате волиенцев. Да. Мы там встретимся с вами, и пусть истина восторжествует! — прокричал Колдер и обрушил на стол свой громадный кулак — таков тут общепринятый ритуал, завершающий дискуссию.

Итак, это должно будет произойти.

Кролгул скромно держится в тени. Инсент еще спит, но мечется по постели, улыбается и время от времени что-то бессвязно вещает, после чего снова падает на спину с улыбкой: ему явно снится «противостояние» — которое, как я опасаюсь, вряд ли закончится по-хорошему.

И вот что произошло.

Долгий сон Инсента перешел в качественно другую фазу: парень стал вялым и отяжелевшим. Медленно просыпался, какое-то время не мог прийти в себя. Ошеломленный, не сразу вспомнил, что было перед тем, как он заснул. Куда девался «динамичный», полный жизни, страстный конспиратор? Наконец он собрался с силами, сполз с кровати и пробормотал:

— Кролгул… мне надо к Кролгулу.

— Зачем?

— То есть как зачем? — искренне изумился он.