Революции на экспорт

Важное отличие теории революции Грамши от марксистской и ленинской теорий было и то, что Грамши преодолел свойственный историческому материализму прогрессизм. И Маркс, и Ленин отвергали саму возможность революций регресса. Такого рода исторические процессы в их концепциях общественного развития выглядели как реакция или контрреволюция. Как видно из учения о гегемонии, любое государство, в том числе прогрессивное, может не справиться с задачей сохранения своей культурной гегемонии, если исторический блок его противников обладает новыми, более эффективными средствами агрессии в культурное ядро общества.

У Грамши перед глазами был опыт фашизма, который применил средства манипуляции сознанием, относящиеся уже к эпохе постмодерна и подорвал гегемонию буржуазной демократии – совершил типичную революцию регресса. Но теория истмата оказалась не готова к такому повороту событий. Недаром немецкий философ Л.Люкс после опыта фашизма писал: “Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах”. При этом, опять же, подрыв культурных устоев, которые могли бы противостоять соблазнам фашизма, проводился силами интеллигенции. Л.Люкс замечает: «Именно представители культурной элиты в Европе, а не массы, первыми поставили под сомнение фундаментальные ценности европейской культуры. Не восстание масс, а мятеж интеллектуальной элиты нанес самые тяжелые удары по европейскому гуманизму, писал в 1939 г. Георгий Федотов».

Более того, элита советских коммунистов, получившая в 30-е годы образование, основанное на прогрессистских постулатах Просвещения (в версии исторического материализма), долго не могла поверить, что в Европе может произойти такой сдвиг в сфере сознания. Это не позволило осознать угрозу фашизма в полном объеме. Это особо подчеркивает Л.Люкс: «После 1917 г. большевики попытались завоевать мир и для идеала русской интеллигенции – всеобщего равенства, и для марксистского идеала – пролетарской революции. Однако оба эти идеала не нашли в „капиталистической Европе“ межвоенного периода того отклика, на который рассчитывали коммунисты. Европейские массы, прежде всего в Италии и Германии, оказались втянутыми в движения противоположного характера, рассматривавшие идеал равенства как знак декаданса и утверждавшие непреодолимость неравенства рас и наций. Восхваление неравенства и иерархического принципа правыми экстремистами было связано, прежде всего у национал-социалистов, с разрушительным стремлением к порабощению или уничтожению тех людей и наций, которые находились на более низкой ступени выстроенной ими иерархии. Вытекавшая отсюда политика уничтожения, проводившаяся правыми экстремистами, и в первую очередь национал-социалистами, довела до абсурда как идею национального эгоизма, так и иерархический принцип».

Оптимизм, которым было проникнуто советское мировоззрение, затруднил понимание причин и глубины того кризиса Запада, из которого вызрела фашистская революция. Л.Люкс пишет по этому поводу: «Коммунисты не поняли европейского пессимизма, они считали его явлением, присущим одной лишь буржуазии… Теоретики Коминтерна закрывали глаза на то, что европейский пролетариат был охвачен пессимизмом почти в такой же мере, как и все другие слои общества. Ошибочная оценка европейского пессимизма большевистской идеологией коренилась как в марксистской, так и в национально-русской традиции».

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость надстройки, общественного сознания. Крупнейший психолог нашего века Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: “Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями”.

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе (“немецкой психопатии”) признал: “Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему”. Он прекрасно знал все “разумные” экономические, политические и пр. объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных “объективных причинах”. Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который вел к краху.

Иррациональные установки владели умами интеллигенции и рабочих во время «бархатных» революций в странах Восточной Европы. Они ломали структуры надежно развивавшегося общества и расчищали дорогу капитализму, вовсе того не желая. Польские социологи пишут об этом явлении: «Противостояние имело неотрадиционалистский, ценностно-символический характер („мы и они“), овеяно ореолом героико-романтическим – религиозным и патриотическим. „Нематериалистическим“ был сам феномен „Солидарности“, появившийся и исчезнувший… Он активизировал массы, придав политический смысл чисто моральным категориям, близким и понятным „простому“ человеку – таким, как „борьба добра со злом“… Широко известно изречение А.Михника: „Мы отлично знаем, чего не хотим, но чего мы хотим, никто из нас точно не знает“.

Подобный слом произошел в СССР в конце 80-х годов. Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не “объективными интересами”, а именно всплеском коллективного бессознательного. Это поведение казалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям. Возьмите Армению начала 90-х годов. Нет смысла искать разумных расчетов в ее войне с Азербайджаном – шансов на успех в такой изнурительной войне почти не было. Это – массовый психоз, вызванный политиками для свержения советского строя и разрушения СССР.

«Процесс начавшихся на постсоветском пространстве народно-демократических революций обрел облик, характерный для неустойчивых эмоционально-психологических состояний. Вчера по отношению к властям – высочайший рейтинг политического доверия и симпатии, завтра – катастрофический провал, антагонизм, приводящий вчерашних кумиров практически к свержению. Так случилось с Шеварднадзе, Кучмой, Акаевым»18.

Перестройка и начальная фаза рыночной реформы в СССР – чистый случай революции регресса, и его совершенно не могло предсказать советское обществоведение исходя из теорий революции Маркса и Ленина. Кто в 90-е годы поддержал Ельцина, если не считать ничтожную кучку “новых русских” с их разумным, даже циничным расчетом, и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали именно те, в ком взыграло обузданное советским строем антицивилизационное коллективное бессознательное. Эти внеклассовые массы людей, освобожденные от рациональности заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина “я дал вам свободу!” В самом понятии рынок их слух ласкал эпитет: стихийный регулятор. А понятие плана отталкивало неизбежной дисциплиной. И к этим людям, как запорожцы босым, но пьяным и веселым, КПРФ взывала: выберите нас, мы восстановим производство и вернем вас к станку и за парты.

Когда такая революция регресса происходит с половиной народа и он начинает “жечь костры и в церковь гнать табун”, то это – национальная катастрофа. Это вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации («контрреволюция через 70 лет»), а «революция гунна», имеющая цивилизационное измерение. В РФ оно выражается в демонтаже главных структур современной цивилизации – промышленности, науки, образования, больших технических систем (типа Единой энергетической системы).

Революция может иметь причиной глубокий конфликт в отношении всех фундаментальных принципов жизнеустройства, всех структур цивилизации, а вовсе не только в отношении способа распределения произведенного продукта («прибавочной стоимости»). Например, многие немецкие мыслители первой половины ХХ в. считали, что та революция в Германии, которая возникла в результате Первой мировой войны, имела в своем основании отношение к государству. О.Шпенглер приводит слова видного консерватора И.Пленге о том, что это была «революция собирания и организации всех государственных сил ХХ века против революции разрушительного освобождения в ХVIII веке». О.Шпенглер поясняет: «Центральной мыслью Пленге было то, что война привела к истинной революции, причем революции социалистической. „Социализм есть организация“, он предполагает плановое хозяйство и дисциплину, он кладет конец эпохе индивидуализма»19.

Понятно, что такая революция совершенно противоречит теории Маркса, ибо для марксизма государство – лишь паразитический нарост на обществе. О.Шпенглер отмечает: «Маркс и в этом отношении превратился в англичанина: государство не входит в его мышление. Он мыслит при помощи образа society – безгосударственно»20.

Главным предметом данной книги является специфический тип революций, который иногда обозначается словом «цветные», а чаще словом «оранжевые» – по названию самой крупной из них, которая произошла на Украине в конце 2004-начале 2005 г. Две другие сходные революции имели место в 2000 г. в Югославии и в 2003 г. в Грузии. Описание и анализ «оранжевых» революций предваряет краткий очерк их предшественниц, особенно «бархатных» революций 80-х годов в восточноевропейских социалистических странах.

«Оранжевые» революции – это революции, не просто приводящие к смене властной верхушки государства и его геополитической ориентации, а и принципиально меняющие основание легитимности всей государственности страны. Более того, меняется даже местонахождение источника легитимности, он перемещается с территории данного государства в метрополию, в ядро мировой системы капитализма. Такое глубокое изменение государственности имеет цивилизационное измерение.

Наблюдатели, следующие представлениям о революциях, принятым в историческом материализме (революция как смена формации), отрицают за «бархатными» и «оранжевыми» операциями по смене власти статус революций. Российские политологи О. Маслов, А. Прудник так пишут об «оранжевой» революции в Грузии и на Украине: «События 1991 года не могут быть названы бархатной революцией по той простой причине, что в стране произошла смена общественно-экономической формации. Но зададимся простым вопросом: произошла ли смена общественно-экономической формации на Украине, в Грузии и в Киргизии? Безусловно, нет. Это и позволяет говорить о том, что необходимо отделить классическое понятие революции, исторически сложившееся в массовом сознании граждан России, от понятия бархатной революции, которая, по сути дела, революцией не является.

Объективный анализ событий на Украине, Грузии и Киргизии позволяет утверждать, что данные бархатные революции – это форма смены элит на постсоветском пространстве. Не более того… Будущая оранжевая революция в Москве – это не более чем смена элит. Причем значительная часть нынешней федеральной властной элиты в состоянии реально сохранить свои позиции во власти. Так стоит ли из-за этого проливать кровь тех молодых ребят, которые в скором времени будут приезжать в Москву из сотен российских больших и малых городов?..

Более того, будущая оранжевая революция призвана аккумулировать в себе значительную часть негативной энергии общества, и это позволит сформировать новый спектр позитивных общественных ожиданий. Таким образом, оранжевая революция в состоянии отодвинуть на вполне определенное время новую классическую российскую революцию. Если за победой оранжевой революции не последует реальная трансформация политической и экономической системы общества, ведущая к позитивным изменениям в жизни граждан страны, то новая классическая революция не заставит себя ждать. В XXI веке тоже будет свой «1917 год»21.

Действительно, в данной книге не идет речи о классических революциях. Но общественные явления вообще, а революции в частности, и не ограничиваются классикой. Смена власти и в Грузии, и на Украине сопровождалась глубокими структурными изменениями не только в государстве и обществе этих стран, но и в структуре мироустройства. Две постсоветские территории резко изменили свой цивилизационный тип и траекторию развития – они вырваны из той страны, которая еще оставалась на месте СССР, хотя и с расчлененной государственностью. Они перестали быть постсоветскими. Будущее покажет, будет ли это новое состояние устойчивым, но в данный момент приходится признать, что свершилась именно революция.

Разумеется, эти неклассические революции по многим своим важнейшим признакам отличаются от прежних и классовых, и цивилизационных революций. В том числе и по той роли, которую играют внешние силы. М.Ремизов пишет: «Революции всегда в той или иной степени служили целям внешних агентов (хотя бы потому, что в краткосрочном плане они ослабляют общественный организм) и как-то инспирировались извне. Но в великих революциях “внешний фактор” был именно внешним, привходящим по отношению к самому революционному акту. В случае “бархатных революций” все иначе: поддержка извне является их внутренней чертой, входит в онтологию события, становится краеугольным камнем новой легитимности»22.

Для нашей цели – описания и анализа «бархатных» и «оранжевых» революций, которые сложились как специфическая политическая технология свержения государственной власти в самые последние десятилетия (на пороге постмодерна) – нет необходимости вдаваться в детальную классификацию множества революций второй половины ХХ века. Главное – принять и осмыслить тот факт, что реально имевшие место в ХХ веке революции вызваны необходимостью решать задачи не столько формационного характера, сколько цивилизационного.

Мы видели революции, в которых часть общества добивалась изменения главных структур жизнеустройства в соответствии со своими представлениями о благой жизни, но при этом формационные изменения имели для этой части общества второстепенное значение, были лишь инструментами изменения. Таковы были и революция кадетов, и революция либеральной интеллигенции в СССР, и массовый порыв части украинского общества в 2003-2004 гг. Но мы видели и революции, которые другая часть общества производила, чтобы предотвратить эти изменения, противоречащие ее представлениям о благой жизни – и для этого приходилось переделывать общественно-экономические структуры.

Для понимания и предвидения хода революций надо вглядываться не только в противоречия, созревшие в базисе общества, но и в процессы, происходящие или целенаправленно возбуждаемые в надстройке общества – в культуре, идеологии и сфере массового сознания. Грамши дал сильную теорию таких революций, а в последние полвека накапливается и систематизируется богатый эмпирический материал. Эта работа достигла того уровня зрелости, когда появилась возможность быстро разрабатывать технологии таких революций применительно к конкретной социокультурной обстановке.

Глава 2. Ненасильственный характер – принцип “бархатных революций”

Как уже говорилось, основной формой организации жизни больших сообществ людей является государство. Лишь оно позволяет обеспечить существование и развитие целых народов в течение времени, во много раз превышающего срок человеческой жизни. Задача государства – сохранение страны и народа23.

В разных типах общества набор функций государства несколько различен. Либеральное государство западного общества сокращает свои функции, стремится стать “маленьким”, как можно меньше участвовать в экономической жизни и решении социальных проблем. Патерналистское государство традиционных обществ берет на себя многие из этих функций. Но существует минимум задач, которые должно выполнять всякое государство.

Первая задача государства – защита народа и его территории от тех опасностей, от которых люди не могут защититься самостоятельно или мелкими группами24. Это защита и от внешнего врага, и от межгруппового насилия в социальных, межнациональных и религиозных конфликтах, от преступников, от стихийных бедствий и эпидемий. Без своего государства и правительства народ беззащитен.

Для выполнения функций обеспечения безопасности государство организует “силовые структуры”. Защита от внешнего врага осуществляется армиями, защита от преступного насилия и принуждение к выполнению законов – правоохранительными органами. Без легитимного государственного насилия не может существовать никакая страна и никакой народ. Утрата, даже в небольшой степени, монополии государства на легитимное насилие является первым признаком краха государственности. Даже до совершения актов такого насилия (например, казней по приговору “народного” суда) само возникновение незаконных вооруженных и даже невооруженных, но организованных по военному типу формирований есть признак развала государства.

Понятно, что силовые структуры выполняют свою задачу лишь в том случае, если они независимы от всех сил, создающих угрозу государству и народу – иностранных государств, преступных сообществ, радикальных политических борцов против государства. Армия и полиция, попадающие под теневой контроль этих сил (неважно, по каким причинам – из-за коррупции, страха или из идейных соображений), сами становятся одним из главных источников опасности для государства.

Важной составляющей государственной системы являются общественные организации, прямо не включенные в аппарат государственной власти. Это политические партии и средства массовой информации, профессиональные, культурные, религиозные, благотворительные организации. Через них государство и конкурирующие с ним силы насаждают свое мировоззрение и свою идеологию, укрепляют свое влияние, добиваются поддержки своей политики со стороны союзников и ослабляют влияние противостоящих социальных групп. Право – это система норм, запрещающих силой закона определенные действия, а идеология – это система идей и представлений о добре и зле, о правильных и запрещённых действиях.

Государство и все общественные силы исходят из более или менее устойчивых представлений о грозящих им опасностях и угрозах. В момент единения власти и общества эти представления в главном совпадают, в условиях раскола общества и разброда во власти эти “карты опасностей” сильно различаются. В предельном состоянии Смуты в умах царит хаос – государство и общество становятся беззащитными, т.к. перестают видеть реальные угрозы и не могут соединиться для их отражения.

“Карта опасностей”, которую обязана составлять и регулярно обновлять власть, в идеале должна совпадать с реальной системой опасностей. Представление об угрозах, которое складывается в массовом сознании (“карта страхов”) гораздо более подвижно и целенаправленно деформируется с помощью идеологического воздействия – и самой властью, и подрывными силами. Иногда власть, чтобы избежать дестабилизации и панических настроений, преуменьшает реальные угрозы, а иногда, наоборот, преувеличивает их, чтобы мобилизовать и сплотить общество. Воздействие на чувство страха как особый срез духовной сферы – вещь очень сложная. В этих действиях нередко совершаются тяжелые ошибки, в них легче вклиниться враждебным государству силам и внедрить в сознание “ложные программы”25.

Для темы данной книги непосредственно важны те опасности для государства, которые возникают в ходе подготовки революции. Это, прежде всего, опасность свержения самой власти и глубокого изменения типа государственности. Как правило, в стабильном государстве смена и первых лиц, и властной команды происходит регулярно в соответствии с принятыми правовыми процедурами. При наличии противоречий в самой правящей верхушке возникают нештатные ситуации (как например, при снятии Н.С.Хрущева в СССР в 1964 г.), но они практически не затрагивают общества и носят характер “дворцового переворота”.

Проблема возникает, когда правящие силы решают заменить властную команду на другую, более подходящую в новых, изменившихся условиях26. Когда смена этой команды (включая президента или премьер-министра) мало затрагивает интересы конфликтующих сил, она проходит гладко и никто не сопротивляется. Особенно легко это происходит в президентских республиках, ибо с отдельным политиком можно договориться, ему можно пригрозить или в крайнем случае “ликвидировать”. Для его замены не требуется дорогостоящих операций типа “революции”.

Другое дело, когда правителей заменяют, чтобы изменить направление деятельности власти, поставить перед ней принципиально новые цели. Это вызывает сопротивление влиятельных общественных сил. Даже если верховный правитель и сам был бы рад, получив хорошие отступные, удалиться от власти, уступив место более подходящему “менеджеру”, ему этого не позволяет его окружение (“хунта”). Ведь оно тоже имеет средства воздействия на “первое лицо” – хотя бы с помощью шантажа. В этих случаях и приходится устраивать перевороты. Лучше “бархатные”, без большого насилия. Это обходится дешевле и не создает риска породить реальное сопротивление части народных масс.

Типичным примером такой смены властной бригады была замена Горбачева на Ельцина в 1991 г. Команда Горбачева сделала для демонтажа советской политической и экономической системы все, что позволяли доктрина, риторика, сам образ этой команды. Соблазнив людей знаменем, на котором написано “Больше социализма! Больше социальной справедливости!”, нельзя было проводить обвальную приватизацию. Такое грубое нарушение приличий как раз и снимает наваждение, чего никак нельзя допускать. Поэтому была разработана программа “свержения” команды Горбачева – программа стандартная и классическая. Граждане смотрели большой политический спектакль – и верили в него настолько, что и спустя 15 лет Горбачев может появляться на публичной сцене и рассказывать, как он страдал оттого, что ему никак не удавалось устроить “социализм с человеческим лицом”.

Если бы изменения в целях и способе действий властной верхушки, которые вызывают смену ее персонального состава, касались только интересов конкурирующих группировок в правящем слое, то это нас мало бы касалось. Дворцовые перевороты всегда были и будут. Но если приходится проводить революцию, хотя бы и “бархатную”, то это значит, что будут затронуты жизненные интересы большой части народа. В этих случаях быть безучастным наблюдателем глупо. Тут надо смотреть в оба и постараться воздействовать на ход событий. Как правило, соотношение потенциальных сил позволяет это сделать, но обществу не удается превратить свои потенциальные возможности в активные – его сознание подавлено манипуляторами. Действует гипноз – мозг затуманен, руки не двигаются. Под звуки волшебной дудочки колонны людей бредут голосовать – за Ельцина, Кучму, Ющенко, Шеварднадзе, Саакашвили…

Возможность государства нейтрализовать эти опасности на этапе их созревания, а также преодолеть их в самый момент революции во многом зависит от способности власти выстроить “карту опасностей”, в достаточной мере приближенную к реальности. “Бархатные” революции происходят лишь в тех странах, государственная власть которых потеряла эту способность и в своих действиях ориентируется по слишком недостоверной “карте”, а то и вообще “пользуется картой другого района”.

Причины этого многообразны. К фундаментальным причинам надо отнести мировоззренческую неадекватность власти. Она выражается, прежде всего, в унаследованном от философии модерна механицизме. Более трех веков в культуре Запада господствовало навеянное ньютоновской картиной мироздания представление об обществе и государстве как машинах. Происходящие в них процессы виделись как движение масс под действием сил. Соответственно, и угрозы государству власть видела как существование массы противников, накапливающих силу, которую они и собираются обрушить на защитные силовые структуры государства.

Средства преодоления этой угрозы виделись в укреплении этих силовых структур. Всякие рассуждения о “силе идей” воспринимались властью как лирическая метафора, указывающая на второстепенный фактор. Механистическое мировоззрение просто не позволяло власти увидеть иные угрозы или найти на них адекватный ответ27. Такая власть, как показал опыт, оказывается не готовой к действиям против революции, не применяющей “механическую” силу (хотя бы на решающем первом этапе).

Политолог и депутат Госдумы Р.Шайхутдинов пишет: “Среди угроз власти, которые способна “различить” и выявить сегодняшняя власть, есть только материальные угрозы: нарушение территориальной целостности, диверсии и саботажи, угроза военного нападения или пограничных конфликтов, экономические угрозы и т.п… Огромное количество “нематериальных угроз”, связанных с политическими институтами, с населением и его сознанием и ментальностью, с символическими и коммуникативными формами, с интерпретациями и чужим экспертированием, остаются вне зоны внимания власти, прессы, политтехнологов.

Та власть, к которой мы привыкли, умеет видеть, как у неё пытаются захватить территорию, украсть деньги, но в Украине совершенно незаметно для всех у государства украли репутацию, авторитет и часть граждан, “перевербовав” их в свой народ. А, например, в США сформулировано такое понятие, как “угроза демократии”. Или “приверженность идеалам свободы”. Одно это позволяет американцам объявлять зоной своих жизненных интересов любую точку планеты, где, по их понятию, нарушается демократия или откуда исходит угроза свободе”28.

Как говорилось выше, типичная государственная власть современного типа до сих пор мыслит революцию в категориях марксизма (даже если кадры этой власти о Марксе не слышали). Это внедрено в сознание системой образования, которое построено на постулатах и логических нормах Просвещения. “Бархатные” революции не могут быть описаны и поняты в понятиях теорий революции Маркса и Ленина. Даже Грамши задал лишь методологическую канву для их понимания. В социокультурном плане это революции постмодерна, генетически связанные с революцией 1968 г. во Франции.

Главное заключается не в каких-то отдельных аспектах этого явления, а в том, что оно представляет собой совершенно новую, незнакомую власти систему. М.Ремизов отметил уже очевидную, но почти еще непонятую вещь: “Сам феномен бархатных революций имеет абсолютно неклассическую, постсовременную природу. Он принадлежит неоимперскому миру, а не старому доброму миру суверенных наций”.

Итак, первое принципиальное качество “бархатных” революций, которое использует мировоззренческую слабость (механицизм мышления) государственной бюрократии – их ненасильственный характер или, по меньшей мере, создание полной иллюзии безопасного ненасильственного развития событий. Он нейтрализует главную силу, которую государство готовит для отражения революции – его силовые структуры.

Конечно, все революции и вообще все попытки борьбы с властью, в том числе в их насильственной фазе, всегда содержали и “бархатную” составляющую, использовали методы ненасильственного давления на власть. Популярное американское руководство по проведению “бархатных” революций (Дж.Шарп) гласит: “Случаи ненасильственного сопротивления известны еще примерно с 494 г д.н.э., когда плебеи лишили своей поддержки своих римских хозяев-патрициев. Ненасильственная борьба применялась в различные эпохи народами не только Европы, но и Азии, Африки, обеих Америк, Австралазии и островов Тихого океана”29. Во Франции знаменитый поход женщин на Версаль, возглавленный проституткой Теруань де Мерикур, привел к фактическому падению французской монархии за три года до ее юридического упразднения. Этот опыт изучался, арсенал методов постоянно расширялся.

Дж.Шарп пишет: “Подобно вооруженным силам, политическое неповиновение может быть использовано в различных целях, от оказания влияния на противников с целью вызвать определенные действия или создания условий для мирного разрешения конфликта до разрушения ненавистного режима… Ненасильственная борьба намного более сложное и разнообразное средство борьбы, чем насилие. Вместо насилия, борьба ведется психологическим, социальным, экономическим и политическим оружием, применяемым населением и общественными институтами… Любое правительство может править постольку, поскольку оно способно пополнять необходимые источники силы путем сотрудничества, подчинения и послушания со стороны населения и общественных институтов. В отличие от насилия, политическое неповиновение обладает уникальной способностью перекрывать такие источники власти”.

Пожалуй, самое крупное применение методов неповиновения в ХХ веке – успешная стратегия партии Индийский национальный конгресс по ненасильственному освобождению Индии от колониальной зависимости. Множеством “малых дел и слов” партия завоевала прочную культурную гегемонию в массе населения. Колониальная администрация и проанглийская элита были бессильны что-либо противопоставить – они утратили необходимый минимум согласия масс на поддержание прежнего порядка.

Вот более близкий для нас пример – начало революции 1905 г. Одним из важных принципов государственного устройства царской России был запрет на подачу петиций. Только дворянство имело право ходатайствовать перед царем о сословных и государственных нуждах, но и это право было ликвидировано в 1865 г. Участие в составлении прошений, в которых можно было усмотреть постановку общественно значимых вопросов, по закону строго каралось, особенно если прошение предназначалось к подаче самому царю.

В 1904 г. обострился конфликт царского правительства с земским движением. Земцы пытались склонить царскую власть на путь реформ, предоставляя ей инициативу, чтобы реформы не выглядели результатом давления снизу. Но это не было принято царем, он отвечал, что реформ “хотят только интеллигенты, а народ не хочет”. Царь запретил проводить земский съезд, но его по обоюдному согласию провели как частное совещание.

Вслед за земским съездом 1904 г. либеральная оппозиция прибегла к новой форме легальной борьбы – она начала “банкетную кампанию”. В губернских городах собирались многолюдные банкеты с участием радикальной интеллигенции, произносились речи, выдвигались конституционные требования и принимались резолюции. Хотя над этими банкетами подшучивали (конституционные требования “за осетриной с хреном”), они ставили режим в трудное положение. Репрессии против участников банкета выглядели бы глупо и были неэффективны, так что оппозиционные выступления оказались легализованы явочным порядком и стали привычными. Директор Департамента полиции А.А.Лопухин считал банкеты более вредными, чем студенческие демонстрации.

Резолюции банкетов оформлялись как петиции, которые были запрещены законом. Таким образом, и петиции были де-факто легализованы. Дошло до того, что петицию с требованием участия выборных представителей в законодательстве написали собравшиеся в Москве 23 губернских предводителя дворянства. Затем московская городская дума единогласно постановила направить правительству требования, аналогичные решениям земского съезда.

Власть почувствовала себя в ловушке, а в этих условиях принятие любого решения сопряжено с большой неустранимой неопределенностью – трудно оценить последствия. В таком состоянии нередко предпринимаются действия, которые и современникам, и будущим историкам кажутся необъяснимыми, неадекватными или даже абсурдными. Обычно в массовом сознании возникает даже идея, что эти действия являются результатом заговора каких-то дьявольски хитрых теневых сил30.

Так царским правительством было принято решение о расстреле мирной демонстрации рабочих 9 января 1905 г. (“Кровавое воскресенье”). Трудно восстановить логику рассуждений, которые привели к этому беспрецедентному для российского государства решению, имевшему катастрофические последствия. С точки зрения формально действующего права намерение рабочих прийти с хоругвями к Зимнему дворцу и подать царю петицию было преступлением. Исходя из этих формальных норм права власти и решили не допустить демонстрантов с петицией в центр Петербурга.

Но эта логика была несостоятельной, поскольку на деле право петиций уже было введено в России явочным порядком во время широкой “банкетной кампании” либералов в 1904 г. Право подать царю прошение быстро укоренилось в массовом сознании и уже воспринималось как естественное право. Таким образом, возникло резкое противоречие между представлением о праве у государственной верхушки и у рабочей массы, и после расстрела власть стала в глазах рабочих нелегитимной31. Так ненасильственные акции либеральных кадетов, которые власть не решилась и не сумела пресечь, создали условия для тоже ненасильственной акции рабочих, на которую власти ответили массированным насилием – и был запущен маховик революции32.

Ненасильственный характер действий со стороны оппозиции (особенно если их совершает “приличная” публика, как на банкетах либеральной профессуры) притупляет саму способность власти видеть угрозы, служит как “обезболивание” государства на первом этапе революций и мятежей. Государство перестаёт реагировать на сигналы, которые в нормальной ситуации повлекли бы самые решительные действия. Например, если оппозиция получает финансирование от иностранных государств для подготовки свержения существующей власти, то в случае привычных “силовых” действий оппозиции вроде устройства баррикад еще можно было бы ожидать активных действий по пресечению этих финансовых потоков. А при всех “бархатных” революциях финансирование оппозиции из-за рубежа ведется совершенно открыто, и власть стесняется этому воспрепятствовать.

Технология “бархатных” революций использует слабость устройства большинства современных государств, исповедующих уважение свободы слова и собраний. В этих государствах в массы и особенно в умы работников правоохранительных органов внедрена идея о недопустимости насилия по отношению к тем, кто не совершает насильственной агрессии – даже если формально допускает “мягкие” правонарушения. Эта неполноценность государственности была заложена, как программа-вирус, в механизм власти всех стран переходного типа, в которых правящий слой отказался от продолжения большого проекта, альтернативного “либерально-демократическому проекту Запада”, впав в соблазн быть принятым в глобальную элиту “мирового сообщества”.

Во всех таких странах была проведена перестройка – отказ от греха “тоталитаризма” в политической сфере и отказ от греха “огосударствления” в сфере экономики. В этот период производятся революции из серии “бархатных”. На втором витке этого перехода производится, там где надо, замена “посттолитарной” власти (например, постсоветской) на властную команду из уже специально выращенного элитарного круга – как это произошло при смене Шеварднадзе на Саакашвили или Кучмы на Ющенко. Этот второй круг замены власти организован по схеме “оранжевых” революций. В них и активизируется та программа-вирус, которая была заложена на первом круге.

Р.Шайхутдинов пишет об “оранжевой” революции в Киеве: “Украинская ситуация показывает, что фактически навязанный Западом Украине (и России) в начале 1990-х гг. правовой механизм легитимизации власти, закреплённый в конституции, само правовое государство, оказались ловушкой. Стратегию Запада можно представить как двухходовку33. Первый ход: дать власти в руки новую, модную, “демократическую” игрушку – выборы, научить с нею обращаться, вырастить слой политтехнологов и политконсультантов, сделать её привычным инструментом (вместе с вытекающими из культурных и менталитетных особенностей народа характерными нарушениями) смены или продолжения власти. Второй ход: проанализировать использование этого инструмента и создать противодействующий сценарий, основанный на работе поверх выборного демократического механизма – на использовании современных властных инстанций: “биовласти” и «власти интерпретаций”.

Понятно, что уязвимыми в отношении “бархатных” и “оранжевых” революция являются государства с ущербным суверенитетом. Это те режимы, которые по разным причинам вынуждены сверять свои действия с тем, “что скажут в Вашингтоне”. Напротив, реально независимые государства нечувствительны к таким технологиям. Скажем, “оранжевая революция” невозможна в США, поскольку там полиция разгоняет незаконные митинги и шествия вне зависимости и от поведения их участников, и от реакции “мировой общественности”. Если государство способно противостоять “ненасилию” (как в Белоруссии), то спектакль попросту закрывается. К демонстрантам применяют более или менее вежливое насилие за факт выхода за пределы очерченного им пространства и за превышение отведенного им времени.

В 1995 г., в трудный для Кубы момент, США попытались организовать там “народные волнения” и послали самолеты разбрасывать над Гаваной листовки. Эти самолеты после всех предусмотренных церемоний с приглашением приземлиться были сбиты кубинскими истребителями. А когда в Майами была организована целая флотилия яхт и катеров “возлагать венки” в море, Куба предупредила, что вся эта флотилия будет потоплена. Все это было в рамках международного права – и Мадлен Олбрайт в ООН дала задний ход. Эту возможность и Белоруссия, и Куба имеют потому, что их властная верхушка действует исходя из обязанностей государства перед своим народом, а не исходя из теневых договоренностей о врастании этой самой “верхушки” в глобальную элиту.

Неумение противостоять невооруженной толпе парализует государственных служащих. Совершенно второстепенные вопросы о форме обращения с оппозицией для них становятся более важными, чем выполнение главных задач государства. Толпа блокирует здание правительства, а само правительство убеждено, что никаких насильственных действий предпринимать против толпы нельзя, потому что это недемократично. Происходит добровольный отказ государства не просто от права на легитимное насилие, но даже от обязанности применить насилие ради сохранения элементарного порядка и безопасности.

Дело доходит до полной утраты рациональности в заявлениях политиков. Глава правительства РФ М.Фрадков 24 марта, во время событий в Бишкеке (Киргизия) заявил, находясь в столице Казахстана Астане: “Россия выступает против силового варианта разрешения конфликта… Конфликт необходимо решать, оставаясь в правовом поле, соблюдая Конституцию и действующее законодательство”.

Конечно, политиков нельзя понимать буквально, но все же… Как может власть, “оставаясь в правовом поле”, не применить силу, когда толпа громит здание правительства и магазины? Это же абсурд! Разве “Конституция и действующее законодательство” не обязывают воспрепятствовать свержению президента и правительства насильственными методами? Разве имеет право полиция безучастно наблюдать за погромами и грабежом? Фрадков сказал вещь несусветную с точки зрения государственного права. А ведь он сказал это в непосредственной близости от места событий, причем от имени России! Чего же нам, выходит, надо ждать от российской власти, если и в Москве Сорос устроит подобную демократию?

Даже в тех странах, где почитание гражданских прав и демократии не приобрело статуса высших ценностей, для ведения ненасильственных действий против власти удается найти средства парализовать ее силовые структуры. Так, в 1986 г. на Филиппинах оппозиция не признала результаты президентских выборов, на которых, согласно официальному подсчету голосов, победил диктатор Маркос (на выборах 1981 г. он якобы получил 86% голосов). Власть располагала мощными репрессивными силами. Однако при проведении массовых демонстраций и митингов в Маниле был использован такой прием: как только машины с вооруженными солдатами выходили из ворот казарм, навстречу им устремлялась толпа женщин в самых нарядных платьях, с цветами в волосах. Они кидали солдатам цветы, приветливо улыбались и пели – и Маркос не смог заставить солдат стрелять в эту толпу. За несколько дней армия была деморализована и присоединилась к оппозиции34.

Ненасильственный характер действий противника не только обессиливает государственный аппарат, но и раскалывает общество. Если власть отвечает насилием, то слишком большая часть общества начинает сочувствовать противнику, и этот опасный для государства процесс приходится тормозить, неся большие издержки. Примером может служить Интифада – ненасильственная революция нового типа, продукт конца ХХ века. Способ действий в ней разрабатывала группа европейских и арабских ученых – психологов, социологов и культурологов. Предложенную ими программу можно считать достижением современного обществоведения. Главный принцип Интифады – непрерывность и полный отказ от насилия. Действующие лица – дети и подростки.

Когда по телевидению нам показывают сцены, в которых мальчишки швыряют камни в израильских солдат, надо понять смысл этого действия. Психологи предвидели, что когда детям и подросткам придется открыто выйти против вооруженных солдат, они испытают невыносимый стресс. Именно для того, чтобы разрядить его, снять напряжение, им разрешили кидать камни – но стараясь не нанести травмы солдатам. На практике так и было, физического вреда израильские солдаты практически не понесли. Но оказалось, что их моральное состояние от сопротивления детей страдало очень сильно. Известный военный историк Израиля заметил, что “одна из лучших боевых армий мира быстро дегенерирует в полицейскую силу четвертого сорта”. По его оценкам, после Интифады армия Израиля показала бы себя в серьезной войне не лучше, чем аргентинцы на Мальвинских островах.

Как же ответили сионисты на революцию детей? Поначалу позорно. Обозреватель газеты “Нью-Йорк Таймс” по Палестине Т.Фридман, любящий афоризмы, предупредил палестинских подростков: “если один из наших попадет в госпиталь, 200 ваших попадут на кладбище”. Интифада началась в декабре 1987 г., к декабрю 1989 г. по официальным данным ООН на оккупированных Израилем территориях погибло 2 тысячи детей и подростков.

Садизм, с которым избивались дети, поразил израильтян. Философ Авишай Маpгалит собpал возможные объяснения этого садизма. Главный смысл сводился к тому, чтобы разжечь ненависть арабов и заставить их перейти к насилию, к терроризму. Это был “жесткий” вариант консолидации деморализованного израильского общества и укрепления легитимности власти в его глазах. Таким образом, Интифада была успешной, она расколола израильское общество и потребовала от власти Израиля очень больших затрат, к тому же создавших новые тяжелые угрозы.

Показательна история перестройки в СССР, которая в Москве и столицах прибалтийских республик велась по канонам “бархатных” революций. Здесь прилагались специальные усилия к тому, чтобы спровоцировать армию и милицию на насильственные действия против “революционеров”. Провоцировать не удавалось, т.к. дисциплина в силовых структурах была еще очень строгой. Насильственные действия “военщины” пришлось организовать самой власти.

Вот как был устроен “путч” в Вильнюсе в январе 1991 г. Тогдашний председатель Литовской республики В.Ландсбергис вызывает взрыв возмущения рабочих Вильнюса (в большинстве своем русских) бессмысленным повышением цен, к тому же объявленным в день православного Рождества. Кем-то подогретая толпа идет громить здание Верховного Совета ЛССР, подходы к которому в этот день, вопреки обыкновению, не охраняются. Толпу дополнительно провоцируют из здания – из дверей ее поливают горячей водой из системы отопления. Большого вреда нет, но страсти накаляются до предела. Люди с заранее припасенными камнями бьют стекла.

Повышение цен немедленно отменяется, но беспорядки начались, радио сзывает литовцев со всей страны на защиту парламента. А когда прибывают толпы людей и расставляются по нужным местам, подразделения войск КГБ начинают, казалось бы, абсурдные действия – с шумом и громом, с холостыми выстрелами танков и сплющиванием легковых машин штурмуют… телебашню Вильнюса. Этот штурм не имеет смысла, потому что рядом, в Каунасе, продолжает действовать мощный телецентр, а ту же телебашню в Вильнюсе накануне мог занять патруль из трех человек. В самом Вильнюсе занявшие телебашню “оккупанты” отказываются отключить автоматические радиопередатчики, призывающие народ на баррикады – хотя адреса этих радиопередатчиков известны.

В результате “штурма” – 14 погибших (убитых “неизвестными снайперами”, но никак не военными), ритуальные похороны, практическая ликвидация компартии Литвы и всех “консервативных сил”, которых в общественном мнении можно было связать с путчистами, получение Ландсбергисом тотальной власти, активное контрнаступление радикальных демократов в Москве. Таким образом, положение литовских “перестройщиков” было укреплено благодаря “насилию власти” в Вильнюсе, во время которого были совершены демонстративно грубые действия и принесены объединяющие литовцев жертвы.

По такому же сценарию, хотя даже без холостых выстрелов и с гибелью от несчастных случаев всего троих юношей (а также министра внутренних дел СССР Пуго с женой в результате “самоубийства”), был проведен “путч ГКЧП” в Москве в августе 1991 г. В первые дни эйфории после “ликвидации путча” видный публицист А.Бовин сказал, перефразируя Вольтера: “Если бы этого путча не было, его следовало бы выдумать!”. Горбачев также выразил удовлетворение: “Все завалы с нашего пути сметены!”35

Когда процесс свержения власти посредством “бархатной” революции вступает в решающую стадию, удержать толпу в рамках ненасильственных действий оказывается важной и очень непростой задачей. В “учебном пособии” Дж.Шарпа сказано: “Поскольку ненасильственная борьба и насилие осуществляются принципиально различными способами, даже ограниченное насильственное сопротивление в ходе кампании политического неповиновения будет вредным, так как сдвинет борьбу в область, в которой диктаторы имеют подавляющее преимущество (вооружения). Дисциплина ненасильственных действий является ключом к успеху и должна поддерживаться, несмотря на провокации и жестокости диктаторов и их агентов”.

Чем более фундаментальные и непримиримые общественные противоречия становятся мотивами недовольства граждан, вовлеченных в “бархатную революцию”, тем больше в этой революции элементов самоорганизации, не вполне контролируемых извне. Иными словами, тем менее “бархатной” становится такая революция. Иногда этот “небархатный” характер проявляется очень быстро и становится главенствующим. Это проявилось, например, в венгерских событиях 1956 г. и в образовании польской “Солидарности”.

В других случаях “бархатная” технология оказывается столь эффективной и соответствующей культуре общества, что его революционная часть сама стремится не выходить за рамки ненасильственных действий и сдерживает своих радикалов – это мы наблюдали и в палестинской Интифаде, и при ликвидации режима апартеида в Южно-Африканской республике. В этих случаях как раз силы, противодействующие революции, стараются радикализовать конфликт и организуют провокации, стимулируя или даже создавая вооруженные группы, которые совершают акты насилия (в том числе террористические). Это раскалывает общество, отталкивает его умеренную часть от революции. В случае Интифады эту роль играют террористические движения, выступающие под флагом ислама, в ЮАР – племенные террористические отряды.

В очень редких случаях, наоборот, контролируемые насильственные действия служат лишь запалом, пусковым двигателем для возбуждения чисто “оранжевой” толпы, осуществляющей манипулируемый государственный переворот, как это было в свержении Чаушеску в Румынии в 1989 г., а затем и в ликвидации советской государственности в 1991 г. (“путч августа 1991 г.”).

Ниже мы рассмотрим другие наиболее характерные и общие признаки “бархатных” революций, не вдаваясь в причины каждой из них и не оценивая их с точки зрения справедливости и оправданности в свете тех или иных моральных ценностей. Всем тем, кто стремится определить свою позицию при назревании подобных катастроф, полезно для начала иметь беспристрастное знание о том, как они организуются и проводятся.

В 80-е годы и организация и технология «бархатных» революций стала объектом изучения и разработки в крупных государственных и полугосударственных учреждениях Запада. Выше уже цитировалось известное руководство Дж. Шарпа – научного руководителя Института Альберта Эйнштейна (ИАЭ). Об этом Институте известно следующее.

ИАЭ основан в 1983 г. в США. В официальной декларации его целями названы «исследования и образование с целью использования ненасильственной борьбы против диктатур, войны, геноцида и репрессий». Возглавляют его бывший офицер DIA (Разведуправления Министерства обороны США) полковник Роберт Хелви и профессор Гарвардского университета Джин Шарп. Его сочинения, посвященные использованию ненасилия в свержении государственной власти, переведены на 27 языков. ИАЭ существует на деньги «благотворительных фондов» Сороса и правительства США. Шарп с помощниками с момента основания ИАЭ постоянно ездит в намеченные для переворотов регионы для «поддержки революций».

Шарп – главный теоретик и «лицо» ИАЭ, в то время как практической работой занимается его председатель полковник Роберт Хелви, начавший эту работу даже раньше, чем он официально уволился из армии США. Проработав 30 лет в DIA, он накопил богатый опыт подрывной деятельности в Юго-Восточной Азии. По многочисленным сообщениям Хевли также был оперативным сотрудником резидентуры во время организованного США переворота в Сербии, и по крайней мере одно сообщение касается его пребывания на Украине во время «оранжевой» революции.

Согласно отчету ИАЭ с 2000 по 2004 год, его целью было «продвижение всемирного изучения и использования ненасильственного действия во время конфликтов». Многочисленные группы, заинтересованные в таком «передовом опыте», обращались в ИАЭ за последние годы: из Албании, Косово, Молдавии, Сербии, Словакии, Кипра, Грузии, Украины, Белоруссии, Азербайджана, Ирана, Афганистана, ОАЭ, Ирака, Ливана и оккупированных территорий Палестины, Вьетнама, Китая, Тибета, Шри Ланки, Малайзии, Кашмира, Гаити, Венесуэлы, Колумбии, Боливии, Кубы, Мексики, Анголы, Эфиопии, Эритреи, Того, Кении и Зимбабве.

Другое учреждение, активно действующее в том же направлении – Международный Центр Ненасильственных Конфликтов (МЦНК), руководимый доктором Петером Аккерманом и бывшим военным Джеком Дювалем. Согласно сообщению на сайте МЦНК, он «развивает и поощряет использование гражданской ненасильственной стратегии с целью установления и защиты демократии и прав человека во всем мире,.. предоставляет помощь в подготовке и присылке полевых инструкторов, для углубления теоретических знаний и практических навыков применения ненасильственных методов в конфликтах по всему миру, где возможно продвижение к демократии и правам человека».

Основатель и председатель МЦНК Аккерман одновременно является одним из членов наблюдательного совета факультета права и дипломатии в университете Тафта, который активно готовит кадры для американских разведслужб, а также членом исполнительного совета Международного Института Статегических исследований в Лондоне. Аккерман был также директором-основателем ИАЭ. Аккерман был продюсером документального фильма «Свержение диктатора» о свержении Слободана Милошевича, переведенного на арабский, фарси, французский, китайский, русский и испанский языки. Он также редактор и советник телевизионного сериала «Самая мощная сила» о ненасильственной борьбе как средстве смены режима (переведен на арабский, фарси, китайский, русский и испанский). Аккерман также автор двух книг на ту же тему и регулярно читает лекции об использовании ненасилия для свержения намеченных правительств, в том числе в государственном департаменте США36.

Глава 3. «Бархатные» революции как спектакль постмодерна

Принято говорить, что «бархатные» революции – продукт эпохи постмодерна. Что это значит?

Революции эпохи модерна – как буржуазные, так и антибуржуазные – вызревали и предъявляли свои цели и свою доктрину на основе рациональности Просвещения. Язык и проблематика Просвещения задавали ту матрицу, на которой вырастали представления о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения, о компромиссах и войне групп и классов. Под доктринами революций был тот или иной центральный текст, корнями уходящий в ту или иную мировую религию. Революционные силы могли объединяться или раскалываться в связи с трактовкой этого текста (например, «Капитала» Маркса), но все это происходило в определенной системе координат, установки и вектор устремлений партий и фракций можно было соотнести с достаточно жесткими утверждениями почти научного типа.

Постмодерн разрушил эти матрицы и главные центральные тексты, произвел, как говорят, их деконструкцию. Проблема истины или правильности понимания аксиом и формул исчезла, исчезли и сами аксиомы, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть совершенно абсурдными. Этот переход был на индивидуальном уровне ознаменован всплеском немотивированных преступлений, так что категории юриспруденции, возникшей как продукт Просвещения, зачастую просто неадекватны природе социальных патологий. На коллективном уровне мы наблюдаем всплеск рационально не мотивированных конфликтов, вспышек насилия, бессмысленных бунтов и «выращенных в лаборатории» революций.

Произошедшие недавно на наших глазах «цветные» революции просто не могут быть истолкованы в привычной логике разрешения социальных противоречий. Политологи с удивлением пишут: «Ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося. А главное, о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи. После революций-то что? Ни от свергнутых и воцарившихся властей, ни со стороны уличных мятежников, которые явно заявили о себе как об активной оппозиционной политической силе, до сих пор ничего вразумительного на этот счет не прозвучало»37. Эти революции и являются интересующим нас предметом.

Двадцатый век был переломным в деле манипуляции общественным сознанием. Сложилась наука, которая занималась этой проблемой, – социальная психология, один из краеугольных камней которой заложил Гюстав Лебон в своем учении о толпе. Возникли и теоретические концепции – учение о культурной гегемонии, учение о подсознательном. Параллельно развивалась новаторская и жесткая практика «толпообразования», превращения больших масс людей в толпу и манипуляции ею.

Возникли новые технологические средства, позволяющие охватить интенсивной пропагандой миллионы людей одновременно. Возникли и организации, способные ставить невероятные ранее по масштабам политические спектакли – и в виде массовых действ и зрелищ, и в виде кровавых провокаций. Появились странные виды искусства, сильно действующие на психику (например, перформанс, превращение куска обыденной реальности в спектакль).

Особенностью политической жизни конца ХХ века стало освоение по­ли­тиками и даже учеными уголовного мышления в его крайнем выра­жении «беспредела» – мышления с полным нарушением и смешением всех норм. Всего за несколько последних лет мы видели в разных частях мира заговоры и интриги немыслимой конфигурации, многослойные и «отри­цающие» друг друга. Мы видим резкое ослабление национального государства, одного из важнейших творений эпохи Просвещения. Едва ли не главным признаком этого ослабления является приватизация насилия – использование и морального, и физического насилия негосударственными структурами и коллективами (политическими и преступными). Зачастую уже государство втягивается как один из актеров в политические спектакли с применением насилия, поставленные теневыми режиссерами (как в случае терроризма).

Все это вместе означало переход в новую эру – постмодерн, с совершенно новыми, непривычными этическими и эстетическими нормами. Один из философов постмодернизма сказал: “Эпоха постмодерна представляет собой время, которое остается людям, чтобы стать достойными гибели”. Это само по себе – постмодернистская метафора. Здесь для нас важно отметить, что постмодернизм – это радикальный отказ от норм Просвещения, от классической логики, от рационализма и понятия рациональности вообще. Это стиль, в котором “все дозволено”, “апофеоз беспочвенности”. Здесь нет понятия истины, а есть лишь суждения, конструирующие любое множество реальностей.

Этот переход накладывается на более широкий фон антимодерна – отрицания норм рационального сознания, норм Просвещения. Что это означает в политической тактике? Прежде всего, постоянные разрывы непрерывности. Действия с огромным «перебором», которых никак не ожидаешь. Человек не может воспринимать их как реальность и потому не может на них действенно реагировать – он парализован. Можно вспомнить танковый расстрел Дома Советов в 1993 г. – то­гда и подумать не могли, что устроят такое в Москве.

Это – пример большого спектакля, сильно бьющего по чувствам. Вот случаи поменьше и поспокойнее. Например, Гаити, где неожиданно устроили показательное избиение генералов, отличников боевой и политической подготовки академий США, которые всю жизнь точно выполняли то, что им приказывали начальники. Вдруг и к ним пришла перестройка – морская пехота США приехала устанавливать демократию и послала ту же уголовную толпу, что раньше забивала палками либеральных демократов, теми же палками забивать родню генералов.

Но буквально с трагической нотой это проявилось в ЮАР. В начале 90-х годов мировой мозговой центр решил, что ЮАР нужно передать, хотя бы номинально, чернокожей элите, т.к. с нею будет можно договориться, а белые у власти все равно не удержатся. Поскольку вести идеологическую подготовку времени не было, «своих» подвергли психологическому шоку, который устранил всякую возможность не только сопротивления, но даже дебатов. Вот маленький инцидент. Перед выборами белые расисты съехались на митинг в пригороде столицы. Митинг был вялый, ничего противозаконного в нем не было. Полиция приказала разъехаться, и законопослушные бюргеры подчинились. Неожиданно и без всякого повода полицейские обстреляли одну из машин. Когда из нее выползли потрясенные раненые пассажиры – респектабельные буржуа, – белый офицер подошел и хладнокровно расстрелял их в упор, хотя они умоляли не убивать их. И почему-то тут же была масса репортеров. Снимки публиковались в газетах и все было показано по западному ТВ. Всему миру был представлен великолепный спектакль.

Расстрел белых расистов в ЮАР и избиение, по указке консула США, членов военной хунты на Гаити открыли новую страницу в истории политических технологий. Новые методы манипуляции сознанием обеспечивают столь надежный контроль за поведением масс, что с помощью толпы можно провести революцию, а через короткое время с помощью той же самой толпы – контрреволюцию.

В известном смысле постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией. Постмодернистский характер политических технологий, применяемых при «демократизации» государств переходного типа, проявляется в разных признаках архаизации общественных процессов. Одним из таких проявлений стал политический луддизм, который был применен в ходе «оранжевой» революции на Украине и, видимо, немало удивил наблюдателей. «В ходе событий в Тбилиси, Киеве и Бишкеке появились первые признаки того, что на политической повестке дня оказались уже не вопросы борьбы за власть, а борьбы с властью»38. Ранее он был присущ «слаборазвитым» странам, и трудно было ожидать, что он так органично впишется в политические технологии страны с все еще высокообразованным населением.

Речь идет о том, что политическая сила, которая представляет себя как оппозицию существующей власти, демонстративно препятствует работе власти вообще – борется не против конкретной политики власти, а отвергает ее как институт, образно говоря, разрушает машину государства. По свидетельству наблюдателей, для выборов в Южной Азии (Шри Ланка, Индия, Бангладеш) характерно, «что протестующие толпы людей нападают на правительственные здания и уничтожают их и государственное имущество, парализуя общественные учреждения и службы, то есть тот самый общественный капитал и инфраструктуру, которые созданы якобы для их обслуживания»39.